Текст книги "Между империализмом и революцией"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

ЕЩЕ РАЗ – ДЕМОКРАТИЯ И СОВЕТСКАЯ СИСТЕМА

Теперь, когда мы покончили с историческим очерком, позволительно остановиться на некоторых обобщениях.

Как раз история Закавказья за последние пять лет представляет поучительнейший курс на тему о демократии в революционную эпоху. При выборах во Всероссийское Учредительное Собрание ни одна из кавказских партий не выдвигала программы отделения от России. Через четыре-пять месяцев, в апреле 1918 г., Закавказский сейм, составленный из тех же депутатов Учредительного Собрания, постановил отделиться и образовать самостоятельное государство. Таким образом, по основному вопросу государственной жизни – с Советской Россией или отдельно от нее и против нее? – никто не опрашивал население Закавказья; о референдуме, плебисците или новых выборах не было и речи. Отделить Закавказье от России постановили те самые депутаты, которые выбраны были для того, чтобы представлять Закавказье в Петербурге на основании бесформенных обще-демократических платформ первого периода революции.

Первоначально Закавказская республика провозглашена была, как объединение всех национальностей. Но обстановка, созданная самым фактом отделения от России и поисками новых международных ориентаций, привела к тому, что Закавказье разбилось на три национальные части: Азербайджан, Армению и Грузию. Уже 26 мая 1918 г., т.-е. спустя пять недель после отделения, тот же самый сейм из депутатов Всероссийского Учредительного Собрания, который создавал Закавказскую республику, объявил ее ликвидированной. Никто опять-таки не справлялся у народных масс: ни новых выборов, ни других форм опроса. Сперва, не спрашивая населения, его отделили от России – во имя более тесного единения татар, армян и грузин, как объясняли лидеры сейма. Затем, при первом внешнем толчке татар, армян и грузин разбили на три государства, опять-таки не спрашивая их.

В тот же день грузинский сектор сейма провозгласил независимую Грузинскую республику. Никто не спрашивал рабочих и крестьян Грузии: они были поставлены перед совершившимся фактом.

В течение десяти месяцев после этого меньшевики укрепляли «совершившийся факт»: загнали коммунистов в подполье, вступили в сношения с турками и немцами, заключили мирные договоры, сменили немцев на англичан и американцев, провели свои основные реформы, а главное создали свою преторианскую вооруженную силу в лице Народной Гвардии, и только после этого всего решились созвать Учредительное Собрание (в мае 1919 г.), поставив массы перед необходимостью выбирать представителей в парламент независимой Грузинской республики, о которой ранее эти массы никогда не слыхали и не думали.

Что все это означает? Если бы, скажем, Макдональд был повинен в историческом мышлении, то есть если бы он способен был видеть в истории движение ее живых сил и интересов и отличать их подлинное лицо от их маски, их действительные побуждения от их уловок, он сделал бы прежде всего тот вывод, что меньшевистские политики, эти демократы par excellence, стремились самые важные мероприятия провести и фактически проводили в обход методов политической демократии. Правда, они воспользовались закавказским осколком Всероссийского Учредительного Собрания. Но они им воспользовались для целей, противоположных тем, ради которых он выбирался. Они затем искусственно поддерживали этот остаток вчерашнего дня революции, чтобы противодействовать ее завтрашнему дню. Они созвали Грузинское Учредительное Собрание только после того, как загнали Грузию в положение, из которого для населения не было никакого другого выхода, кроме того, который они навязали. Закавказье было отделено от России, Грузия – от Закавказья, англичане занимали Батум, ненадежные друзья – белые – стояли на границах республики, грузинские большевики были поставлены вне закона, меньшевистская партия оставалась единственным возможным посредником между Грузией и Антантой, от которой зависела доставка хлеба. В этих условиях «демократические» выборы означали только неизбежное санкционирование целой цепи фактов, совершенных при помощи контрреволюционного насилия самими меньшевиками и их иностранными соучастниками и покровителями.

Сравните с этим Октябрьский переворот, который мы готовили открыто, собирая массы вокруг программы «вся власть Советам», строя Советы, борясь за Советы и завоевывая всюду в них большинство против меньшевиков и социалистов-революционеров в непримиримой борьбе.

Где же действительно революционная демократия?

Тут нужно еще раз вернуться к некоторым вопросам механики революции, какою мы знаем ее по всему опыту новой истории.

