Текст книги "Адмирал Ушаков"

Автор книги: Леонтий Раковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

XIX

Ушаков с утра до позднего вечера не выходил из адмиралтейства. Большую часть дня он проводил или у стапеля своего строящегося корабля, или в громадной чертежной зале, где на полу чертили в натуральную величину корабельные части. С этих чертежей потом делались лекала, по которым изготовлялись отдельные детали корабля.

Впрочем, капитана Ушакова можно было видеть в течение дня всюду: у корабельных плотников, кузнецов, в угольном сарае и провиантском магазине. А порой невысокая, плотная фигура капитана мелькала на берегу Днепра, где стояли плоты с дубовым и сосновым лесом.

Ушаков вникал в каждую мелочь – ведь плавать-то на «Св. Павле» придется всем им, строителям!

Федор Федорович старался, чтобы поскорее спустить корабль со стапеля. Один 74-пушечный, «Слава Екатерины», уже был спущен в Херсоне и отправлен в Ахтиарскую бухту.

Ушаков около полутора лет пробыл в Балаклаве, недалеко от деревушки Ахтиар, и знал прекрасную, просторную Ахтиарскую бухту.

Ею всегда восхищались черноморские моряки.

Суворов, командовавший в 1778 году войсками в Крыму, первый укрепил берега Ахтиарской бухты, а Потемкин теперь приказал сосредоточить в ней новый Черноморский флот.

В субботу вечером Ушаков, уходя из адмиралтейства, взял с собою чертежи одного дека, чтобы наутро проверить кое-какие расчеты.

В воскресенье, позавтракав, он сел за работу, а денщик Федор ушел на базар.

Федор вернулся с базара и, по обыкновению, стал о чем-то рассказывать, не очень заботясь о том, слушают его или нет.

Федор был восторженный, словоохотливый человек. Он всегда чем-либо восхищался – небом, цветком, птицей, облаками. Ушаков уже привык к его излияниям.

Сначала Ушаков не обращал внимания на то, что говорил денщик. Потом как-то вслушался.

– И вот родится же такая – и приятная, и добрая, и обходительная, что все ее любят! – пел Федор.

– О ком это ты? – обернулся Ушаков.

– Есть одна. Барышня аль барыня – не знаю, а только замечательная. Я ее всегда встречаю на базаре.

– И что же?

– Со всеми она так хорошо говорит. С простым человеком не побрезгует. И не пропустит ни одного убогого, чтобы не подать ему милостыни. Сегодня мясник кинул в бродячую собаку камнем, а эта барышня так мясника корила, так корила, что он и сам-то не рад.

«Совсем как Любушка, – подумалось Федору Федоровичу. – Она, тоже со всеми была приветлива, и все ее любили. И сердце у неё жалостливое – бывало, в Воронеже не пропустит на улице ни одного кошачьего хвоста», – улыбнулся при воспоминании он. Спросил:

– Кто же она?

– Не знаю. Только не из военной семьи: ходит с корзинкой одна, без денщика…

– А какая с виду?

– Высокая, статная. А зубы у нее белые-белые… Я таких отродясь не видал. И сама вся улыбчивая…

«Любушка!» – окончательно уверился Федор Федорович и не стал больше говорить с денщиком, хотя так приятно было слышать похвалы ей.

Наутро Ушаков спросил в конторе: какие поставщики в адмиралтействе?

– Уголь поставляет Пудер, вино – Фомин, уксус – Метакса.

«Так и есть: она в Херсоне!»

Хотелось поскорее увидеться с Любушкой, но пришлось ждать до воскресенья.

Федор Федорович решил, что самое удобное встретиться с ней как бы невзначай, на базаре.

В воскресенье утром он пошел посмотреть херсонский базар.

Большая пыльная площадь была полна народу. В центре ее, на узких столах, располагались со своими товарами продавцы мяса и рыбы. Рядом с ними стояли бабы с кувшинами молока, с какими-то лепешками, сыром, жареной рыбой. Сушеные фрукты лежали прямо на земле, на куске рогожи или старого паруса. Тут же в пыли сидели торговцы глиняной посудой и разным старьем. За ними тянулись продавцы вина с бурдюками и бочонками. Это был самый шумный участок базара. И по всей площади сновали цыганки в криво одетых ярких юбках, торговцы вразнос и мальчишки с бутылями в руках:

– Квасу! Квасу! Кому холодного квасу?

