Текст книги "Счастливый оборот"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

«Библиотека Крокодила» – это серия брошюр, подготовленных редакцией известного сатирического журнала «Крокодил». Каждый выпуск серии, за исключением немногих, представляет собой авторский сборник, содержащий сатирические и юмористические произведения: стихи, рассказы, очерки, фельетоны и т. д.

booktracker.org

Леонид ЛЕНЧ

СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ

СМЕТОЙ НЕ ПРЕДУСМОТРЕНО

СТРАННЫЙ МАЛЬЧИК

ПОД КОНВОЕМ

НАРЦИС ФЕДОТЫЧ

ЛЮБЛЮ ЛЮДМИЛУ

ВОТ ЛЮДИ!

ТЫБИК

СТАРЫЙ ХРЕН

ПОМЕЩИЦА

ПОМИДОР И ТРЕСКА

Более подробно о серии

INFO

Леонид ЛЕНЧ

СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ

*

РИСУНКИ М. ЧЕРЕМНЫХ

М., «Издательство «Правда», 1959

СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ

Приехал я тут как-то недавно по своим литературным делам на один большой завод. Натурально, являюсь к директору.

Его секретарша, симпатичная блондинка со вздернутым носиком, любезно говорит:

– Насколько я вас понимаю, цель вашего приезда – изучать заводскую жизнь. Так?

– Да… собственно… так!

– Я не сомневаюсь, что Иван Васильевич ласт вам разрешение на изучение жизни, но, к сожалению, он сейчас занят. В данное время у него в кабинете как раз происходит совещание.

– Что-нибудь секретное?

– Нет, обыкновенное, нормальное совещание Собрались начальники цехов, инженеры, мастера.

– Голубушка, а нельзя ли мне обождать, пока Иван Васильевич освободится, не здесь, у вас в приемной, а там, в кабинете, на совещании? Посижу, послушаю, что народ говорит, и, таким образом, не теряя времени, начну изучать жизнь.

Симпатичная блондинка посмотрела на меня, подумала и… улыбнулась.

– Идите!.. Только тихонько!

Я осторожно отворил дверь, обитую коричневым дерматином, и вошел в просторный кабинет, заполненный людьми, сидевшими по обеим сторонам длинного стола, покрытого зеленым сукном. Одним концом он упирался в другой стол, письменный, массивный, украшенный резьбой, над которым монументально возвышался представительно-седоватый, но моложавый мужчина, по-видимому, сам Иван Васильевич.

Люди сидели не только за длинным столом, но и в креслах, стоявших вдоль стен. Я увидел свободный стул и тихо уселся. Никто не обратил на меня внимания, даже скатавшийся моим соседом понурый, неказистый блондин с блекло-голубыми грустными глазами. Глаза эти были устремлены на выступавшего а ту минуту энергичного здоровяка в военном кителе без погон и. как мне показалось, просили о чем-то «очередного оратора». Нет, не просили а безмолвно и жарко умоляли. Губы моего соседа при этом быстро шевелились.

Я напряг слух и разобрал слова. «Худо дело, худо!»

Вскоре картина стала для меня ясной.

Оратор в кителе без погон, обращаясь к моему соседу и называя его то Петром Филипповичем, то товарищем Камышевым, а то и просто Петей, критиковал ею за плохую работу механического цеха.

Говорил он очень спокойно, даже мягко, но убийственно-убедительно. Звучало это, как мне запомнилось, примерно так:

– На заводе, как на фронте. Сосед на фланге не поддержал – и наступление превращается в «пшик»… Мы тебе, Петр Филиппович, не раз говорили: товарищ Камышев, возьмись за ум, организуй работу в цехе как следует – ты на наши слова ноль внимания, фунт презрения. И я считаю, что если Петр Филиппович и дальше будет так относиться к своим обязанностям и к товарищеским предупреждениям, то придется нам тебя, Петя, поучить по-другому. И тогда уж не обижайся!..

После здоровяка в военном кителе выступил мастер Проценко, совсем еще молодой человек, худощавый, легкий, с интеллигентным нервным лицом. Этот критиковал не только беднягу Петра Филипповича, моего соседа, но и самого Ивана Васильевича, директора. На величественном лице последнего появилось выражение смущения, когда Проценко, заканчивая свою речь, сказал ему:

– Ваше отношение, Иван Васильевич, к Камышеву похоже на отношение крыловского повара к шкодливому коту.

