Текст книги "Губительница душ"

Автор книги: Леопольд Захер-Мазох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

VII. Анюта

Через несколько дней после своего возвращения в Киев Ядевский вспомнил, что мать дала ему письмо к своей приятельнице Огинской, и поспешил доставить его по адресу. Старик Огинский был потомок древней аристократической фамилии, человек богатый, образованный, любезный – безукоризненный во всех отношениях.

Подъехав к роскошному барскому дому, стоящему на одной из центральных улиц старого города, Казимир вошел в переднюю и подал лакею свою визитную карточку. Минуту спустя перед ним отворились двери большой, со вкусом отделанной залы, где его встретил хозяин дома. Это был мужчина лет пятидесяти, среднего роста, – типичный польский аристократ, стройный, ловкий, проворный и разговорчивый. Он предложил гостю сигару и с утонченной любезностью светского человека пригласил его в гостиную, куда вскоре вплыла супруга его, маленькая, очень толстая дама лет сорока. Она беспрестанно вздыхала; то ли из-за своей непомерной толщины, то ли из желания продемонстрировать озабоченность безнравственностью современного общества.

Молодой человек передал ей письмо своей матери, которое она прочла со слезами на глазах; затем начались расспросы о житье-бытье старушки Ядевской.

– Мне очень приятно, что вы посетили нас именно теперь, – прибавила Огинская, – моя дочь, Анюта, только что приехала из Варшавы, где она воспитывалась в пансионе. Я надеюсь, что вы с нею подружитесь; мы с вашей матушкой всегда жили душа в душу.

«Подросток, – подумал Казимир, – так, какая-нибудь кукла!.. Незавидное знакомство!»

Не прошло и минуты, как он убедился в своем заблуждении.

Дверь с шумом распахнулась, и в комнату вбежала прехорошенькая брюнеточка в розовом платье, с мячиком в руке. Увидя гостя, она сконфузилась, покраснела и остановилась посреди гостиной, не зная, что ей делать.

– Дочь моя, Анюта. Сын моей приятельницы, Казимир Ядевский, – представила их друг другу Огинская. – Надеюсь, что вы скоро сойдетесь поближе.

Девочка сделала глубокий реверанс, не осмеливаясь взглянуть на гостя, который был буквально ослеплен ее красотой. Анюта была прелестна: круглое свеженькое личико с румяными щечками, маленький ротик, вздернутый носик, густые черные волосы, заплетенные в две косы, добрые, но плутовские глаза, – все в ней дышало неотразимой прелестью юношеского, почти детского возраста.

В эту минуту в книге судеб появилась запись о том, что эти два чистых, невинных существа будут принадлежать друг другу.

– Пойдемте в сад, – начала Анюта серебристым голоском, напоминавшим пение жаворонка, – я покажу вам мои цветы, моих голубей, моих котят и моего милого Куцика... Можно, мама?

– Ступай, дитя мое, забавляйся, пока еще не настало для тебя время горестей и разочарований, – и глубокий вздох вырвался из груди толстой дамы.

Проворно сбежав по ступенькам террасы, Анюта взяла Казимира под руку, лукаво улыбнулась и сказала:

– До сих пор я ужасно боялась офицеров, но вас я вовсе не боюсь.

– Вам не за чем их бояться: один ваш взгляд повергнет их всех к вашим ногам.

– Берегитесь, как бы я не начала с вас, – пошутила милая девочка, грозя пальчиком, и повела гостя через сад на задний двор, посреди которого стояла голубятня. Голуби переполошились, поднялись в воздух и тотчас же опустились на голову и плечи своей хозяйки, которая сыпала им корм из принесенной с собою корзиночки.

– Теперь пойдемте к котятам, – сказала Анюта, – но для этого нам надо будет взобраться на сеновал... Ступайте вперед и протяните мне руку.

Казимир отстегнул шпагу и помог девушке подняться по лестнице на сеновал, где их с радостным мяуканьем встретила старая пестрая кошка, окруженная семью прелестными котятами.

