Текст книги "Двойная игра (СИ)"
Автор книги: Леонид Яньшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Annotation
Яньшин Леонид Витальевич
Яньшин Леонид Витальевич
Двойная игра
ДВОЙНАЯ ИГРА
1
"Я художник, я так вижу" – сказал он.
Я с самого начала знал, что всё так и будет. Конечно, ты мне не поверишь; скажешь, так просто не бывает, чтобы всё было известно наперёд. И что, в конце концов, я бы (окончательно) рехнулся со скуки, потерял интерес к жизни, устроился на работу каким-нибудь портье или водителем автобуса, но никогда бы не стал доигрывать эту партию. Конечно же, ты это скажешь. Но это ничего не меняет – я всё знал с самого начала. И вот теперь я сижу прямо на асфальте, эдакий сам себе дурачок. Только-только зажглись уличные фонари, знаешь, я никогда не любил этот момент, когда привыкаешь смотреть на всё в новом свете... Простите, можно начать с начала?
– Начните.
Я сплю со светом. Вот так. Сказал сразу и без лишних вздохов. Но от этого никуда не деться, и более того, я не вижу ни одного повода, чтобы это скрывать. Не подумай, я не боюсь темноты. Просто – я сплю с этим светом, и всё. С таким же успехом я мог бы трахаться с тем светом, однако это меня не вставляет. Слишком уж знакомые ощущения на мой взгляд, и если быть совсем честным, то и не только на мой... Так или иначе, но с этого всё и началось – когда мне как-то раз пришло в голову, что спать в полной темноте равноценно концу света. Наш бедный свет! Сколько по нему носится всяких мудаков! И как он только это терпит? Вот я бы на его месте в эти игры играть не стал. Ну конечно, но он всех нас любит безусловной любовью. Хотя, что это за безусловная любовь такая, я признаюсь тебе, раньше и не задумывался. И неудивительно – на то у меня совершенно не было подходящего повода. Впрочем, тебе возможно не совсем понятно, о чём таком я тут, усевшись прямо на асфальте, пытаюсь сказать. Если ты присядешь рядышком со мною, мы окажемся в одной лодке, ведь я тоже не до конца понимаю, что несу... Но так, по крайней мере, есть хоть какая-то опора. А для того, чтобы мы оба хоть что-то поняли в этой истории, вероятно, придётся начать всё с самого начала.
* * *
Итак, всё началось (кстати говоря, очень любопытно любому автору застрять именно на фразе "Итак, всё началось...") одним апрельским утром, когда меня поднял с кровати жалобный вопль дверного звонка. За дверью меня нетерпеливо дожидался генерал. Ну как генерал. Вообще-то, он уже бог знает сколько лет отставной, и давным-давно заделался искусствоведом, ценителем прекрасного, критиком, нелегальным торговцем и безотказным спасательным кругом в тех ситуациях, когда кому-то приспичит нажать на красную кнопку. К слову сказать, красной кнопкой он тоже заделался – тут явно давало о себе знать его бравое прошлое. Сейчас, в отличие от меня, он был бодр и весел, и крайне эффектно смотрелся в утренних лучах апрельского солнца, каким-то чудом пробивающихся сквозь никогда не мытые подъездные окна.
– Подъём, скотина, ты всё пропустишь! – Улыбаясь до ушей, на весь подъезд пробасил он (я уже говорил, что он подрабатывает красной кнопкой?).
– А что, без меня командование не разберётся, в какую сторону наносить главный удар? – Отчаянно зевая, я пропустил своего бравого друга в прихожую, прикрыл дверь и, протирая глаза, побрёл за ним на кухню.
– Дурак! – Не заботясь о снижении обертонов, заявил он, усаживаясь за неустойчивый кухонный столик, – время железного оружия давно прошло! В каком веке ты вообще живёшь?
– Может быть в том, где безработные имеют право как следует выспаться по утрам?
