Текст книги "Рука Москвы - записки начальника советской разведки"

Автор книги: Леонид Шебаршин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

…На пятничном намазе в Тегеране корреспонденты окружили Али Хуссейна Хаменаи, готовившегося читать хутбу – проповедь, и кто-то из них оставил магнитофон у минбара – пульта, за которым стоит проповедник, предводитель пятничной молитвы «имам джоме». Хаменаи взял по новому иранскому обычаю в левую руку винтовку с примкнутым штыком, в правую – Коран и обрушил яростную лавину слов на головы «безбожников, лицемеров, прислужников империализма, врагов ислама и Ирана…». Взрывное устройство, спрятанное в магнитофоне, сработало в середине фразы. Хаменаи выжил. «Аллах не счел меня достойным шахадата», – скромно заметил он. В дальнейшем Хаменаи стал президентом исламской республики. Его предшественнику на этом посту – Бахонару с точки зрения человеческой не повезло, а с точки зрения ислама выпала крупная удача. Он испил «чашу шахадата» тем же летом. Бомба была комбинированной фугасной и зажигательной. Погиб премьер-министр Бахонар, погиб президент Раджаи, погибли десятки видных хомейнистов.

…А расстрелы тем временем продолжались. За каждого убитого хомейниста уничтожались десятки и сотни моджахедов. Хватали правого и виноватого, боялись собственной тени и били, били, били, заполняли тюрьмы, пытали, мучили, издевались.

…Вспыхнул мятеж заключенных в страшной тюрьме «Эвин». Во главе восстания стал моджахед Саадати, арестованный еще в апреле 1979 года. Заключенные убили начальника тюрьмы, но сами были перебиты стражей. Саадати расстреляли. Через несколько дней в газетах было опубликовано его «предсмертное письмо», в котором он будто бы отрекался от того, за что боролся всю свою недолгую жизнь. Хомейнисты понимают, что погибший герой продолжает сражаться, пока остаются на земле его враги и его единомышленники. Оклеветать замученного и расстрелянного, представить его жалким перебежчиком, издеваться над самой памятью поверженного противника стало обычным приемом хомейнистов.

Пройдет время. Обретет свое место в истории Ирана Хомейни. Были уже в Иране выдающиеся деятели, чьими именами назывались города, улицы и школы, их идеями, казалось бы, жили целые поколения иранцев. И вдруг… со скрипом, лязгом приходит в движение колесо то ли истории, то ли фортуны, и рассеиваются миражи, летят с пьедесталов бронзовые кумиры, тают в прозрачнейшем персидском воздухе грандиозные мифы.

Кто же он, Хомейни? Одно из самых популярных официальных прозвищ имама Хомейни – «бутшекан», сокрушитель идолов. Он поверг в прах кумиры всех шахов, правивших Ираном, и на памяти ныне живущих, и в незапамятные времена. Хомейни объявил монархистом великого Фирдоуси, чей белоснежный памятник все же остался стоять на одной из центральных площадей столицы, но «Книга царей» – «Шахнаме» подверглась официальному неодобрению. Простодушный, деятельный ходжатоль-эслам Хальхали, все понимающий буквально – уничтожать врагов имама, так уничтожать, сокрушать идолов, так сокрушать – отправляет два бульдозера и бригаду рабочих к усыпальнице, где покоится перевезенный из Иоганнесбурга прах предпоследнего монарха династии Пехлеви, сравнивает усыпальницу с лицом земли. Ходжатоль-эслам торжественно провозглашает, что на этом месте будет сооружен общественный туалет. Народ безмолвствует. Две с половиной тысячи лет самодержавия, разбавленного долгими периодами смут, анархий, чужеземных завоеваний, завершаются планом строительства скромного общественно полезного сооружения и ходжатоль-эсламом Хальхали. Кончился миф. На месте разбитых идолов, разоблаченных и осмеянных мифов вознесся новый истукан. До очередного поворота колеса.