Я посмотрел на соседа. Он был, что называется, мокрым, как мышь. Пот выступил на его лбу. на шее, даже его белесые броди были влажны.

Я вынул блокнот и стал делать свои записи, как вдруг услыхал басовитый голос Ивана Васильевича:

– Слово имеет товарищ Бородаев.

Я поднял голову и увидел, что к столу директора, председателя собрания, подошел и готовится начать свою речь невысокий мужчина с выпученными, маслянисто-черными, сверкающими от какого-то неистового, бесшабашного восторга глазами, с курчавой странной шевелюрой на непропорционально крупной голове: каждый волосок закручен этаким маленьким черным штопориком и как бы живет отдельной, независимой жизнью, не якшаясь со своими коллегами.

Мой сосед так и впился глазами в оратора. На его лице, все еще покрытом испариной, было написано: если хочешь добить, Бородаев, добивай скорей, не тяни!

А с Бородаевым творилось нечто для меня непонятное.

Продолжая с тем же бесшабашным, но уже злобным восторгом глядеть на сидящих в кабинете, он начал быстро розоветь. Мне показалось, что внутри у Бородаева происходит какая-то сложная может быть, даже ядерная реакция. Щеки и лоб у него постепенно сделались темно-розовыми, почти малиновыми Наконец произошло «расщепление», рот Бородаева раскрылся – и грянул взрыв!

– В то время как наш героический спутник. – вдруг завопил Бородаев звонким, надтреснутым и очень противным тенором, – совершает свой плановый полет…

Он не говорил, а именно вопил. Он вопил, как купальщик, попавший в речной водоворот. Он кричал, как прохожий, на которого в темном переулке напали грабители. Он стонал, как роженица. На него было страшно смотреть, но еще страшнее было его слушать.

– …Такие, как Камышев, нетерпимы в нашем здоровом коллективе! – грохотал Бородаев. – Камышевых надо беспощадно изгонять! – Он сделал выдох и судорожно глотнул новую порцию воздуха. – Камышевых надо публично бичевать… Камышевых надо судить, товарищи!..

Тут взгляд мой с продолжавшего вопить и орать Бородаева перешел на самого Камышева, и я от удивления так подался вперед, что чуть было не свалился со стула: Камышев весь снял от удовольствия. Он даже не пытался скрывать своей радости. Он улыбался, пожимал плечами, поглаживал себя по коленкам и не спускал повеселевших глаз с лица оратора.

– К прокурору Камышева! – между тем орал Бородаев. – Надо раз и навсегда покончить с камышевщииой, товарищи!

Наконец он затих. И сейчас же Иван Васильевич объявил десятиминутный перерыв. Участники совещания стали шумно выходить из кабинета. Мой сосед тоже поднялся и вышел. Я последовал за ним.

В коридоре я подошел к Камышеву, назвал себя и сказал.

– Петр Филиппович, вы меня извините за мое бестактное литераторское любопытство. Но объясните мне, ради бога, почему вы радовались, когда Бородаев так, не знаю, как сказать, ну… вас, простите, мерзавил, что ли, на собрании? Меня интересует это только с точки зрения психологии.

Петр Филиппович посмотрел на меня свысока и даже с некоторым сожалением.

– Не понимаете?!.

– Не совсем. И хотелось бы из ваших уст…

– Так ведь теперь все ораторы именно его, Бородаева, начнут склонять по всем падежам и про меня вовсе забудут. Я сидел, ждал, будет перегиб или не будет. Бородаев у нас – известный перегибщик. Когда он взял слово, я еще подумал: «А вдруг он сегодня не в ударе, Бородаев? Тогда, – думаю, – мне конец: подведут под монастырь!» Смотрю, нет, все в порядке, на уровне Бородаев. Гремит! Ну, и… того… обрадовался. Очень было заметно?

– Заметно, Петр Филиппович!

– Это плохо. Но даст бог, обойдется. Вы действительно… только с психологической точки интересуетесь?

Я успокоил мнительного Петра Филипповича, мы покурили. А тут и перерыв кончился. Мы вернулись в кабинет.