Хотя я уже понял, что как раз таки это право реализовать мне сегодня не светит. А потому я сполоснул лицо холодной водой прямо из раковины и принялся одновременно готовить сразу два напитка – утренний кофе для себя и чай для генерала. Все генералы пью только чай. Это если по утрам. И это если не спирт. Кое-как разобравшись с горячими напитками и аккуратно поместив их на трёхногий кухонный стол (он у меня дизайнерской работы, после того, как генерал мне его сломал по пьянке), я уселся напротив этого лучезарного катаклизма и с обреченным видом изготовился его слушать.
– Вообще, тебе так повезло, что у тебя, такого придурка, есть я! Ну кто же тебя ещё выведет в свет, скажи мне? Да ты не благодари, ещё успеешь. Я надеюсь, у тебя найдётся что-нибудь приличное на себе надеть?
Я неопределённо повёл головой, а генерал продолжал:
– Сегодня мы идём на выставку! Да-да, тебе уже давно пора побывать в культурном обществе, а тут такой повод. Ты рад?
Ну как сказать... На самом деле, мне было всё равно. Я действительно, никогда не рвался на все эти культурные слёты, бенефисы и концерты. С другой стороны, генерал обожал кого-то удивлять, как он сам считал, делать людей счастливыми, и мне совсем не хотелось его разочаровывать – всё-таки, он был у нас такой один: отставной генерал от инфантерии, практически ожившая легенда, воспитавшая немало спорных качеств в окружающих, и сына Зевса.
– Ещё бы! А когда отправляемся?
– Да прямо сейчас. Только чай допью. А ты за это время марш приводить себя в порядок!
Конечно, я даже не стал показывать ему на свою всё ещё полную чашку кофе. Вместо этого просто сделал большой глоток, обжог язык и пошёл собираться. Перед подъездом нас дожидался припаркованный студебекер – все свои поездки генерал совершал исключительно на нём. По пути, лихо крутя баранку (при этом практически не смотря на дорогу), генерал предоставил мне отчёт о предстоящем мероприятии. Оказывается, мы ехали на открытие выставки молодого и никому неизвестного живописца в художественную галерею. Сам генерал, ясно дело, уже успел познакомиться с юным дарованием, и насколько я понял, собственно и организовать эту самую грешную выставку. Впрочем, это было написано на его лице, раскрывать же все карты он пока явно не собирался – делал загадочное лицо, смотрел по сторонам (куда угодно, только не на дорогу) и молчал. Генерал у нас – тот ещё ребёнок. У меня весьма правдоподобно получилось изобразить заинтересованность и нетерпение поскорее оказаться на выставке.
* * *
Практически не повредив клумбу с цветами, мы благополучно припарковались перед галереей. Внутри было уже битком, что меня, надо сказать, совершенно не удивило... Плотная завеса публики, крушащая пустоту на чём свет стоит, очень эффективно загораживала собой произведения искусства, развешанные по стенам галереи. Это очень напоминало какой-то базар эпохи возрождения. Ну, или какой-нибудь ещё, признаться, я не сильно разбираюсь в этих эпохах. В любом случае, какое-то время мне казалось, что я оказался на несколько странном (говорю же, я редко хожу по выставкам), но в целом, культурном мероприятии. Иллюзия эта улетучилась в тот самый момент, когда мне, наконец, удалось протиснуться поближе к картинам и разглядеть их. Мой милый друг, признаться, я несколько опешил. "Что за?.." – примерно такой и была моя грандиозно выраженная реакция на эту чудовищную размазню. Всё в ней угадывалось, и всё в то же время не имело места. Конечно, я, как человек, не имеющий художественного образования, вряд ли мог авторитетно обозвать "это" худшим из того, что когда-либо видел, абсолютно бездарным переводом краски – скорее, талант художника ощутимо прослеживался на полотнах, в идиллитически изображенных деталях, в каких-то совершенно безумно, но исключительно правильно подобранных цветах и формах. Скорее, меня поразило другое: всё это шло в какой-то невозмутимо конкретный разрез с реальностью.
