Текст книги "Севастопольский камень"
Автор книги: Леонид Соловьев
Жанры:
Русская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
«Всего-навсего», – написал я и сейчас же должен взять эти слова обратно – теперь я знаю, что для истинного моряка его корабль, пожалуй, в иных случаях больше, чем для юноши его возлюбленная. Разве истинный моряк поколеблется умереть за свой корабль, за его честь и флаг? Умереть во имя своей любви – это, конечно, возвышенно и благородно, мировая литература поставила тысячи памятников таким героям. А я вот знаю случай, когда один моряк сделал большее: он не умер, он совершил во имя своего родного корабля подлинное чудо, победив смерть в открытой схватке с нею! Впрочем, не буду забегать вперед, вернемся к Прохору Матвеевичу.
Он улегся, но уснуть не мог и до утра рассказывал мне подробности своего визита на корабль: счастливые люди почти все без исключения болтливы и хвастливы – это давно известно. О, конечно, его приняли на корабле со всем возможным почетом! Впрочем, добавил он, скромно кашлянув, иначе и быть не могло: не кто-нибудь пришел, а Прохор Матвеевич! О его прибытии немедленно доложили командиру корабля, и командир – капитан второго ранга – сам лично вышел навстречу гостю, поблагодарил за внимание, за память, повел в свою каюту. Немедленно был подан изысканный завтрак, отличный французский коньяк и лучшее вино, потом командир вместе с гостем прошел по всем палубам, отсекам, трюмам, а вернувшись в каюту, спросил, все ли с точки зрения Прохора Матвеевича в порядке на корабле, не заметил ли гость опытным боцманским глазом каких-либо изъянов? Прохор Матвеевич на это ответил (представляю, как солидно и важно звучал его сиплый бас!), что изъянов не заметил – корабельное хозяйство содержится в образцовом порядке. За обедом разговор на эту тему возобновился, и тогда Прохор Матвеевич позволил себе сделать одно замечание: не слишком ли молод боцман? Тридцать лет – это еще не тот возраст, когда человеку можно доверить такую ответственную должность. Сказать по правде, старик просто ревновал корабль к новому боцману и не смог скрыть этого движения своей души. Командир (капитан второго ранга, прошу не забыть), подумав, согласился, что боцман действительно молод для своей должности, но следует отметить его несомненные достоинства: он знающий, надежный, дисциплинированный человек, до сих пор он хорошо справлялся с работой. Впрочем, добавил командир, Прохору Матвеевичу было бы неплохо побеседовать с корабельным боцманом, и если окажется, что тот по молодости лет еще не знает некоторых тонкостей, то помочь ему, посоветовать, разъяснить. И такая беседа состоялась после обеда и длилась два часа, в продолжение которых Прохор Матвеевич посвящал своего преемника в различные тайны и секреты сложного боцманского искусства. Это были необыкновенные часы, тепло которых долго еще потом обогревало душу Прохора Матвеевича – на два часа он опять превратился в полноправного члена команды на своем корабле, он был как бы старшим боцманом, правой рукой командира во всем корабельном хозяйстве. А молодой боцман слушал почтительно, со вниманием и даже раза два записал что-то в блокнот, чем окончательно покорил сердце старика. Прохор Матвеевич доложил командиру после беседы, что боцман действительно парень надежный, знающий, и ему вполне можно доверить корабль. А потом был ужин, командир предложил Прохору Матвеевичу даже переночевать на корабле, но старик, вполне оценив этот великолепный жест, все-таки не согласился: военный корабль есть военный корабль, а не какая-нибудь гостиница, хотя бы даже и для своих. Словом, старик мучил меня своим бормотанием всю ночь; уже засыпая на рассвете, я сквозь сонный туман все еще слышал его сиплый голос:
– А вот старшины Петряева до сих пор нет на корабле. Где-то он задержался, Петряев…
На следующий день мы с Прохором Матвеевичем в предвечерний час стояли у парапета набережной, глядя вслед уходящему кораблю. Как и вчера, был полный штиль, вода слепила, я смотрел в морскую даль сквозь ресницы. Я не смог уловить минуты, когда в струящемся зыбком мареве исчез, растаял корабль.