Революция оказывалась до настоящего времени возможна только в том случае, если интересы большинства народа, следовательно, разных классов, противоречили существующей системе имущественных и государственных отношений. Революция начиналась поэтому с элементарных «общенародных» требований, в которых находят свое выражение классовый расчет имущих, туполобие мелкой буржуазии, политическая отсталость пролетариата. Только в процессе фактического осуществления этой программы обнаруживаются противоречия интересов в лагере самой революции. Ее имущие, консервативные элементы постепенно или одним ударом отбрасываются в контрреволюционный лагерь. Слой за слоем поднимаются на борьбу угнетенные массы. Требования становятся решительнее, методы борьбы неумолимее. Революция достигает своей кульминации. Для ее дальнейшего подъема отсутствуют либо материальные предпосылки (в условиях производства), либо сознательная политическая сила (партия). Тогда кривая начинает склоняться вниз, на короткий срок или на долгую историческую эпоху. Крайняя партия революции либо отбрасывается от власти, либо сама урезывает свою программу действий, выжидая благоприятных изменений в соотношении сил. Мы даем здесь алгебраическую схему революции без ее точных классовых значений, но этого для нас сейчас достаточно, так как речь идет о взаимоотношении между ходом борьбы живых сил и формами демократии.

Представительное учреждение, унаследованное от прошлого (Генеральные Штаты во Франции, Государственная Дума в России), может в известный момент дать толчок революции, чтобы сейчас же стать к ней в противоречие.

Представительное учреждение, выбранное в первую эпоху революции, отражает неизбежно всю ее политическую бесформенность, наивность, добродушие, нерешительность. Именно поэтому оно очень скоро становится тормозом революционного развития. Если нет налицо революционной силы, способной перешагнуть через эту помеху, революция задерживается на месте, а затем отбрасывается назад. Учредилку сметает контрреволюция. Так было в революции 1848 г. Генерал Врангель ликвидировал прусское Учредительное Собрание, которое оказалось неспособно ликвидировать генерала Врангеля и само не было своевременно ликвидировано революционной партией. У нас, как известно, тоже был генерал Врангель, с теми же, очевидно, наследственными наклонностями. Мы, однако, ликвидировали его. Мы могли это сделать только потому, что своевременно ликвидировали Учредительное Собрание. Ибо, напр., самарская учредилка воспроизвела прусский опыт, найдя своего могильщика в лице Колчака.

Французская революция могла до поры до времени оперировать при помощи громоздких и неизменно отстававших представительных учреждений только благодаря тому, что тогдашняя Германия обреталась в ничтожестве, а Англии было трудно тогда, как и теперь, приступиться к континентальной стране. Таким образом, французская революция, в отличие от нашей, имела в самом начале длительную внешнюю «передышку», позволявшую до поры до времени медлительно примеривать и приспособлять последовательные демократические представительства к потребностям революции. Когда же положение стало более грозным, руководящая революционная партия не политику ориентировала по диагоналям формальной демократии, а топором гильотины обтесала наспех демократию по потребностям политики: якобинцы истребили правых членов Конвента и запугали центристов болота. Революция пошла не по руслу демократии, а по теснинам и порогам террористической диктатуры. История вообще не знает революций, которые бы завершались демократическим путем. Ибо революция – очень серьезная тяжба, которая всегда разрешается не по форме, а по существу. Бывает, и при том нередко, что отдельные люди проигрывают свое состояние и даже так называемую честь по условным правилам карточной игры; но классы никогда не соглашаются проигрывать достояние, власть и «честь» по условным правилам игры «демократического» парламентаризма. Они всегда решают этот вопрос всерьез, т.-е. в зависимости от действительного соотношения материальных сил, а не их полупризрачного отражения.

Можно не сомневаться, что даже в странах с абсолютным большинством пролетарского населения, как Англия, порожденное рабочей революцией представительное учреждение будет отражать наряду с первыми запросами революции чудовищные консервативные традиции этой страны. Сознание сегодняшнего английского тред-юнионистского вождя – это амальгама из религиозно-общественных предрассудков эпохи восстановления собора св. Павла и ранее того; практических навыков чиновников рабочей организации в эпоху высшей капиталистической зрелости; надутости мелкого буржуа, который хочет быть респектабельным; нечистой совести рабочего политика, который много раз предавал. К этому надо прибавить интеллигентские, профессорские, фабианские влияния: социалистическое морализаторство воскресных проповедников, рационалистические схемы пацифистов, дилетантизм «гильдейских» социалистов, упрямую и высокомерную фабианскую ограниченность. Если нынешние социальные отношения Англии крайне революционны, то ее могущественное историческое прошлое отложилось крайним консерватизмом в сознании не только рабочей бюрократии, но и верхнего слоя наиболее квалифицированных рабочих. В России препятствия для социалистической революции объективные: преобладание раздробленного крестьянского хозяйства и техническая отсталость; в Англии – субъективные: окостенелость сознания коллективного Гендерсона и многоголовой Сноуден. Рабочая революция справится с этими препятствиями методами очищения и самоочищения. Но нет никакой надежды на то, что она справится с ними на пути демократии. Именно мистер Макдональд этому помешает – не своей программой, а фактом своего консервативного существования.