Первым мне удалось рассмотреть полотно, где была изображена смутно знакомая ночная комната, а в ней прямо под узким окном, в лучах уличного фонаря, ночевала кровать. В кровати спал человек. Свет не достигал его головы, он видел лишь измятые простыни, узорную спинку кровати и тонкую жёлтую полоску паркетного пола, уходящую к противоположной стене. За ним, в синеватой глубине "несвета" на совсем уж чёрном фоне виднелся ночной столик, с какой-то незажженной лампой на нём. Но тут был кто-то ещё. Тот, кого я сперва принял за плотные шторы, сдвинутые в темноту от окна. Тот, кто уже было склонился над столиком и тянулся к лампе, намереваясь взять её в руки чтобы зажечь. В этот самый момент и была написана эта картина. Я не знаю, как долго этому непонятному существу, первое мгновение взгляда состоявшему из штор, пришлось быть неподвижным, смирно застывшим в одной позе (или, вернее сказать, эпохе?), пока его писал художник. Наверное, долго, ведь было видно, как ворочается спящий человек, как будто бы его фотографировали на длинной выдержке, как смазаны неясные черты его лица и как менялась поза его спящего тела. И тут я вспомнил: я засыпал вчера по обыкновению, потушив весь свет в доме, а когда проснулся утром от звонка в дверь, на тумбочке у кровати была зажжена лампа. Да, я даже выключил её уже позже, когда искал по комнате приличную одежду, собираясь на выставку (просто машинально щёлкнул выключателем, а что здесь такого?). Но я его не включал. Таким образом (лично для меня), с этой картиной было покончено – я просто не смог продолжать на неё смотреть.
Я убедил себя не задумываться об этом и прошёл к следующей картине, напротив которой пожилая леди что-то обронила на пол. Всё очень хорошо. По полотну метались красные ручищи, массивные и грозные, огромные красные ручищи. В этих руках имелись цепи и какие-то предметы ещё, чьё назначение мне было непонятно. Они ревностно заполнили собой весь периметр картины, твёрдо устремляясь в её центр, где ими (или всё-таки кистью художника?) была властно и по-хозяйски схвачена врасплох чья-то улыбка. Эта картина была написана моментально, всего в нескольких штрихах. Очевидный и невероятный пример художественной скорописи. Улыбка не успела сойти с лица, задрожать, разогнаться и взлететь (сдуться ветром она тоже не успела). Она до этого смотрела куда-то за полотно, очевидно на выставку или мастерскую, где её писал художник, она была <улыбкой>, то есть сама собой, и думала, вероятно, о чём-то крайне своём, где, кажется, ещё за миг до этого все люди были восторженными детьми, держались за руки, и было тепло как на юге, и кто-то о чём-то гадал, и кто-то кого-то любил, пока не пришёл с другой стороны полотна художник и всё это забрал себе. Цветы жизни, лепестки и пыльца. Горы пыльцы, море из лепестков, улетающих в воздух от восторга от прикосновений, север. Поцелует или нет?
Художник не писал одиночества. Он вообще этим не занимался. Быть может, этим смогут заняться его потомки, если захотят (как знать?), но не он сам. Старушка искала на полу выставочного павильона своё собственное лицо, но никак не могла его найти.
* * *
Подустав выдыхать из себя впечатления, я решил на время прекратить просмотр и разыскать своего друга. С одной стороны, мне, конечно, ужасно хотелось его придушить, но с другой – очень уж мой взгляд истосковался по чему-то знакомому, вполне понятному и настоящему. Своя в доску рожа генерала была абсолютно подходящим вариантом. Я нашёл его за оранжерейной пальмой, в компании невзрачного господина, пьющего халявное выставочное вино. Генерал оживлённо что-то втирал своему собеседнику, на что тот ни капельки не реагировал. Впрочем, завидев меня, генерал перестал попусту терять время и оживлённо замахал руками, подзывая меня к себе (вот дурачок, я и так шёл к нему).
– Ну и каково, а? – Само собой, при этих словах генерал имел вид столь торжественный, что осадить его у меня бы рука не поднялась.