Я курил, укрывшись в тени киоска, а Прохор Матвеевич все смотрел вслед кораблю, хотя и не мог уже ничего увидеть. Он провожал корабль внутренним зрением, глазами сердца.
Мы возвращались в сумерках, они стремительно переходили в густую тьму южной ночи, только над морем, на западе, еще брезжил и реял слабый, таинственный свет – последний ли трепет угасшей зари или первый вздох рождающихся звезд? Ночной ветер легко прошелестел в деревьях, теплый, пряный, почти маслянистый от запахов. Мой спутник остановился и, глядя в темно-синюю глубину над собой, сказал:
– На море ветер лучше. Здесь он больно мягкий, здесь он тебя гладит, а там, на палубе, освежение дает.
Мы прошли еще несколько шагов; он добавил:
– Живой, значит, корабль! Покуда он живой, до тех пор и я живой. А если уже, не приведи бог, что случится – значит, и моя душа пойдет на дно вместе с ним.
Мыслями, душой он был там, на своем корабле. Опять вспомнил он старшину Петряева.
– Где задержался? Ждут его, должность ему сохраняют, а он, видишь ты, опаздывает.
– Из отпуска, что ли, ждут его? – спросил я. – У него могут быть неприятности: время военное, опаздывать нельзя.
Прохор Матвеевич усмехнулся:
– Это смотря по тому, какой отпуск. Нет, неприятностей у него не будет, а орден ему, пожалуй что, и дадут.
Я насторожился, почувствовав за этими словами интересное продолжение. И не ошибся. В этот же вечер Прохор Матвеевич поведал удивительную историю, которая могла произойти только на море. «Легенда?» – подумали, может быть, вы. В том-то и дело, что самая настоящая быль!
Слышали вы когда-нибудь о том, что корабль имеет душу? Прохор Матвеевич открыл мне эту морскую тайну. Корабль для настоящего моряка – символ Родины, ее частица; тем моряк и счастлив, что, в каких бы далеких и чужих краях он ни плавал, его Родина всегда с ним. Бронированная палуба корабля – это и белый камень кавказских предгорий, и тучный чернозем воронежских полей, и зелень бескрайных степей Кубани одновременно. А душа корабля – это слияние душ всей команды, от капитана до юнги. И, как уверяет Прохор Матвеевич, настоящий моряк отдает свою душу своему кораблю навсегда, – моряк может уволиться, уйти в отставку, жить где-нибудь на берегу, но душа его все равно принадлежит кораблю.
Я прошу извинить мне длинное отступление, но без него был бы не вполне ясен смысл дальнейшего повествования.
На том самом корабле, которому и поныне принадлежит душа Прохора Матвеевича, служил старшина Петряев, артиллерист-наводчик носового орудия. Это, по свидетельству Прохора Матвеевича, был настоящий, природный моряк. Войну он встретил спокойно, сражался с достоинством, отвагой и честью. В одном бою, когда корабль подбил три вражеских самолета, но и сам получил тяжелые повреждения (ранения, хочется мне сказать), старшина Петряев был выброшен за борт разрывом бомбы. Но корабль, имеющий живую душу, не захотел отдать смерти своего сына – в разгар боя он принял старшину Петряева обратно на палубу и потом, сам изнемогая от ран, двигаясь к базе с креном на правый борт в двадцать пять градусов, доставил все-таки старшину на берег, в госпиталь, и спас ему жизнь.
Моряки умеют быть благодарными. Отныне Петряев был предан кораблю безраздельно. Между тем под Севастополем разгорались бои. Петряев отправился драться под Севастополь. На прощание он сказал командиру:
– Товарищ командир, туда, на сухопутный фронт, я уношу только ненависть, а душа моя и любовь остаются здесь, на корабле. У меня есть к вам морская флотская просьба – не отдавайте никому моего места у носового орудия. Как только он выздоровеет, мой корабль, я сейчас же вернусь.
– Хорошо! – ответил командир, которому понравились слова старшины. – Ваше место остается за вами. Можете быть спокойны.