– Какие они хорошенькие и ласковые! – воскликнула Анюта, целуя и гладя крошечных зверьков. – Я сама кормлю их, и они меня узнают; как только я покажусь, тотчас же бегут мне навстречу.

Спустившись обратно во двор, шалунья схватила шпагу и побежала в парк.

– Теперь вы мой пленник! – закричала она. – Догоните меня, иначе я не отдам вам вашего оружия!

Казимир побежал вслед за ней. Преследование продолжалось до тех пор, пока платье Анюты не зацепилось за куст шиповника. Юноша догнал ее и обнял за талию. Девочка хохотала от души и в эту минуту казалась еще очаровательнее.

– Вы бы меня не поймали, если бы не этот противный куст! – проговорила она, садясь на скамейку.

Не прошло и пяти минут, как к ней подбежал хорошенький черный пони.

– Вот и мой милый Куцик! Папа купил его в цирке. Он бегает за мною, как собачка, и, кроме того, умеет делать разные фокусы. Ну, дружок, покажи себя.

Анюта сорвала с дерева ветку, подозвала лошадку к забору, ударила ее слегка по спине и закричала:

– Вперед, голубчик, гоп! гоп!

Пони несколько раз ловко перепрыгнул через забор; потом принес брошенный ему носовой платок и, наконец, встал на колени перед своей барышней. В награду за это он получил два кусочка сахара.

– Как он хорошо выдрессирован, – заметил Казимир, – впрочем, неудивительно, что он охотно исполняет приказания такой повелительницы, как вы. Да я счел бы за величайшее счастье...

– За этот комплимент вы будете наказаны. Посмотрим, так ли вы послушны, как мой Куцик.

– Приказывайте.

– Извольте... Вперед! Гоп!

Казимир перепрыгнул через забор.

– Еще раз!

Резвушка заливалась громким смехом, хлопая в ладоши.

– Теперь платок... Apporte ici!

И это приказание было немедленно исполнено.

– Что же дальше? Я жду!

– Ну, на колени... – проговорила Анюта и покраснела до ушей.

– Неужели я не заслужил кусочка сахара?

Оба расхохотались, как дети.

– Вы на меня не сердитесь? – спросила милая девочка, кладя ему в рот кусочек сахара.

– За что же?

– За мою глупую шутку... Не подумайте, что я зла... Когда вы узнаете меня поближе, вы увидите, что сердце у меня предоброе... Теперь прощайте, – прибавила она, вырывая у него руку, которую он покрывал поцелуями, – ко мне сейчас придет учитель музыки... Приходите к нам почаще, пока еще не холодно и можно играть в саду. Вот, например, хоть бы завтра...

– Непременно приду... Благодарю вас за приглашение.

В тот же самый день, после обеда, посетил Огинских иезуит, патер Глинский, – человек светский, ярый патриот и усердный служитель церкви. Он был отличным проповедником и состоял чем-то, вроде гофмейстера, при особе графа Солтыка, которого в былое время воспитывал. Ходили слухи, что он даже и теперь позволяет себе давать наставления этому своенравному богатому господину. Патер был видным мужчиной, напоминавшим скорее дипломата, чем теолога. Правильные черты лица, умные, как бы заглядывающие в глубину души глаза, изящные манеры, элегантные обороты речи, – одним словом, все изобличало в нем человека, привыкшего ходить по гладкому паркету дворца, а не по каменному полу церкви. Ловкий иезуит привык давать советы в роскошном будуаре, а не в изъеденной червями исповедальне.

– Я полагал, что вы еще в деревне, – сказал Огинский, идя навстречу своему гостю.

– Мы вернулись вчера, – ответил патер. – Граф заскучал.

– А знаете ли вы, что моя Анюта уже окончила курс в пансионе?

– Неужели? Следовательно, она уже не ребенок, а взрослая барышня. Где же она? Как бы мне хотелось ее увидеть!

– Она гуляет в саду со своими подругами. Хотите, я позову ее?

– Нет, не надо, я сам пойду к ней.

Патер Глинский надел шляпу с широкими полями и отправился в сад, где застал девушек за игрою в волан. Анюта подбежала к нему и обняла за шею.

