Текст книги "Честное слово (сборник)"

Автор книги: Леонид Пантелеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Маринка

С Маринкой мы познакомились незадолго до войны на парадной лестнице. Я открывал французским ключом дверь, а она в это время, возвращаясь с прогулки, проходила мимо, вся раскрасневшаяся, утомлённая и разгорячённая игрой. Куклу свою она тащила за руку, и кукла её, безжизненно повиснув, также выражала крайнюю степень усталости и утомления.

Я поклонился и сказал:

– Здравствуйте, красавица.

Девочка посмотрела на меня, ничего не ответила, засопела и стала медленно и неуклюже пятиться по лестнице наверх, одной рукой придерживаясь за перила, а другой волоча за собой несчастную куклу. На площадке она сделала передышку, ещё раз испуганно посмотрела на меня сверху вниз, облегчённо вздохнула, повернулась и, стуча каблучками, побежала наверх.

После этого я много раз видел её из окна во дворе или на улице среди других детей. То тут, то там мелькал её красный сарафанчик и звенел звонкий, иногда даже чересчур звонкий и капризный голосок.

Она была и в самом деле очень красива: черноволосая, курчавая, большеглазая, – ещё немножко, и можно было бы сказать про неё: вылитая кукла. Но от полного сходства с фарфоровой куклой её спасали живые глаза и живой, неподдельный, играющий на щеках румянец: такой румянец не наведёшь никакой краской, про такие лица обычно говорят: «кровь с молоком».

Война помогла нам познакомиться ближе. Осенью, когда начались бомбёжки, в моей квартире открылось что-то вроде филиала бомбоубежища. В настоящем убежище было недостаточно удобно и просторно, а я жил в первом этаже, и, хотя гарантировать своим гостям полную безопасность я, конечно, не мог, площади у меня было достаточно, и вот по вечерам у меня стало собираться обширное общество – главным образом дети с мамами, бабушками и дедушками.

Тут мы и закрепили наше знакомство с Маринкой. Я узнал, что ей шесть лет, что живёт она с мамой и с бабушкой, что папа её на войне, что читать она не умеет, но зато знает наизусть много стихов, что у неё шесть кукол и один мишка, что шоколад она предпочитает другим лакомствам, а «булочки за сорок» (то есть сорокакопеечные венские булки) простой французской…

Правда, всё это я узнал не сразу и не всё от самой Маринки, а больше от её бабушки, которая, как и все бабушки на свете, души не чаяла в единственной внучке и делала всё, чтобы избаловать её и испортить. Однако девочка была сделана из крепкого материала и порче не поддавалась, хотя в характере её уже сказывалось и то, что она «единственная», и то, что она проводит очень много времени со взрослыми. Застенчивость и развязность, ребёнок и резонёр сочетались в ней очень сложно, а иногда и комично. То она молчит, дичится, жмётся к бабушке, а то вдруг наберётся храбрости и затараторит так, что не остановишь. При этом даже в тех случаях, когда она обращалась ко мне, она смотрела на бабушку, как бы ища у неё защиты, помощи и одобрения.

Между прочим, от бабушки я узнал, что Маринка ко всему прочему ещё и артистка – поёт и танцует.

Я попросил её спеть. Она отвернулась и замотала головой.

– Ну, если не хочешь петь, может быть, спляшешь?

Нет, и плясать не хочет.

– Ну, пожалуйста, – сказал я. – Ну, чего ты боишься?

– Я не боюсь – я стесняюсь, – сказала она, посмотрев на бабушку, и, так же не глядя на меня, храбро добавила: – Я ничего не боюсь. Я только немцев боюсь.

Я стал выяснять, с чего же это она вдруг боится немцев. Оказалось, что о немцах она имеет очень смутное представление. Немцы для неё в то время были ещё чем-то вроде трубочистов или волков, которые рыщут в лесу и обижают маленьких и наивных Красных Шапочек. То, что происходит вокруг – грохот канонады за стеной, внезапный отъезд отца, исчезновение шоколада и «булочек за сорок», даже самое пребывание ночью в чужой квартире, – всё это в то время ещё очень плохо связывалось в её сознании с понятием «немец».

И страх был не настоящий, а тот, знакомый каждому из нас, детский страх, который вызывают в ребёнке сказочные чудовища – всякие бабы-яги, вурдалаки и бармалеи…

Я, помню, спросил у Маринки, что бы она стала делать, если бы в комнату вдруг вошёл немец.

