Текст книги "Насвистывая в темноте"
Автор книги: Лесли Каген
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Ты должна сказать мне правду, Салли. Это очень важно.
– Да, я дернула за ручку. А тенниску нашла Тру под большой ивой у лагуны.
Рот у него сразу в твердую линию сжался.
– Это я и хотел узнать.
Расмуссен встал и потянулся в задний карман за бумажником. Распахнул его и вынул карточку. На ней значилось:
Дэвид Расмуссен. Участок 6. Жетон 343.
И номер телефона.
– Если вспомнишь еще что-нибудь, чем захочешь поделиться, звони по этому номеру. – Он постучал пальцем по цифрам. Грязь под ногтями. Наверное, осталась после того, как он зарыл Сару. – Или, если дело совсем срочное, вполне можешь прийти ко мне домой и рассказать. – И добавил, будто смущаясь: – У меня есть сад. Я слыхал, ты любишь возиться в саду.
Вот интересно, где он об этом слыхал?
Я встала, и Расмуссен протянул мне эту свою карточку с именем и номером телефона. К обратной стороне подклеена пятидолларовая бумажка. И это было довольно странно. Но и вполовину не настолько странно, как те фотографии, что мелькнули в его бумажнике. На одной, прошлогодней, красовалась я сама, в школьной форме. А за пластиковым окошком, куда можно вставить только один снимок, я увидела Джуни Пяцковски в особом платье для Первого Причастия. Не лицо, а сплошная улыбка. Бедняжка понятия не имела, что ее ждет.
Глава 14
Когда я забралась назад в машину, Эдди спросил:
– Чего ему было нужно?
– Просто задавал вопросы.
– О чем? – спросила Нелл, поглаживая Эдди по руке.
– Про Сару Хейнеманн.
– О той пропавшей девчушке? – удивился Эдди.
Я не стала показывать им карточку, которую мне дал Расмуссен. И не рассказала про фотографии – свою и Джуни Пяцковски, – которые заметила в его бумажнике. Какой с этого толк?
– Смотри, что я нашла.
Я протянула Нелл пять долларов, которыми Расмуссен хотел купить мое молчание. Подозревал ведь, что я знаю, какой он убийца и насильник. Как в том фильме, который мы смотрели вместе с Тру. Я не могла вспомнить, как он назывался, но там было про шантаж – это когда кто-то кому-то дает деньги, чтобы второй кто-то помалкивал, не то ему хуже будет. Вот чем были те пять «зеленых». Кровавые деньги.
Эдди отъехал от обочины, но я сказала:
– Не хочу больше в больницу.
Хотя мне хотелось повидать маму, сказать, что папа простил ее, и, может, полежать рядышком и рассказать, что у Расмуссена в бумажнике лежат мой снимок и фото убитой девочки. Надеялась, что она мне поверит. Хотя вряд ли. И от всего этого мне стало так грустно, грустнее даже, чем если бы я очутилась на необитаемом острове после кораблекрушения и не нашла там верного Пятницы.
– Клево. – Эдди выхватил деньги у Нелл и поддал газу. – Давайте заедем в «Млечный Путь».
Нелл вроде не сильно огорчилась, что мы не поедем навестить маму, ее вполне устраивало все, что предлагал Эдди. Я высунула голову в окно, чтобы хоть немного охладиться. На Норт-авеню мы миновали «Студию танца Элейн» и заброшенное здание шиномонтажа, которое случайно подожгла Мэри Браун. Клянусь, там еще воняет горелой резиной.
– Салли? – Нелл тоже высунула голову в окно.
– Чего? – Я втянула свою обратно внутрь машины, и она тоже.
– У вас с Тру все нормально?
– Ага.
– Ты знаешь насчет Холла, верно?
Она имела в виду, что он приударил за Рози Раггинс, официанткой с коктейлями и с родинкой над губой, похожей на крошку от шоколадного печенья. Мы только что проехали «Пиво и Боулинг у Джербака». Приметная машина Холла с деревянными боками стояла как раз напротив входа. А ведь сейчас он должен вовсю продавать обувь в магазине Шустера.