– Признаться,... Я успел посмотреть только две картины, – аккуратно начал я, но тут меня неожиданно перебил генеральский собеседник:
– Целых две!? Вот как... А скажите, пока вы их разглядывали, не почувствовали чего-нибудь такого... Как бы выразиться? Непривычного. – В его практически непроницаемом взгляде на этих словах я уловил явное любопытство.
Тут я перевёл свой взгляд на раздувающееся от восторга (кстати говоря, и без того вполне объёмное) лицо генерала. Он с абсолютно счастливым лицом указывал на своего собеседника пальцем руки, дополняя свои жесты весьма выразительными взглядами в мою сторону и явно не находил слов. Прямо-таки, ни одного – это тоже было видно по его лицу. Наконец, он обратил на своего собеседника сразу два указательных пальца на обеих руках и восторженно выдал мне:
– Он!
А я-то ожидал увидеть какое-то неопрятное лохматое чудище с серьгой в ухе, ну или как там у нас выглядят современные художники-концептуалисты. Но вместо этого наткнулся на совершенно невзрачное лицо человека, по ошибке попавшего не в ближайший гастроном, а на открытие выставки. Хорошо ещё, что я не успел при нём сболтнуть лишнего... Однако я не стал тратить моральных сил на соблюдение приличий, осознав, что меня занимает совсем другое.
– Признаться, я почувствовал, да. Эта ваша улыбка, на картине, мне показалось, что она существует вне времени – сказал я, – почему-то она совсем не похожа на улыбку ни одного человека, которому суждено умереть.
– А с чего вы так решили?
– Я? Пожалуй, я вас огорчу – я ничего не решал. Но я это почувствовал. Да, я не могу похвастать тем, что доверяю кому-либо. Я даже не могу доверять самому себе, но я доверяю своим чувствам, понимаете? И вообразите, эти чувства прямо сейчас мне твердят, что не только дети, но и все люди – цветы жизни, которые могут становиться всё лучше лишь в следующих своих проявлениях; что они бессмертны, пока стремятся к совершенству.
– Вот как? – отозвался художник.
Признаться, я несколько опешил от своих же слов. В то же время я разглядел на невозмутимом лице своего собеседника довольно таки сосредоточенную скуку (если я правильно подобрал эпитет, описывая это похуистическое лицо). Гена же был доволен дальше некуда. Он радостно потирал свои ручищи, затем заграбастал ими недопитую выставочную бурду из тонких (но изящных) щупалец художника и походкой моряка направился таранить ничем не повинную публику.
– Генерал сделал мне интересное предложение, – осторожно начал художник, – он сказал, что мы будем продавать мои портреты. Но я никогда... Не писал портретов.
– И небось, это его не смутило? Ну да, генерал у нас такой...
– И ещё, – словно бы не заметив моей реплики, продолжил художник, – ваш друг находит мои картины интересными и многообещающими...
Ну конечно. Не надо быть гением, чтобы найти подход практически к любому художнику. Но всё же я пока что не воспринимал интересы генерала своими собственными, а потому спросил:
– Скажите, а что же именно нашего общего друга так восхитило в ваших работах?
– Ну... – Начал, было художник.
Но тут неожиданно перед нами вновь возник генерал, держа в каждой руке по бокалу вина, которые тут же передал нам. Освободившимися руками он приобнял нас обоих за плечи и заговорщицки изрёк:
– Итак, дети мои... У меня созрел план! (тут он обратился только ко мне) Ну как, многообещающая выставка?
