Текст книги "Залив Недотроги"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Я замер в нерешительности. Если бы… Если бы мне повезло – безумно, фантастично, как везло с первого дня пребывания на море, – и незнакомка оказалась красивой…

«Проси больше», – шепнула Судьба.

«Пусть она окажется красавицей, – подумал я. – Пусть обернётся сейчас и… улыбнётся мне. И пусть я, наконец, влюблюсь. Лучше даже без взаимности. Я буду любить и страдать и тем возвышу душу».

Зачем мне тогда понадобилось возвышать душу таким сложным способом – неясно и по сей день. Кажется, я перед отпуском начитался повестей Тургенева.

Девушка каким-то образом почувствовала моё присутствие и оглянулась.

Всё, что я загадывал, сбылось!

Она была юная и прекрасная. Я понял, что «страдания» мне обеспечены, причём на многие годы.

Наверное, я выглядел очень нелепо, потому что девушка сначала улыбнулась, а затем весело засмеялась.

Я назвал себя.

– Значит, будешь Лён, – наполовину укоротила она моё имя. – А я – Ирис.

Через полчаса мы уже знали друг о друге всё. Более того. Мне казалось, что мы знакомы всю жизнь, с детства, что мы созданы друг для друга.

Мы говорим и говорим – без конца, и вдруг мне становится страшно. Я так боюсь обмануться, что невольно прячу взгляд. Он обо всём расскажет… Моё состояние можно сравнить со сном наяву. Есть такие сны, они иногда ещё мне являются, когда летаешь… Нет, неточно. Есть другая разновидность снов. Когда падаешь. Бесконечно долго, неизвестно откуда и куда, однако не чувствуя и капельки страха. Только сердце замирает и даже как-то щекотно, и хочется то ли заплакать, то ли засмеяться.

– Идём кататься на волнах, – говорит Ирис.

Валы идут ритмично и грозно, вырастая на мелководье и с грохотом обрушиваясь на берег. Затем вскипает пена, тащит за собой в море песок и камни. Новый удар – стеной взлетают брызги. Волна пожирает самое себя.

В промежутке между двумя валами мы, держась за руки, заскакиваем в море. Волна, будто змея, изгибает свой гребень: «Берегись, человек!» Мы прыгаем ей навстречу, что есть силы молотим ногами. Ещё миг – и гребень побеждён…

Вволю напрыгавшись, мы выбираемся на берег, падаем на песок, перемешанный с ракушками.

Тонкая рука Ирис почти у моего лица. Я молча беру её – прохладную и лёгкую, – осторожно целую. При первом прикосновении губ рука девушки вздрагивает, но всё же остаётся в моих ладонях.

– Я тебе нравлюсь, Лён?

Глаза у Ирис ласковые и зелёные – под цвет морской воды.

– Давай поженимся, – говорю я вполне серьёзно. – Пойдём в сельсовет – нас там распишут.

– Мама не разрешит, – смеётся Ирис.

Я тоже улыбаюсь, но лицо как-то странно кривится, будто помимо моей воли собирается заплакать. Что со мной? Ведь всё понимаю, а говорю нечто несусветное… Первый день знакомы. Ирис только школу закончила. Поступала в институт – не набрала баллов. Теперь вот приехала с матерью к тётке – отдохнуть. А тут я со своими… чувствами…

– Мне тоже хочется немножко в тебя влюбиться, Лён, – говорит Ирис, и не поймёшь: шутит она или думает вслух.

– Почему немножко?

– Всерьёз опасно, – рассудительно объясняет Ирис. – Особенно для тебя. Я эгоистка и отниму у тебя времени на несколько десятков книг. Ты не построишь ни одного из своих мостов выдумки. Ну, как – страшно?

– Ты смеёшься надо мной?

– Нет-нет, – убеждённо говорит Ирис. – Все, кто любят, – эгоисты. Ты будешь разрываться между мной, детьми и письменным столом.

– Детьми?! – меня обнадёживает такое заявление.

– Святая правда, – раздаётся вдруг над нами голос Грина.

Мы вскакиваем на ноги и хохочем, будто ненормальные. Через минуту выясняется, что Александр Степанович знаком и с Ирис, и с её мамой.

– Святую правду говоришь, моя девочка, – повторил Грин, присаживаясь на наш общий камень. – Если только вас не поразит взаимопонимание, вы испортите друг другу жизнь.

– Почему – «поразит»? – не понял я.

– Взаимопонимание – это нечто вроде молнии. Оно или есть, или его нет. Промежуточных состояний, к сожалению, не существует. Правда, есть ещё Видимость, Обман и Притворство, – улыбнулся Александр Степанович. – Но мы не будем приглашать этих дам на наш праздник жизни.

Грин забыл о своей папиросе и она тут же погасла.

– В моей «Недотроге» оружейник Ферроль рассказывает дочери, которая невзначай обидела достойного и сердечного человека, поучительную историю. – Александр Степанович лукаво посмотрел на нас и замолчал.

– Расскажите, – попросила Ирис. – Ну, пожалуйста.

– Так и быть, – согласился Грин и, чиркнув спичкой, вновь раскурил свою папиросу. – Слушайте.