– Я бы его стулом, – сказала она.

– А если стул сломается?

– Тогда я его зонтиком. А если зонтик сломается – я его лампой. А если лампа разобьётся – я его калошей…

Она перечислила, кажется, все вещи, какие попались ей на глаза. Это была увлекательная словесная игра, в которой немцу уделялась очень скромная и пассивная роль – мишени.

Было это в августе или в сентябре 1941 года.

Потом обстоятельства нас разлучили, и следующая наша встреча с Маринкой произошла уже в январе нового, 1942 года.

Много перемен произошло за это время. Давно уже перестали собираться в моей квартире ночные гости. Да и казённые, общественные убежища тоже к этому времени опустели. Город уже давно превратился в передовую линию фронта, смерть стала здесь явлением обычным и привычным, и всё меньше находилось охотников прятаться от неё под сводами кочегарок и подвалов.

Полярная ночь и полярная стужа стояли в ленинградских квартирах. Сквозь заколоченные фанерой окна не проникал дневной свет, но ветер и мороз оказались ловчее, они всегда находили для себя лазейки. На подоконниках лежал снег, он не таял даже в те часы, когда в комнате удавалось затопить «буржуйку».

Маринка уже два месяца лежала в постели.

Убогая фитюлька нещадно коптила, я не сразу разглядел, где что. Сгорбленная старушка, в которой я с трудом узнал Маринкину бабушку, трясущимися руками схватила меня за руку, заплакала, потащила в угол, где на огромной кровати, под грудой одеял и одежды теплилась маленькая Маринкина жизнь.

– Мариночка, ты посмотри, кто пришёл к нам. Деточка, ты открой глазки, посмотри…

Маринка открыла глаза, узнала меня, хотела улыбнуться, но не вышло: не хватило силёнок.

– Дядя… – сказала она.

Я сел у её изголовья. Говорить я не мог. Я смотрел на её смертельно бледное личико, на тоненькие, как ветки, ручки, лежавшие поверх одеяла, на заострившийся носик, на огромные ввалившиеся глаза – и не мог поверить, что это всё, что осталось от Маринки, от девочки, про которую говорили: «кровь с молоком», от этой жизнерадостной, пышущей здоровьем резвушки.

Казалось, ничего детского не осталось в чертах её лица.

Угрюмо смотрела она куда-то в сторону – туда, где на закоптелых, некогда голубых обоях колыхалась витиеватая тень от дымящей коптилки.

Я принёс ей подарок – жалкий и убогий гостинец: кусок конопляной дуранды, завёрнутый, красоты ради, в тонкую папиросную бумагу. Больно было смотреть, как просияла она, с каким жадным хрустом впились её мышиные зубки в каменную твердь этого лошадиного лакомства.

Воспитанная по всем правилам девочка, она даже забыла сказать мне «спасибо»; только расправившись наполовину с дурандой, она вспомнила о бабушке, предложила и ей кусочек. А подобрав последние крошки и облизав бумагу, она вспомнила и обо мне – молча посмотрела на меня и холодной ручкой дотронулась до моей руки.

– Бабушка, – сказала она. Голос у неё был хриплый, простуженный. – Бабушка, правда, как жалко, что когда мы немножко больше кушали, я не сплясала дяде?

Бабушка не ответила.

– А теперь что, не можешь? – спросил я.

Она покачала головой:

– Нет.

Бабушка опустилась на стул, заплакала.

– Боже мой, – сказала она, – когда это всё кончится только?!

Тут произошло нечто неожиданное. Маринка резко повернулась, подняла голову над подушкой и со слезами в голосе закричала:

– Ах, бабушка, замолчи, ты мне надоела! «Когда это кончится?!» Вот всех немцев перебьют, тогда и кончится…

Силёнки изменили ей. Она снова упала на подушку.

Бабушка продолжала плакать.

Я помолчал и спросил:

– А ты немцев всё ещё боишься, Маринка?

– Нет, не боюсь, – сказала она.

Пытаясь возобновить наш старый шуточный разговор, я сказал ей:

– А что ты станешь делать, если, скажем, немец вдруг войдёт в твою комнату?

Она задумалась. Глубокие, недетские морщинки сбежались к её переносице. Казалось, она трезво рассчитывает свои силы: стула ей теперь не поднять, до лампы не дотянуться, полена во всём доме днём с огнём не найдёшь.