Старшина поблагодарил своего командира и уехал. Под Севастополем он дрался ожесточенно, самоотверженно. Он был в числе тех моряков, которые прикрывали отход наших войск из Севастополя. Когда бой гремел уже на улицах, товарищи видели, как мина разорвала и бросила в воздух пулемет старшины, а сам он остался лежать на земле. Товарищи кинулись на помощь к нему. Путь преградили два немецких танка, потом появились автоматчики. Товарищи, вовлеченные в бой, уже не смогли подойти к Петряеву.
Был ли он убит наповал или только ранен, безразлично: немцы его все равно добили бы. Гибель Петряева была несомненной. Эта грустная весть дошла до кавказского берега, до корабля и его команды. Командир корабля нахмурился, промолчал. Но когда ему сказали, что следовало бы своевременно позаботиться о подыскании артиллериста, достойного занять место старшины у носового орудия, он коротко ответил:
– Успеем. Подождем пока…
Он, командир, ближе всех общался с большой душой своего корабля – поэтому он так и ответил.
А через полтора месяца с крымских гор было доставлено командиру письмо – старшина Петряев докладывал, что ему удалось спастись. В горячке и суматохе боя он отполз незаметно в сторону, забился в какие-то развалины, нашел среди камней ход в подвал и укрылся в нем от немецких солдат.
В том же подвале скрывалась молодая женщина, одна из севастопольских героинь. Она перевязала раны Петряеву, потом целый месяц кормила, поила, лечила его и, наконец, выходила. Где раздобывала она бинты, лекарства, пищу – трудно сказать. Сейчас ее имени не знает никто, но узнают все, когда мы вернемся в Севастополь и положим севастопольский камень на его место.
Настала, наконец, последняя ночь, к исходу ее старшина Петряев был далеко за Севастополем. В горах разыскал он своих моряков и с первой же оказией послал на корабль письмо. В конце письма выражал он надежду, что ремонт корабля протекает успешно, и повторял свою просьбу сохранить за ним место у носового орудия. «Моя душа на моем корабле, – писал он. – Ради моего корабля я буду побеждать смерть и вернусь к вам, товарищ капитан второго ранга. Но я буду несчастный человек, если для меня не найдется места на моем корабле…»
Корабль тем временем поправился заметно: пробоины были заделаны, работа перешла внутрь корпуса, в трюмы, кубрики, отсеки, в машинное отделение. Старик оказался крепче и жилистее, чем можно было предполагать, учитывая его возраст. Но все же до боевых походов оставались месяцы.
И опять с крымских гор пришла скорбная весть о гибели Петряева. На этот раз даже сам командир смутился, заколебался. Донесение гласило, что старшина Петряев проник с разведывательными целями в Феодосийский порт, узнал о том, что накануне прибыла наливная баржа с авиационным бензином, установил место ее швартовки, ночью вплавь подобрался к барже и заложил мину замедленного действия, чтобы обеспечить себе возможность уйти от взрыва. Взрыв действительно последовал только на рассвете – страшный взрыв, причинивший порту огромные разрушения, но самого старшину Петряева немецкая охрана схватила значительно раньше: когда он одевался на берегу. Гул и грохот взрыва донесся к нему в гестаповский подвал. Теперь гестаповцам нетрудно было сообразить, зачем этот неизвестный русский с якорем, вытатуированным на груди, вздумал вдруг купаться ночью, и в таком неподходящем месте. И они сообразили – на следующий день старшина Петряев вместе с другими приговоренными был расстрелян за полотном железной дороги в присутствии согнанных к месту казни феодосийцев. Среди этих невольных зрителей кровавого фашистского спектакля были переодетые моряки с гор, пришедшие в разведку вместе с Петряевым. Они видели все до конца. Донесение не оставляло надежды.
Заместитель командира корабля по политической части сказал, что надо послать хорошее, сердечное письмо родителям Петряева. Он предложил возбудить перед командованием ходатайство о посмертном награждении героя. Командир опять долго молчал, глядя куда-то в сторону, может быть, советуясь в эти минуты с душой своего корабля. Ответ его, как и в первый раз, был краток:
– Подождем пока…
Старый командир помнил, что Петряев в письме обещал ему победить смерть. А он привык верить своим морякам.