Детали, мелочи, из которых состоит жизнь, уйдут вместе с нами; станут неразличимы добро и зло. В этом таится опасность, ибо история – это урок для будущего. Осмысление истории современниками – часть этого урока. «Нет большего богатства, чем мудрость. Нет горше нищеты, чем невежество», говорил первый шиитский имам, повелитель правоверных Али ибн-Аби Талиб.

Из записных книжек

Иностранец в чужой стране живет стереотипами, вольно или невольно меряет все на свой аршин, доверчиво воспринимает суждения соотечественников, если они не противоречат его собственным, самым поверхностным впечатлениям. В душу чужого народа не заглянешь. Она вскормлена другим молоком, вдохнула при рождении другой воздух, впитала другие сказки, пословицы, поверья, ненавидела своих злодеев и восхищалась своими героями. И, тем не менее, в отличие от загадочной русской, персидская душа на протяжении столетий почему-то представлялась европейцам открытой и незамысловатой книгой. Шарден, Малькольм, русский купец Федор Котов, Морьер, французский доктор Февриер и родоначальник расовой теории граф де Гобино, английский государственный деятель лорд Керзон, русский дипломатический чиновник К. Смирнов и военный разведчик А. И. Медведев, журналист Н. П. Мамонтов, коммерсанты А. И. Ломницкий и П. П. Огородников – все они не испытывали ни малейшего затруднения в оценках национальных персидских черт. «Настоящий сын Персии скорее солжет, чем скажет правду», – высокопарно замечает лорд Керзон.

Вид сверху хорош для обозрения местности перед началом боя, но никак не для изучения народа. Европейцы всегда смотрели на персов сверху вниз. Иран никем не завоевывался в открытом бою. Он был настолько обескровлен хроническими внутренними смутами, что иностранцы были здесь полными хозяевами. Иран был колонией де-факто.

Исследователи, увлеченные Ираном – великий знаток персидской литературы Э. Браун, А. Крымский, наш современник англичанин П. Эвери, – относились к персам с тем глубоким уважением, которое испытывает равный к равному, без колониального снисхождения, высокомерия или либерального сочувствия. (Среди дипломатов, журналистов, коммерсантов, профессионально занимающихся Ираном, мне встретилось за четыре года жизни в этой стране два-три человека, читавших Брауна и Эвери и слышавших о других авторах. Два-три человека во всей иностранной официальной колонии в Тегеране – капиталистической и социалистической, восточной и западной.)

Стереотипы, сложившиеся в далеком прошлом, торопливые формулы, порожденные обманчивым блеском дутого величия последнего шаха, были никудышными ориентирами в потрясенном революцией Иране. На авансцену вышли силы, которые последние двадцать лет заграница просто не замечала, – народ и шиитское духовенство. Оказалось, что Иран – это не те лощеные, великолепно воспитанные, знающие все европейские языки персы, которые окружали шаха и украшали многие международные конференции, и не армия, устрашавшая людей ультрасовременным американским вооружением, блеском амуниции и безукоризненными проборами, и не те покорные, трудолюбивые, выносливые, безликие люди, которых бежавший шах когда-то называл «мой народ». Вот почему некоторые из нас стали подумывать, что душа перса не так ясна, как это многие десятилетия казалось Европе. Правильно писал француз В. Берар: «Всем находящимся в Тегеране персидские дела представляются безысходнейшей путаницей». Писал он это в 1910 году.

Из записных книжек

У каждой книжной лавки в Тегеране свое неповторимое лицо и свой характер, этим они похожи на людей.

Торговое заведение Ноубари указал мне в первые же дни по приезде в Тегеран советский коллега. День был пятничный, выходной, и мы раза три проехали по полупустынной Манучехри. Мой провожатый, бурча: «Ну куда же она подевалась?» и собравшись было продолжить поиски в более благоприятное время, вдруг радостно ткнул рукой в направлении ничем не примечательной зеленой двери в обшарпанной стене меж витрин обувного и галантерейного магазинов:

– Вот она!

На Востоке чему-либо удивляешься лишь первые годы. Трудно представить, какого рода достопримечательность может уместиться в такой узости, но коллега говорит, что книг в магазинчике не мало и, самое главное, в основном на русском языке.