Первый же оратор начал так:

– Я по поводу выступления товарища Бородаева. Товарищи, ну. нельзя же, в самом деле, так перегибать!

Второй оратор тоже критиковал Бородаева и уже выгораживал и всячески защищал Петра Филипповича.

Третьим оратором оказался сам Иван Васильевич, директор.

Он поднялся и сказал с еле заметной усмешкой:

– Я не хотел выступать, но наш непромокаемый Бородаев меня подбил на выступление – По кабинету прокатился смешок. – Товарищ Бородаев, милый, ведь ты тут такого наплел!..

Он долго срамил и пушил Бородаева. А тот сидел с каменным лицом, и вся его фигура выражала полное безразличие. Видно было, что не в первый раз слушает Бородаев такие поучения.

Я взглянул на Петра Филипповича. Он подмигнул мне, как бы говоря «Ну, кто был прав?»

Я понял, что собрание затягивается, встал и вышел из кабинета Ивана Васильевича так же тихо, как вошел.

СМЕТОЙ НЕ ПРЕДУСМОТРЕНО

Этой осенью пришлось мне побывать в отдаленном районе Зауралья. Под вечер на «Победе» областной газеты я приехал в районное село. Выяснилось, что гостиница переполнена, и мы решили переночевать в помещении редакции районной газеты. Это была ветхая, покосившаяся набок избушка на курьих ножках. Две комнатки избушки занимала редакция, в третьей жили печатник и секретарь редакции. Гостеприимный редактор принес из дому подушку и одеяло, мы расстелили на полу коврик из машины и улеглись вповалку. Нахлынули фронтовые воспоминания, и, согретые теплыми, лирическими чувствами, мы заснули. Однако под утро ядреный сибирский холодок полез во все щели и дыры избушки и, развеяв лирическое тепло, бесцеремонно забрался пол редакторское одеяло. Я не выдержал первый, встал, оделся и вышел во двор. На востоке уже алело. По селу шла петушиная перекличка, выдержанная в бодрых, мажорных тонах. Все сулило ясный и свежий осенний денек.

Двери редакционной конюшни были открыты. Я заглянул туда и увидел престарелую кобылу грязновато-серой масти, с отвислой нижней губой и жидким хвостом. Она стояла в позе, описанной поэтом:

Уши – врозь, дугою – ноги

И как будто стоя спит!

Я уже собирался уходить, как вдруг заметил под сеном в ее кормушке какие-то бумаги.

«Странно! – подумал я. – Неужели они кормят свою лошадку забракованными очерками и корреспонденциями?! Нехорошо! Хоть и старое животное, но… не гуманно!»

Литератор не может не быть любопытным. Я на цыпочках подошел к кормушке, взял бумаги и ушел. На дворе я развернул куски срыва и увидел, что они исписаны крупными печатными буквами. Я стал читать и почувствовал легкое головокружение. Хотите верьте, хотите нет, но моя находка была… дневником редакционной кобылы!

Я ущипнул себя и снова стал читать. Да, это дневник серой кобылы, сомнений нет!

«А что же тут в конце концов странного?! – подумал я. – Во-первых, она не обыкновенная кобыла, а редакционная, то есть кобыла, так сказать, прикоснувшаяся к интеллектуальной жизни. Во-вторых, писала же собака у А. Франса свои записки!»

Короче говоря, я увез с собой «Дневник серой кобылы» и теперь публикую выдержки из него.

Конечно, мне пришлось отредактировать ее записи.

Мелкие выпады против кучера, деда Агафона, показались мне не имеющими общественного значения, но остальное… Впрочем, судите сами.

Итак, ниже идут отдельные записи из «Дневника серой кобылы»:

«5 мая. Сегодня в моей жизни произошло крупное событие. Приказом райисполкома я переведена из райтопа, где проработала, как говорится, не вылезая из оглобель, пять лет, в редакцию районной газеты. С едкой стороны, мне льстит этот перевод. Но. с другой, ведь новое место – это новый кучер. А новый кучер – это новый кнут. Новый кнут всегда больно бьет. Однако повозим – узнаем!