Кто может сказать, какие силы таит в себе человек, в сердце которого безмерна любовь и безмерна ненависть? Кто возьмется определить, во сколько раз увеличиваются в минуты смертельной опасности силы его духа, тела и разума и где проходит та грань, что отделяет возможное от невозможного? Напрягая всю свою волю, Петряев сумел сохранить в момент расстрела спокойствие и самообладание. Среди десятков винтовок он разглядел винтовку, направленную на него, он хронометрически рассчитал время и упал в яму мгновением раньше, опередив пулю. В яме лежал он неподвижно. Палачи решили, что он убит наповал, и добавочную, страховочную пулю пустили по нему небрежно, не целясь. Пуля прожгла ему левое плечо – он не шелохнулся, только зубы стиснул так, что два верхних сломались. Ночью он выбрался из ямы и ушел к своим, в горы. Вскоре после официального донесения о его гибели пришло второе донесение с поправками к предыдущему. Командиру корабля передали письмо Петряева: «Третий раз ухожу я от смерти, – писал он. – Я должен вернуться на мой корабль, и я вернусь. Я надеюсь, ремонт подходит уже к концу, и надо поторапливаться. Мешает простреленное плечо, но дело пошло на поправку – в ближайшее время думаю пробираться на Кавказ».
Вот что рассказал мне в тот памятный вечер Прохор Матвеевич, старый боцман. Дней через пять я убедился в достоверности его слов: проезжая по черноморскому берегу, я встретил в одном из портов корабль, и командир показал мне оба письма Петряева.
– Но есть новые известия, и очень тревожные, – добавил он. – Петряев добрался до Керченского пролива, там наскочил на немцев. Мы сопоставили некоторые наши донесения, показания пленных, захваченных недавно на Таманском полуострове, и установили, что он отбивался до последнего патрона. Потом, пользуясь штормовой погодой, ушел в море, вплавь. И его нет до сих пор… Очень тревожное известие. В Керченском проливе наши суда не ходят.
Мне надо было ехать в Москву, и я не мог ждать окончательного выяснения судьбы Петряева. Перед отъездом я еще раз повидал Прохора Матвеевича, рассказал ему о сомнениях и тревогах капитана.
– Знаю! – прищурился он. – Я тебе этого не хотел говорить, чтобы ты глупого чего не подумал: вроде, мол, он погиб. А он придет, задержался вот только.
И я уехал – сначала в Москву, а потом в иные края. И вот, вернувшись совсем недавно опять в Москву, я увидел на своем столе письмо от Прохора Матвеевича. Чернила на конверте порыжели, выгорели от солнца – оно ожидало меня долго, это письмо, необычайно скупое на занятые и точки, зато с расточительной щедростью украшенное заглавными буквами. Между прочим, старик пишет (именуя меня почему-то на «вы», хотя в личных беседах я такого обращения от него никогда не слышал):
«…а еще Сообщаю вам о Старшине Петряеве он вернулся как я говорил и Служит на том корабле какой Вы видели только получил повышение два Ордена и нынче Главстаршина И еще сообщаю, что После Боя с немцами остался в Нагане у него один Патрон Последний и он с тем Патроном пробился к берегу и лег за Валун в голове была думка Живым не даваться а Патрон сберечти для себя. Но только как он поднес Наган ко рту то увидел фашистского Офицера который офицер пошел на него и у него Сердце закипело и он так Порешил что для Родины полезно этого гада убить, а самому принять от немцев Мучение, как Русскому Матросу, а свою Родную Пулю на себя не тратить как она сделана не для своих, а для фашистов. И он снял тоего офицера а сам бросил пустой Наган и пошел в Море думает лучше утону в родных Волнах. Немцы стреляли по нему с Берега но попасть не могли как на море бушевал шторм и нельзя целиться. И он был на Плаву пять часов и совсем из последних сил Выбился но только о своем Родном Корабле вспоминал и было Легче и Потом ему подвернулся Обломок он отдохнул и доплыл до другого берега всего более пятнадцать Миль а то и все двадцать. А потом он долго Пробирался к своим голодный и без Оружия, но его за то Наши люди поддерживали Моряки и Рыбаки и он пришел через две Недели как Вы уехали…»
Слышала вы когда-нибудь о чем-либо подобном? И где еще, кроме как на море, могут происходить такие невероятные истории? А впрочем, чему удивляться! Если стальной корабль может обрести на море живую душу, то почему человек не может обрести на море способность творить чудеса и даже побеждать во имя своей верности и любви самую смерть?