– Как вам не стыдно, ведь вы уже не ребенок! – шутя, заметил ей иезуит, с видом знатока любуясь расцветающей красотою.

– Что ж за беда? Я вас люблю по-прежнему! Поиграйте с нами в жмурки!

– Помилуйте! Это неприлично моему сану!

– Вот увидите, как это будет весело.

Шалуньи подхватили патера под руки, отняли у него шляпу и трость, завязали ему глаза носовым платком и с громким смехом начали скакать вокруг него. Напрасно злополучный иезуит старался поймать одну из них; кончилось тем, что он, выбившись из сил, обхватил руками Анютиного пони. Проказницы были в восторге. Они посадили патера верхом на лошадку и торжественным маршем двинулись по аллеям.

VIII. Красный кабачок

Утром, когда Елена осторожно вошла в спальню к Эмме, та уже проснулась. Ее роскошные волосы раскинулись по подушке, окружив прелестное личико золотистым ореолом.

– Мне хочется еще полежать... я устала, – проговорила красавица, щуря глазки.

– Понежьтесь, милая барышня, приберегите свои силы для нынешнего вечера, – ответила старуха и таинственно прибавила. – К нам опять приходила еврейка. Она просит вас пожаловать в Красный кабачок.

– Сегодня вечером?

– Да, часов в десять.

– Хорошо.

Утром заезжал Казимир Ядевский, но его не приняли. После обеда Эмма вышла со двора вместе с Еленой, внимательно осмотрела вход в таинственный кабачок и попросила свою мнимую тетушку указать ей, где дом купца Сергича.

– Отдайте ему эту записку, – сказала девушка своей спутнице, когда они подошли к дому, – я подожду вас здесь, на тротуаре.

Поздно вечером Эмма, закутанная с головы до ног, отправилась без провожатой в дом Сергича. Купец принял ее в маленькой комнатке с закрытыми ставнями: почтительно поцеловал руку, усадил на диван и, стоя, стал ожидать приказаний.

– Знаете ли вы, зачем я сюда пришла? – спросила Эмма.

– Я знаю все, сударыня, и готов служить вам по мере сил и возможности.

– Мне придется довольно часто бывать у вас, не вызовет ли это подозрений?

– Ни в коем случае. Я попечитель братства Сердца Господня, и меня нередко посещают знатные дамы.

– Посланные мною вещи здесь?

– Точно так.

– Позвольте мне переодеться.

Не прошло и четверти часа, как из дома купца Сергича вышел стройный красивый юноша в венгерке из темно-синего сукна, высоких сапогах и меховой шапочке. На плечи его была накинута шинель, в кармане лежал заряженный револьвер. Эмма превратилась в мужчину, словно бабочка, стряхнувшая золотистую пыль со своих крылышек.

Улица, на которой стоял Красный кабачок, была плохо освещена.

Девушка осторожно отворила калитку, вошла во двор и, приложив два пальца к губам, тихонько свистнула. К ней тут же выбежала хозяйка кабачка, Рахиль, и шепнула ей на ухо:

– Он уже здесь.

– Господин Пиктурно?

– Да... Поговорите с ним.

– Прежде чем принести его в жертву, я попробую обратить его на путь истинный.

– Напрасный труд, этот человек должен погибнуть... Я сумею лучше вас устроить это дело. Мальчик влюблен в меня по уши и готов повиноваться мне беспрекословно, – прибавила еврейка, уходя обратно в кабачок. Эмма заглянула в окно.

Ее глазам предстала обширная комната с почерневшими стенами, на которых были развешаны плохие гравюры. Широкая выручка<$FКонторка с ящиком для хранения денег, касса.> да несколько столов и скамеек составляли всю ее меблировку. В углу за печкой сидел молодой человек лет двадцати и, по-видимому, дремал. Это был Юрий, один из самых ревностных помощников содержательницы кабачка. Перед выручкой, развалясь в старом ободранном кресле, сидел юноша с вьющимися черными волосами и не спускал глаз с прекрасной еврейки. Это был Владислав Пиктурно, студент Киевского университета, сын богатого польского землевладельца. Судя по наружности, он был человек робкий, застенчивый, даже апатичный.