10 июня. Вот уже больше месяца, как я работаю в редакции. Что я могу сказать про свое новое место? Откровенно говоря, я ожидала большего. Уж очень она какая-то… такая… бедная, наша редакция! Куда ей до райтопа! Взять хотя бы мою сбрую. Ветхая, старая рванина, клочки, которые мой кучер, дед Агафон, этот старый кнутобоец (тут следуют всякие крепкие словечки по адресу кучера, они мною выброшены – Л. Л.), ежедневно сшивает дратвой. В райтопе меня в такой сбруе никогда бы не выпустили на улицу села, а тут выпускают! Мне, лошади, толстокожему, можно сказать, созданию, и то стыдно бывает, когда я везу редактора, а прохожие прыскают в кулак, глядя на мою упряжь.

Вчера при мне Агафон сказал редактору, что, мол, надо бы купить для «нашего одра» («наш одер» – эго я. Как вам это понравится!) новую сбрую. На это редактор ответил ему со вздохом.

– Бухгалтер не даст! Сметой не предусмотрено!

Выходит, что сметой предусмотрено, чтобы над редакционным выездом смеялось все село? Вот уж действительно оборжаться!

27 июня. Сегодня ездили в соседнюю деревню за 12 километров. Редактор был не в духе, Агафон – тоже. В результате он мне крепко «всыпал».

(Тут мне снова пришлось пустить в ход цензорский карандаш и выкинуть из «Дневника серой кобылы» большой кусок выпадов против кучера Агафона – Л. Л.).

На обратном пути выяснилась причина плохого настроения редактора. Оказывается, ему тоже «всыпали». Он получил выговор «за неоперативность».

А какая же у него может быть «оперативность», когда все его транспортные возможности – это «наш одер», то есть я? А ведь район огромный! Чуть ли не с Бельгию! И туда надо поехать и сюда. И все на мне. Вернешься поздно вечером в конюшню, а ноженьки гудут, сил нет терпеть!

29 нюня. Опять по поводу оперативности. Сегодня ездили в другую деревню, и по дороге редактор мечтал вслух:

– А мне даже не надо машины! Хоть бы мотоцикл с коляской!

На это Агафон заметил:

– Сметой не предусмотрено!

И так стеганул меня кнутом, что я споткнулась на обе передние ноги.

Редактор, конечно, прав! Ведь сколько лошадиных сил имеет район (с целинными землями, заметьте!) со всеми своими тракторами, комбайнами и другими машинами. Если их сложить, получится многозначная цифра. А газета, которая должна освещать работу всех этих «сил», имеет в своем распоряжении только меня, то есть одну, будем прямо говорить, довольно-таки хилую лошадиную силу.

2 июля. Редактор все-таки хороший человек, не то что Агафон. Сегодня он ходит по двору с секретарем райкома, и я собственными ушами слышала, как он сказал:

– А конюшня наша! Посмотрите: крыша прохудилась, столбы покосились! Если вам нас не жалко и вы никак не соберетесь дать редакции приличный дом вместо нашей развалюшки, – пожалейте хоть нашего Россинанта! (Одеp, Россинант, Худоба, Машка и Мортира – это все я!) Надо ремонтировать, а денег нет!

На это секретарь райкома строго ответил редактору:

– У вас последнее время наблюдается потребительский уклон в мыслях.

Редактор вздохнул и ничего не сказал.

5 июля. Нет, редактор – нехороший человек! Сегодня во время поездки он взял у Агафона вожжи и кнут и правил мною сам.

Сначала все шло хорошо, а потом редактор начал рассказывать Агафону про какого-то уполномоченного «Заготскота», который не реагирует на критику в районной газете.

– А ведь мы его крепко стеганули! – сказал редактор и, наверное, для наглядности угостил меня кнутом, так, что я закрутила хвостом и перешла на старательную рысь.

Но на редактора моя реакция и моя старательность не произвели, однако, никакого впечатления Продолжая жаловаться Агафону на учреждения, не отзывающиеся на критику в районной печати, он при этом непрерывно стегал меня по крупу кнутом и еще приговаривал:

– Только крутят хвостом, как наша Мортира, и ни тпрру, ни ну!

Сказал «тпрру» – я послушно остановилась. За это он мне еще прибавил. Нет, нет, нехороший человек!..»