А если вы спросите, какой лично для себя сделал я вывод из всего этого, я вам отвечу. Вывод простой: надо любить свой корабль и быть до конца ему верным, а он уже сумеет за это отблагодарить, он сумеет своей большой душой укрепить человека и спасти его от верной гибели. Кто спасал старшину Петряева? Старый корабль, его большая душа!
Могила неизвестного летчика
Рюкзак мой был упакован, полотенце, мыло, зубная щетка уложены в полевую сумку – пришло мне время отправляться в путь. В ожидании грузовика, уехавшего в порт за бензином, мы с Прохором Матвеевичем сидели на скамейке и вели прощальную беседу, уговариваясь встретиться следующий раз прямо уже в Севастополе.
– Да! – сказал Прохор Матвеевич. – Только не все туда, в Севастополь, вернутся. Иные здесь полегли, на Кавказе, а кто на Кубани, на Азове, на Дону… Многих мы в Севастополе не досчитаемся.
Помолчав, он добавил:
– Будешь через Т. проезжать, сходи там на кладбище. В левом углу у восточного края могила есть – летчик один похоронен. Наш, черноморский, летчик. Этой самой могиле ты поклонись от меня. От Прохора, мол, Матвеевича Васюкова, от старого севастопольца, с уважением и с любовью низкий поклон. Цветов купи побольше, положи на могилу. Не забудь, смотри!
– Не забуду, – ответил я. – Только надпись там есть какая-нибудь – имя, фамилия, звание? А то могил ведь много – спутать можно.
– Спутать! – рассердился Прохор Матвеевич. – Говорят тебе – летчик, как же ты можешь спутать? Спроси на всякий случай – любой житель покажет: эту могилу все знают. А насчет звания, фамилии – не скажу, да и никто не скажет… Неизвестный летчик – так его все в Т. и знают. Геройский человек: живой был – с немцами хлестко дрался, а погиб – стал драться еще хлестче. Мертвый, а из боевого строя не вышел – вот какой человек!
Грузовик, на мое счастье, сильно запоздал, и Прохор Матвеевич успел рассказать мне историю о неизвестном летчике, похороненном в Т., – героическую повесть о грозном, неукротимом бойце, который и по смерти не выпустил оружия из рук. Он продолжал бить немцев из могилы; мертвый, он был для них еще страшнее, чем живой; неуловимый, он настигал врагов всюду, и не было такого угла, где они могли бы укрыться от его разящих ударов.
Это было на юге, в приморском городе Т., летом 1942 года, когда фашисты, не считаясь с потерями, таранили и проламывали наш фронт. Бои шли беспрерывно, воздух над городом глухо гудел, сотрясаемый свирепым ревом орудий, небо по ночам светилось, охваченное мутно-багровым заревом вспышек, под южными голубыми звездами то и дело вспыхивали ракеты – земные белые звезды войны.
Городок жил напряженной и страшной жизнью. Земля в Степановой балке за городом, куда по ночам возили приговоренных, почернела и вспухла буграми, днем над балкой стоял нагретый солнцем тяжелый трупный запах. Там в Степановой балке в одной из могил лежала и Анастасия Громова – жена черноморского моряка, мать четырнадцатилетнего подростка Васютки.
А сам Васютка, оставшись без отца, без матери, скрывался на городской окраине в каких-то развалинах, среди разбитых кирпичей и осыпавшейся штукатурки. Здесь он спасался от мобилизации на работу в Германию. Немцы отняли все у Васютки: семью дом, юность, а теперь собирались отнять и Родину – его последнее прибежище.
Четырнадцатилетний мальчик превратился в затравленного зверька. Он боялся показываться на улицах, где его могли ежеминутно схватить. Он был обут в ошметки, одет в лохмотья, пищу он разыскивал на помойках.