В жаркий июньский день 1979 года (антишахская революция уже свершилась, исламская революция еще впереди, краткий миг свободы для иранцев) я знакомлюсь с Ноубари и его магазинчиком. Вместо рекламы – груды книг в картонных ящиках, поставленных прямо на тротуар, стопки книг высотой в человеческий рост у открытой двери, волнующий запах старых пожелтевших страниц.

Ноубари за семьдесят. В начале тридцатых годов он перебрался в Иран из Кировабада. Была тогда категория лиц с двойным гражданством – иранским и советским, им предложили выбрать что-то одно. Ноубари выбрал Иран. Кругленький, длинноносый старик, в черном пиджаке и традиционной персидской шапке пирожком из черного каракуля, с легким акцентом говорит по-русски: «Пажалста, смотрите! За посмотр денег не берем, выбирайте!»

Сидя на корточках под палящим солнцем, разбираю груду макулатуры. Пот стекает со лба, собирается на кончике носа и оттуда крупными каплями падает на тротуар и на книги. Ноубари читает только на фарси, поэтому вся литература разложена на две примерно равные части: персидская и иностранная – без различия языков, тематики и периодов. Моя главная задача – завоевать доверие хозяина и получить доступ в темное пространство магазинчика, где едва просматриваются с ярко освещенной улицы горы, завалы, холмики и обрывистые стены из книг. Хочется нырнуть туда, но старик Ноубари пока тверд. Постепенно, под воздействием частых посещений, сопровождающихся переходом небольших сумм из моего в его карман, старик смягчается: «Пажалста, заходи, гаспадин!»

Я ныряю в темную узкую дверь, натыкаюсь на завал. Хозяин включает свет – желтую, слабосильную лампочку без абажура, висящую на неряшливых, покрытых клочьями изоляционной ленты проводах. Кромешный книжный ад, куда брошены за какие-то грехи сотни и тысячи этих лучших друзей человека. Стеллажи до самого потолка, рухнувший под тяжестью груза стол в середине этого склада (всего в нем квадратных метров пятнадцать – шестнадцать), бумажная залежь на полу по колено, а кое-где и по пояс. Ноубари жадюга и старьевщик по натуре. Вместе с книгами валяется скелет старого радиоприемника, изодранные абажуры, половинка нового плаща, изношенные брюки и один ботинок, пара сломанных стульев, окаменевший кусок лаваша (он пролежал около двух лет, я специально следил за ним), несколько пластмассовых канистр с керосином и помятое ведро.

Экспедиция в недра лавки продолжалась два года. Как у большинства экспедиций, результаты оказались разочаровывающими, но сам процесс был беспредельно интересен. Завалы никто не трогал годами, они покрыты толстым слоем мелкой пыли. Входил в лавку довольно респектабельного вида человек, а через два-три часа выходила оттуда растрепанная, перепачканная, неизвестного цвета кожи личность. Можно представить, как недоумевали и посмеивались неприметные наблюдатели, проследовавшие сюда из дома напротив посольства.

Зимой, когда редкие тегеранские лужи покрываются льдом, Ноубари устанавливал на расчищенном от книг пятачке керосиновую печку, и экспедиция приобретала вдвойне рискованный характер. Если летом грозила опасность задохнуться в пыли или быть погребенному под книжным обвалом, то зимой пожар казался совершенно неизбежным, и приходилось все время прикидывать, какого рода прыжок придется совершить, чтобы одним махом вылететь на улицу. Но край чудес! – горела керосинка средь бумажных, пересушенных как порох груд, стояли даже не канистры, а открытые ведра, где плескался драгоценный, превращавшийся в редкость керосин, свисали с потолка и стен кое-как закрепленные драные провода, а Ноубари философски отшучивался, когда я говорил ему: «Уважаемый господин Ноубари! Сгорим не только мы с вами, но и товар!» Пронес Аллах, не было пожара.