Вот хренов гена! Как раз таки многообещающего я в этих картинах не увидел ничего. Конечно, я не успел познакомиться со всеми экспонатами, но по правде говоря, и не слишком-то рвался (думается мне, в этом порыве я был солидарен с некоторыми посетителями этой выставки). Ощущение от просмотра напоминало, скорее, смутный и не слишком приятный сон. Пока я думал, что ответить генералу, мой взгляд остановился ещё на одной картине. Вроде бы ничего особенного – старенький автобус застыл в ожидании рейса, и облокотившийся на него водитель перед дорогой вводит себе какую-то инъекцию. Можно сказать, будничная сцена. Цифра "7" на номере маршрута почему-то написана ярко алым цветом, лица водителя не разобрать, он слишком не в себе. Оно потеряно, выходит, им, намотано на покрышки, пыльные километры и частые остановки по требованию. Кто бы согласился ехать в таком автобусе? Скоротать в нём ночь, при условии, что далеко не обязательно уставший пассажир на утро шагнёт из него прежним. Генерал уже, получается, внимательно разглядел все мои мысли (только вот не знаю, когда; может быть, давно?), потому-то так важно заметил:
– В том-то и дело. Что всё на них неправильно. Настолько, что на этом можно делать бабки! Ты представляешь, сколько найдется желающих не появляться на этих полотнах!?
Ну что сказать? Тут он меня покорил. В который уже раз.
И меня, наконец, посветили в их грандиозные планы. Самое главное (а это я уже понял самостоятельно) заключалось в том, что изображенное на картинах каким-то образом имело место в жизни. Причём, лично я затруднялся сказать, в каком времени, но, так или иначе, разглядывая полотна, я приходил к осознанию, что всё <так> и есть. Была ещё одна особенность: воспринятое мною от этого (с позволения сказать, художественного) просмотра, мне решительно не нравилось. Любой сюжет, которого касалась кисть художника, как-то сразу поникал, скукоживался и начинал дурно пахнуть. Точнее, это было самое негативное развитие сюжета из всех возможных. Картины каким-то образом подчиняли себе воображение.
Генерал, в принципе, дело придумал – находить несчастных потенциальных моделей для будущих портретов. Затем следовало "затащить" их в мастерскую к художнику, и, глядя на заходящиеся от ужаса лица (художник первым делом демонстрировал бы им наброски их портретов), начинать переговоры... При этом, генерал брал на себя и поиск уязвимых мест (собственно говоря, речь шла о поиске клиентов), и убеждение наших несчастных жертв в том, что их чудесные портреты вполне себе могут никогда не появиться на свет (в этот момент ужас на лицах постепенно освобождал место лучику надежды). Оказываемое действие портретов на самих людей обещало быть сокрушимо-непередаваемым. Моя же задача заключалась в завлечении клиентов. Генерал весьма тонко подметил мою реакцию от просмотра картин на выставке; он хотел, чтобы я "помогал" людям увидеть в картинах куда больше того, что было на них изображено, увлекать подобными откровениями будущих клиентов (разумеется, без негативной составляющей), и собственно, открывать им глаза на эти самые будущие миры (что делать художник категорически отказывался, а генерал попросту не умел).
Само собой, первая встреча с клиентом у меня должна была проходить без присутствия самого художника и гены. Признаться, во всём этом я не увидел ничего зазорного. Главным образом, я не увидел здесь никакого обмана. Ну то есть, каждый был волен воспринимать себя так, как ему вздумается, и я не чувствовал себя за это ответственным. К тому же, хоть и крайне негативная (но какая есть), но изображенная на картинах реальность, была всего лишь одной из точек зрения. По сути, каждый клиент мог быть с нею согласен или же наоборот – в том и заключался его собственный <выбор>. Моя же задача состояла, скорее, в предоставлении ему вариантов этого самого выбора. Мой милый друг, признаюсь тебе, эта возможность меня сильно увлекла. Представь себе машиниста, который гонит свой состав по прямому участку пути. И вдруг он видит прямо перед своим тощим машинистским носом развилку на путях. Он срочно бросается к карте, где, разумеется, и в помине нет никакой развязки; но она уже близко. И пока он гадает, куда же именно свернёт его поезд, я, с твоего позволения, продолжу свой рассказ.
* * *
В течение следующих дней мне пришлось познакомиться со всеми творениями моего новоиспеченного коллеги. Я неоднократно заходил на выставку (на которой заставал, как правило, лишь пару-тройку посетителей в полуобморочном состоянии) и в мастерскую, где гена срочно организовал косметический ремонт. Краем глаза я заметил целую стопку девственно чистых холстов, прислонённых к одной из стен в мастерской. Но даже на них я не мог смотреть без содрогания, представляя себе, во что эта нетронутая красота может превратиться.