Наконец она ответила мне. Я не расслышал. Я только видел, как блеснули при этом её маленькие крепкие зубки.

– Что? – переспросил я.

– Я его укушу, – сказала Маринка. И зубы её ещё раз блеснули, и сказано это было так, что, честное слово, я не позавидовал бы тому немцу, который отважился бы войти в эту холодную и закоптевшую, как вигвам, комнату.

Я погладил Маринкину руку и сказал:

– Он не придёт, Маринка…

Много могил мы вырубили за эту зиму в промёрзшей ленинградской земле. Многих и многих недосчитались мы по весне.

А Маринка выжила.

Я видел её весной сорок второго года. Во дворе на солнышке играла она с подругами… Это была очень скромная, тихая и благопристойная игра.

И это были ещё не дети, а детские тени. Но уже чуть-чуть румянились их бледные личики, и некоторые из них уже прыгали на одной ножке, а это очень трудно – держаться на одной ноге: тот, кто пережил ленинградскую зиму, поймёт и оценит это. Увидев меня, Маринка бросилась мне навстречу.

– Дядя, – сказала она, обнимая меня, – какой вы седой, какой вы старый…

Мы поговорили с ней, поделились последними новостями. Оба мы по-настоящему радовались, что видим друг друга – какими ни на есть, худыми и бледными, но живыми. Ведь не всякому выпала эта радость.

Когда мы уже простились, Маринка снова окликнула меня.

– Дядя, – сказала она, смущённо улыбаясь, – знаете что, хотите, я вам спляшу?

– Ого! – сказал я. – Ты уже можешь плясать?

– Немножко могу. Но только не здесь. Пойдёмте знаете куда? На задний двор, около помойки…

– Нет, Мариночка, не надо, – сказал я. – Побереги силёнки – они тебе ещё пригодятся. А спляшешь ты мне знаешь когда? Когда мы доживём до победы, когда разобьём фашистов.

– А это скоро?

Я сказал:

– Да, скоро.

И, сказав это, я почувствовал, что беру на себя очень большое обязательство. Это была уже не игра – это была присяга.

1942

Главный инженер

Лейтенант Фридрих Буш, лётчик германской разведывательной авиации, и новодеревенский школьник Лёша Михайлов в один и тот же день получили награды: лейтенант Буш – Железный крест, а Лёша Михайлов – медаль «За оборону Ленинграда».

Как сказано было в приказе германского командования, лётчик Буш представлялся к награде «за отличную разведывательную деятельность над позициями противника у Ленинграда, в результате чего были обнаружены и уничтожены 12 зенитных установок русских». А Лёша Михайлов получил свою медаль как раз за то, что помог немецким самолётам обнаружить эти двенадцать батарей…

Вы, я вижу, удивлены. У вас глаза на лоб полезли. Вы думаете небось, что это ошибка или опечатка. Что ж, выходит, значит, что Лёша Михайлов – предатель? Почему же тогда он получил советскую награду, а не какой-нибудь тоже медный или оловянный немецкий крест?

А между тем никакой ошибки тут нет. Лёша Михайлов получил свою награду по заслугам. А вот за что получил её лейтенант Фридрих Буш – это дело тёмное. Хотя – если разобраться – может быть, он и в самом деле неплохо выполнил свою боевую задачу. Ведь он действительно обнаружил на подступах к Ленинграду двенадцать зенитных батарей. Правда, без помощи Лёши Михайлова и других ребят он чёрта бы с два обнаружил. А хотя…

Ну да, впрочем, так вы всё равно ничего не поймёте. Надо всё рассказать по порядку.

* * *

Лёша Михайлов жил, как я уже сказал, в Новой Деревне. Около их дома – за огородами – был пруд. На том берегу пруда в небольшой рощице стояла зенитная батарея. Почти каждую ночь, когда с финской стороны летели на Ленинград немецкие бомбардировщики, батарея открывала огонь. Конечно, не одна батарея. Их там вокруг было много. От этого огня в Михайловском доме, как и в других, соседних домах, давно уже не осталось ни одного стекла – окна были заколочены досками или фанерой или заткнуты подушками. Зато уж и немцам, конечно, тоже доставалось от этого огня!..