Но не вмешались высшие силы в судьбу самого книготорговца. В конце 1981 года Ноубари исчез, а в лавке появился его младший сын, неразговорчивый, застенчивый юноша. Мне не удалось узнать, каким образом он избежал призыва в армию. Возможно, старик дал кому-то взятку, а может быть, забрали паренька попозже. К тому времени муллы еще не начали применять тактику «людской волны», и набор в вооруженные силы не имел повального характера.

Тактика «людской волны» заслуживает особого упоминания, поэтому придется ненадолго отойти от книжной лавки, отряхнуться от пыли, взглянуть на темно-голубое небо над Манучехри и представить знойную, болотистую местность на юго-западе Ирана, где ислам схлестнулся в кровавой борьбе с силами безбожия, то есть с Ираком. «Безбожный предательский режим Саддама» (противник именуется только поносными названиями и кличками) отступил с иранской территории и закрепился на своей стороне границы. Иракцы создали оборону по всем правилам воинского искусства – проволочные заграждения, минные поля, многослойные огневые прикрытия. Была применена новинка: каналы заполнялись горючей смесью, которая поджигалась в случае наступления противника. Иранцы пробивали оборонительный вал людской массой. Сгонялись отряды добровольцев. Понятие «доброволец» в иранской республике трактуется упрощенно: ты или доброволец, или враг народа. Выбор ясен, и, естественно, недостатка желающих попасть на фронт не было. Справедливости ради надо сказать, что многие действительно рвались на фронт. Хотелось сражаться за ислам, не пугала смерть, ведь герой сразу же попадает в рай, в царство вечного блаженства. Муллы вручали юнцам символические, штампованные из алюминия ключи от Эдема. Там (это известно каждому мусульманину) хрустальные прохладные ручьи, тенистые раскидистые деревья и прекрасные девушки – гурии, готовые принять павшего героя, шахида, в свои объятия. Да и вообще, разве боится молодость смерти? Разве может представить себе мальчишка, что его могут убить навсегда? А жизнь дома все скучнее и скучнее. Закрыты институты, невозможно найти работу, запрещаются музыка и азартные игры, даже шахматы, закутаны в мрачные тряпки девушки, не поощряется спорт, прекратились сходки, митинги и демонстрации. Муллы и их соглядатаи пристально смотрят за каждым, и горе нарушителю исламских порядков.

Был случай в городе Рамсаре. Местный учитель не ладил с муллой, затеял либеральную фронду совсем не в духе времени и за это поплатился. В месяц рамазан, когда правоверному запрещено есть, пить и курить от предрассветных до вечерних сумерек, учитель не выдержал и средь бела дня закурил. Не на улице и не в общественном месте – потихоньку, на кухне собственного дома. Не знал наивный человек, что следят за ним неотступно, смотрят во все глаза, к отдушинам дома принюхиваются. Схватили его, выволокли на свет, тот же мулла быстро вынес шариатское определение, и выпороли наставника молодежи плетьми. Не шути с исламом и его слугами!

Так что и скука, безысходность тупого существования толкала иранских ребятишек на бой с отступниками от ислама.

…Неразговорчивый молодой Ноубари навел порядок в лавке, выкинул кое-какую рухлядь, выставил на видное место книги по-пригляднее и на все вопросы о старике односложно отвечал: «Скоро будет». Оказалось, что не так скоро – попал Ноубари на год в тюрьму. Появился он в один прекрасный день на раскладном стульчике у двери лавки. Похудел старик, глаза запали и потускнели, длинный унылый нос висит из-под черной шапки. На расспросы машет рукой, озирается по сторонам – не подслушал бы кто, что о тюрьме спрашивают. На что был лихой торгаш – ни риала не уступал, со вкусом, выдумкой торговался, а теперь назовет цену и молчит, кутается в мешковатый черный пиджак.