Генерала в эти дни я видел только пару раз, и то – мельком (оба раза издалека). Он постоянно решал какие-то насущные вопросы, что-то с кем-то бесконечно согласовывал. Я хорошо мог его понять, и потому <не мешал>. Вообще-то, он был, можно сказать, в своей стези. Думаю, он даже ловил от всего этого кайф, по крайней мере, мне хотелось так думать. В какой-то момент он всё-таки неожиданно возник прямо передо мной и протянул мне в руки измятый листок бумаги. Ну конечно, "список будущих жертв" нашего отважного полководца был скрупулезно и собственноручно выведен им на бумаге. Не удивлюсь, если он был в единственном экземпляре.
Лишь на первый взгляд между этими людьми не было ничего общего. Но мне было понятно, что гена подбирал наших клиентов не только по толщине кошелька, но и по некому (намного более) внутреннему принципу. Все эти люди мало того, что имели хорошо развитое воображение, они были непрочь что-то поменять в своей жизни. В любом другом случае они бы просто не появились в этом списке. А значит, это были именно "наши клиенты". Всегда поражался тому, как охотно люди принимают за правду то, что втайне (быть может, и от самих себя?) желают услышать.
Самый первый клиент, приведённый мной в мастерскую (представь себе: пенсне. Что? Ещё кто-то носит пенсне?) был сух, строг, коротко подстрижен, богат и опрятен. Жаль, не стриги он волосы, думается мне, у него бы отросли обворожительные кудряшки. Буквально за пять минут он был изображен нашим маэстро, замершим в джильбабе у кофейного автомата в международном терминале. Меня снова поразила та нестройная музыка мыслей (вот новое понятие – атональный ритм), целым роем наполнившая мою бедную голову при беглом взгляде на этот набросок. Изображённый хмуро дожидался не то опаздывающего друга, не то своего напитка, не то конца света. Он снова (как это ему удаётся?) был неподвижен целую вечность; думаю, для него не существовало никакого терминала, никаких пассажиров. Единственное, во что мёртвой хваткой вцепились его тонкие пальцы, и что, судя по всему было ему важным – сверток из льняной ткани с неизвестным мне содержимым. Всё-таки я вгляделся в его глаза; его зрачки изображали два полумесяца, холодных, осенних и ничего не сулящих. Два абсолютно равнодушных полумесяца . Мой милый друг, я ещё никогда не пытался описывать тебе сны, которые ещё не приснились. К тому же, те сны, которые ещё не приснились другому человеку, но я попытаюсь. "Снится-снится сон в холодной постели" – так в этом сне пели дети. Звонкими голосами, где-то в тёмном лесу, в который и днём-то родители не пустят своих детей. Пели, и смотрели на небо. "Снится-снится сон". В холодной постели, беспокойно спит хмурый гражданин. "Месяц-месяц, тебя застрелят!" – резко и звонко пели дети...
Вырученных денег нам хватило на внушительную партию художественных принадлежностей, честно поделенный на троих гонорар и новый мундир для генерала. Клиент предпочёл так же забрать с собой недописанный набросок (явно намереваясь растерзать его в ближайшей подворотне). "Не волнуйтесь, друг, вам подобные сны не грозят" – шепнул мне на ухо художник, лишь за клиентом закрылась дверь. Ещё бы они мне грозили, я ведь не собирался ему позировать!
* * *
– Зачем ты организовал ту выставку? – однажды, где-то в середине лета спросил я у генерала, прикуривая сигарету, – ведь ты мог просто отвести меня в мастерскую, чтобы я посмотрел на эти картины без свидетелей.