Не успел Федор Федорович ступить на площадь, как к нему подскочил пьяненький человек. На плече пьяненький держал кучу поношенной одежды, среди которой ярко рдели красные турецкие шаровары. Он протянул Ушакову турецкий пистолет:

– Купите, ваше-ство!

– Зачем он мне?

– Вам пригодится… Купи-ите!

– Да ведь пистолет-то без курка, – усмехнулся Ушаков.

– Это ничего. Отдадите адмиралтейскому слесарю – он вам за пять копеек приделает новый.

– Ступай-ка, братец, своей дорогой!

– Ваше высокоблагородие, возьмите даром, только пожалуйте хоть двугривенный на пропой души! – не отставал он.

Федор Федорович досадливо отмахнулся и стал проталкиваться дальше. Он шел, глядя по сторонам: где же Любушка?

В толпе на него набросились цыганки. Громко крича, точно ругаясь, они предлагали «барину пригожему», «высокому начальнику» погадать, заранее предсказывая разные блага.

Площадь уже кончалась. На самом краю сидели сапожники и цирюльники. За ними тянулись татарские арбы, запряженные осликами длинные мажары. А среди них затесалась русская кибитка, обтянутая рогожей. Она вся была наполнена деревянными ложками и чашками, окрашенными желтой лаковой краской. Седобородый дед щурил на яркое полуденное солнце выцветшие от старости карие глаза.

– Откуда, дедушка? – удивился Ушаков.

– Володимерский, родимый, володимерский!

«Эк куда его занесло!»

Федор Федорович повернул назад. «Неужели не пришла?» Стало досадно.

Он вновь смешался с толпой.

Наконец Ушаков увидал Любушку, – она оживленно разговаривала с какими-то бабами. Федор Федорович туго сходился с людьми, и его удивляла способность Любушки легко и просто разговаривать с незнакомыми.

Увидев Ушакова, Любушка направилась ему навстречу.

Она была черна от загара. На ее лице белели только зубы.

– Здравствуйте! – широко улыбаясь, приветствовала она.

– Здравия желаю! – обрадовался Ушаков. – Ты стала как молдаванка! – залюбовался он. – Ты все такая же…

– Какая?

– Красивая… Выйдем отсюда, поговорим.

Они вышли из толпы на край площади.

– Давно приехал, Феденька?

– Уже две недели. А ты?

– Я здесь больше месяца.

– И Егорушка?

– Нет, Егорушка остался с мамой. Тащить ребенка сюда, где столько болезней!.. Я приехала в это пекло лишь потому, что Павел говорил, будто из Петербурга много шлют в Херсон моряков. Надеялась встретить тебя. Павел уехал позавчера в Таганрог. Феденька, скажи лучше, как ты живешь? Я так рада, что вижу тебя! Хочется о многом поговорить с тобой, посидеть вдвоем! Знаешь, приходи ко мне сегодня обедать!..

– Лучше ты приходи ко мне. Я живу на отшибе, в отдельном домике, у самой степи. А у тебя кругом соседи. Пойдут сплетни, – поморщился Федор Федорович.

– Ну, ладно, приду я, – согласилась Любушка, и они расстались.

Ушаков с нетерпением ждал вечера.

Вечером Любушка пришла.

Денщик Федор, увидав ее, расцвел. Он не знал, как и принять дорогую гостью. Ушаков немного смутился.

– Мы с Федором Федоровичем старые знакомые, – просто объяснила удивленному денщику свой неожиданный визит Любушка, – Федор Федорович знавал меня еще в Петербурге совсем маленькой девочкой!

– Так-так. Вот и хорошо! Вот и хорошо! – умилялся Федор.

XX

Невидимой, весьма тонкой и сыростью противно пахнущий моровой яд никогда не показывается беспосредственно в наших странах в оных воздухе, но проходит к нам с восточных и полуденных земель чрез товары или зараженных оною людей.

Описание морового поветрия.

Однажды, в конце июля, ранним утром к Ушакову прибежал адмиралтейский вестовой. Вице-адмирал Клокачев звал всех старших командиров на срочное совещание.

«Что там стряслось?» – раздумывал Ушаков, направляясь в адмиралтейство.

Первый, кого Федор Федорович увидал, входя в кабинет адмирала, был Войнович. Выпучив свои черные глаза, он важно восседал в кресле у самого адмиральского стола.