В таком же духе выдержаны и другие записи в «Дневнике серой кобылы». В них она касается разных сторон жизни районной газеты: состояния полиграфического хозяйства, бумажного снабжения и т. д Я не публикую эти записи потому, что считаю бестактным вмешательство лошади в вопросы, стоящие вне ее компетенции. По транспортной проблеме пусть высказывается, пожалуйста! Тут ей, как говорится, и карты в копыта! А насчет остального пусть лучше позаботятся люди.

СТРАННЫЙ МАЛЬЧИК

Перед уроком географии в класс вошла классная руководительница Анна Павловна и с ней новичок, бледный толстый мальчик с большими, чуть оттопыренными ярко-розовыми, как промокательная бумага, ушами.

Стало тихо.

Мальчики и девочки, сидевшие на партах, с любопытством глядели на новичка. А он стоял спокойно, держа свой портфельчик с учебниками за длинную ручку, и улыбался весьма независимо.

Форменные серые штаны были ему длинны, не по росту и внизу лежали гармошкой, так, что наружу высовывались лишь носки ботинок.

– На нашего управдома похож! – шепнул Костя Гаранин своему соседу по парте и закадычному приятелю Эдику Буценко.

– Ребята! – обратилась к классу Анна Павловна. – Познакомьтесь с вашим новым товарищем. Его зовут Сережа Полосатиков. Он перевелся к нам из другой школы. Вы его не обижайте. Иди, Сережа, садись, вон там есть свободное местечко, на третьей парте!

Важно наступая каблуками на манжеты своих длинных штанин, Сережа Полосатиков проследовал к третьей парте и сел рядом с тихоней Любой Марковкиной – как раз позади Кости Гаранина и Эдика Буценко.

Потом Лина Павловна ушла, и начался урок география. Сергей Сергеевич, географ, вызвал к карте Любу Марковкину. Люба храбро взяла в руку указку и стала бойко выкладывать все, что успела за вчерашний вечер узнать про горные хребты и реки Южной Америки. Эта тихоня здорово знала урок!

Воспользовавшись удобной ситуацией. Эдак Буценко обернулся к новичку и спросил его шепотом:

– Марки собираешь?

– Зачем? – тоже шепотом, вяло кривя нижнюю губу, ответил новичок.

– Как это зачем?! Интересно же! Вот бы марку Ганы добыть!

– Чепуха!

– Что чепуха?!

– Марки все эти – чепуха!

– Это, брат, ты загибаешь! Если марки – чепуха, зачем же тогда их на почте продают? И в магазине филателическом?

– Мало ли какую чепуху продают в магазинах!

– Да почему же марки-то – чепуха!

– Потому что, когда их отклеиваешь, они рвутся. А когда наклеиваешь, к языку прилипают!

Костя Гаранин не выдержал и тоже обернулся к новичку:

– Ты, Полосатиков, наверное, язык в клей обмакиваешь, поэтому они и прилипают!

Этик Буценко представил себе, как толстый Полосатиков засовывает длинный красный язык в банку с клеем, и громко рассмеялся. Сергей Сергеевич оторвался от карты, по которой отважно путешествовала со своей указкой Люба. Марковкина, и строго прикрикнул:

– А ну, потише там. Буценко и Гаранин. В коридор захотели?

Наконец довольная Люба вернулась за свою парту. Ее просто распирало от гордости. Она ждала, что новичок сам скажет ей что-нибудь приятное, но новичок не обращал на нее никакого внимания: он рассматривал волосы на затылке Эдика Буценко так, как будто это были не волосы, а притоки южноамериканской реки Амазонки – самой большой реки в мире.

Тогда Люба, глядя прямо перед собой, чтобы Сергей Сергеевич ничего не заметил, сама шепнула своему соседу:

– Пятерочку заработала!

– Чепуха! – ответил сосед тишайшим шепотом.

– Пятерка – чепуха?!

– География вся эта – чепуха!. Параллели, меридианы… воображаемые линии. Подумаешь! Если они воображаемые, зачем про них учить? Где хочу, там их и воображаю!

– Ты какой-то странный! – прошептала Люба, продолжая глядеть прямо перед собой, и отодвинулась от Полосатикова на край парты.

Заболела «англичанка», и последний урок оказался свободным. Анна Павловна предложила всем классом пойти с ней в Третьяковскую галерею посмотреть картины знаменитого художника Васнецова.

