Текст книги "Рука Москвы - записки начальника советской разведки"

Автор книги: Леонид Шебаршин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

К 1975 году отношения Индии и Бангладеш приобрели напряженный характер. Былое единодушие сменилось подозрением, взаимными упреками, конфликтами.

15 августа на рассвете пять офицеров бангладешской армии во главе роты солдат ворвались во дворец президента Бангладеш и расстреляли из автоматов самого «отца нации» Муджибура Рахмана, его родственников, премьер-министра Мансура Али. Бангладеш была объявлена исламской республикой.

Событие застало Индию врасплох. Надо сказать, что такого рода происшествия не поддаются точному прогнозу. Конечно, дипломаты и разведчики замечают, как создаются условия и предпосылки для переворота, иногда можно вычислить потенциальных заговорщиков, хотя гораздо труднее получить об этом надежную информацию. Если есть утечка сведений о готовящемся перевороте и его участниках, можно с уверенностью считать, что успешным этот переворот не будет. И кто мог предсказать, что молодой майор, которого на чьей-то свадьбе публично оскорбил сын президента, не станет долго нянчить свою обиду, а, собрав товарищей, пойдет убивать «отца нации» и провозглашать исламскую республику?

Помню, в этот день у нас в посольстве проходило заседание парткома. Речь шла, как всегда, обо всем и ни о чем. Отношения с партийной властью у меня складывались не вполне гладко, и не по каким-то высоким соображениям. Я был абсолютно лояльным членом КПСС, входил в состав парткома и никогда не подвергал сомнению целесообразность его существования. Сложности возникали по конкретным эпизодам жизни советских учреждений. У нас ведь как: коли возникли трения с парткомом, тем более сиди на его заседаниях – нудных, скучных, бесконечно длинных. С утра были даны задания работникам, запрошена через Центр информация из Дакки. До сих пор помню то раздражение, которое вызывало у меня это отвлечение от дела. Вдруг дежурный докладывает: звонят из секретариата премьер-министра. Один из личных помощников Индиры Ганди хотел бы видеть меня в секретариате по возможности срочно. Быстро просматриваю поступившую информацию – ничего существенного, в основном домыслы, рассуждения, опасения. Еду в секретариат. Собеседник мне прекрасно известен, но лично с ним я встречаюсь впервые. Объясняет, что хотел бы обменяться с представителем посольства мнениями о событиях в Бангладеш. Ситуация интересная, но требует определенности. Говорю, что в посольстве есть временный поверенный в делах (посол В. Ф. Мальцев в отпуске) и, видимо, меня попросили приехать по недоразумению; что я готов связаться с поверенным и не сомневаюсь, что через полчаса он будет здесь.

Несколько помявшись, собеседник поясняет, что он получил указание сверху (у него только один босс – Индира Ганди) встретиться именно со мной. Это другое дело, думаю, – ясность внесена.

В ходе этой первой беседы мне было нечем удовлетворить интерес индийца. На его вопрос, не вовлечены ли в переворот китайцы, честно сказал, что оснований для такого вывода у меня нет и я лично считаю его весьма маловероятным.

Необходимость в контакте в дальнейшем возникала у обеих сторон. Должен, однако, отметить, что моя ведомственная принадлежность явно смущала и тяготила индийца, и он откровенно стремился ограничить контакт строго деловыми рамками. На приемах же, где иногда приходилось случайно встречаться, мы оба делали вид, что друг с другом не знакомы. И индийцы, и иностранные дипломаты люди наблюдательные, не надо было давать им пищу для размышлений…

Наша внешняя политика, казалось мне, всегда чрезмерно ориентировалась на личности. Индира Ганди была выдающимся государственным деятелем и жестким политиком. Она держала в повиновении все руководство правящей партии и безжалостно выбрасывала за борт тех, кто исчерпал свою полезность или чья лояльность вызывала у нее сомнения. Индира не была, однако, диктатором в демократической стране. Она чутко реагировала на общественное мнение, считалась с оппозицией, с переменчивыми настроениями в парламенте и в собственной партии. На месте, с близкого расстояния, посольство и наша служба все это видели, но для Москвы Индира стала Индией, а Индия – Индирой. Подобный подход вел к чрезмерному упрощению явлений, но, видимо, взглянуть на вещи по-другому в Москве не хотели и не могли. Люди бессознательно пытаются экстраполировать на чужие страны свои привычные порядки. Наша политика фокусировалась на Индире Ганди, Международный отдел ЦК вынуждал индийских коммунистов поддерживать ее, на это же усилиями посольства и резидентуры направлялось все внушительное просоветское лобби. Любой прохладный ветерок в межгосударственных отношениях воспринимался болезненно. Москва вела себя порою так, будто Индия дала обет любви и верности советским друзьям. Покойный премьер-министр любила напоминать на закрытых совещаниях, что у государства нет постоянных друзей или врагов, постоянны только национальные интересы. Именно это и лежало в основе ее патриотической внешней политики.