Дверь медленно отворилась и на пороге показалась Эмма – Рахиль бросилась к ней навстречу.

– Пожалуйте, барин, – сказала она. – Что прикажете подать, рюмку вина или коньяку?

– Коньяку, – отвечала Эмма, садясь на скамейку у одного из столов.

– Кто это? – спросил Пиктурно у еврейки.

– Не знаю, – ответила она, – он никогда не бывал здесь.

– Ты лжешь! Это один из твоих обожателей... Как его зовут?

– Откуда же я знаю? Спросите у него сами.

– Вы, вероятно, студент здешнего университета? – обратился Пиктурно к мнимому молодому человеку.

– Нет, я в Киеве только проездом.

– Вы едете в Одессу?

– Да, в Одессу.

Наступила довольно продолжительная пауза. Рахиль собрала пустые бутылки и грязные стаканы и вышла из комнаты.

– Прелесть, что за женщина, не правда ли? – подмигнул студент в направлении двери.

– Эта еврейка?

– Ну да!

– Я совершенно равнодушно отношусь к женщинам, они мне давно надоели!

– Понимаю! Но времена Онегина и Печорин уже прошли. Наше поколение смотрит на женщин иначе и признает их созданиями низшей организации по сравнению с мужчинами.

– Вы забываете, что между женщинами есть своего рода хищницы, готовые растерзать вас с улыбкой на устах.

– Положим, что и так, но мы живем, любим и наслаждаемся жизнью, не помышляя о таких ужасных последствиях.

– Ну, стоит ли ради этого жить на свете?

– Заметно, что вы начитались Трентовского<$FПольский Шопенгауэр. (Примечание автора.)>.

– Я и в руки не брал ни одного из его сочинений.

– Почему же вы, в ваши годы, с таким равнодушием, даже с таким презрением относитесь к жизни?

– Потому что сознаю все ее ничтожество, – отвечала Эмма, – и вижу в ней лишь временное и утомительное странствование, нечто вроде чистилища. Назовите мне хоть одно наслаждение, которое не окупалось бы потом кровью или слезами нашего ближнего? Куда ни посмотришь – везде кража, насилие, рабство, убийство!

Вот почему я возненавидел жизнь и отрекся от ее радостей.

– С такими воззрениями вам бы следовало стать попом или монахом! – захохотал Пиктурно. – Но здесь не место для проповеди, и вы не измените моего образа мыслей... Эй, Рахиль, подайте сюда бутылку вина!.. Позвольте предложить вам стаканчик венгерского? – обратился он к своему собеседнику.

– Я охотно выпью, если вы позволите мне в свою очередь угостить вас.

– С удовольствием.

Молодые люди чокнулись.

– Вы, должно быть, медик? – спросил студент, закуривая сигару.

– Нет, я философ.

– Безбородый Сократ! Но чтобы сделаться настоящим мудрецом, вам нужно обзавестись Ксантипою!

– Перестаньте издеваться над бедствиями рода человеческого, – возразила Эмма, строго взглянув на свою жертву бесстрастными синими глазами. – Неужели вас тешат вопли мучеников, проклятия обманутых, рыдания погибающих?.. Оглянитесь вокруг, посмотрите на самого себя – и вы ужаснетесь!

– К черту все это! Я хочу веселиться, а не ужасаться. Допустим, что вы правы. В таком случае, мы должны стараться забыть все эти бедствия, а для этого есть только два способа: вино и женщины... Да здравствует любовь!.. Чокнемся!

Эмма отрицательно покачала головой.

– Так предложите другой тост.

– Пью за то, что избавляет нас от всех житейских невзгод... Да здравствует смерть! – торжественно провозгласила Эмма, поднимая свой стакан.

– Сумасшедший, – проворчал Пиктурно, между тем как юная фанатичка с каким-то благоговением выпила несколько глотков вина.

В эту минуту в кабачок ввалилась целая толпа пьяных мастеровых, распространяя вокруг запах тютюна и водки.