Батарея была хорошо замаскирована. В обычное время, когда она помалкивала, не работала, её не только с воздуха, но и с земли не разглядеть было. Но, конечно, это только взрослые не могли разглядеть. А от ребят разве что-нибудь скроешь? Ребята ещё давно, ещё в самом начале войны, когда только появилась у них эта батарея, всё, что им нужно было, разнюхали, разведали и знали теперь батарею, наверно, не хуже самих зенитчиков. Знали и сколько там орудий, и какого они калибра, и сколько у орудий прислуги, и кто командир, и где снаряды лежат, и как заряжают, и как стреляют, и как команду подают.

Работала батарея только по ночам. Наутро, после налёта бомбардировщиков, почти всякий раз прилетал в деревню маленький, лёгкий, похожий на стрекозу немецкий самолёт-разведчик «Хеншель-126». Иногда он по полчаса и больше кружил над деревней, выискивая и вынюхивая расположение русских зениток.

Но батареи молчали. И «Хеншель-126», повертевшись и покружившись, улетал восвояси.

Сначала ребята удивлялись:

– Чего ж они не стреляют? Ведь он же прямо совсем на куриной высоте летит! Его с одного выстрела подбить можно!..

Один раз они даже не выдержали и закричали через колючую проволоку командиру батареи, который в это время как раз разглядывал в бинокль вражеского разведчика:

– Товарищ старший лейтенант! Чего ж вы смотрите! Хлопните его из второго орудия. В самый раз будет.

Командир оторвался от бинокля и с удивлением посмотрел на ребят.

– Это что такое? – крикнул он строго. – Вы как сюда попали?!

Ребята переглянулись, и Лёша Михайлов за всех ответил:

– Мы так… потихоньку… Замаскировались.

– Ах, вот как? Замаскировались? Ну, так и я вот тоже – маскируюсь. Понятно?

– Ага. Понятно, – сказал, подумав, Лёша. – Чтобы, значит, не обнаружили и не засекли?

– Во-во, – сказал командир. – А вообще, пошли вон отсюда! Разве не знаете, что сюда нельзя ходить?

– Знаем, – ответили ребята. – Да мы не ходим, мы ползаем.

– Ну и ползите обратно.

Дня через три, вечером, на батарее была объявлена боевая тревога. Не успел отзвенеть сигнал, как ребята уже сидели на своём обычном месте – в кустах на берегу пруда. Кто-то из батарейцев их заметил и сказал командиру.

– Ах, вот как? – закричал командир, узнав Лёшу Михайлова. – Опять это ты? Ну, погоди, попадись ты мне!..

Лёша и товарищи его убежали, но и после, конечно, подглядывали за батарейцами, только стали немного осторожнее.

А в ноябре месяце, перед самыми праздниками, случилась эта самая история, за которую Лёша Михайлов с товарищами чуть не угодил в трибунал.

Ну, да, впрочем, не будем забегать вперёд. Будем и дальше рассказывать по порядку.

* * *

Выдался как-то очень хороший зимний денёк. Снегу насыпало – ни пройти, ни проехать. После школы выбежали ребята на улицу, гулять. Стали играть в снежки. Поиграли немного – надоело. Кто-то предложил лепить снежную бабу. А Лёша Михайлов подумал и говорит:

– Нет, ребята, давайте лучше не бабу, а давайте – знаете что? – построим снежную крепость. Или батарею зенитную. С блиндажом и со всем, что полагается.

Затея ребятам понравилась, и вот на пруду, за Михайловскими огородами, по соседству с настоящей зенитной батареей началось строительство игрушечной, снежной и ледяной огневой точки.

Работали ребята весь день – до вечера. Катали снежные комья, возводили стены, брустверы, орудийные площадки… И получилось у них здорово. Всё как настоящее. Даже пушку соорудили, и пушка у них была не какая-нибудь, а самая всамделишная – зенитная, из какого-то старого дышла или оглобли, и даже вертелась, и можно было из неё прицеливаться.

Это было в субботу. На следующий день ребята с утра достраивали свою крепость, когда над их головами в безоблачном зимнем небе появился старый новодеревенский знакомый «Хеншель-126». На этот раз он прилетел очень кстати. Играть стало ещё интереснее.

– Воздух! – закричал Коська Мухин, маленький, веснушчатый пацан по прозвищу Муха.

– Тревога! – закричал Лёша Михайлов. – Товарищи бойцы, по местам!

Он первый подбежал к игрушечной пушке и стал наводить её на настоящий вражеский самолёт.