Личность Индиры, ее политические способности, популярность зачаровывали, заставляли верить, что в любой сложной ситуации она сумеет найти такой маневр, который укрепит ее позиции. Советская сторона на всех уровнях, используя все возможности, поддерживала премьер-министра. Немало потрудилась над этим и наша служба, причем не только в Индии, но и за ее пределами. Информация, содержавшая критические оценки того или иного аспекта политики Индиры Ганди, встречала в Центре прохладный прием, и я не уверен, что она покидала стены ПГУ.

12 июня 1975 года судья Аллахабадского суда Синха признал недействительным избрание Индиры Ганди в парламент и лишил ее на шесть лет права избираться в выборные органы. Подтвердилась безошибочность теоремы Гедела: «Когда все предусмотрено, когда исключена возможность какой-либо ошибки или даже неожиданности, что-то обязательно случается». Разразился политический кризис. Правящая партия стала стеной на защиту премьера. Сама Индира Ганди проявляет великолепные бойцовские качества. По сорокаградусной жаре она ежедневно десятки раз выступает перед конгрессистскими демонстрациями, проходящими перед резиденцией премьера, говорит ярко, просто и убедительно. В городе организуется миллионный митинг в поддержку Индиры, до крайности возбуждена вся страна. Решение судьи Синха оспаривается в Верховном суде, но исход дела далеко не ясен. В советском посольстве ругают демократию. «Это дерьмократия», – заявляет один из старейших дипломатов. Наша пресса два года тому назад замолчала Уотергейт, и не потому, что Никсон был близок и дорог Советскому Союзу. Причина была ясна – власть священна и неприкосновенна в принципе, любые покусительства на нее вредны в принципе. Здесь же какой-то судья (априорно реакционер и проамериканец) замахнулся на великого лидера и к тому же друга Советского Союза.

Контроль за обстановкой ускользает из рук Нацконгресса и Ганди, и премьер предпринимает беспрецедентный шаг – вводит чрезвычайное положение. Цензура, запрет некоторых газет, арест видных деятелей оппозиции. Индия затихает. Думаю, что именно чрезвычайное положение было началом процесса, завершившегося поражением Нацконгресса и самой Индиры на выборах в марте 1977 года. Народ не прощает злоупотребления силой.

Наше увлечение Индирой было столь велико, что, следя за всеми хитросплетениями политической борьбы, анализируя нити бесчисленных интриг, замысловатых маневров, все мы упустили из виду главное действующее лицо любой исторической драмы – безмолвствующий до поры до времени народ.

Эксперты – это люди, за деревьями не видящие леса.

На выборах 1977 года Национальный конгресс потерпел сокрушительное поражение. Наша служба не предвидела масштабов этого поражения. Слабым утешением было то, что в прогнозах ошиблись все: индийские политики, иностранный дипломатический и разведывательный корпус, проницательная индийская и мировая пресса. Не всегда приятно оказаться на стороне большинства. В московских кругах, интересующихся индийскими делами, распространился слух, что КГБ-де предсказывал плачевный результат выборов, но с этим не согласилось посольство. Эти слухи были необоснованны. Мы регулярно общались с послом В. Ф. Мальцевым, обменивались информацией, советовались. Не было сомнений, что Индира Ганди быстро теряет позиции, но сохраняет шансы на получение хотя бы относительного большинства в парламенте. Возможность того, что потерпит поражение сама премьер-министр, практически не допускалась. Резидент и посол ошибались в одинаковой степени.

Падение правительства Ганди и приход к власти Морарджи Десаи не сказались сколь-либо заметным образом на советско-индийских отношениях. Факторы, сближающие наши страны, действовали объективно. Именно эти факторы – экономические, стратегические, военные – определяли отношение индийских руководителей к нашей стране и государственную политику Индии. Падение Индиры Ганди было неприятным эпизодом, но не трагедией с точки зрения интересов Советского Союза.