Нелл пристроила голову Эдди на плечо. Прическа прямо как проволочный моток для мытья сковородок – словно и не родственники вовсе, такие мы разные. Мама как-то показывала мне фотографию, где они вместе с отцом Нелл сидят на крыле автомобиля. Ну точно, Нелл пошла в своего папу грубо обтесанным подбородком и модным сейчас носом, похожим на трамплин для лыжников.
Она обернулась ко мне и сказала очень добрым голосом, отчего мне сразу сделалось не по себе:
– Врач говорит, мама выглядит не очень. Ты уж приготовься.
– Эй, вы двое! – буркнул Эдди. – Хватит уже болтать про смерть и прочее. Тоска же.
Он остановился прямо в центре Норт-авеню и включил поворотник, чтобы свернуть к «Млечному Пути». Я о нем слыхала, но не была там ни разу. Вокруг полно парней в кожаных куртках и девушек с «конскими хвостами», все смеялись и стояли себе, прислонясь к машинам, поглядывали вокруг, чтобы понять, смотрят ли на них. Гремел рок-н-ролл, и все орали, пытаясь докричаться до девушек на роликовых коньках, которые с красными подносами раскатывали туда-сюда между машинами.
Эдди втиснулся в свободное место, затащил внутрь какую-то штуку с маленьким динамиком и сказал:
– Привет.
– Добро пожаловать в «Млечный Путь»… Мы готовим по рецептам иных миров, – ответил далекий голос, но таким тоном, словно это все неправда.
– Привет, тетя Нэнси, это я, Эдди.
Динамик засвистел.
– Чего тебе, Эдди?
– Четыре чизбургера без лука, четыре порции картошки и четыре тройных марсианских коктейля.
Вот тут-то до меня и дошло, почему заведение зовется «Млечный Путь», – потому что на каждом столбике были нацеплены все эти планеты, красные и синие, а еще спутники и звезды. А роликовые девушки – сплошь в серебряных юбочках, и на головах у них из стороны в сторону качаются антенны.
– Когда ты, наконец, выкроишь время поменять мне масло? – спросила тетя Нэнси через динамик.
– Ох… Да хватит уже меня дергать. Сказал, поменяю – значит, поменяю.
Динамик опять засвистел, а потом тетя Нэнси завопила:
– Четыре бургера «Галактика» без лука, четыре картошки фри и четыре шоколадных коктейля. С вас два пятьдесят семь! – А потом добавила: – Завтра же, Эдди, или я расскажу твоей маме, на что я наткнулась в кузове машины, когда искала фонарик.
Эдди сделался того же розового цвета, что и бриджи на Нелл.
– А что она увидела в багажнике? – заинтересовалась Нелл.
– Да ничего. – Когда Эдди врал, левая бровь у него дергалась. Вот интересно, знает ли об этом Нелл? – Просто пивные банки, ты же знаешь, как ма относится к выпивке после несчастного случая с отцом.
У мамы Эдди, то есть у миссис Каллаган, муж погиб прошлой зимой на пекарне «Хорошее настроение». Гроб на похоронах стоял открытый, так что можно было поглядеть на мертвого мистера Каллагана, который и живой-то был страшный, а после смерти и вовсе жуть. Особенно после того, как побывал в прессе для печенья. Но мистеру Беккеру из «Погребальной службы Беккера» как-то удалось надуть лицо мистера Каллагана обратно, и в результате он сделался похож на один из тех восковых манекенов, что показывают за десятицентовик на ярмарке штата Висконсин. Обычно это Мэрилин Монро или Кларк Гейбл.
Эдди оглядел свою прическу в зеркало, вышел из машины и отправился поболтать с Ризом Бюшамом, который стоял, привалившись к ограде, у двери с надписью «Куколки». Риз играл в кости с какими-то другими мальчишками. Он приставучий, вечно колотит кого-то, или толкается, или обзывается всякими словами, даже похуже Жирняя Эла Молинари. Но, похоже, Эдди водит с Ризом дружбу. Они поболтали, со смехом оглядываясь на машину. Тут я забеспокоилась о Нелл. Говорила же бабуля: «Будешь бегать с собаками – подхватишь блох».