Федор Федорович сел к Голенкину, который выбрал место в сторонке, у окна.

– Что же это ты, Федор Федорович, и глаз не кажешь?

– Заработался, брат! – виновато улыбнулся Ушаков.

Работы у него в самом деле было достаточно. Но ему казалось, что все в Херсоне знают о том, что он встречается с Любушкой, знают, что она бывает у него. Правда, Любушка никогда не шла к Ушакову мимо казарм, а обходила их со стороны степи.

В кабинет вошел Клокачев. Он был чем-то, видимо, расстроен.

Все разговоры смолкли.

– Нашей верфи и нашему строящемуся флоту угрожает страшная опасность. Вчера в Херсоне появилась чума, – выпалил Клокачев и остановился.

– Всё же не ушли!

– Докатилась-таки и до нас! – послышались замечания.

– Это горше самого лютого и грозного врага. Во сто крат хуже всяких турок и их европейских покровителей. Морской флот строится на двух верфях: в Херсоне и Таганроге. В Таганроге убереглись, хотя он и ближе к Тамани, где прошлым летом объявилось это моровое поветрие. Надо и нам приложить все усилия, чтобы не дать распространиться заразе. Надо спасти Черноморский флот!

Клокачев говорил и все время подносил к носу головку чесноку – нюхал.

– Что делали в Таганроге, ваше превосходительство?

– Как убереглись они? – посыпались вопросы.

– А вот как. Капитан над Таганрогским портом генерал-майор Косливцев осматривал всех подозрительных «купцов»[31]31
  «Купец» – торговое судно.


[Закрыть], устроил карантин. Нам также немедля учредить во всех кораблях и командах карантины, выставить караул. Перед работой и после работы самим лично осматривать команду.

– А как узнаешь, что человек заболел чумой? – спросил, кто-то.

– Черные чирьи пойдут по телу. Как уголь.

– И синие пятна, морушки[32]32
  Mорушки – тифозные пятна.


[Закрыть], – откликнулись те, кто слыхал о недавней московской чуме.

– Горячка! Человек лежит без памяти.

– И вовсе не так. У меня в Москве зять помер. При полной памяти. Перед смертью все соленых грибков просил…

Клокачев постучал рукой по столу:

– Тише, господа! Слушайте дальше. Во всех кораблях и командах немедля зажечь костер из кизяка. Жечь круглые сутки. Помните: при чуме, как у нас на море, главное – ветер. Ведь не зря и называется «моровое поветрие». Если команда идет на работу и встретит незнакомого человека, то смотреть, чтобы он не выиграл у тебя ветер. Ежели надо переговорить с ним, то становись так, чтобы вы оказались на ветре.

– Ваше превосходительство, я полагаю, кроме ветра есть еще что-то, – сказал Ушаков. – Если бы только один ветер, то чума пошла бы и дальше, а ведь она второй год держится только на побережье.

– А как в семьдесят первом годе пожаловала в Москву, забыли? Ежели не в ветре, то, извольте сказать, в чем тогда? – обернулся к нему Клокачев.

– Не знаю, ваше превосходительство. Я не лекарь. Я только сказал, что думал.

– Думать нечего. Слушайте, что приказывают, господин капитан второго ранга!

Ушаков покраснел и смолк.

– Людям побольше есть чеснок. И обливаться уксусом. Песен не петь. Работы не прекращать. Но в Ахтиарскую бухту ничего не отправлять: не занести бы мор на готовые корабли.

И Клокачев распустил собрание.

Командиры уходили, озабоченно обсуждая неприятную новость.

– Видишь, сам же говорит: «не занести бы»; значит, не в одном ветре дело! – шептал Голенкину Ушаков, когда они выходили из адмиралтейства. – А то выйдет, как бабы говорят: «ветром надуло».

– Никто ничего не знает, – ответил Голенкин. – А наш Паша угодил: вовремя убрался из Херсона! Ну, Феденька, держись!

– Будь здоров, Гаврюша!

Когда Ушаков пришел к своей команде, там уже знали о страшной новости. Судили-рядили на все лады:

– Не суждено – не заболеешь.

– Бояться не надо. Кто боится, того сразу возьмет.

– Береженого и бог бережет!

– Бог-то бог, да и сам не будь плох!

– Слыхал: уксусом надо обливаться.

– Пей водку – ничто не возьмет!