Между тем истекал шестой год моей работы в Индии. Центр счел благоразумным ускорить мой отъезд.

…1 апреля 1977 года в Москве шел густой мокрый снег. Как хороша все-таки наша весна – хмурая, неулыбчивая, непостоянная, но такая понятная. Еще одна московская весна – много ли у меня их будет?

«ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ТЕАТР?»

Ничего не просить и ни от чего не отказываться. Мне предложили вернуться в тот же отдел, откуда я уезжал в командировку в 1971 году, в качестве заместителя начальника. Предложение было принято, однако работа в отделе не приносила ни радости, ни удовлетворения.

Предложение поехать резидентом в Тегеран я воспринял как спасение и начал энергично готовиться к командировке. Прежде всего, разумеется, книги по Ирану. Их оказалось немало, и я впервые почувствовал, насколько близок Иран России и насколько прочно связала эти две страны история. Понимая, как осложняет работу незнание языка в стране пребывания, взялся за фарси. Грамматика этого языка оказалась достаточно логичной и не слишком сложной. Ко времени отъезда мне удавалось с некоторым трудом разбирать газетные тексты, затем стал воспринимать передачи новостей по радио и телевидению. Для активной самостоятельной работы этого было явно недостаточно, но практическую пользу занятия языком принесли. Пока я занимался подготовкой к отъезду, шах Мохаммед Реза Пехлеви бежал из страны, в Тегеран возвратился имам Хомейни. Исламская революция была в полном разгаре.

Наконец срок вылета намечен. Состоялись последние беседы в Управлении кадров КГБ, Административном и Международном отделах ЦК КПСС. Это обычный набор наставлений, обязательных для каждого отъезжающего резидента. Нашу службу лишь условно можно назвать секретной – так много чиновников партийно-государственного аппарата нас контролируют и наставляют.

В последние дни апреля вызван на беседу к секретарю парткома КГБ Гению Евгеньевичу Агееву. Разговор идет обычным чередом, на стандартные вопросы даются стандартные ответы. Это ритуал, соблюдаемый обеими сторонами.

«А в театр вы ходите?» – спрашивает Агеев. Это тоже часть ритуала. Кто-то из высокого начальства когда-то установил, что каждый культурный человек обязательно ходит в театр, а сотрудник КГБ должен быть культурным.

Утратив на мгновение бдительность, говорю: «Нет, не хожу!» Собеседнику ситуация непонятна: «Конечно, времени не остается на театр». – «Нет, время есть. Я просто не люблю театр!» Можно было подумать, что я признался в нелюбви к социалистическому реализму или чему-то другому, что должно быть дорого сердцу каждого коммуниста, настолько мой ответ изумил партийного секретаря.

Затухающий было разговор оживился, мне прочитано наставление по поводу необходимости быть в курсе культурной жизни, знать нашу повседневную действительность.

Не успел я приехать из парткома на Лубянке в ПГУ, как недовольный голос Крючкова спросил по телефону: «Что это вы там наговорили?» И я был срочно отправлен в Баку и Ашхабад для познания советской действительности и знакомства с азербайджанскими и туркменскими коллегами.

Оба эти города и люди, живущие в них, показались мне очень привлекательными. Воистину нет худа без добра.

В августе-сентябре 1978 года ПГУ пришло к выводу, что дни монархии в Иране сочтены. Прогноз подтвердился, произошла исламская революция. В движение пришли огромные массы народа, жесточайшая деспотия сменилась анархией, фактическая власть перешла в руки вооруженных, соперничающих между собой группировок самой различной ориентации.

Оправлялись от шока американцы. Посольство США и резидентура ЦРУ работали с монархистами, энергично восстанавливали контакты в военных кругах, налаживали связи с духовенством и левыми организациями. Менее заметно, но более эффективно действовали англичане, французы, немцы. Продолжал наводить ужас призрак грозной тайной полиции САВАК.

Перед нашей службой стояла задача внимательно следить за внутренней ситуацией в Иране, определить расстановку внутриполитических сил, приобрести источники в наиболее влиятельных, в первую очередь религиозных организациях. Предметом особой заинтересованности были отношения Ирана с США и странами Западной Европы, деятельность американцев в Иране. Со временем на первый план вышли вопросы политики Ирана в отношении СССР, экспорта исламской революции, ирано-иракской войны, вопросы, связанные с Афганистаном. Внутриполитическое положение в стране неизменно оставалось главной проблемой.