Если б русская революция, при зыбкости социальных отношений внутри, при крутых и всегда опасных переменах извне, связала себя путами буржуазного демократизма, она давно бы уже лежала на большой дороге, с перерезанным горлом. Правда, Каутский пишет, что гибель Советской Республики не была бы ныне серьезным ударом для международной революции. Но это уж иное дело! Мы не сомневаемся даже, что крушение республики русского пролетариата сняло бы тяжелый камень со многих отягченных ныне сердец. Они сейчас же объяснили бы, что всегда это предвидели. Каутский написал бы тысяча первую брошюру, в которой объяснял бы, почему пала власть русских рабочих, но забыл бы объяснить, почему он сам обречен на ничтожество. Мы же по-прежнему считаем, что как раз тот факт, что Советская Республика не пала в труднейшие годы, служит лучшим свидетельством в пользу советской системы. Разумеется, она не заключает в себе никакой чудодейственной силы. Но она оказалась достаточно гибкой, чтобы, теснейшим образом связав коммунистическую партию с массами, облегчить партии необходимое маневрирование; чтобы не парализовать ее инициативы; чтобы обезопасить ее от второстепенных и третьестепенных, по отношению к основным задачам революции, шансов парламентской игры. Что касается противоположной опасности – оторваться от перемен в настроениях и от изменений в соотношении сил, – то как раз в этой области советская система в течение последнего года доказала свою высшую жизненность. Меньшевики всего мира подхватили слово о термидорианском этапе[79]79
  Термидорианский этап революции. – Имеется в виду упадок революции и начало реакции, по аналогии с ходом событий в эпоху Великой Французской Революции. 1793 г. и половина 1794 года были кульминационным периодом развития французской революции, когда во главе учрежденного Конвентом Комитета Общественного Спасения, исполнительного органа республики, стал Максимилиан Робеспьер. 8 термидора II года (26 июля 1794 г.) обнаруживается заговор против Робеспьера со стороны значительной части умеренно настроенных членов Конвента и его исполнительных органов. 9 термидора Робеспьер и его сторонники объявляются арестованными, и 10-го они все обезглавливаются. С этого момента Французская Республика все более и более скатывается вниз, чтобы завершиться монархией Наполеона Бонапарта.


[Закрыть] русской революции. Но ведь не они, а мы сами поставили этот диагноз. И, что еще важнее, необходимые для сохранения власти пролетариата уступки термидорианским настроениям и тенденциям мелкой буржуазии коммунистическая партия сделала без ломки системы и не выпуская руля. Один размышляющий русский профессор[80]80
  Автор имеет в виду Устрялова, бывшего приват-доцента Московского университета. После Октябрьской Революции он эмигрировал к белым, войдя в состав одного из белогвардейских правительств. Затем эволюционировал влево, став одним из видных «сменовеховцев».


[Закрыть], которого революция кое-чему научила, не без остроумия назвал нашу новую экономическую политику «спуском на тормозах». Весьма вероятно, что наш профессор, как и многие другие, представляет себе этот спуск, размера и значения которого мы отнюдь не хотим умалять, как нечто окончательное и решающее. Ему придется снова убедиться, что, при всей решительности отдельных своих уклонов, наша политика всегда восстановляет и сохраняет свое основное направление. Для этого нужно только брать ее не в масштабе газетной сенсации, а в масштабе эпохи. Во всяком случае «спуск на тормозах» имеет, с точки зрения стоящего у власти пролетариата, такие же преимущества, какими для буржуазного режима являются своевременные реформы, ослабляющие силу революционного напора: сравнение, которое должно бы многое сказать Гендерсону, ибо вся его партия есть только предохранительный тормоз при буржуазном обществе.