За что страдал старик? Связаться с революционерами он не мог расчетлив, жаден, в мечеть ходит регулярно, да и возраст у него уже далеко не революционный. Связался ли Ноубари с какими-то темными дельцами, не пользующимися покровительством исламских властей, стал ли жертвой распри? Все это так и осталось неизвестным. Может быть, просто имел глупость сказать резкие слова по поводу порядков в исламском государстве. Не он один за это пострадал. Не напрасно висит в парикмахерской – традиционном месте дискуссий, сплетен и дружеских бесед – плакатик: «Просим уважаемых клиентов не говорить о политике».

…Стоят на полках моей московской квартиры случайно попавшие к Ноубари и перебравшиеся в Москву разномастные, потрепанные книги – часть чьей-то ирановедческой библиотеки, две-три брошюрки российского Генерального штаба с грифом «Не подлежат оглашению», словари, старинные самоучители персидского языка. Если раскрыть одну из этих книг, то пахнет ароматом старой бумаги, тегеранской пыли, букинистической лавки на улице Манучехри недалеко от ее пересечения с улицей Фирдоуси, в пятнадцати минутах ходьбы от советского посольства. Старик Ноубари и его сын были людьми замкнутыми, себе на уме. Владелец книжного магазинчика поодаль, на той же улице, небольшого роста, худенький, улыбчивый исфаганец Пазуки – их полная противоположность. Этот настоящий перс – хитроват, словоохотлив, разумен, любознателен, вежлив и предупредителен. Я раскапываю груду книг, сложенную в углу. Дело, требующее терпения и осторожности. Всем известно, что самое интересное обязательно прячется где-то в глубине, в толще, под завалом учебников, технических справочников, словарей. Мелькнул потертый кожаный корешок, но нельзя сразу его вытянуть, рухнет вся горка. Перекладывая стопку свежих брошюр с изображением окровавленного кулака, автомата и полумесяца на обложке, я невольно поморщился. Этого было достаточно для начала длительного и интересного знакомства.

«Вы, видимо, не одобряете исламскую революцию?» – спрашивает приглядывающийся ко мне хозяин. Исламскую революцию я действительно не очень одобряю. Мне импонировало народное, антимонархическое движение. Изгнание шаха и позорный конец династии Пехлеви были, как мне казалось, торжеством исторической справедливости. Я с удовольствием, даже со злорадством следил, как метались, потеряв голову, американцы. Но исламизация революции, превращение ее в свою противоположность, избиения молодежи, осатанелый антисоветизм и многое-многое другое мне не нравится. Нельзя вступать в спор на чужой территории с незнакомым собеседником. Улыбка у него ласковая, располагающая, однако на Востоке улыбки и любезные слова не стоят ломаного гроша.

Я отвечаю решительно, насколько позволяет – увы! – чрезвычайно сомнительное знание фарси, что, как советский человек, революционер по воспитанию и призванию, выходец из низов, горячо приветствую революции угнетенных народов против бессовестных эксплуататоров, деспотических правителей и их иностранных хозяев. Набор штампованных фраз приходится читать и слышать так часто, что, к моему удивлению, они вылетают с вполне приличной скоростью, хотя связующие их грамматические звенья явно хромают. Но уж лучше, на мой взгляд, объясняться кое-как, чем вообще избегать общения. Есть люди, которым нравится говорить, и есть те, кто предпочитает слушать. С Пазуки у нас возникли почти идеальные отношения. Он принадлежал к первой категории, я же на время разговоров с ним переходил во вторую, превращался во внимательного слушателя.

Время зимнее. Сидит Пазуки на табуретке за прилавком, заваленным книгами, скучает, в окно поглядывает, но и на улице ничего не происходит. Оппозиция подавлена, взрывы еще звучат, но демонстрации прекратились. Тоска! Появление советского друга – это приятное событие.

Конечно, те, кому следует, предупредили хозяина, чтобы особенно-то уж он не откровенничал, попросили его запоминать, чем интересуется и что говорит русский. Конечно же Пазуки охотно соглашается. Думаю, делает он это не только в страхе за жизнь – ему-то чего бояться? Родной брат командует гарнизоном стражей в курдском городе Ошновие, жизнью рискует за революцию. Пазуки – энтузиаст и, конечно, не откажется помочь власти. Нашим отношениям это не мешает.