После приволья первых революционных месяцев обстановка изменилась. В апреле 1979 года был захвачен вооруженными лицами наш сотрудник Ф. Он направлялся на встречу с одним из лидеров Организации моджахедов иранского народа (ОМИН) Саадати и попал в засаду. Засада была организована исламским комитетом, обеспечивавшим охрану посольства США. Совпадения здесь быть не могло. Акция была организована совместно ЦРУ, остатками САВАК и представителями новой власти. Установить время и место встречи они могли с помощью агентуры или путем подслушивания. Ф. был выдворен. Через какое-то время был расстрелян глава исламского комитета при посольстве США Кашани, по прозвищу Мясник.

В тюрьме «Эвин» был казнен и Саадати, пытавшийся поднять восстание заключенных. Революция, как и в прежние времена, пожирала своих детей. Подразделения САВАК были очищены от наиболее одиозных фигур, переформированы и перешли на службу новой, исламской власти. Списки сотрудников и агентуры САВАК, чего настойчиво добивались все антимонархические силы, опубликованы не были.

Советский отдел САВАК не разгонялся. Временное вынужденное бездействие его сотрудников уже к маю-июню 1979 года прекратилось.

Нам тоже пришлось отказаться от послаблений и организовывать работу в соответствии с самыми жесткими требованиями конспирации и безопасности.

Тщательно разрабатывались маршруты движения, рассчитанные на то, чтобы выявить наружное наблюдение. У саваковцев была прекрасная выучка, их готовили американские и израильские инструкторы. Сами персы – исключительно способные люди, так что любая оплошность могла обернуться для нас бедой. Бед же у нас и так было достаточно.

Иранская резидентура была небольшой, знакомство с работниками и делами заняло несколько недель. Обстановка в стране развивалась так стремительно, с такими неожиданными поворотами, что работать приходилось очень много. Мне показалось, что некоторые коллеги недостаточно активны, пытаются прикрывать случайными связями отсутствие выходов на действительно интересных нам людей. Слабы оказались контакты среди духовенства, хотя важно, что они вообще есть. Их должно быть больше – муллы ввязываются в политику, у них давние и тесные отношения с базаром, следовательно, они досягаемы для разведки. Армия присутствует на политической арене как грозная и загадочная сила, к ней тянутся американцы. Надо Интенсивно развивать связи с офицерами, которые удалось установить в дни революционной неразберихи.

Задача задач – американцы. Лишь захват посольства США, ликвидация легального присутствия американцев в Иране несколько ослабили давление Центра на резидентуру. Американская агентура в Иране осталась, но наладить работу с ней было неимоверно трудно.

Американская разведка в полной мере использовала иранскую эмиграцию. Эмигранты – неисчерпаемый, но весьма ненадежный источник информации. Суждения эмигрантов могут быть верными или неточными, но все они окрашены ненавистью к тем, кто их вытеснил из страны, и поэтому не заслуживают полного доверия.

Меня не удовлетворял уровень осмысления событий, качество информационных сообщений. Многие из них приходилось коренным образом перерабатывать. Это не занятие для резидента, но выхода не было. Несколько раз с удивлением обнаруживал грубые искажения в переводах документов, что заставило скептически отнестись к некоторым специалистам по языку фарси, сверять их переводы с оригиналом, что также требовало времени. К счастью, был быстро найден общий язык со знатоками Ирана, энтузиастами своего дела послом В. М. Виноградовым, советниками Н. И. Козыревым, Е. Д. Островенко. Общение с ними позволяло лучше узнавать еще малознакомую страну.

Однако я не мог замкнуться в четырех стенах своего кабинета. Нужны были контакты, непосредственные соприкосновения с иранской действительностью, знание города. Без этого резидент превращается в руководителя общего плана, его указания и рекомендации обесцениваются, незримый барьер начинает отделять его от коллег. Требовала движения и натура оперативного работника.

Кто-то сказал, что, выбирая между действием и бездействием, разведчик всегда отдаст предпочтение первому. Это не всегда благоразумно, бывают ситуации, где выгоднее не проявлять активности. Тем не менее, утверждение верно.