К тому моменту дела наши шли просто превосходно. Постоянно дополняемый геной список клиентов всё время норовил закончиться. "Отработанные" заказчики, тем не менее, явно были впечатлены талантом художника, хоть каждый и считал лично свой опыт неудачным (интересно, что они говорили при этом своим домашним, объясняя солидные траты и не показывая готовых портретов? – как правило, их просили уничтожить прямо в мастерской). Со дня на день наша "фирма" собиралась переехать из полуподвальной мастерской в арендованную генералом светлую студию в центре города. Был, пожалуй, только один инцидент, связанный с нашим ремеслом. Да и тот, скорее, касался лично генерала. На тот момент в его трёхкомнатной квартире временно проживала какая-то его подружка, от которой он был непрочь избавиться. И видимо, до такой степени, что самолично уговорил её (и даже сделал вид, что всё оплатит) обзавестись собственным портретом. Портрет был довольно мил: барышня нежно прижимала к груди кошку (тёмное пятно довольно мурлыкало на светлой груди), её изящные пальцы слегка прикрывали ей веки от яркого утреннего света... Но "на деле" чёрная кошка оказалась явной паникёршей. Точнее сказать, она сама до смерти боялась темноты, при этом каждую ночь изводя свою хозяйку. Та вбила себе в голову, что отныне боится ночевать одна, опасаясь своего разбушевавшегося питомца. На вполне разумный довод генерала, дескать, что у неё и в помине нет никакой кошки, барышня (лёгким движением руки скинув с себя верх) продемонстрировала тому свежие царапины на грудях (вид последних убедил генерала повременить с её отъездом).
– Ну как тебе сказать, зачем? Чтобы вывести тебя в свет. Ты же так редко ходишь на выставки!
Я выдохнул сигаретный дым ему прямо в лицо. Даже не моргнув, чтобы знал. Впрочем, он не смутился:
– На самом деле, наши клиенты имеют право знать, в какую игру они играют, – ответил генерал. – Я не говорю о том, что им следует всем там побывать (на самом деле ни один из наших заказчиков не был на выставке; сложно было бы найти такого придурка, заказавшего себе после этого портрет). Но я хочу, чтобы у них и впредь была такая возможность. По крайней мере, в этом есть справедливость.
– А что, выставка всё ещё работает? – Удивился я.
– Конечно, – генерал был спокоен и убедителен, – и будет работать.
Я хмыкнул про себя. Действительно, странные представления у него о справедливости. С другой стороны, не оставлять никакой возможности человеку узнать, что ждёт его в случае проигрыша (или выигрыша) – вряд ли могло сойти за честную игру. Именно поэтому заявление генерала отчасти успокоило меня самого – последнее время мне периодически казалось что мы "бьём лежащего", не готового к сопротивлению, человека. Иными словами, человека, у которого нет выбора. Но тут я опять подумал о том, что может любая возможность противопоставить нашим собственным (пусть даже и скрытым) желаниям? В сущности, практически ничего... Я сам себя неоднократно ловил на мысли, что едва ли разумные доводы способны препятствовать соблазнам. Да и сами эти доводы напрочь теряли свой разум, если хочешь, уместность и смысл. Когда появляется соблазн, кто-то дёргает за рычаг, включая силовое поле, в котором не действуют все прежние законы физики. Мой милый друг, что произойдёт, когда вышибет пробки?
Художник с геной часто виделись без меня. Они, что называется, нашли друг друга. Дела у нас действительно шли хорошо, и эти двое стали подумывать о расширении бизнеса. Тут я им был не помощник; моих скромных способностей едва хватало, чтобы день ото дня подолгу вести беспорядочно абстрактные разговоры с будущими клиентами о способностях воображения и художественных особенностях некоторых картин (художнику-то что? – пять минут отработал и день свободен). Гена каждый раз ловко устраивал нам "случайные" встречи, в ходе которых я доверительно сообщал каждому о якобы висящем у меня в доме собственном портрете и о том, как он изменил мою жизнь...
А через неделю мы торжественно переехали в собственную просторную студию. Несмотря на то, что больше половины вещей всё ещё лежало нераспакованными в коробках, и толком не был наведён порядок, было решено незамедлительно отметить это событие.