Увидев меня, Пазуки оживляется, угощает крепким чаем в маленьком пузатом стаканчике с сахаром вприкуску. Предлагаемая мною сигарета «Уинстон» вежливо отклоняется – хозяин убежденный противник всего американского, он честно стоит на стороне исламской революции и всерьез воспринимает ее лозунги. Такими людьми вымощены обочины дорог истории.

Интересующие меня книги у любезного исфаганца бывают редко – купил я у него недорого одно из первых изданий «Семи столпов мудрости» Т. Б. Лоуренса и ядовитую критику этих «Столпов» Р. Олдингтона, да «Историю Персии» Дж. Малькольма. Остальное – мелочи для поддержания коммерции, тонкая струйка масла в огонек взаимной приязни.

У меня впечатление, что Пазуки ждет не дождется возможности выговориться, и я задаю ему нейтрально-доброжелательный, тщательно продуманный вопрос.

Хозяин лавки широко улыбается. Разумеется, он может самым доскональным образом объяснить дело, и начинает долгий, эмоциональный монолог, постоянно вопрошая: «Вам понятно?» Я согласно киваю головой – понятно, дескать, и сокрушаюсь про себя, что многие детали до меня не доходят, ниточка рассуждений вдруг обрывается, и я ухватываю ее вновь не сразу.

У персов своя витиеватая и не всегда доступная нам логика, но строится речь, как правило, по принципу: во-первых, во-вторых и так далее.

С чего бы мы ни начинали, разговор обязательно сбивается на темы справедливости – иранской, исламской, социалистической, всеобщей. В лавке уютно, тихо, пахнет книгами, тепло от керосиновой печки. Жестикулирует, подпрыгивает за прилавком востроносый щуплый перс, у него приятный, выразительный голос: «Ислам справедлив. Надо, чтобы люди поняли, что они могут жить в мире и согласии, что нельзя угнетать слабых. Для каждого есть место в огромном мире, и не важно, молится ли человек Аллаху или христианскому Богу. Законы Всевышнего одни для всех, нужно только следовать им. Имам Хомейни мудр и справедлив, его душа плакала кровавыми слезами при виде тех бесчинств, которые творили в Иране шах и американцы. Развращалась, утрачивала человеческие черты иранская молодежь, затаптывались, обращались в прах традиционные ценности. В городских театрах устраивались непристойные представления, наглое вторжение западной дешевой поддельной культуры стало настоящим бедствием. Шахская клика, американские империалисты оболванивали иранский народ, кружили голову блестящими игрушками, покупали мелкими подачками, пытались обратить его в стадо скотов. Ислам всколыхнул народ, пробудил его душу, поднял на борьбу с угнетателями и растлителями. Да, не все еще ладно в новом Иране. Враги революции, империалистические агенты, шахские прихвостни, пытаются повернуть историю вспять. Да, не все законоучители, муллы оправдывают свое высокое положение в обществе. Да, допускают бесчинства исламские комитеты. Да, спекулянты прячут товар, взвинчивают цены. К сожалению, врагов народа приходится расстреливать. А разве ваша революция прошла гладко, без всяких осложнений? Все будет хорошо. Враги убегут из Ирана или будут ликвидированы. Все поймут высочайшую справедливость ислама (она очевидна для каждого разумного человека, но не все еще достаточно разумны), и тогда в Иране воцарится мир и благоденствие. Мы никому не навязываем ислама, но уверены, что народы мира пойдут по нашим стопам…»

Идет время, и голос Пазуки понемногу, почти неприметно утрачивает привычную жизнерадостность. Монологи становятся короче, печальнее.

«Здоров ли брат, не зацепила ли пуля?» «Спасибо, вполне здоров!»