Вновь думаю, что не могу идти в воспоминаниях в строго хронологическом порядке, от события к событию. Событий было много, они подробнейшим образом описывались компетентными наблюдателями и исследователями: штурм посольства США и взятие американских заложников в 1979 году, падение правительства Базаргана, война с Ираком, неудачный американский десант для освобождения заложников, истребление моджахедов иранского народа, истребление партии Туде, погромы советского посольства, бесконечные политические убийства, взрывы и расправы.

Лучше, думается, вспоминать эпизоды, оставшиеся в памяти навсегда. За абрисом эпизодов прорисовываются характеры. Характеры, проявляясь, создают действие. Действия разных характеров, объединяясь, создают тот самый гобелен, который и называется жизнью. Яркие, изящные пейзажи Ирана, персидская лаковая живопись, звуки и запахи Востока – замечательный фон. Фон для чего? Как тут не вспомнить слова нашего Агеева: «А в театр вы ходите?» Уж если цитировать, то первоисточник, замечательную статью замечательно увлекавшегося русского человека – Виссариона Григорьевича Белинского, называвшуюся проникновенным «Любите ли вы театр?». Ведь любить театр вовсе не значит аккуратно посещать модные московские премьеры, где часто заметен грим, голоса звучат порою ненатурально, со сцены несет сквозняком и запахом клея, а котурны так навязчиво напоминают о себе, громыхая по некрашеным доскам авансцены.

Нет, театр, который я действительно люблю, не таков…

Тегеран

Здания старых посольств в Тегеране, тех, что существовали до второй мировой войны, упрятаны в глубине просторных парков, за глухими кирпичными стенами. Высокие платаны и сосны, пережившие не одну иранскую смуту, бросают густую уютную тень на аккуратные лужайки, подстриженный кустарник, посыпанные мелким красным щебнем дорожки, дремлют под журчание арыков, несущих прохладную воду с гор. Советское и английское посольства почти соприкасаются углами своих участков. В 1910 году расположились в парке, который через шесть лет отошел российской миссии, мятежные отряды Саттар-хана. Правительственные войска подвергли их артиллерийскому обстрелу в упор с территории английской миссии (видимо, ограды тогда были пониже) и вынудили к сдаче.

Фасадная сторона нашего посольства тянется метров на четыреста по северной стороне улицы Черчилля, переименованной в улицу Нефль-ле-Шато в честь местечка под Парижем, где дожидался революции имам Хомейни. Улица малолюдна – расположены на ней два-три магазинчика, консульский отдел посольства, отделение Интерпола. Прямо напротив ворот посольства стоит трехэтажный дом, шторы на окнах которого никогда не поднимаются. Есть в этих шторах узкие щели, откуда день и ночь наблюдают за нами. Так было при шахе, так осталось в исламской республике. Зайдет в посольство посетитель-иранец, выйдет, и в первом же переулке его дотошно допросят – кто таков, какие такие дела в посольстве, с кем встречался, о чем говорил, установят адрес и, если убедятся, что зашел человек по наивности, попугают и отпустят, предупредив, чтобы не вздумал появляться здесь опять. Бьют редко, но пистолетом пригрозят и обыщут, разумеется, самым тщательным образом. Так что посетителей в посольстве бывает очень немного, в основном иностранные дипломаты, приезжающие посетовать на обилие слухов и отсутствие информации.

В том же доме напротив примечается, кто из иностранных дипломатов бывает в посольстве регулярно. При случае в иранском МИДе соответствующему послу могут намекнуть, что не стоило бы, дескать, вашему сотруднику так тесно общаться с посланцами «восточного империализма». Надо сказать, что оказывать таким образом давление на дипломатов новая власть любит, и игнорировать разного рода намеки было бы просто неосмотрительно, особенно после того, как было взято штурмом посольство США, а его сотрудники оказались заложниками. Можно ли пропустить мимо ушей совет официальной газеты революционному народу поинтересоваться одним посольством, расположенным к югу от «шпионского гнезда», то есть захваченного посольства США? Там-де есть документы поинтереснее, чем у американцев. Одно из небольших посольств было предупреждено местным исламским комитетом по поводу того, что в его, посольском, мусоре обнаруживается слишком большое количество пустых винных бутылок, а это свидетельствует о потреблении дипломатами спиртного вопреки указаниям имама Хомейни. Что может последовать за таким предупреждением? Да что угодно. Демонстрация, гнусного содержания надписи на стенах, забастовка мусорщиков, наконец. Иранцы много терпели от иностранцев, и уязвленное чувство национального достоинства отыгрывается теперь на правом и виноватом, а врожденная, казалось бы, иранская вежливость оборачивается подчеркнутой грубостью.