Нелл пялилась на Эдди так, будто он красавчик хоть куда, хотя на самом деле Эдди костлявый, весь в прыщах и вообще не особо хорош собой. Но вот волосы у него и вправду красивые, темно-русые, он их взбивает и зачесывает коком. А Нелл сама не своя до волос – так, может, они из-за волос вместе? «Потому-то люди и влюбляются друг в дружку, – говорила нам мама, – влюбляются, потому что у них есть что-то общее».
– Ты его любишь? – спросила я.
Нелл размазывала по губам ярко-розовую помаду, глядя в зеркало.
– А ты что, роман пишешь?
Тут к нам подкатила девушка на роликах, так что Нелл быстренько заулыбалась и говорит:
– Привет, Мелинда.
Мелинда прицепила поднос с едой к окошку со стороны Нелл.
– Привет, Нелл.
Маленькие антенны так и мотались над ее головой. Я не знала точно, зачем это надо, но потом вспомнила, что кафе космическое и тут повсюду штуки как из фильма про Флэша Гордона, так что Мелинда, наверное, изображала космического муравья или что-то этакое.
Нелл потянулась к рулю и подудела в клаксон, спевший «А-хуга!» – давала Эдди понять, что еду принесли. Он рассмеялся каким-то словам Риза Бюшама и неторопливо двинулся к машине.
Эдди мило улыбнулся Мелинде, когда та прокатилась мимо него, но, усевшись в машину, с обидой сказал Нелл:
– Заруби на носу: я возвращаюсь в машину не когда зовут, а когда я сам решу, что пора. – Он выглянул в окно. Риз Бюшам смотрел прямо на него. – Даже не вздумай выкинуть что-то подобное еще хоть раз. Ты мне не бибикай, поняла? – И рванул Нелл за волосы – так, что у нее голова запрокинулась.
– Прости, – прохныкала она.
– На первый раз прощаю, сестренка. – Эдди дернул чуточку сильнее, потом отпустил и оттолкнул ее голову.
По дороге домой все молчали. Разве что ведущий рассказал по радио, что Четвертого июля возможен дождь. Пакет с едой согревал мне колени, но я, хоть и была голодна, не могла проглотить ни кусочка, все думала о том, как Эдди поступил с Нелл. Так вот запросто усмирил ее.
Когда мы подъехали к нашему дому, Нелл выбралась из машины, и желтый мамин шарфик затрепетал на ветерке. Я едва успела хлопнуть дверцей, как Эдди ударил по газам. Мы с Нелл так и стояли рядышком, глядя, как он уносится прочь по Влит-стрит, и слушая, как песня Диона про влюбленного тинейджера затихает вдали.
Глава 15
Я догадывалась, что Тру сидит на скамейке на заднем дворе, складывает салфетки вперед, и назад, и вперед, и назад, в одну пухлую полоску, чтобы потом заколоть ее посредине невидимкой и медленно разделить слои «Клинекса», пока ее творение не станет неотличимо от цветка гвоздики, а мама всегда говорила, что эти цветы замечательно подходят для похорон.
Проходя мимо кухонного окна наших хозяев, я вспомнила, чем мистер Голдман возмущался вчера, пока я ковырялась в земле, выискивая червяков. Он спорил с женой, и его громкий голос долетал до меня через оконную сетку; он кричал, что Холл – betrunkenes [11]11
Пьянчуга ( нем.).
[Закрыть], и что он не платит за аренду, и что если скоро не заплатит, нам настанет… kaput.Миссис Голдман тихо ответила мужу: «Но, Отто, что будет тогда с детьми?»
– Трууууу! – позвала я, чтобы не напугать сестру. Тру по-настоящему ненавидела, когда ее заставали врасплох. Такой нервной стала после аварии. – Труууу…
Нет ответа. Вот теперь я сама напугалась. Может, Расмуссен передумал гоняться за мной? Может, он решил поохотиться на Тру? Я пробежала по дорожке рядом с розовыми пионами, которые уже никак не пахли и вообще осыпались. Остановилась возле угла и осторожно высунула голову. Тру окружало по меньшей мере штук двадцать белых гвоздик, так что она походила на девушку на праздничной платформе. Она попросту не слышала меня, потому что умела делаться глухой, если трудилась над чем-то. Между пухлых губ высовывался кончик языка.