Эмма на прощание протянула студенту руку.

– Вы уже уходите? – спросил тот.

– Да, мне не нравится это общество.

– До свидания!

На дворе еврейка догнала Эмму и сказала:

– Теперь вы убедились, что я не обманула вас. Я знаю, как трудно обратить этого человека!

– Я с ним поговорю еще раз.

– Зачем? – как змея прошипела Рахиль. – Это только потеря времени, а он между тем ускользнет от нас. Сегодня он в меня влюблен, а завтра, быть может, променяет на другую. Если вы уже решили принести его в жертву, то сделайте это как можно скорее.

Эмма почувствовала, как мурашки пробежали у нее по спине.

– Сегодня? – спросила она.

– Нет, не сегодня и не здесь, но непременно в ближайшие дни... Вы не боитесь ехать по лесу ночью?

– Я не боюсь ничего, когда речь идет о спасении погибающей души. Скоро ли ты передашь его в мои руки?

– Елена даст вам знать, когда наступит время.

– Хорошо, я принесу его в жертву.

Еврейка кивнула, и губы ее расплылись в кровожадной улыбке.

На улице не было ни души. Эмма закуталась в шинель и быстрыми шагами пошла к дому купца Сергича, чтобы снова переодеться в женское платье. Возвращаясь домой, она заметила, что ее преследует молодой человек. Это ее встревожило: она прибавила шаг и свернула на одну из людных улиц, надеясь исчезнуть в толпе. Но незнакомец не терял ее из виду. Тогда она остановилась и грозно посмотрела на него. Но это не помогло.

– Жестокая красавица! – шепнул он ей. – Ледяная богиня любви!

Убедившись в том, что причиной преследования была ее внешность, Эмма спокойно продолжала свой путь. Незнакомец проводил ее до самого подъезда. Войдя в комнату, девушка приказала не зажигать свечей и, подойдя к окну, увидела, что таинственный поклонник ее все еще стоит у нее перед домом.

– Мечтай, голубчик, – подумала она, – мечты сладки, но каково-то будет пробуждение.

IX. Граф Солтык

Было светлое, морозное октябрьское утро. Яркие, но холодные лучи солнца золотили фасад роскошного графского дома. Пестрое, фантастическое здание несло на себе черты всех эпох и архитектурных стилей – в нем соединились элементы и древнепольской и византийской и современной французской архитектуры.

В обширной зале, украшенной дорогими картинами и статуями, собралось несколько человек – представителей разных сословий, – которым была назначена аудиенция. Все они более или менее боялись грозного, властолюбивого, непредсказуемого графа Солтыка и с озабоченным видом справлялись у старика камердинера, в каком настроении барин.

Красивый молодой деспот сидел в своем рабочем кабинете и пробегал взглядом поданные ему письма. Правильные, но суровые черты лица его обрамлялись целой копной черных волос и черной же небольшой бородой. Легкий румянец играл на щеках. Гордость, пылкость и отвага так и светились в больших черных глазах, взгляд которых был одновременно и грозен, и лукав, и загадочен. Стройный, но не высокий стан его, красотой пропорций и силой мускулов напоминал стан римского гладиатора. Граф был закутан в желтый атласный, подбитый горностаем халат; на ногах его были красные сафьяновые сапоги.

Прочитав письма, граф отбросил их в сторону и позвонил. В комнату вошел казачок с чашкой кофе на серебряном подносе. Суровый взгляд барина до такой степени смутил бедного слугу, что он вздрогнул, фарфоровая чашка с портретом короля Станислава Августа упала на пол и разбилась вдребезги. Несчастный зарыдал, бросился к ногам своего грозного хозяина и проговорил умоляющим голосом:

– Виноват, ваше сиятельство, простите меня... я сделал это нечаянно...

– Знал ли ты, что эта чашка досталась мне в наследство от моей бабушки? – спросил граф.

– Пощадите, Христа ради!

– В другой раз будь осторожнее, – проворчал деспот, насупив брови. – А теперь убирайся к черту, собачья кровь! – И граф толчком ноги отбросил несчастного мальчика за дверь.