Те, кто присматривает за посольством, не грубят и стараются на глаза не попадаться. Это профессионалы, работавшие за деньги на шаха и отнюдь не изменившие своих убеждений в исламской республике. Не будем на них обижаться – люди работают.

Из записных книжек

Мой друг – обаятельный, белозубый итальянский дипломат Бонетти прекрасно осведомлен о местных порядках. «Какая ужасная страна, какая ужасная!» – восклицает он, прежде чем рассказать очередную историю о злодейских выходках стражей. Например, о том, что стражи облили кислотой женщину, появившуюся на улице без предписанной накидки. Или о том, что они застрелили на побережье Каспия женщину, купавшуюся в море вместе с мужчинами. «Какой ужас!» Мой друг не вполне верит слухам, но и не может убедиться в их неправоте, что тревожит его логичный латинский ум. Тревожит не только Бонетти, но и всех наших коллег неопределенность ситуации, зловещая расплывчатость силуэтов главных действующих лиц иранской драмы. Трещат привычные рамки анализа, разваливаются стройные умозаключения. Только-только начинается какая-то понятная для всех линия политического развития, только вздохнет дипкорпус с облегчением, как тут же события идут кувырком, исчезают, растворяются в мутной дымке прогнозы. Появился было президент Банисадр и уверенно, как казалось западным посольствам, пошел к вершинам власти. Бедный вечный студент Сорбонны Банисадр, бедные незадачливые аналитики! Подул колючий ветер, вышли на улицы и площади бородачи с автоматами, загремели выстрелы, захрустели кости под сапогами и прикладами. Сбрил президент роскошные усы, переоделся в женский хеджаб, спрятался в туалете самолета и так спас свою жизнь.

Думаю, дружеские чувства, которые испытывает ко мне итальянский дипломат, не вполне бескорыстны, хотя и искренни. С давних пор укоренилось в Иране, стало частью политического фольклора мнение о том, что англичане и русские знают и могут все. Традиция восходит к тем давним временам правления Каджаров, когда Россия и Англия действительно хозяйничали в Персии, делили ее на сферы влияния, интриговали друг против друга, смещали и назначали министров и губернаторов, провоцировали бунты и подавляли их. Давно прошли те времена, забыты Каджары, превратилась во второразрядную державу могучая Англия, на месте России возник и окреп Советский Союз, а традиция живет, подпитывается невежеством, злонамеренными шепотами, страхами и… надеждами. Разные надежды у разных тегеранских жителей.

…Я иду по площади Фирдоуси. Вот маленький жестяной киоск, окрашенный зеленой масляной краской. Киоск битком набит бумажной рухлядью – пожелтевшие растрепанные журналы, обрывки многоязычных книг, потускневшие плакаты. У вороха макулатуры слышу: «Ты русский». Я не отрицаю. «Я – Гриша из Ростова». – «Здорово, земляк! Какими судьбами в Тегеране?»

Гриша ухмыляется, загадочно говорит: «Через Шанхай пароходом. – И спрашивает в упор: – Когда придут наши?» – «Какие наши, куда придут?» «Сюда! Видишь, что здесь делаемся. Народ ждет, что придут наши и наведут порядок. Когда придут?» Разговор не очень приятен. Гриша не вполне трезв, его компаньон продолжает улыбаться и разводить руками. Не хватает еще услышать в центре Тегерана: «А ты меня уважаешь?» или, что будет похуже, увидеть поблизости стражей порядка. Приятели – из сомнительных кругов русской эмиграции в Иране, знакомство с ними дипломату излишне, а их болтовня бесполезна.

Но откуда взялась мысль о приходе «наших»? Нет, не сам Гриша до этого додумался и не только осколки эмиграции поглядывают на Север. Наши доброжелатели, а их в Иране немало, тоже задают этот вопрос. Многие из них видят мир упрощенно, история начала века им кажется всего лишь вчерашним днем, и они недоумевают – разве не замечает Россия, что здесь гибнут ее друзья и крепнут враги, разве не могут перейти границу советские танки, чтобы от их грохота рассеялось черное наваждение, окутавшее страну?