Я с минуту смотрела, как работает младшая сестренка, а потом, поскольку за нашим двором начинался двор Кенфилдов с одноэтажным домом, стала глядеть на спальню Дотти, и на миг, клянусь, мне показалось, что она стоит в окне. Теперь даже я самазабеспокоилась о своем воображении.
– Чего это ты там делаешь? – расхохоталась Тру. – Смотришь, не желает ли Дотти выйти поиграть?
– Очень смешно. – Я помахала пакетом с едой: – Я раздобыла кое-что.
Сбросила обувь и прошла к сестре по траве.
– Это ты, либхен? – Миссис Голдман высунула голову из сарайчика с инструментами, стоявшего у гаража. Это она меня так называла. Либхенна немецком значит «милая».
Миссис Голдман была большой женщиной и, работая в саду, надевала заношенные коричневые брюки мистера Голдмана, цветом точь-в-точь как ее собственные кудрявые волосы. В Германии она учила детей, но теперь просто сдавала часть дома жильцам. На ней была отглаженная желтая рубашка с закатанными рукавами; как всегда, первое, что мне бросилось в глаза, – это цифры у нее на руке.
Я спрашивала у миссис Голдман про татуировку прошлым летом, когда впервые помогала ей поливать сад. Спросила, не была ли она моряком, как Холл. Она опустила шланг и удивилась, с чего я так решила. Когда я показала на ее руку, она улыбнулась мне заржавленной улыбкой, словно давно ею не пользовалась, и рассказала, что в Германии их с мистером Голдманом схватили плохие люди и отправили в место под названием «концентрационный лагерь». Там их заклеймили, как скотину. И те плохие люди назывались «нацисты». Для миссис Голдман они были чем-то вроде монстра Франкенштейна, потому что она поежилась, когда сказала «нацисты». Похоже, с этими людьми ни за что не стоило иметь дела. У них были немецкие овчарки, а всем известно: этим собакам доверять не следует (кроме, конечно же, Рин-Тин-Тина, он исключение из правил).
– Может, вам нужна помощь? – спросила я. Тру с миссис Голдман не особо-то вежливая, так что если я скажу что-то приятное, глядишь, как-нибудь заглажу это. Тру недолюбливала хозяев, потому что они не разрешали держать домашних животных, и ее псу Грубияну пришлось остаться за городом, у писающего куда попало Джерри Эмберсона. Вот Тру и дулась на них.
– Пойдем-ка в сад. Хочу кое-что показать тебе, – сказала миссис Голдман, выбираясь из сарайчика.
Тру снова согнулась над своими цветами.
– Видишь? – показала миссис Голдман на грядки. – Плоды наших трудов. Первые помидоры.
Я сказала ей то, что всегда говорила, когда из земли вылезали ростки:
– Просто чудо.
Посеешь мелкие невзрачные семена, а немного погодя из них вырастает что-нибудь вкусное или душистое. Это всякий раз сотрясало меня. И заставляло вспомнить, как папа засеивал топкое весеннее поле на ферме, а к лету там уже качалась кукуруза, и ее шелест я слышала по ночам, через окно спальни: шшуш… шшуш… шшуш…
– Ты права. – Миссис Голдман опустилась на колени и легонько погладила маленькие зеленые шарики, словно то были изумруды какие. – Настоящее чудо.
– Марта, иди сюда, – раздался голос мистера Голдмана.
Мы оглянулись, и он тут же исчез в доме. Мистер Голдман не особо общителен. И по-английски говорит так себе.
Я помогла миссис Голдман подняться, скользнув пальцами по татуировке. Надеюсь, не сделала ей больно.
– Огород всегда подспорье, – сказала она. – Никогда не знаешь, что может случиться. И хорошо думать, что уж без свежих овощей точно не останешься.