– По фашистским стервятникам – огонь! – скомандовал он и сам ответил за свою пушку: – Бах! Бах!

– Бам-ба-ра-рах! – хором подхватили ребята.

А разведчик, как всегда, повертелся, покрутился и, стрекоча своим стрекозиным моторчиком, улетел в сторону фронта.

Ребята ещё немного поиграли, потом разошлись.

Лёшу Михайлова позвали домой обедать. Он с удовольствием уплетал мятый варёный картофель с соевым маслом и уже собирался попросить у матери добавочки и даже протянул для этого миску, как вдруг миска вылетела у него из рук. Оглушительный удар, а за ним второй и третий прогремели, как ему показалось, над самой его головой. Стены Михайловского дома заходили ходуном, посыпалась штукатурка, на кухне что-то упало и со звоном покатилось. Лёшина сестрёнка Вера диким голосом закричала и заплакала. За нею заплакала Лёшина бабушка.

– Бомбят! Бомбят! – кричал кто-то на улице.

Там уже работали зенитки, стучал пулемёт, и где-то высоко в небе приглушённо гудели моторы немецких пикировщиков.

– А ну – живо лезьте в подполье! – скомандовала Лёшина мать, отодвигая стол и поднимая тяжёлую крышку люка.

Бабушка, а за нею Лёшины сестры и младший брат полезли в подвал, а сам Лёша, пользуясь суматохой, сорвал со стены шапку и юркнул в сени.

Во дворе он чуть не столкнулся с Коськой Мухиным. Муха едва дышал, лицо у него было бледное, губы дрожали.

– Ой, Лёшка! – забормотал он, испуганно оглядываясь и шмыгая носом. – Ты знаешь… беда какая?…

– Что? Какая беда?

Муха не мог отдышаться.

– Ты знаешь, ведь это… ведь это ж нашу батарею сейчас бомбили!..

– Ну, да! Не ври! – сказал, побледнев, Лёша.

– Ей-богу, своими глазами видел. Две бомбы… прямое попадание… и обе в нашу батарею. Одни щепочки остались.

– Сам видел, говоришь?

– Говорю ж тебе, своими глазами видел. Мы с Валькой Вдовиным за водой ходили, увидали – и сразу туда. Я убежал, а он…

– Что?! – закричал Лёша и с силой схватил товарища за плечо.

– Его… его на батарею увели. На настоящую, – сказал Муха и, опустив голову, заплакал.

* * *

Немецкие самолёты разбомбили игрушечную крепость и улетели. На батареях прозвучал отбой воздушной тревоги, понемногу успокоилось всё и в самой деревне, а Валька Вдовин всё ещё не возвращался домой.

Лёша Михайлов несколько раз бегал к Валькиной матери. Он успокаивал её, говорил, что видел Вальку «своими глазами», что он жив, что его пригласили в гости зенитчики и угощают его там чаем или галетами.

Но сам Лёша не мог успокоиться.

«Ведь это ж я виноват, – думал он. – Это я всё выдумал – с этой дурацкой крепостью. А Валька даже не строил её. Он только сегодня утром из Ленинграда приехал…»

Он уже собирался пойти на батарею и сказать, что это он виноват, а не Валька, когда в дверь постучали и в комнату ввалился сам Валька Вдовий.

– Ага, ты дома, – сказал он, останавливаясь в дверях.

– Дома, дома, заходи, – обрадовался Лёша.

– Да нет… я на минутку… я не буду, – пробормотал Валька. – Кто-нибудь у вас есть?

– Нет, никого нет. Бабушка спит, а мама в очередь ушла. Заходи, не бойся.

– Лёшка, – сказал Вдовин, не глядя на Лёшу. – Тебя, наверно, в трибунал отправят. Судить будут.

– Меня?! – сказал Лёша. – А откуда ж узнали, что это я?

– Откуда узнали? А это я на тебя сказал.

– Ты?!

– Да, я, – повторил Валька и посмотрел Лёше в глаза. – Я сначала отпирался. Говорю: знать ничего не знаю. А потом командир батареи говорит: «Это, наверно, такой чернявенький, с полосатым шарфом… Михайлов его, кажется, зовут?» Ну, я и сказал: «Да, – говорю, – Михайлов». И адрес твой спросил – я тоже сказал.

Лёша стоял опустив голову.

– Так, – выговорил он наконец. – Значит, и адрес сказал?