Все были очень довольны, И все решили пойти, все, кроме Сережи Полосатикова. Он быстро собрал свои учебники и тихо нырнул в гардероб – одеваться. Там его и настиг Эдик Буценко.

– Ты разве с нами не пойдешь. Полосатиков?

– Не пойду! Что я там не видел, в этой Третьяковке?

– А богатырей, которых Васнецов нарисовал, ты видел? Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича, которые сидят верхом на богатырских конях и гордо смотрят вдаль?

– Подумаешь! Они и на папиросных коробках гордо смотрят вдаль!

– Чудак! То коробка, а то картина во всю стену!

– А какая разница, если они и там гордо смотрят вдаль и тут гордо смотрят вдаль? Чепуха!

Мнения о странном мальчике в классе сложились разные. Одни решили, что Сережа Полосатиков очень умный, потому что если он называет все чепухой, значит, он знает про это «все» то чего не знают остальные. Другие, наоборот, полагали, что Сережа Полосатиков – круглый дурак, потому что только дурак может считать чепухой то, что считать чепухой никак нельзя. Третьи – к ним принадлежали Костя Гаранин и Эдик Буценко – думали, что странное и загадочное поведение Сережи Полосатикова объясняется не свойствами его рассудка, а чем-то другим. И они решили во что бы то ни стало разгадать эту «ходячую загадку природы», как они в разговорах между собой стали называть Сережу Полосатикова.

Разгадка произошла, как это часто бывает в жизни, совсем случайно. Однажды в воскресенье Костя Гаранин и Эдик Буценко пошли вместе погулять и заглянули в парк культуры и отдыха. В парке было весело и шумно. Друзья побродили по аллеям и дорожкам и остановились у лотка мороженщицы, чтобы купить себе по вафельному стаканчику орехового пломбира. И тут выяснилось, что Костя Гаранин потерял деньги. Он обыскал все карманы, даже зачем-то снял ботинок и потряс его – денег не было.

– Я вас выручу, ребята! – вдруг сказал сидевший рядом на скамейке молодой парень в спортивной куртке на «молнии» и в вязаной шапочке, какие носят лыжники. Лицо у него было широкое, чуть скуластое, в синих глазах – смешинка. – Дайте-ка им, уважаемая тетя, два стаканчика, я заплачу.

Он дал деньги бесстрастно важной мороженщице с клюквенным румянцем на щеках, взял у нее два стаканчика и подал один Косте, а другой – Эдику.

– Кушайте на здоровье, браты-кролики!

Братцы-кролики помялись, хмыкнули и стали кушать на здоровье. Потом пошли гулять уже втроем. Новый знакомый оказался отличным парнем. В прошлом году окончил десятилетку, поступил на завод, работает токарем. И, кроме того, занимается лыжным спортом, имеет разряд. Зовут Сережей, как Полосатикова. Очень симпатичный. И так интересно рассказывает и про завод и про лыжные состязания!

Незаметно для себя друзья оказались у аттракциона «чертово колесо». И вдруг увидели… Кого бы вы думали? Полосатикова! Он сидел в корзине вращающегося колеса и визжал от наслаждения. Он визжал буквально на весь парк. Когда колесо, совершив круг, остановилось, Полосатиков вылез из корзины и сейчас же побежал за билетом на следующий сеанс. Конечно, ребята тут же рассказали своему новому другу про эту «ходячую загадку природы», которую они поклялись разгадать.

Когда Полосатиков, совершив еще одни рейс на «чертовом колесе», спустился вниз, на грешную землю, братцы-кролики и Сережа-большой подошли к «странному мальчику».

– Здорово, Полосатиков!

– Здорово!

– Ловко у тебя получается! Ты, наверное, летчиком хочешь быть, тренируешься на мертвую петлю, да?

Глаза у Сережи Полосатикова загорелись от этой похвалы, но тут к троице подошел стоявший поодаль молодой человек без шапки, с бледным, скучным, полным лицом, с копной длинных волос на голове – сзади, на шее, они сбивались в колечки, как шерсть у пуделя.

– Это мой старший брат! – с гордостью сказал Сережа Полосатиков.