Миссис Голдман и мой папа отлично бы поладили. Она отряхнула брюки, приподняла мой подбородок пальцами и сказала учительским голосом:
– Тебе стоит поостеречься, либхен.Жизнь не так проста, как сад, где цветы – всегда цветы, а сорняки – всегда сорняки.
И медленно пошла к дому, а поравнявшись с Тру, сказала:
– Красиво.
Тру сделала вид, будто глухая.
А я только тут вспомнила про бургеры, картошку и коктейли. Подобрала глянцевитый пакет и поставила на скамейку рядышком с Тру.
– Где взяла? – спросила она.
– Нелл и Эдди возили меня в «Млечный Путь». Как-нибудь надо будет сходить туда. Там очень модерново. – Тру преклонялась перед всем модерновым. – Там есть девушка на роликовых коньках, ее зовут Мелинда, она автоофициантка, привозит еду к тебе в машину.
– Правда? – Тру открыла пакет и достала картошку. – Вот чем я стану заниматься, когда вырасту. Буду работать в модерновом автокафе, заработаю денег и заберу Грубияна у Джерри Эмберсона.
Она оглянулась, когда миссис Голдман хлопнула сетчатой дверью на заднем крыльце, и показала двери язык. Потом кивнула на велосипед:
– Что думаешь?
Тру продела красные, белые и синие бумажные ленты сквозь спицы и навязала такую же бахрому на ручки руля. То был синий «швинн», на котором раньше ездила Нелл. Мама отдала его Тру, когда у той угнали ее собственный велик. У меня велосипеда не было, и я не совсем понимала почему. Наверное, все решили, что сестра будет давать мне покататься, но если так, они плохо знали Тру.
Выудив из пакета бургеры «Галактика», она протянула мне один.
– Маму видела?
– Не-а. – Я вдруг пожалела, что так и не навестила маму. И сразу стало тоскливо. – Но я видела Расмуссена, он дал мне вот что. – Я сунула руку в карман, вытащила карточку и рассказала, как Расмуссен остановил нас на Норт-авеню.
– Значит, он тебя расколол? – Сестра одарила меня маминым взглядом «Ну, и кто наделал на ковер?», потому что сама в жизни не созналась бы Расмуссену. Надо загнать много бамбуковых щепок под ногти Тру, чтобы она признала свою вину. – Ты так ему и сказала, что вызвала пожарных?
Я подняла один из ее бумажных цветков и воткнула сестре в волосы.
– Пришлось. Он загнал меня в угол.
– А что еще он сказал? – спросила Тру, сунув в рот картошину.
– Сказал, у него есть свой сад и будто он слыхал, что я люблю возиться с растениями.
Рот у сестры распахнулся до отказа, оттуда вылетели громкий смех и немного картошки.
– С чего он это взял? Спорим, ты чуть не обделалась со страху. – Она утерла губы ладошкой и вытерла ее о платье.
Тру пахла почти как тенниска, сразу когда снимешь ее с ноги. Вот интересно, неужели я тоже так пахну? Может, нам надо было послушаться Нелл и принять ванну? Всю последнюю неделю мы ходили в одной и той же одежде, а по шортам Тру легко было понять, как мы провели это время. Сбоку потеки от лимонада, спереди – пятна от «трущобного лакомства» Бюшамов, на кармашке прилип кусочек «Даббл-Баббл».
– А может, и обделалась, – добавила сестра.
– Заткнись, Тру, или я тебя заткну.
– Не справишься. – Тру смяла пакет и швырнула в меня. – Помоги приклеить эти цветы на место, ладно?
Я не сказала сестре про фото в бумажнике Расмуссена, все равно не поверит. Посмеется и обзовет психованной.
Следующие полчаса мы, почти не разговаривая, обклеивали велик бумажными гвоздиками.
– Как думаешь, если мама умрет, нам придется смотреть, как она лежит в гробу, как в прошлый раз на мистера Каллагана? – спросила я.
Тру отошла на шаг и, щурясь, разглядывала «швинн».
– Наверное. Может, нас даже заставят целовать ее. – Сестра зачмокала пухлыми губками. – Эдди ведь пришлось целовать своего папу, прямо в губы. Помнишь?