И Васютка решил умереть. Ценой жизни он решил откупиться от своего безысходного ужаса. Не будем осуждать его за это решение: слишком уж унизительной и нестерпимой была его жизнь. Сохранившиеся в архиве городской полиции протоколы свидетельствуют о том, что при фашистах самоубийства были в Т. обычным явлением. Васютку окружал чужой, страшный, враждебный мир, и он решил бежать в небытие из этого мира. Откуда было взять ему в четырнадцать лет выдержку, закалку и стойкость, чтобы вынести, перетерпеть все это?
Васютка назначил день и час своей смерти. Последнюю ночь провел он в слезах. Над ним, в проломах сгоревшего здания, сквозило темное небо, усыпанное сияющими сплетениями звезд, внизу под обрывом негромко рокотал прибой, ветер нес морскую прохладную свежесть. Васютка плакал навзрыд, звал отца, мать, звал бога – никто не откликнулся, не ободрил его, не укрепил дружеским словом маленькое измученное сердце. Ночь глухо, немо и беспросветно стояла вокруг и на все отчаянные призывы Васютки отвечала только неумолимым голосом войны – далеким ревом пушек.
Васютка сжался в комок, забился в самый темный угол – там его и застал ясный прозрачный рассвет. Время пришло. Васютка привязал к железной балке веревку, сложил подставку из кирпичей и, закончив все эти приготовления, вышел из развалин посмотреть в последний раз на море, на розовеющее утреннее небо, на влажную листву тополей и акаций, на все, что было так дорого и близко ему в его молодой чистой жизни.
Он услышал рокот моторов и треск пулеметных очередей. Стена загораживала ему горизонт – он обежал стену и остановился у глинистого крутого обрыва, спускавшегося к морю.
Над заливом шел воздушный бой. Четыре «мессершмитта» клевали наш самолет с красными звездами на крыльях. Они окружали его, били сверху и снизу, крутились в небе каруселью, вспыхивали розовым светом на виражах.
Васютке много раз приходилось видеть воздушные схватки, но это был какой-то странный бой. Мальчик похолодел, когда понял, что у нашего летчика нет патронов.
Наш летчик был безоружен – вот почему немцы наседали так упорно и смело.
Еще один разворот. Еще один вираж. Но уже ясно было – не уйти. Советский летчик направил машину в стремительное отвесное пике, прямо к зеркальной поверхности моря. Васютка зажмурился, решив, что летчик, не видя выхода, идет на смерть.
Он мог так подумать, потому что сам искал выхода в смерти. Замирая, с похолодевшим, сжавшимся сердцем, с закрытыми глазами он стоял долго, бесконечно долго, как показалось ему. Открывая глаза, он ожидал увидеть в небе только четыре машины. Но их было по-прежнему пять, и наша – с красными звездами – настигала один из «мессершмиттов» под яростным огнем остальных.
Дальше все произошло в одну секунду: от хвоста немецкого самолета отделились черные обломки и полетели в море, «мессершмитт» ринулся вниз, вслед за ними, – только белый бурун вскипел на зеркально-гладкой воде залива. А наш самолет, исковерканный, изрешеченный пулями, ковыляя и кренясь, боком направился к берегу, теряя высоту. Он тащил за собой по бледно-розовому небу хвост черного дыма, его неверный полет переходил в падение, блеснуло пламя, все было кончено. Самолет превратился в пылающий факел.
Он рухнул на сушу где-то неподалеку. Васютка кинулся туда. Он бежал из всех сил, задыхаясь, сбивая в кровь ноги о камни и не чувствуя боли. Может быть, летчик жив? Может быть, он еще успел выброситься у самой земли на парашюте? Тогда нужно опередить немцев и спрятать его, укрыть где-нибудь в развалинах, так хорошо знакомых Васютке.
Все эти надежды погасли сразу, когда за городом возле кладбища мальчик увидел догорающий самолет и в стороне фашистов, обыскивающих мертвого летчика.
Немцы погрузили остатки самолета на большую черную автомашину, летчика закопали на кладбище, меж двух крайних крестов, затем потоптались на свежей могиле, умяли ее вровень с землей и уехали.
Кладбище опустело.