Генерал предстал перед нами в своём новом мундире, который до этого ещё ни разу не надевал. На троих мы скромно взяли целый ящик шампанского, пить которое начали ещё на кассе... В какой-то момент, часа два спустя, гена уже без мундира (я поискал его глазами и обнаружил на себе самом) поднимал очередной фужер, намереваясь произнести тост:
– Друзья мои, – он, сощурив один глаз, обвёл нас взором так, как будто бы нас было намного больше двух, – на свете есть лишь два человека, которых я люблю. И оба сейчас стоят передо мной, – гена прервался, отпив прямо из бутылки (воспитание не позволяло ему отпить из бокала до конца тоста). – Я хочу вас обрадовать: мы действительно расширяемся! Никому на свете ещё не приходила идея так финансово выгодно спасать людей от собственных фантазий! Теперь никто не скажет, что мы... мы...
И тут я заметил, что генерал как-то резко сник и стал заваливаться. Обычно самоуверенное его лицо вмиг расплылось во что-то совершенно бесформенное, из глаз брызнули слёзы, и мгновение спустя он завопил срывающимся фальцетом:
– Они меня достали!!!
– Кто? – в один голос спросили мы с художником, подрываясь к гене.
– Бабы! – Генерал уже откровенно рыдал, опустившись задом на разворошённый ящик с шампанским. – Достали дальше некуда!!! Достали, прям, достааали!..
Ох. Ох и ох. Бедный, бедный заебавшийся генерал. А ведь так долго крепился... Но видать, шампанское – не его напиток.
– Весь!... Весь мозг... – На миг он приподнял на меня опустившуюся было с концами голову, поднял указательный палец и сделал им неопределённое движение. – И прямо вдрызг! На... На хер!
Вечер можно было считать оконченным. Солнце, да и генерал, закатились оба каждый за свой горизонт, вытащить обоих из-за которых не представлялось возможным. Ещё немного послушав стихающие генины причитания, ободряюще похлопывая его по спине, я отправился спать на второй этаж. Художник ещё какое-то время пытался навести порядок в доведённой до состояния хаоса студии, но в свете покидающих его сил, плюнул на всё и последовал моему примеру.
2
"И целую ночь в ожидании флота
на всем побережье печально горят маяки." А.В.
Каждый раз с утра, когда все ещё спят, она приходит в старый сквер. Местные уличные кошки и дворники давно привыкли к её появлениям. Но они – единственные свидетели. Она подходит всегда к одной и той же лавочке, кладёт на неё свою сумку и какое-то время стоит рядом неподвижно. Потом она переводит дух, оглядывается по сторонам (но никого не замечает), достаёт из сумки скакалку и начинает с ней прыгать. Ровно пять десятков раз. Этого хватает, чтобы дыхание её сделалось прерывистым и немного вспотел широкий лоб. Тогда она выжидает несколько минут и прыгает ещё пятьдесят раз. Однажды она решила поставить рекорд, но ровно на сто первый раз её скакалка запуталась в ногах, она потеряла равновесие и плюхнулась прямо на асфальт. С тех пор она не любит эксперименты. Покончив с упражнением, она, наконец, садится на лавочку, достаёт из сумки термос с чаем, наливает кружку и спокойно пьёт, всматриваясь в небо. Лето давно закончилось, иссякло, растворилось в ознобе осеннего утра – теперь, ветерок приносит не его тёплые запахи, а банальные сухие листья, что служат ковровым покрытием каждое утро, пока их не сметут. Она толста и ей что-то около сорока; зачем ей приходить сюда каждое утро, она не знает. Не знает, когда прыгает, приминая асфальт, не знает, когда пьёт свой чай. Когда она смотрит на небо, она ни о чём не думает. Была бы она чуть внимательней, даже не так – смотрела бы чуть осмысленней, она заметила бы в сегодняшнем небе нечто необычное. Но этот номер с ней не пройдёт: человек не увидит того, до чего он не способен додуматься. Так что сейчас она сидит и смотрит на небо, с которым происходит <не пойми что>, но ничего <не видит>.