Папин гроб был закрытым, мама сказала, похороны с открытым гробом кажутся ей изуверскими. Но, появись у меня шанс в последний раз поцеловать папу по-эскимосски, я бы поцеловала. С радостью.
Тут до нас донеслись стук мяча и веселый галдеж. Такие вот звуки, летящие с детских площадок, всегда напоминают мне историю про искушение, которую в классе катехизиса рассказала сестра Имельда. Что-то про сирен, которые заманивают моряков на свой остров.
– Рванули? – спросила Тру.
Я поглядела через улицу. Дети высыпали на асфальт, играли в классики, прыгали через скакалку и уже вовсю затевали игру в «Рыжего разбойника». А поодаль собралась другая толпа – поглядеть на Арти Бюшама и Вилли О’Хару, которые как чокнутые резались в тетербол.
– Не могу. Обещала навестить Венди.
На самом деле ничего такого Венди я не обещала, просто хотелось спуститься в подвал, где всегда прохладно, и написать еще одно письмо маме или вытащить из-под кровати сочинение про благие дела и дописать в нем еще хоть немножко слов. В подвал я спускаюсь, когда хочется побыть в одиночестве.
Тру странно так на меня посмотрела. Обычно, если она хотела пойти куда-то, я обязательно шла вместе с ней. Но сегодня мне было как-то не по себе, да и от Тру я уже устала (прости, папа).
Сестра окинула велик долгим взглядом, улыбнулась еще разок и унеслась на улицу, «конский хвост» так и скачет по спине.
Я убедилась, что Тру добежала до цели, потому что порой сестра бывает ужасно коварной. И иногда тихонько прокрадывается обратно, чтобы последить за мной. Я дождалась, пока она заговорит с инструктором Бобби, наблюдавшим за игрой в тетербол, и только потом направилась к заднему крыльцу.
– Прифет-прифет-прифет, Фалли О-Малли.
От неожиданности я дернулась и стала озираться по сторонам, но Венди нигде не было видно.
– Фалли О-Малли.
Может, мне уже мерещатся голоса, как Вирджинии Каннингем? Но потом я оглянулась – и вот она где. Венди Бюшам качалась на подвешенной к столбам скамейке на крыльце Кенфилдов, словно слыхала, как я соврала Тру, и тут же явилась, чтобы не позволить мне на этой неделе согрешить враньем.
– Иди фюда, Фалли О-Малли, – пропела она погромче.
Венди по большей части поет, а не говорит, что еще раз доказывает: Бог, если что-то и забирает у человека, обязательно дает что-то взамен. Венди почти всегда взаправдусчастлива.
Я уже было решила не замечать ее зова и все равно уйти в подвал, спрятаться в свое убежище, но потом вспомнила, что к людям, которым повезло меньше, чем мне, следует относиться с добротой. В последнее время, впрочем, мне самой везло не настолько часто, как должно везти ирландским девочкам.
Я взобралась по ступенькам дома Кенфилдов. Венди раскачивалась изо всех сил, и я поняла: что-то ее гложет. Всякий раз, стоило Венди занервничать, она усаживалась на качели.
– Фалли О-Малли, попка бо-бо! – завопила она, хоть я стояла в двух шагах от нее.
Я оглянулась. Тру разделывала инструктора Бобби в пух и прах в свой разлюбезный тетербол. Инструкторша Барб вместе с Вилли и Арти так и покатывались с хохоту.
– Венди, – сказала я, – перестань раскачиваться, а то еще свалишься, и тогда твоей попке точно бо-бо будет.
Венди послушалась. Тру вечно дразнит меня из-за Венди. По-моему, ей просто завидно, ведь остальные липнут к Тру из-за ее общительности. Тру считает, я нравлюсь Венди только потому, что у меня имя и фамилия рифмуются.
Я уселась на деревянное сиденье рядом с Венди. Она всегда такая чистенькая, потому что миссис Бюшам присматривает за ней особо заботливо. И у нее блестящие черные волосы, точно ваксой намазанные.
– Венди, а где твои туфли и носки?
– Приятно ф тобой штретитфя. – Она потянулась ко мне и неуклюже обняла.