Полосатиков-старший посмотрел на вежливо поклонившихся ему Костю и Эдика безразлично, словно перед ним были не мальчики, а забор, заклеенный старыми афишами, и молча выплюнул изо рта окурок сигареты прямо им под ноги.

– Очень интересное это колесо, правда? – сказал Костя Гаранин, обращаясь к Полосатикову-младшему.

Глаза у Полосатикова-младшего снова загорелись, но Полосатиков-старший, скривив рот, сказал:

– Чепуха!

И тогда Полосатиков-младший тоже скривил рот и с такой же презрительной миной процедил сквозь зубы:

– Чепуха!

– Идем, малявка! – приказал старший брат, и младший послушно пошел следом за старшим.

Когда они затерялись в толпе гуляющих, Сережа-большой положил свои руки на плечи оторопевших друзей и сказал:

– Ну что же, братцы кролики, теперь, когда эта «ходячая загадка природы» разгадана, вам остается только одно: сделать из него человека. Можно из него сделать человека, как вы думаете?

Мальчики переглянулись, и Эдик Буценко ответил очень серьезно:

– Можно, но трудно. Двенадцать лет прожил на свете но такого еще не видел. Придется поработать!

– Придется! – подтвердил Костя Гаранин.

ПОД КОНВОЕМ

Когда молодого режиссера Белопольцева назначила в порядке выдвижения заведующим отделом театров городского управления культуры, эту новость в драматическим театре, где он служил, расценили по разному.

Одни искренне радовались за Гришу Белопольцева, считая, что «парень растет», другие его жалели, полагая, что «теперь парень творчески кончился». Никто, во всяком случае, безучастно не отнесся к решительному перелому в его судьбе.

Заслуженный артист одной из среднеазиатских республик Малоедов, выехавший оттуда, как только получил там звание, важный, тучный щеголь с седыми височками, щуря холодные умные глаза, покровительственно положил на плечо Белопольцева свою маленькую белую руку с золотым перстнем-печаткой на мизинце и сказал.

– Поздравляю, друг мой! Я искренне рад за вас. Вы человек из нашего, из актерского теста, вы понимаете, что нужно театру! И его главному компоненту – актеру. С большой буквы – Актеру!

И по выражению его полного надменного лица было видно, кого именно Малоедов считает актером «с большой буквы».

Подошла Ниночка Туганская, хорошенькая, с острым носиком, рыженькая, как хорошо выделанная лисичка-горжетка, обласкала Белопольцева почти молитвенным взглядом преданных, мило-наивных серых глаз и тоже поздравила:

– Вы теперь, Гришенька, вышли «в большие забияки»! Не забывайте нас, грешных!

И по тому, как она смотрела на Белопольцева, ясно было, кого именно из «грешных» не должен был забывать Гриша Белопольцев.

А товарищ Белопольцева по институту, молодой, подающий надежды актер Слава Котиков, остановил свежеиспеченного заведующего отделом театров на лестнице, долго тискал его в объятиях, целуя взасос, а когда наконец отпустил на волю, сказал очень громко, на весь вестибюль:

– Только ты, Гришка, смотри не зазнавайся! Я твой друг, но если ты превратишься в холодного чинушу-бюрократа, я первый буду тебя презирать, как последнего подонка!

Белопольцев не считал Славу Котикова своим другом и не раз критиковал его на актерских собраниях за пошлость манер и пристрастие к алкоголю. Его жирные поцелуи и громкий, развязный голос были ему неприятны, но, будучи человеком мягким, доброжелательным и сердечным, он крепко пожал руку однокашника и клятвенно пообещал ему не превращаться в чинушу и холодного бюрократа.

Прошли месяцы, и Белопольцев освоился со своей новой должностью. Первое время он очень томился без театра с его привычной возбуждающей атмосферой, нервничал и тосковал, вспоминая мрачные предсказания тех, кто полагал, что «теперь парень творчески кончился», а потом втянулся в работу с ее ежедневными тревогами и заботами, и тоска его притупилась.

Однажды, когда Белопольцев, запершись в своем кабинете, дверь которого выходила прямо в коридор (приемной с секретарем ему не полагалось), писал очередной доклад «Об итогах и перспективах» для начальника управления, в дверь сильно и резко постучались. Чертыхаясь про себя, Белопольцев поднялся из-за стола и отворил дверь. В кабинет ввалился Слава Котиков. Лицо у него было бледное, волосы растрепанные, глаза выпученные.