– Дяденька, а что с человеком тогда случается?

– Голова дюже болит.

– Это когда головная горячка, тогда голова болит, а тут горячка гнилая…

– И что же тут?

– Сине-багровые пятна по телу. И мясо клочьями лезет. Заживо человек гниет…

– Несладко!

– Чума есть всякая: одна холопская, другая – барская. От барской ни ты, ни я не помрем. Вон в Москве была барская – одни баре мерли, ровно мухи.

– Барская-то чума была не тогда. Вон как Пугачев шел с Урала, он, сынок, был барам пострашнее всякой чумы! Вон когда они нигде не могли найти себе места!

– Дяденька, а здеся какая чума?

– А здесь – холопская. Купил солдат у торговки старые шаровары, хотел себе штаны сделать. Торговка, к примеру, сегодня ноги кверху, а его, раба божьего, назавтра скрутило.

– Сми-ирно! – прервала команда разговоры.

Ушаков стал перед строем:

– Вот, братцы, слыхали, какая напасть? Главное: смотреть за собой, чтобы сам и одежда – в чистоте, тогда никакая хворь не пристанет. Посторонних людей сторониться. Не здороваться за руку. Вещей чужих не трогать. Что надо будет купить, пойдем в строю, с офицером. Итак – беречься, но не трусить! Носов не вешать! Как в бою! Молодцами!

– Рады стараться, ваше высокоблагородие!

И команда бодро пошла на работу.

Вечером после работы Ушаков сам привел команду в казармы.

На улицах чадили костры из навоза, камыша и бурьяна. Солнце проглядывало сквозь дымные облака, как кровавый шар.

У капитана 2-го ранга Федора Ушакова все было готово: уксус для обливания команды, карантин, – для него он, выделил мазанку, где помещался лазарет. Вокруг расположения команды корабля № 4 стояли посты, не пропускавшие никого.

Прежде Федор Федорович любил эти тихие вечерние часы. Он знал, что к нему обязательно прибежит коротать вечерок милая Любушка.

Ушаков делал что-либо у стола – проверял расчеты, просматривал ведомости, а она сидела рядом – вязала, напевая.

Так проходило полчаса. А потом Любушка вдруг обнимала его, карандаш летел в сторону, а ведомости мешались с чертежами…

Денщик, Федора был доволен, что к ним приходила Любовь Флоровна. Он ее уважал, старался всячески угодить ей.

– А все-таки без хозяйки – дом сирота! – говорил он, будто бы сам с собой.

И старался все подать, а потом бесследно исчезал.

– Ну, Федор, слыхал, какая у нас объявилась гостья? – спросил Ушаков, придя домой.

– Как не слыхать, ваше высокоблагородие! Вон костры по всему городу запалили. Солнышко затмили. А гостья – точно, упаси господи! Это, сказывают, как в семьдесят первом годе в Москву пожаловала. Тогда оно вот как было. Солнышко еще не встало – только в зорьке купалось, приплелась к заставе сгорбленная старушонка в черном саване с монашеским куколем на голове. Бредет, на суковатую клюку опирается. Караул стоит, усы разглаживает. Кричит ей: «Стой! Куда бредешь, гнилая? Как тебя звать, древняя?» А она подняла голову – один голюсенький череп. Вместо глаз синие болотные огоньки мигают. Зубы-клыки лязгают. «Звать меня – моровая язва!..» Смеется, вредная, во весь свой поганый рот. Распахнула саван, а под ним – кости, обтянутые желтой кожей, а на коже черные пятна. Караул попался не из робкого десятка. Спервоначалу отшатнулся: свят, свят! А потом сотворил крестное знамение и ружье наперевес: «Стой, язва!» А она язык показала – мол, накося, выкуси – да через заставу, как тень, в Москву и сгинула. А язык-то у нее ровно у змеи, – на конце раздвоен. Вот и можно теперь узнать чуму по раздвоенному языку да черным пятнам на теле!

– Да-а… Красивая сказка, – усмехнулся Ушаков. – А как же мы-то теперь будем, Федор?

– А как все, батюшка. Мы на базаре покупали только молоко да овощи. Овощ пусть мне в кувшин с уксусом кладут, а от молока откажемся.

– Верно. Сядем-ка мы на морской стол – на крупу да солонину!

– Точно так, Федор Федорович!