– Да. И адрес сказал.

– Ну и правильно, – сказал Лёша. – Я бы всё равно сам пошёл на батарею. Я уже собирался даже.

– Значит, ты не сердишься?

Лёша стоял не глядя на товарища.

– Нет, – сказал он.

Валька схватил его за руку.

– Знаешь что? – сказал он. – А может быть, тебе убежать лучше?

– И не подумаю, – сказал Лёша.

Потом он взглянул на Вальку, не выдержал и тяжело вздохнул:

– Как ты думаешь – расстреляют? – сказал он.

Валька, подумав немного, пожал плечами.

– Может быть, и не расстреляют, – ответил он не очень уверенно.

* * *

До вечера Лёша Михайлов ходил сам не свой. Прибегали ребята, звали его гулять – он не пошёл. Уроков он не учил, отказался от ужина и раньше, чем обычно, улёгся спать. Но как ни старался, как ни ворочался с одного бока на другой, заснуть он не мог. Не то чтобы он очень боялся чего-нибудь. Нет, Лёша был, как говорится, не из трусливого десятка. Но всё-таки, как вы сами понимаете, положение у него было невесёлое. Тем более что он чувствовал себя действительно виноватым. А мысль о том, что судить его будут в военном трибунале, как какого-нибудь шпиона или предателя, совсем убивала его.

«Может быть, и в самом деле лучше убежать? – думал он. – Проберусь как-нибудь на фронт или к партизанам, навру чего-нибудь, скажу, что мне скоро тринадцать лет будет, – может, меня и возьмут. Пойду куда-нибудь в разведку и погибну… как полагается… а после в газетах напишут или, может быть, объявят Героем Советского Союза…»

Но убежать Лёша не успел. Перед самым рассветом он забылся и задремал. А в половине восьмого, раньше, чем обычно, его разбудила мать.

– Лёша! Лёшенька! – говорила она испуганным голосом. – Проснись! Сыночек!

– Чего? – забормотал Лёша, дрыгая спросонок ногой.

– Вставай скорее. За тобой приехали, тебя спрашивают.

Лёша одним махом сбросил с себя одеяло и сел в постели.

– Приехали? Из трибунала? – сказал он.

– Из какого трибунала? Не знаю, военный какой-то приехал. На мотоциклетке.

«Эх, не успел убежать», – подумал Лёша.

Застёгивая на ходу рубашку и затягивая ремешок на животе, он вышел на кухню.

У печки стоял высокий красноармеец в полушубке и в кожаном шофёрском шлеме. Он сушил перед печкой свои меховые рукавицы. От них шёл пар.

Увидев Лёшу, красноармеец как будто слегка удивился. Наверно, он думал, что Лёша немного постарше.

– Михайлов Алексей – это вы будете? – сказал он.

– Я, – сказал Лёша.

– Одевайтесь. Я за вами. Вот у меня повестка на вас.

– Ой, батюшки-светы, куда это вы его? – испугалась Лёшина мать.

– А это, мамаша, военная тайна, – усмехнулся красноармеец. – Если вызывают, значит, заслужил.

У Лёши не попадали в рукава руки, когда он натягивал своё пальтишко. Мать хотела ему помочь. Он отстранил её.

– Ладно, мама. Оставь. Я сам, – сказал он и почувствовал, что зубы у него всё-таки слегка стучат и голос дрожит.

– Взять с собой что-нибудь можно? Или не надо? – спросил он, посмотрев на красноармейца.

Тот опять усмехнулся и ничего не сказал, а только покачал головой.

– Поехали, – сказал он, надевая свои меховые рукавицы.

Лёша попрощался с матерью и пошёл к выходу.

На улице у ворот стоял ярко-красный трофейный мотоцикл с приставной коляской-лодочкой.

Ещё вчера утром с каким удовольствием, с каким фасоном прокатился бы Лёша Михайлов на виду у всей деревни в этой шикарной трёхколёсной машине! А сейчас он с трудом, еле волоча ноги, забрался в коляску и сразу же поднял воротник и спрятал лицо: ещё, не дай Бог, увидит кто-нибудь из соседей…

Красноармеец сел рядом в седло и одним ударом ноги завёл мотор. Мотоцикл задрожал, зафукал, застучал и, сорвавшись с места, помчался, взметая снежные хлопья и подпрыгивая на ухабах, по знакомой деревенской улице.