Не в брате дело. Исламские идеалисты, те, у кого в руках нет автоматов, кто не приспособился к какому-то краю государственного пирога, вступают в полосу тяжких раздумий. «Ислам учит милосердию, братству людей, бескорыстию». Идеалисты не понимают, что сам по себе ислам никого и ничему не учит. Они хотят видеть в нем добрую сторону и сокрушаются по поводу того, что ее не видят или сознательно искажают другие. «Им надо показать истину, и пораженные ее светом заблуждающиеся, невежественные пойдут вслед за имамом Хомейни в царство вечной справедливости». Для идеалистов торжество придуманных ими исламских идеалов – возвышенная цель. Для политиканов, дельцов – а имя им легион – ислам привычная и удобная своей расплывчатостью, универсальностью система взглядов. Применительно к обстоятельствам исламом можно оправдать и злодеяние, и милосердие, и угнетение, и бунт против него, и разрушение, и созидание, и фатализм, и свободную человеческую волю. Строго обязательно для всех мусульман предписывает ислам лишь обрядно-культовые нормы, да незыблема его основа – вера в единого всемогущего Аллаха. Вот и гнет каждый правоверный религию в свою сторону. Трудно смириться идеалистам с неустроенной, бурной, живущей по своим законам действительностью. Народ работает больше, а зарабатывает меньше, пытали мусульман шахские палачи в «Эвине», теперь их пытают другие палачи, льется, как и при шахе, молодая мусульманская кровь по тегеранским мостовым, исчезают по ночам люди, гонению подвергается все, что радует человека.

Задумывается мой книготорговец, грустит. Дела идут плохо. В очередной заход в лавку я обнаруживаю на месте своего приятеля небритую личность. «Уехал Пазуки к брату, не понравилось ему в Тегеране».

Нельзя привыкать к людям – им свойственно неожиданно исчезать.

История в Иране измеряется своим, персидским аршином, у нее особая хронология. Мировые бури, вихри войн и революций, потрясавшие Европу, докатывались сюда приглушенными отголосками, рябили поверхность воды, не будоража глубины.

Для нас, ближайших соседей Ирана, история разделена четкими, навечно проведенными рубежами, и кажется, что, пройдя через них, наш народ обретал новое качество, что полностью перестраивалось его бытие и мироощущение. Это впечатление не вполне правильно, никогда не изменялась жизнь полностью, ощущение всеобщей перемены возникало, создавалось задним числом, но исторические рубежи от этого не утрачивали своей определенности и четкости. Были первая мировая война и Октябрьская революция, и я еще помню, как старшие, вспоминая о чем-то обыденном, привычном, но навсегда ушедшем, говорили: «до революции», «при старом режиме», «при царе». Ужасным бедствием обрушилась на нас Великая Отечественная, не пощадила ни одну семью, сломала то, что с таким трудом налаживалось в нашей жизни. Этот рубеж навеки врезан в нашу память, в наши учебники, в сознание народа. И мы стали говорить: «до войны», «довоенное время», «во время войны».

Иран был не столько участником, сколько пассивным объектом мировых событий. Монархическая власть с точки зрения ортодоксального шиизма незаконна, править мусульманами могут только прямые наследники имама Али, а в их отсутствие – их представители из числа благочестивейших, достойнейших духовных лиц. Династии Каджаров и Пехлеви незаконны, если это возможно, вдвойне, так как они открыли путь в Иран иноземному влиянию. Борьба с монархией и чужеземным засильем, ее взлеты и падения – вот исторические вехи, понятные и близкие каждому иранцу. Идут кровавые бои на полях Европы, державы Антанты против Германии, Австро-Венгрии. Иран нейтрален, но на его территорию вводятся английские войска и русский экспедиционный корпус генерала Баратова для войны с турецкими силами в Месопотамии. Иранцев не спрашивали, их ставили перед свершившимися фактами, а у последних Каджаров не было ни воли, ни возможности протестовать. Свершилась революция в России – английский корпус генерала Данстервилля идет из Ирана в Закавказье и захватывает Баку, оккупируется закаспийская часть Туркестана с Ашхабадом и Красноводском. Война ведется с территории Ирана, но, разумеется, англичанам не приходит в голову о чем-либо спрашивать иранцев. Откатывается Данстервилль со своим воинством из Советской России в Иран, помогает белогвардейцам готовить силы для продолжения войны. Советская сторона действует энергично и решительно. Майским утром 1920 года на рейде порта Энзели появляется эскадра под флагом наркомвоенмора Федора Раскольникова и штурмом берет город. Англичане и деникинцы в панике бегут. Раскольников наносит дружеский визит иранскому губернатору. Губернатор вежливо приветствует наркомвоенмора, угощает его чаем, ведет мирную дипломатическую беседу и в тот же вечер бежит вслед за англичанами в Тегеран.