Ушаков ходил по комнате. Надо было ужинать, а Любушки нет, как нет. Беспокоился, но ничего не говорил. Федор понял его состояние. Гремя стаканами, сказал в пространство:

– Где ты, ласточка, где, касаточка?

Только произнес – мимо окна мелькнула тень. Вбежала Любушка.

– Ух, чуть добежала! Едва не задохнулась в этом дымном смраде! Днем солнце багровое, теперь луна такая же. Собаки воют. Страшно! – говорила она, обмахиваясь платочком.

Федор в последний раз взглянул на стол, – всё ли есть, и ушел к себе. Остались вдвоем.

– Почему так задержалась?

– Рядышком с нами, на соседней улице, чума…

– Кто заболел?

– Перекупка. Она торговала на рынке старьем. Покупала у приезжих, скупала у матросов с «купцов». Из-за нее оцепили все три улицы до самого рынка.

– А как же ты прошла? Как не задержали?

– Э, караульщики стоят всё свои. Уговорила. А почему им не пропустить меня: знают, что я здорова! – засмеялась она.

Федор Федорович глянул на Любушку и не мог не улыбнуться:

– Да, действительно здорова. Как репка! Ну, будем ужинать, пить чай. Наливай!

Любушка принялась хозяйничать.

– Хочешь, я тебе расскажу, как чума пришла в Москву? – спросил Федор Федорович, когда поужинали.

– Расскажи!

Она села поближе к нему и приготовилась слушать.

– Был вот такой же вечер. Штилевая погода. Луна светит. Собаки лают. Стоит у будки часовой. Подходит к нему с зюйд-веста молодая женщина в белом платье. «Куда, барышня?» – «В Москву». – «Зачем?» – «А вот зачем!» И она распахнула платье…

– Фу, бесстыжая… – перебила Любушка.

– Не перебивай. Вот распахнула. Видит солдат: девушка вся в синяках…

– Хороша девушка. Должно быть, из какого-нибудь кабака плелась…

– Не перебивай, Любушка! Вся в синяках. Солдат к ней: «Стой!» А она показала ему язык. А язык у нее раздвоен. Дразнит: лови-ка! Он за ней. Чуть дотронулся – и умер.

– А не трогай девушки! – сказала Любушка и вдруг померкла, задумалась, глядя на огонек свечи: – Знаешь, Феденька, меня убьют.

– Что ты, что ты!

– Я хожу в белом. И язык у меня раздвоен…

Она высунула язык.

– Но у тебя нет одного, – сказал Ушаков, обнимая ее.

– Чего?

– Синяков.

– Как нет?

– А где же они?

– Вот полюбуйся!

Любушка закатала рукав. На полной руке, выше локтя, виднелся большой синяк.

– Кто это?

– Ты! Всё твои рученьки! Ах ты мой тамбовский медвежоночек!..

…Свеча почти догорела, когда Любушка собралась уходить.

– Я тебя провожу, – сказал Ушаков.

Любушка задула огарок, и они вышли. В сенях на лавке мирно храпел Федор.

Они обогнули казармы и пошли прямо по степи.

– Ну, до завтра, мой дорогой! – попрощалась Любушка. – Тут караулит наш сосед, Яков Иванович.

И она смело направилась к домам. Ушаков стоял и смотрел, что будет.

– Кто идет? – раздался встревоженный окрик.

– Свои, Яков Иваныч, это я!

– А, проходи, полунощница!

И Любушка исчезла среди домов.

Ушаков возвращался назад, сдвинув густые брови. Озабоченно думал: «Вот так караул! Вот так оцепили! Любого пропустят. И даже с какой угодно кладью. Дочь или сестра этой умершей перекупки возьмет ее тряпье и свободно пройдет с ним через все гражданские караулы. А с ней пройдет чума. Нет, это не дело!»

И Ушаков пошел проверить свои флотские посты.

XXI

Чума в Херсоне распространялась. Каждый день умирали люди. Мертвые валялись на опустевших улицах.

Постепенно стали заболевать солдаты гарнизона и матросы верфи. Ушаков каждый день утром и вечером осматривал свою команду – четыреста с лишком человек. Однажды при вечернем осмотре он обратил внимание на мичмана Баташева. У него как-то осунулось лицо, а глаза были мутные, словно у непротрезвившегося человека.

– Что с вами, мичман? Нездоровится?