А как же обстоит дело с «вырождением» советской системы, о чем так много говорят и пишут международные меньшевики, правда, уж не первый месяц, даже и не первый год? То, что они называют «вырождением», стоит в теснейшей связи с тем, что выше названо спуском на тормозах. Международная революция переживает процесс молекулярного собирания сил при внешнем застое и даже отступлении. Одним из выражений этого является наша новая экономическая политика. Естественно, если этот период тяжелой международной заминки сказывается на положении и на настроениях трудящихся масс России и, следовательно, на работе советской системы. Ее административный и хозяйственный аппарат сделал за этот период крупные успехи. Но жизнь Советов, как массовых представительств, разумеется, не могла сохранить ту силу напряжения, какой отличалась в первый период первых внутренних побед или во все моменты острой внешней опасности. Самодовлеющая возня парламентских партий, их комбинации и интриги могут достигнуть и нередко достигают чрезвычайного «драматизма» во время величайшей угнетенности в народных массах. Советская система не имеет такой независимости. Она гораздо непосредственнее отражает массы и их настроения. Чудовищно же ставить ей в минус то, что является ее основным плюсом. Только развитие революции в Европе снова даст могущественный толчок советской системе. Или, может быть, можно «поднять настроение» трудящихся при помощи меньшевистской оппозиции и прочих таинств парламентаризма? Недостатка в странах парламентской демократии нет. И что же? Только тупейший профессор государственного права или только бесстыднейший ренегат социализма могут отрицать, что рабочие массы России сейчас, при так называемом «упадке» советской системы, участвуют в направлении всех сторон общественной жизни в сотни раз более активно, непосредственно, непрерывно, решительно, чем в любой парламентской республике.

В странах старой парламентарной культуры выработался целый ряд сложных и разнообразных передаточных механизмов, при помощи которых воля капитала находит свое выражение через парламент, вышедший из всеобщего голосования. В молодых и культурно отсталых странах демократия на крестьянской основе получает несравненно более откровенный и тем самым очень поучительный характер. Как с амебы начинают изучение животных организмов, так изучение тайн великобританского парламентаризма надо бы начинать с изучения практики балканских конституций. Господствовавшие в Болгарии, со времени ее самостоятельного существования, правящие партии вели между собой беспощадную борьбу, почти не отличаясь друг от друга в программном отношении. Каждая призванная князем к власти партия, с русофильским или германофильским уклоном, распускала Народное Собрание и производила новые выборы, которые неизменно давали ей подавляющее большинство, предоставляя для соперничающих с ней партий по два, по три места. Одна из этих обреченных демократическими выборами на ничтожество партий призывалась затем князем к власти через два-три года, распускала Народное Собрание и получала подавляющее большинство мандатов на новых выборах. Болгарское крестьянство, которое по своему культурному уровню и политическому опыту никак не ниже грузинского, неизменно проявляло свою политическую волю в том, что голосовало за партию власти. И в революции крестьянство поддерживает только ту партию, относительно которой оно на деле убеждается, что она может стать или уже стала властью. Так было с эсерами после мартовской революции 1917 г. Так было с большевиками после Октября. Демократическое господство меньшевиков в Грузии имело по существу «балканский» характер, только на подкладке революционной эпохи, – т.-е. опиралось на засвидетельствованное всем опытом истории бессилие крестьянства в условиях буржуазного порядка создать самостоятельную партию, способную руководить государством. Программу и руководство давали в новой истории всегда города. Революции получали тем более решительный характер, чем в большей мере крестьянские массы связывали свою судьбу с судьбой крайней левой партии городов. Так было уже в Мюнстере на исходе реформации. Так было в Великую Французскую Революцию, где городской якобинский клуб сумел опереться на деревню. Революция 1848 года разбилась на первых же шагах именно потому, что ее слабое левое крыло не сумело найти опоры в деревне и крестьянство в лице армии осталось опорой порядка. Нынешняя русская революция размахом своим обязана именно тому, что рабочие сумели политически овладеть крестьянством, показав ему, что способны создать власть.

В Грузии малочисленность и отсталость пролетариата, к тому же изолированного от центров революции, позволили несравненно дольше держаться у власти политическому союзу мелкобуржуазной интеллигенции и наиболее консервативных рабочих групп. Грузинское крестьянство пыталось путем волнений и восстаний навязать власти свои радикальные требования, но оказалось, как всегда, неспособным создать власть. Его разрозненные восстания подавлялись. Рядом с подавлением шел парламентский обман.

Относительная устойчивость меньшевистского режима обусловливалась политическим бессилием раздробленных крестьянских масс, которое меньшевики искусно поддерживали.