Начинает подготовку к войне с Советским Союзом Германия – Иран наводняют немецкие советники, консультанты, специалисты, ученые, туристы. Это с ведома Реза Шаха – он смертельно боится северного соседа, не верит англичанам и, видимо, заранее пытается осторожно поставить на перспективную мировую силу. Вторая мировая война – Реза Шах «отрекается» от престола и вскоре, в 1944 году, заканчивает жизнь в далеком Иоганнесбурге. В Иран вводятся советские и английские войска.

Не могли все эти события не оставить след в народном сознании. Но ни одно из них не превратилось в рубеж, от которого велось бы летосчисление, которое вошло бы в фольклор. Стерлись подробности, забываются даты. Жива лишь уверенность в том, что ни один чужеземец не желает Ирану добра, что они приходят и уходят по своему произволу, не считаясь с иранскими интересами, что иностранцы – носители зла, плетущие вечные интриги, презирающие мусульман. Так привыкли персы к извечному чужеземному засилью, что все события старой и новой своей истории склонны объяснять тайным и явным вмешательством из-за рубежа, боясь и ненавидя чужеземца.

Не только европейцы в этом повинны. До европейцев были тюркские племена, афганцы, турки, а до них монголы, арабы, греки. Шли легионы, тумены, орды, шла врассыпную дикая конница, и все это с неумолимостью горной лавины обрушивалось на многострадальных, миролюбивых, умных персов. Персы шииты, им изначально присуща вера в жестокость мира, в неизбежность страданий и убежденность в конечном радостном торжестве справедливости. История учила персов приспосабливаться, хитрить, выживать под гнетом сильного противника, терпеть, философствовать, ждать своего часа, зная, что он может никогда не наступить. И, пожалуй, есть еще одна особенность у персов – склонность к постоянному тихому бунту, напору на власть, прощупыванию ее на прочность. Ослабевает власть – напор усиливается. То там, то здесь вспыхивают волнения, правительственные силы деморализуются, распадается государственный механизм, возникают энджумены, комитеты, кружки, приходит в движение народная масса. На улицах появляются толпы беднейших жителей – воистину им нечего терять, любая перемена может быть только к лучшему. Женщины в черном, поденщики, мастеровые, носилыцики-амбалы, лути мелкие уголовники, зачинщики всех смут собираются у мечетей, выкатывают ревущим валом на улицы, затопляют город. Бушует народная стихия, через край бьет мусульманский, шиитский фанатизм.

Но стоит приглядеться ко всему происходящему повнимательнее, и начинаешь обнаруживать, что видимая стихийность прикрывает четкую организованность – толпа собирается по сигналам, недоступным постороннему наблюдателю, шествует по продуманным невидимыми руководителями путям, срывается на вопль по команде и так же по команде умолкает. Как волосок не упадет с головы правоверного, если того не пожелает Аллах, так и ни один перс никогда, ни в 1829, ни в 1979 году, не поднял бы руку на иностранца, если бы не была на то воля сильных мира сего. Фанатичная толпа, исламский фанатизм, фанатики! Как зловеще, беспокояще, одинаково тревожно звучит это слово на европейских языках, и насколько далек вкладываемый в него смысл от действительности. Фанатик – это бородатое существо с налитыми кровью глазами, оно молится пять раз в день и непрерывно бормочет под нос мистические заклинания из Корана, мечтает о героической кончине во имя ислама, с автоматом в руках выискивает неверных, расстреливает их, а раскаявшихся обращает в собственную веру, слепо обожает имама Хомейни и презирает все земное. Есть ли такие люди в Иране? Едва ли.