– Голова как-то болит, Федор Федорович. Днем водил команду на реку за камышом, было жарко. Пока ломали, я снял шляпу. Должно быть, нажгло голову.

«Уж не начинается ли?» – с тревогой подумал Ушаков, а вслух сказал:

– Лягте сегодня в карантин. На всякий случай.

– Да я здоров. Это пройдет, Федор Федорович, – взмолился испугавшийся мичман.

– В карантине еще никто не лежал, чистая мазанка. Почему не переночевать там?

– Ваше высокоблагородие, я в мазанке один, – обратился уже совсем по-официальному мичман. – Кротов ведь уехал в Азов.

Ушаков вспомнил, что мазанка, где помещались двое мичманов, стояла на самом краю расположения его команды и что мичман Кротов действительно уехал.

– Ладно, оставайтесь у себя. Только уж никуда не выходите до моего разрешения.

На следующий день утром Ушаков с волнением подошел к мазанке Баташева.

– Ну, как здоровье, Баташев? – окликнул он, подходя к окну.

– Ничего, Федор Федорович. Только озноб. Должно, лихоманка проклятая. Она меня уже раз трясла!

– Полежи сегодня. Я велю, чтобы тебе принесли чаю и рому.

«Неужели чума? А может, в самом деле только лихоманка? Ежели чума, жаль: молодой, хороший паренек!»

Когда вечером Ушаков пришел наведаться к Баташеву, тот как-то возбужденно вскочил с койки и радостно крикнул:

– Федор Федорович, я себя хорошо чувствую! Я здоров!

– Здоров, так и слава богу! Завтра в строй!

Ушаков пошел ужинать. Мичман не выходил у него из головы. Очень уж он возбужден, взгляд у него дик и неподвижен.

Было настолько неприятно, что даже Любушка, которая и сегодня сумела проскользнуть через заставу, не улучшила настроения Федора Федоровича.

– Тебя не задержали караулы? – удивился он.

– Что караулы? – улыбнулась Любушка, садясь рядом с ним за стол. – Есть и похуже их!

– Кто?

– Муж. Павел. Сегодня утром вернулся из Таганрога. Не пускал из дому: чума, чума!

– Правильно делал!

– Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксуса-то, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!

Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:

– Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!

– Нам придется расстаться на время, Любушка, – нахмурился Федор Федорович.

– Почему?

– Видишь ли, не полагается, чтобы кто-либо приходил сюда…

– Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…

Она снова немного помолчала.

– Со мной только моя любовь к тебе, – вполголоса сказала Любушка.

Ушаков сидел, подперев голову ладонью. О чем-то думал.

– Знаешь, тебе надо уехать из Херсона.

– От тебя я никуда не поеду! – твердо ответила Любушка.

– Милая, да ведь пойми: в городе – чума! Мы люди военные, наше дело одно. А тебе что? Зачем рисковать? Сынок у тебя еще мал. Не ровен час… Нельзя же допустить, чтобы он остался сиротой.

Федор Федорович даже встал.

Любушка молча теребила пальцами концы платка.

– Хорошо. Я подумаю. Павел тоже настаивает: «Уедем от беды подальше!»

– Метакса говорит верно: незачем оставаться здесь. Нечего переть на рожон! Уезжайте!

– Но проститься я все-таки еще приду, так и знай! – сказала Любушка, нехотя подымаясь с места. – Дай-ка мне бутылку с уксусом – ведь я же пошла за ним, – улыбнулась она.

Федор Федорович достал бутылку с уксусом и пошел провожать Любушку по степи до городских улиц. А затем еще раз наведался к своему больному мичману.

Часовой, стоявший как раз возле самой мазанки Баташева, увидав подходившего капитана, покачал головой:

– Плохо, ваше высокоблагородие. Без памяти находится, – прошептал он, в страхе глядя на мазанку. – Плетет невесть что!

Ушаков прислушался. В раскрытое окно донесся бред мичмана:

– Флаг и гюйс поднять! Ха-ха-ха, навались, ребята, навались! Прямо руль!

Ушаков с ужасом подумал: «Конец: чума! Вот-то беда!»

Но, стараясь говорить спокойно, сказал, уходя, часовому:

– Ничего особенно плохого: человек только бредит. Бывает, и здоровый не то что говорит во сне, а даже, зубами скрежещет!

Он пришел домой, вытерся уксусом, съел на ночь головку чесноку и лег, но уснуть долго не мог.