Васютка вылез из своего укрытия.
Час был ранний, кое-где в затененных низинах еще стоял и дымился туман. Отсюда с бугра Васютка видел море. Невысокое солнце било золотым светом по шелковистой мягкой синеве. Ветер легко и печально вздохнул в деревьях, вместе с ним вздохнул и Васютка и присел на камень возле могилы.
Прошел час, второй, третий, а мальчик все сидел на камне, о чем-то сосредоточенно и напряженно думая. Словами не передать этих мыслей, да это были даже и не мысли, а что-то большее – некий раскаленный сплав сознания и чувства.
Бывают в жизни часы и даже минуты, которые стоят целых десятилетий, – часы и минуты, рождающие героев. Забитый, затравленный, доведенный до отчаяния русский мальчик родился вновь на этой свежей могиле, но родился он уже не прежним Васюткой, а бойцом, готовым на любой подвиг. Как произошло это чудо – никому не известно, может быть, и вправду неукротимое сердце неизвестного летчика, переполненное гневом и любовью, самоотвержением и доблестью, не могло погаснуть даже в могиле: оно продолжало биться, пылать, и незримый огонь его, прорвавшись сквозь пласт сырой земли, передался Васютке? Именно так объяснил мне это чудо старый боцман Прохор Матвеевич, и я с ним не спорил.
На следующий день Васютка явился на кладбище с маленькой солдатской лопаткой и долго работал, насыпая могильный холмик. Основание холмика он обвел красивой каймой из белых камешков, а сверху изобразил с помощью тех же камешков пятиконечную советскую звезду.
Так появилась в приморском городе Т. могила неизвестного летчика.
Через неделю в порту ночью загорелись и взорвались две немецкие автоцистерны с бензином. Это Васютка выследил их и поджег.
А утро застало его на кладбище. Переполненный ликованием и гордостью, он пришел сюда, чтобы рассказать своему неизвестному безмолвному другу о ночном пожаре. Он убрал засохшие цветы и заменил их новыми. «Ты слышишь, это я поджег!» – сказал мальчик шепотом в землю, и в тишине ему показалось, что из глубины звучит в ответ уверенный и сильный дружеский голос: «Молодец, Васютка!»
Кладбище – место тихое и для немцев не интересное. Они сюда не заглядывали и ничего не знали о могиле неизвестного летчика. Зато узнали наши люди может быть, сам Васютка проболтался кому-нибудь из сверстников, и пошел этот слух по городу.
Однажды Васютка нашел на могиле большой и красивый букет, перевязанный красной лентой с надписью: «Вечная слава герою!» Мальчик долго соображал, кто бы мог положить сюда этот букет, но так ничего и не понял. Через несколько дней на могиле появилась укрепленная на двух колышках красиво разрисованная фанерная дощечка со стихами:
О ты, кто подошел к могиле сей,
Реши, что сделал ты для Родины своей
Герой безвременно в сырой земле лежит,
Но дух его живет, пылает и горит
К борьбе тебя зовет!..
Постепенно могила неизвестного летчика стала в Т. местом паломничества наших советских людей. Вскоре Васютка встретился на кладбище с одним из них. Это был рабочий кожевенного комбината – седоусый хмурый человек с густыми и сердитыми бровями, с пронзительно острым взглядом черных горящих глаз. Это был товарищ Алексей – впоследствии руководитель советской боевой подпольной организации в Т.
Он подошел неслышно, как раз в то время, когда Васютка подправлял осыпавшийся холмик. Увидев незнакомого человека, Васютка вздрогнул и замер.
– Так это, значит, ты за могилой смотришь? – спросил товарищ Алексей низким голосом.
– Нет… Я, дяденька, только так, – попробовал соврать оробевший Васютка, примериваясь улизнуть при малейшем подозрительном движении незнакомого человека.
– Это хорошо! – сказал товарищ Алексей. – Это правильно ты делаешь. Геройский был боец, и заслужил он вечную славу.