Перемешались в умах иранцев прошлое с настоящим и будущим, реальность с призраками, здравый смысл с бредовыми фантазиями, а самое главное – никто понять не может, чем кончится вся эта смута, чьи еще жизни она унесет, кого казнит и кого помилует…

Не в лучшем положении оказались и дипломаты. Вот и приходится итальянцу дружить с русским коллегой. В назначенный по телефону день и час Бонетти подходит к воротам посольства, и мы отправляемся в недальнюю гостиницу «Нью надери» пообедать. Идем по полуденному солнышку, стучим каблуками по асфальту, рассказываем друг другу были и небылицы, но не очень громко, чтобы поспешающий поодаль перс не мог всего расслышать. Скрывать нам нечего, будем разговаривать и в ресторане, а там, это известно, еще в шахские времена были установлены приспособления, позволяющие подслушивать разговоры гостей. Но облегчать жизнь глазам и ушам исламской революции тоже особого смысла нет. Пусть перс идет рядом и пытается услышать предобеденную чепуху – это его работа.

В ресторане при гостинице тихо. Хлебаем ячменный суп, жуем чело-кабаб полоску жареного мяса, положенную на вареный рис, запиваем все это лугом газированным кислым молоком и ведем беседу. Говорим по-английски. Бонетти владеет им свободно, так же как французским и немецким. Мне приходится слегка преувеличивать свои познания в фарси и урду, чтобы у итальянца не появилось ложного чувства превосходства. Бонетти – тайный русофил, он мечтает побывать в Москве, читает русскую литературу, и я с удовольствием преподношу ему «Войну и мир», к сожалению, в английском переводе. Возможно, русофильство моего друга навеяно деловыми соображениями. Но он неназойлив, тактичен, а Россия всегда зачаровывала иностранцев, всегда хотелось им заглянуть в ту шкатулку, которая у них зовется русской душой. Одни делают это профессионально, другие любительски, но надо сказать, ни у тех, ни у других ничего не выходит. (Кто-то давным-давно подсунул читающей Европе мысль о том, что душа эта лучше всего описана Достоевским. Бонетти уверен, что так и есть.) Разговоры об Иране перемежаются рассуждениями о русской истории и литературе, и мне доставляет удовольствие просвещать коллегу. Кстати, знает ли он, мой уважаемый друг, что первые башенные часы в персидском городе Исфагане в XVIII веке установил его соотечественник, итальянский мастер? Итальянец приятно удивлен. При всей дипломатической космополитичности он – патриот Италии.

Мы не спешим. Обеденный перерыв в советском посольстве трехчасовой, итальянец возвращаться после обеда к письменному столу не собирается. Обсудили все последние политические события – мир для дипломата зачастую замыкается страной пребывания, особенно если она так необычна и беспокойна, как Иран. Горизонт сужается, политический центр вселенной перемещается в Тегеран. Редкому иностранцу, долго живущему в чужой стране, удается избежать этой аберрации дипломатического зрения.

Кофе, приготовленный по армянскому рецепту (хозяин ресторана армянин), крепок и. вкусен, не позволяет подкрасться послеобеденной дремоте. Легчайший ветерок изредка пробегает по голубой воде бассейна во дворе гостиницы, где и положено пить кофе. Купающихся и загорающих нет – в исламской республике это занятие рискованное для всех, без различия пола и вероисповедания. Бассейны заполняются водой для уюта, для того, чтобы можно было взглянуть на ее переменчивый облик, подумать о бренности бытия. Жители засушливой каменистой страны не просто любят, а боготворят воду – в богатых домах устраиваются бассейны и фонтанчики, люди победнее услаждаются созерцанием воды в арыке.

Где-то поодаль, в переулках, раздается хлопок выстрела. Возможно, задремал на посту страж революции или же кто-то во дворике своего дома либо на балконе неумело принялся за чистку оружия. К этому заключению мы приходим моментально – мы люди опытные и знаем, что средь бела дня одиночный выстрел бывает только случайным. Если завязывается схватка или происходит убийство, стреляют много. В Тегеране привыкли к тому, что каждый резкий звук – это выстрел или взрыв.

Выстрел выводит нас из состояния задумчивости, прерывает неторопливые размышления вслух. «Ну что же, товарищ! – нарочито громко говорю я. – Не пройтись ли нам по революционному Тегерану?»