* * *

Ехали они очень недолго. Лёша и оглянуться не успел, как машина застопорила и остановилась у ворот двухэтажного каменного дома. У ворот стоял часовой.

Лёша огляделся и узнал этот дом. Когда-то здесь был детский сад.

«Это на Островах, – сообразил он. – Вот он, оказывается, где трибунал-то помещается…»

– Вылезай, Алексей Михайлов. Пошли, – сказал ему красноармеец.

«Ох, только бы не заплакать», – подумал Лёша, вылезая из кабинки и направляясь к воротам.

Часовой попросил у них пропуск.

– К полковнику Шмелёву, – сказал Лёшин сопровождающий и показал повестку. Часовой открыл калитку и пропустил их.

В большой накуренной комнате, где когда-то помещалась, наверное, столовая детского сада, было сейчас очень много военных. Были тут и лётчики, и зенитчики, и моряки с береговой обороны. Были и красноармейцы, и офицеры. Кто сидел, кто стоял, прислонившись к стене, кто расхаживал по комнате.

– Погоди минутку, я сейчас, – сказал Лёше его спутник и скрылся за большой белой дверью. Через минуту он вернулся.

– Посиди, отдохни, тебя вызовут, – сказал он и ушёл.

Лёша присел на краешке скамейки и стал ждать. Вдруг белая дверь открылась, и из неё вышел Лёшин знакомый – тот самый старший лейтенант, командир новодеревенской батареи. Он увидел Лёшу, узнал его, но ничего не сказал, нахмурился и пошёл к выходу.

А Лёша даже привстал от волнения. Он даже не сразу расслышал, что его зовут.

– Михайлов! Михайлов! Кто Михайлов? – говорили вокруг.

– Я Михайлов! – закричал Лёша.

– Что же ты не откликаешься? – сердито сказал ему молоденький лейтенант в блестящих, как зеркало, сапогах. Он стоял в дверях с какими-то папками и списками и уже целую минуту выкликал Лёшину фамилию.

– Пройдите к полковнику, – сказал он, открывая белую дверь.

«Только бы не заплакать», – ещё раз подумал Лёша и, стараясь держаться прямо, по-военному, шагнул через порог.

* * *

Пожилой, стриженный ёжиком полковник сидел за большим столом и перелистывал какие-то бумаги.

– Михайлов? – спросил он, не глядя на Лёшу.

– Да, – ответил Лёша.

Полковник поднял глаза и тоже как будто удивился, что Лёша такой маленький и тщедушный.

– Н-да, – сказал он, разглядывая его из-под густых и мохнатых, как у медведя, бровей. – Вот ты какой, оказывается. А ну-ка подойди ближе.

Лёша подошёл к столу. Полковник смотрел на него строго, и седые медвежьи брови его всё ближе и ближе сдвигались к переносице.

– Так, значит, это ты построил снежную крепость, или блиндаж, или что там… которую давеча разбомбили «мессеры»?

– Да… я, – прохрипел Лёша и почувствовал, что ещё минута – и слёзы помешают ему говорить. – Только ведь мы не нарочно, товарищ полковник, – прибавил он, стараясь глядеть полковнику прямо в глаза. – Мы ведь играли…

– Ах, вот как? Играли?

– Ага, – прошептал Лёша.

– Кто это «мы»?

– Ну кто? Ребята, одним словом.

– А кто зачинщик? Кто выдумал все это? Под чьим руководством строили?

– Я выдумал. Под моим, – ответил Лёша, опуская голову. И тут он не выдержал – слёзы прорвались оттуда, где они до сих пор прятались, и заклокотали у него в горле.

– Товарищ полковник… пожалуйста… простите меня, – пролепетал он. – Я больше не буду…

– Это что – не будешь?

– Играть не буду.

– Вот тебе и на! – усмехнулся полковник. – Как же это можно – не играть?

– Ну… вообще… блиндажей не буду строить.

– Не будешь? Самым серьёзным образом не будешь?

– Самым серьёзным. Вот ей-богу! Хоть провалиться, – сказал Лёша.

– Н-да, – сказал полковник. – Ну, а если мы тебя попросим?

– Что попросите?

– Да вот что-нибудь ещё построить – в этом же роде. Крепость, или блиндаж, или дзот какой-нибудь.