– Привет, Гришка! – сказал Слава Котиков и торопливо поцеловал Белопольцева в ухо. – Вместилище, брат, у тебя, как у Сарданапала. – прибавил он, оглядывая более чем скромный белопольцевский кабинет с двумя дешевыми стульями и канцелярским столом о двух тумбах.

– Извини Слава, я сейчас очень занят! – мягко сказал Белопольцев – Доклад, понимаешь, составляю для начальства. И уже опаздываю. Давай как-нибудь вечерком после спектакля встретимся, потолкуем о жизни подробно.

Слава Котиков нахмурился, с презрением посмотрел на заведующего отделом театров и погрозил ему пальцем:

– Ты эти бюрократические увертки брось, брат!

И тут Белопольцев заметил, что Слава сильно пьян. Отсюда и бледность лица, и очумелые, шалые глаза, и растрепанные волосы…

«Безобразие какое! – подумал Белопольцев – Средь бела дня! И в таком виде еще является в управление культуры!»

Он сделал строгое лицо и сказал:

– Ну, что у тебя, говори!

Вместо ответа Слава Котиков приоткрыл дверь в коридор и ткнул пальцем.

– Гляди туда! Видишь?

Белопольцев посмотрел и увидел, что в коридоре на диване для посетителей сидит пожилая официантка в голубом форменном платье с белым передником с кружевной наколкой на голове. Лицо у нее было каменное, тонкие губы твердо сжаты. Вся ее фигура, поза, выражение лица говорили: «Я не уйду отсюда, пока не добьюсь своего!»

– Хороша зверюга? Ты на рот, на губы погляди! Такая, брат, самой леди Макбет сто очков вперед даст! (Тут голос у Славы Котикова дрогнул) Я уже час с ней хожу. Под конвоем! А ты – «как-нибудь вечерком», «потолкуем о жизни»… Вот она, жизнь! Какая она есть! Гляди на этот реализм, Гриша, из своего бюрократического гнездышка, гляди!

– Ничего не понимаю! В чем, собственно, дело?

– Ну, понимаешь, забежал в «Аврору». Думал, выпью сто граммов, закушу килькой. Выпил. А потом – черт его знает, как это получалось! – бросило меня со страшной силой на крымскую мадеру. К мадере заказал филе миньон с грибами. Только выпил мадеры, подсел один с радио, некто Пламенеев, бывший актер, сейчас работает диктором. Роскошный парень, я тебя с ним обязательно сведу. Пришлось снова водки попросить. Обратным ходом выпили с Пламенеевым под салатик «оливье». А потом он ушел, а я еще пива выпил и кофе с коньяком «четыре звездочки». Ну, затмение какое-то нашло. Понимаешь! Не рассчитал! Понимаешь? Хотел счет подписать – не поверила. Поехала со мной на такси к Малоедову – он недалеко от «Авроры» живет, – я надеялся у его мадам перехватить. Но не дала и даже прочитала нотацию! За такси она (Слава Котиков показал глазами на неподвижную официантку) заплатила. Страшно ругалась, но заплатила! От Малоедова пошли пешком назад. Думал, встречу кого-нибудь – одолжу. Как на грех, хоть бы одна знакомая собака навстречу! И вдруг меня осенило: вспомнил про тебя. Ты же заведующий отделом театров, ты обязан проявить чуткость и внимание к талантливому актеру. Тем более, что я уже опоздал на репетицию. Выручай, Гришка, если ты окончательно тут не закис и не обюрократился!

Слушая этот монолог, Белопольцев весь кипел от возмущения и гнева.

«Сейчас выгоню его воя из кабинета, – думал он, кусая губы, – назову на «вы» и выгоню! И все скажу прямо в лицо. И в театр позвоню: пусть с ним делают, что хотят!»

Однако, когда Слава Котиков закончил свой монолог, заведующий отделом театров глухо спросил его:

– Сколько тебе надо?

– Дай семьдесят рублей! Сюда такси войдет. И чаевые этой тигрице!

Белопольцев пошарил в карманах и обнаружил лишь две смятые десятки и одну новенькую пятерку.