Старик камердинер подал барину другую чашку кофе и на вопрос:

«Много ли собралось народу в приемной?» – ответил:

– Четверо жидов, комчинский управляющий, скрипач Бродецкий и несколько человек крестьян.

– Впускай их ко мне по очереди, а когда приедет частный пристав, приди доложить.

Не прошло и минуты, как в полуотворенную дверь протиснулись четыре еврея и, беспрестанно кланяясь и изгибаясь, направились в сторону графа.

– Что вам нужно? – усмехнулся граф.

– Мы, всепокорнейшие рабы вашего графского сиятельства, – отвечал один из них, – пришли умолять вас... окажите нам благодеяние...

– Как тебя зовут?

– С вашего позволения я Вольф Лейзер-Розенштраух... это мой тесть, это мой зять, а это мой брат... на дворе стоят мои родственницы: теща, сестра и жена с семью маленькими ребятишками.

– В чем состоит ваша просьба?

– Мы желаем снять в аренду шинки в имении милостивого нашего благодетеля...

– Хорошо, я согласен; ты человек аккуратный.

– Награди вас Боже, господин граф, и деточек ваших, и внучков ваших!..

– Погоди! Даром ты от меня ничего не получишь.

– Чем же прикажете нам заслужить такую великую милость?

– Протанцуйте здесь передо мною кадриль.

– О, вей мяр! Да как же мы будем танцевать без музыки?

– За этим дело не станет.

Граф позвонил и приказал позвать своего кучера, большого охотника играть на скрипке. Минуту спустя комната огласилась пронзительными звуками плохого инструмента. Танцоры выделывали преуморительные па, а граф хохотал, как ребенок.

Наконец комедия закончилась, евреи ушли, и в кабинет вошел управляющий. Он был бледен, глаза его беспокойно бегали – было очевидно, что он трусит.

– Занятные вещи узнал я о вас, милейший! – начал помещик, закутываясь в халат. – Вы корчите из себя барина в моем имении! По чьему приказанию вы рассчитали кастеляна?

– Он горький пьяница, ваше сиятельство, и я полагал...

– Не смейте рассуждать! Вы обязаны повиноваться и больше ничего... Кто приказал вам построить новую ригу?

– Старая сгорела в прошлом году.

– Вы должны были донести об этом мне... Да, вы приказали вырубить сотню лучших дубов в моей роще, – это зачем?

– Нам дали за них хорошую цену...

– Вы мне больше не слуга, – решил Солтык.

– Пощадите меня, ваше сиятельство! – взмолился управляющий. – Не погубите! У меня жена, дети!

– Идите, вы мне больше не нужны.

– Мне остается только застрелиться!.. Сжальтесь надо мной... Накажите меня, как вам угодно, только не лишайте куска хлеба.

– Да накажи я только вас, – так, для примера, – как на меня со всех сторон нападут здешние власти и привлекут к ответственности.

– Клянусь Богом, что я не пожалуюсь! Не отказывайте мне от места...

Пожалейте!

Граф усмехнулся.

– Говорят, что вы разъезжаете четверкою в карете? – заметил он. – А жена ваша выписывает туалеты из Парижа, и все это делается на те деньги, которые вы у меня крадете. Ну, хорошо, я вас накажу... С этого дня вы будете исправлять должность цепной собаки, это приучит вас к покорности.

Солтык позвонил.

– Отведи этого господина в собачью конуру и посади его на цепь, – сказал он вошедшему камердинеру. – Вечером освободишь его. Есть ли у вас часы? – прибавил он, обращаясь к управляющему.

– Есть, ваше сиятельство.

– Через каждые десять минут вы должны громко лаять... Понятно?

– Понятно.

Солтык кивнул головою, и сконфуженный, до глубины души оскорбленный управляющей вышел из кабинета со слезами на глазах.

Доложили о приезде Бедросова, и граф немедленно принял его.

– Ну, что? – спросил он, пожимая руку полицейского чиновника.

– Дело улажено, граф, но это обойдется вам очень дорого.