Лёша поднял глаза. Полковник смотрел на него по-прежнему серьёзно, не улыбаясь, только брови его разошлись от переносицы, и под ними открылись ясные, немного усталые и воспалённые от долгой бессонницы глаза.

– Видишь ли, дорогой товарищ, какая история, – сказал он. – Оказывается, что в военное время даже играть надо осторожно. Вот построили вы, например, батарею. Отлично, вероятно, построили, если немец её за настоящую принял. Но построили вы её где? Рядом с настоящей боевой действующей зенитной батареей. Это тебе известно?

– Известно, да, – чуть слышно проговорил Лёша.

– А ведь рядом не только батарея. Тут и невоенные объекты – жилые дома, живые люди.

– Товарищ полковник! – чуть не плача, перебил его Лёша. – Да разве ж я не понимаю?!

– Понимаешь, да поздно, – строго сказал полковник. – Задним умом живёшь.

– Правильно. Задним, – вздохнув, согласился Лёша.

– А между тем, – продолжал полковник, – такие фальшивые, что ли, сооружения, как ваша крепость, нам, военным людям, очень и очень нужны. Они называются у нас ложными объектами. Чтобы замаскировать настоящий объект, отвести противнику глаза и натянуть ему нос, – где-нибудь в стороне строятся поддельные, декоративные, похожие на настоящие и всё-таки ненастоящие укрепления и сооружения: блиндажи, окопы, ангары, огневые точки, батареи и – всё, чего, одним словом, душа пожелает.

Лёша давно уже проглотил слёзы и слушал полковника с таким вниманием, что даже рот открыл.

– Понятно тебе? – сказал полковник.

– Ага. Понятно, – кивнул Лёша.

– Так вот, товарищ Михайлов, не согласитесь ли вы построить нам штучек пять-шесть таких ложных объектов?

– Это кто? Это я? – чуть не закричал Лёша.

– Да. В общем, ты и товарищи твои.

Лёша смотрел на полковника и не понимал, шутит он или нет.

– А из чего строить? Из снега? – спросил он.

– А это уж как вам хочется. Лучше всего из снега, конечно. Во-первых, материал дешёвый. А во-вторых, кто же лучше ребят со снегом умеет работать!

– Точно! – согласился Лёша.

– Ну, так как же? – сказал полковник.

– Ну что ж, – ответил Лёша, для важности почесав в затылке. – Можно, конечно. Только вот боюсь, что, пожалуй…

– Что ещё за «пожалуй»?

– Оглобель, боюсь, не хватит.

– Каких оглобель?

– Ну, которые вместо пушек. У нас ведь понарошку было: зенитки у нас не было, так мы – оглоблю вместо неё…

– Понятно, – сказал полковник. – Ну что ж, товарищ Михайлов, оглобель уж мы вам как-нибудь раздобудем. За оглоблями дело не станет.

– Тогда всё в порядке, – сказал Лёша. – Приказано строить.

Они ещё немножко поговорили, и через десять минут красный штабной мотоцикл уже мчал Лёшу Михайлова обратно домой.

* * *

А что было дальше – я вам в подробностях рассказать не могу. Где и как строились ложные объекты – это, как вы сами понимаете, очень большая военная тайна. Могу только сказать, что строили их, вместе с Лёшей Михайловым, и Коська Мухин, по прозвищу Муха, и Валька Вдовин, и другие новодеревенские ребята. Но Лёша Михайлов был у них главным инженером. И в штабе, куда он теперь частенько заглядывал за указаниями и за инструкциями, его так и называли: «Инженер 1-го ранга Алексей Михайлов».

Работали ребята, в общем, на славу, – иногда, если нужно было, и по ночам работали, забывали пить и есть, не жалели ни сна, ни времени своего, но в школу всё-таки бегали, не пропускали, и Лёша Михайлов даже умудрился в эти дни получить «отлично» по русскому письменному.

А «Хеншель-126» теперь уже не летал в Новую Деревню, а летал туда, где возникали одна за другой новые зенитные точки. Следом за ним прилетали тяжёлые «мессеры» и «фокке-вульфы» и, не жалея боеприпасов, бомбили снежные блиндажи и деревянные орудия. А ребята сидели в это время дома или в убежище, прислушивались к далёким разрывам фугасок, переглядывались и посмеивались. И взрослые не понимали, чего они смеются, и сердились. Ведь никто не знал, что немцы бомбят снег. А ребята хранили военную тайну свято, как полагается.