Они достигали этой цели тем лучше, что вопрос о фактической власти разрешили независимо от формул народовластия, путем организации самостоятельной, ничем с учреждениями демократии не связанной, вооруженной силы. Мы имеем в виду Народную Гвардию, о которой до сих пор говорили только мимоходом. А между тем она является важнейшим ключом к тайнам меньшевистской демократии. Народная Гвардия непосредственно подчинялась президенту республики и состояла из тщательно подобранных и хорошо вооруженных сторонников режима. Каутский знает это: «Только испытанные организованные товарищи могли получить оружие» (стр. 61). В качестве испытанного и организованного меньшевика сам Каутский был зачислен в почетные солдаты грузинской Народной Гвардии. Это очень трогательно, но гвардия все же плохо мирится с демократией. Полемизируя с большевиками, Каутский пишет в той же брошюре: «Где пролетариат или пролетарская партия не имеют монополии на вооружение, там они смогут – в аграрной стране – удержаться у власти только при сочувствии крестьянства» (стр. 48). Но что же такое национальная гвардия, как не монополия вооружения в руках меньшевистской партии? Правда, наряду с вооруженной гвардией меньшевистской диктатуры создавалась в Грузии армия на основе всеобщей воинской повинности. Но значение этой армии было близко к нулю. Во время низвержения меньшевиков, в феврале – марте 1921 года, национальная армия почти не принимала участия в боях и по общему правилу переходила на сторону большевиков или просто сдавалась без боя. Может быть, у Каутского на этот счет какие-либо иные сведения? Пусть расскажет. Но прежде всего пусть объяснит: для чего нужна была строго подобранная и чисто преторианская вооруженная сила, если грузинская «демократия» держалась сочувствием трудящихся масс? Зачем эта монополия вооружения в руках испытанных меньшевиков и вообще патентованных сторонников режима? Об этом у Каутского ни слова. Макдональд, как мы знаем, вообще не считает нужным «беспокоить себя» размышлением над вопросами революции, тем более, что в пределах Великобритании он привык к зрелищу наемных реакционных войск, охраняющих «демократию». Да, над этой мелочью, над вооруженной силой режима, апологеты меньшевистской демократии не останавливаются. Между тем в руках Народной Гвардии сосредоточивалась фактически вся власть. Рука об руку с Особым Отрядом она карала и миловала, арестовывала, расстреливала, высылала. Не спрашивая учредилки, она проводила собственными постановлениями трудовую повинность. Еще Фердинанд Лассаль очень популярно разъяснял, что пушки составляют существеннейшую часть всякой конституции. Над грузинской «конституцией» возвышалась, как видим, вооруженная до зубов Народная Гвардия, которая, по словам Каутского, достигала 30.000[81]81
  Цифра чрезвычайно преувеличена: меньшевики и здесь не упустили случая надуть почетного народогвардейца.


[Закрыть] меньшевиков, орудовавших не программой II Интернационала, а ружьями и пушками, этой серьезнейшей частью конституции.

Мы помним, сверх того, что в Грузии находились неизменно иностранные войска, специально приглашенные меньшевиками и имевшие своей задачей поддержание режима.

Контрразведки Антанты рука об руку с контрразведкой Деникина – Врангеля и с меньшевистским Особым Отрядом действовали по широкому фронту, будучи всегда к услугам Народной Гвардии или оккупационных войск для нужд «борьбы с анархией», представляли собою наиболее развернутую часть «конституции» грузинского меньшевизма.

В этих условиях 82 % меньшевиков в Учредительном Собрании были только парламентским отражением пушек Народной Гвардии, Особого Отряда, английской военной экспедиции и тифлисской одиночной тюрьмы. Таковы мистерии демократии.

– А у вас? – слышим мы запальчивый голос коллективной мистрис Сноуден.

– У нас, сударыня? Прежде всего, сударыня, если привести учреждения в соответствие с размерами страны и численностью населения, то средства диктатуры грузинского меньшевизма в несколько раз превзойдут государственный аппарат Советской власти. Если вы знаете четыре правила арифметики, то вам не трудно будет в этом убедиться. Далее, сударыня, против нас все время воевал весь капиталистический мир, тогда как Грузия пользовалась неизменно покровительством тех самых победоносных империалистских стран, которые воевали с нами. Наконец, сударыня, – и это не маловажно, – мы никогда и нигде не отрицали, что наш режим есть режим классовой революционной диктатуры, а не чистой надклассовой демократии, которая будто бы в себе самой почерпает гарантии своей устойчивости. Мы не лгали, как лгут грузинские меньшевики и их покровители. «Привыкли мы крапиву звать крапивой». Когда мы лишаем буржуазию и ее политических лакеев политических прав, мы не прибегаем к демократической маскировке, мы действуем открыто, осуществляя революционное право победоносного пролетариата. Когда мы расстреливаем врагов, мы не говорим, что это поют эоловы арфы демократии. Честная революционная политика прежде всего исключает пускание массам пыли в глаза.