– Ладно, Венди, ну хватит уже, – сказала я, досчитав до десяти. Она обняла меня еще крепче. – Задушишь ведь.
Венди тотчас ослабила захват и положила голову на мое плечо. Волосы у нее пахли шампунем «Прелл».
– Попка бо-бо.
– Это ничего. Моя тоже бо-бо. – Я давным-давно поняла, что если повторять Венди ее же слова, то она скоро перестанет твердить одно и то же как заведенная.
Венди заглянула мне в лицо:
– Прафда?
– Правда.
– Тру? Жлюка? – Она ткнула пальцем в направлении улицы.
– Еще какая.
Моя сестра вопила что-то инструктору Бобби. Слов не разобрать, но она этак недовольно топала ногой. А Бобби дразнил Тру, держа мячик над головой, чтобы ей не дотянуться. С каждой секундой сестра злилась пуще и пуще, того и гляди взорвется. Мне даже взгрустнулось немного: вот я радуюсь, глядя, как Тру не добивается своего, а это ведь плохо – такомурадоваться.
– Венди, постарайся хорошенько подумать. Я спрошу у тебя кое-что.
Мне хотелось понять, что случилось на лестнице в погреб Донованов, почему она скатилась по ней. Что сделал с нею Расмуссен? Пусть она и монголоид, но соображает все равно неплохо. Мама говорит, у них бывают разные степени, а Венди просто чуточку, совсем не сильно монголистая.
– Ты готова к первому вопросу?
Она замотала головой, вверх и вниз.
– Как это случилось? – спросила я, указывая на бинты, обмотанные вокруг ее головы.
Венди снова принялась раскачиваться, все сильнее и сильнее. Я притопнула ногой, чтобы остановить качели.
– Венди?
– Моя попка…
– Знаю. – Чтобы заставить Венди слушать, всегда требуется несколько попыток. – А вот эта бо-бо на голове как случилась?
Она глядела на меня, склонив голову набок, совсем как та умненькая собачка с пластиночной обложки. Я опять показала на бинты:
– Это кто с тобою сделал?
– Упала.
– Упала? – возмутилась я, потому что мне хотелось услышать, что это Расмуссен сделал ей больно, и тогда нас стало бы уже двое, и кому-нибудь, возможно, пришлось бы поверить нам. – Ты лучше не ври мне.
Венди расплакалась, это у нее выходило очень ловко, особенно если кто-то повышал голос.
– Моя попка…
– Прости меня, прости… ну, не хнычь. – Я тронула ее за пухлую ладошку. Кто-то покрасил ноготки Венди в арбузно-розовый цвет, а на безымянном пальце красовалось пластиковое колечко из пачки «Крэкер Джек», она его никогда не снимала.
– Это офицер Расмуссен, Венди? Это он тебя толкнул? Поэтому ты упала?
– Веееендииии!..
Венди так и встрепенулась на мамин зов. Если каждый день приходится сзывать к обеду тринадцать детишек, легкие крепнут – хоть в опере пой. Так говорила моя мама, и делалось ясно: хоть они вместе с миссис Бюшам пели когда-то в церковном хоре, мама думает, что если у кого-то тринадцать детей, пусть семья католическая, этот кто-то – тупица.
– Веееендииии…
Она соскочила с качелей и засеменила к ступенькам.
– Мама жофет, Фалли О-Малли.
– Хорошо, – сказала я, но решила еще разок попытаться: – А Расмуссен был там, внизу, в погребе?
Она кивнула: «да», потом замотала головой: «нет», так что я не поняла, каков ответ, но переспрашивать было поздно, Венди уже спрыгнула с крыльца Кенфилдов.
Внизу она обернулась, сказала: «Рафмуффен» – и помчалась через лужайку к своему дому.
– В округе орудует злой человек. Смотри в оба, Венди! – крикнула я.
Она снова обернулась на миг и потрусила дальше этим своим нелепым шагом. Я покачалась еще немного. Все-таки кое-что: теперь я не одна, со мной Венди Бюшам, пусть и немного странная. Но она только что практически сказала, что Расмуссен пытался убить и снасиловать ее.