Солтык вздохнул свободнее. Это была скверная история, вполне обнаруживавшая нероновский темперамент избалованного барина, но и тут Бедросов его выпутал. В одном из имений графа сельский священник не согласился похоронить самоубийцу на общем кладбище. Разгневанный помещик поклялся, что он за это закопает в землю самого служителя церкви и сдержал свое слово. Он приказал своим слугам связать его по рукам и ногам, положить в гроб, опустить в могилу и слегка прикрыть землей. Минуту спустя священник был освобожден, но эта варварская шутка имела самые пагубные последствия: несчастный так сильно испугался, что у него обнаружилась горячка и он вскоре умер. Бедросову удалось замять это дело, и он был щедро вознагражден графом.

Проводив частного пристава, граф выслушал просьбы своих крестьян и приказал позвать скрипача Бродецкого, который получал от него ежегодную субсидию. Легкомысленный юноша наделал долгов, благодетель узнал об этом стороной и, без церемонии, отхлестал молодого артиста по щекам.

Вслед затем в кабинет вошел бывший воспитатель графа, иезуит патер Глинский, единственный человек, имевший влияние на необузданного деспота, быть может, потому, что обращался с ним чрезвычайно осторожно и никогда слишком явно не обнаруживал своей нравственной власти над ним.

– Здравствуй, святой отец! – приветствовал его Солтык. – Ну, что новенького?

– Анюта Огинская вернулась из пансиона, – это самая свежая новость в Киеве.

Граф равнодушно пожал плечами.

– Не возражайте преждевременно, любезный граф, – продолжал патер, – вы еще не знаете, что за прелестное создание эта Анюта Огинская! Она расцвела, как майская роза; это такое совершенство во всех отношениях, что... Взгляните на нее сами и тогда уж излагайте о ней свое мнение.

– Быть может... В детстве она подавала надежды сделаться хорошенькой.

– Теперь она красавица в полном смысле слова, – прибавил иезуит. – Девушка умная, добрая... так что, будь я на вашем месте, то непременно бы женился на ней.

– Вам хочется женить меня?

– Я очень хорошо знаю, что вы не слушаетесь моих советов и делаете все по-своему; тем не менее я имею право желать, чтобы вы наконец изменили этот дикий образ жизни.

– Почему же?

– Почему? – переспросил патер Глинский. – А потому, что я искренне люблю вас и предчувствую, что ваши необузданные выходки будут иметь печальные последствия.

– Уж не вздумали ли вы запугать меня? – надменно произнес аристократ. – Я не стремлюсь дожить до преклонных лет и не хочу банально, как все, закончить свою жизнь… Мне завидна смерть Сарданапала... Погибнуть в огненном море!.. Вот это я называю наслаждением!.. Жизнь давно уже утратила для меня всю свою прелесть. Да и долго ли продолжается эта нелепая жизненная комедия? Стоит ли тянуть ее до седых волос? Нет, слуга покорный! Я от души презираю радости престарелого дедушки, любующегося своими внучатами... и тому подобное дурацкое, мещанское блаженство... Мне бы следовало родиться на ступенях трона, повелевать миллионами верноподданных... О! Тогда бы я удивил весь мир своими подвигами!.. А я стеснен, так сказать, вставлен в узкую рамку... вот почему мне опротивела жизнь... Иногда мне кажется, что я лев, замкнутый в душную клетку, которому на самом деле следовало бы мчаться по необозримым пустыням...

Наступила довольно продолжительная пауза.

– И в настоящем вашем положении вы можете сделать много добра вашим ближним, – начал хитрый иезуит, – кроме того, на вас возложены обязанности... С вашей смертью прекратится древний, знаменитый род ваших доблестных предков.

Солтык глубоко задумался.

– Женщина не может наполнить и украсить моей жизни... для меня она не более как сорванный и затем отброшенный цветок, – возразил он. – Я взгляну на Анюту Огинскую, почему же нет? Ведь я при этом ничем не рискую.

– Это совершенно справедливо, – с принужденной улыбкой заметил патер Глинский и прибавил: – Не хотите ли сыграть партию в шахматы, граф?

– Извольте!