Незаметно завязался разговор, подозрения Васютки рассеялись, через полчаса товарищ Алексей знал все о мальчике, о горькой его судьбе, о веревке, приготовленной в развалинах, и о чудесном перерождении на этой могиле. Васютка не мог удержаться и похвастался своим ночным подвигом. Товарищ Алексей поверил не сразу, допрашивал с пристрастием, потом сказал:
– Ну, молодец, коли так! Вот что, Васютка, хватит тебе в развалинах ночевать. Давай переходи ко мне на жительство. Ты, я вижу, немцев не любишь, я тоже их не обожаю, вот и будем с тобой вдвоем действовать. А там, гляди, еще подберутся надежные люди – один, второй, третий… Только помни условие: молчать надо. Ты как – молчать умеешь?
– Умею, – ответил Васютка.
– Ты должен молчать. В полицию попадешь, к немцам – все равно молчи. Ты не мне это обещаешь, ты ему обещаешь, летчику, который здесь похоронен. Ты ему поклянись!
В этот ясный, солнечный день на кладбище, у могилы неизвестного черноморского летчика, зародилась в Т. боевая подпольная советская организация. Товарищ Алексей и Васютка были ее основоположниками. Через несколько дней Васютка указал своему названому отцу еще троих надежных людей – пожилого врача, продавщицу из аптеки и однорукого инвалида, торговавшего на базаре махоркой. Все эти люди в разное время тайком приходили к могиле неизвестного летчика, и мальчик их заприметил. Тогда, между прочим, и выяснилось, что автором стихов, так красиво написанных на фанерной дощечке, был инвалид, потерявший руку в боях с немцами еще в восемнадцатом году.
Все новые и новые люди шли на кладбище с цветами, с черно-красными лентами траура, с простыми и трогательными стихами, посвященными памяти героя. Неукротимое раскаленное сердце неизвестного черноморского летчика продолжало излучать сквозь могильную землю свой благородный огонь, зажигая людей священным гневом, безграничной доблестью и жаждой подвига во имя Родины. Посещали эту могилу учителя, служащие, рабочие, подростки, домохозяйки – словом, простые, скромные люди, никогда в жизни своей не помышлявшие о великой борьбе, об опасных и кровавых битвах. Отсюда же, с кладбища, многие уходили суровыми бойцами, настоящими гражданами, сынами Родины, услышавшими ее призывный голос в роковой грозный час.
Подпольная боевая советская организация росла. Неизвестный черноморский летчик был ее знаменем, его могила – святыней, буквы «Н. Л.» – условным знаком, лозунгом и паролем. И уже по ночам в затемненных квартирах включались радиоприемники: патриоты слушали Москву. Стрекотали по ночам в отдаленных кварталах машинки: патриоты перепечатывали и размножали сводки Совинформбюро. Выводились из строя паровозы, вагоны, автомашины, рушились подорванные аммоналом железнодорожные и шоссейные мосты… «Н. Л.» – неизвестный летчик! Он воевал всюду: в порту, на железной дороге, в школах, в больницах и на заводах. Неуловимый, невидимый, он имел сотни глаз, сотни ушей, сотни рук. На станцию прибывали немецкие военные эшелоны. Скромная, незаметная телеграфистка сообщала об этом товарищу Алексею. В тот же день лучший связист организации – Васютка отправлялся на противоположную сторону залива, к нашим. Боевое донесение он предварительно заучивал наизусть. Зимой Васютка переползал залив по льду в маскировочном халате, летом переплывал на автомобильной камере. Случилось однажды, что камера вдруг спустила, а до берега, занятого нашими, оставалось еще километра полтора. Пока хватало сил, Васютка шел вплавь, потом начал тонуть. Ночь темная-темная, кругом – пустыня холодной осенней воды, кого позовешь на помощь, кто откликнется? Васютка вспомнил своего друга и покровителя, неизвестного летчика, и показалось ему, что в ответ на его призыв там, на кладбище, в сырой могиле, вдруг зарокотало, загудело сердце героя. Этот рокочущий гул близился, усиливался, и Васютка, слыша его, не поддавался смерти, снова и снова выныривал на поверхность и все кричал, кричал, захлебываясь, в черную глухую темноту. И когда последние силы уже окончательно покинули мальчика и вместо крика из его горла вырвался только слабый писк, чьи-то сильные руки подхватили Васютку и подняли над водой.