«Годар жил на окраине Сан-Риоля. Там, где каждой весной неделями бушевал черёмуховый пожар и где море любило выбрасывать на берег всё, что ему вздумается. Был он сильный и молчаливый, будто цирковой медведь. Какая б волна ни билась о старые брёвна причала, Годар обувал сапоги, взваливал на плечо сеть, и вскоре лодка его терялась вдали. Возвращался к вечеру. И всегда – заметьте это – с богатым уловом. Что бы там ни говорили злые языки, молчун знал своё дело: никто в Сан-Риоле не мог похвастаться, что он лучший рыбак, чем Годар.

Однажды Годар выгодно продал дневной улов, выпил в таверне Смиллока несколько стаканчиков и отправился за город. Вечер был тихим и немного душным. По-видимому, к ночи собиралась гроза. От нечего делать Годар забрёл на песчаную косу и, путаясь в диком кустарнике, вышел к морю. Надумав искупаться, он ступил к берегу и замер. Из воды выходила женщина. Выходила медленно, будто рождалась из воды. И он второй раз в жизни испугался. Первый раз такая напасть с ним случилась лет двадцать назад, когда его, ещё мальчика, застал в море туман. Густой, белый как молоко, в котором, казалось, потеряешься на веки вечные. Испугался же в этот раз Годар не женщины: он уже знал нескольких, и те простые тайны любви, которыми охотно поделились с ним его подружки, ничем особенным воображение рыбака не поразили. Он испугался никогда не виданной раньше невозможной белизны её тела. В солнечном Сан-Риоле – и такое тело?! Значит, его даже Солнце не видело…

Может быть, в тот миг ещё сработали и те несколько стаканчиков вина, которые он успел пропустить. Как бы там ни было, белое сияние, исходившее от женщины, слепило глаза, разрасталось, окружало Годара, будто в детстве туман.

– А что, Годар, глаза у тебя ещё не болят? – насмешливо спросила женщина. Только тогда он узнал в ней Анис, дочь старого шкипера Жермена, и с хриплым возгласом вломился в кусты. Он бежал так, будто спасался от неизбежной гибели.

Той ночью Годар почти не спал. Ворочался на своём лежаке, скрипел зубами, потому что только стоило ему сомкнуть веки, как отовсюду начинал наползать на него белый туман её тела, окружал, словно невод. А ещё у того тумана были зелёные насмешливые глаза.

Больше месяца пропадал где-то Годар. В Сан-Риоле не показывался, растерял половину своих покупателей. Начали даже поговаривать, что сгинул рыбак в штормовом море. Однако Годар объявился.

Заросший и одичавший в своих странствиях, он подгрёб к берегу и решительно направился к домику старого шкипера. Анис как раз была во дворе – ремонтировала сети. Молча, даже не поздоровавшись, Годар достал из парусинового мешка несколько здоровенных рыб и бросил их к ногам женщины.

– Редкостная рыба, – улыбнулась Анис. – Ты за нею, случайно, не к Турции ходил?

– Бери, – сказал Годар. – Я поймаю ещё. Сколько захочу.

Так много слов за один раз рыбак никогда ещё не произносил.

Дочь шкипера расхохоталась:

– Вот чудеса: заговорил! Приходи ещё на косу. Я там часто купаюсь. Насмотришься, так чего доброго ещё и запоёшь.

Годар кивнул, будто соглашаясь, но не промолвил больше и слова. Постоял, поулыбался неизвестно чему и ушёл. На косе он больше не показывался, но с тех пор раз в месяц заявлялся к Анис и приносил ей разные морские диковинки. На что уже тяжело удивить чем-либо жителей Сан-Риоля, но и те только разводили руками.

Анис поначалу охотно принимала подарки рыбака. Однако осенью, в один из приходов Годара, когда он по обыкновению молча положил к её ногам свою добычу, рассердилась:

– Я по горло сыта твоей рыбой. Ты бы лучше слово лишнее сказал. Или улыбнулся.

– Не мастак я на это, – вздохнул Годар и ушёл.

Я, кажется, забыл сказать об этом раньше. Анис в городке считали гордячкой. Не один добрый человек сватался к ней – отказала. Всем отказала. Судили её люди и по-своему были правы. Но с другой стороны: в чём вина женщины, если сердце её просит большего, чем ему могут предложить? У Анис было именно такое сердце.

Так вот. В следующий раз, через месяц, Годар принёс молодой женщине гораздо больше рыбы, чем прежде. Анис побледнела, швырнула её ему в лицо и закричала сквозь слёзы:

– Проклятый слепец! Принеси мне веточку с дерева; цветок или красивый камешек. Зачем мне твоя рыба?!

– Выходи за меня замуж, – попросил рыбак и переступил с ноги на ногу.

– За тебя? – Анис расхохоталась, так и не вытерев слёзы. – Уж лучше всю жизнь одной молчать, чем вдвоём. Уходи!

А ещё через месяц она молча взяла рыбу и уже не заплакала. Только когда Годар собрался идти домой, сказала негромко:

– Ты хороший. Ты сильный и верный. Ты самый лучший рыбак в Сан-Риоле. Но это и всё. А мне этого мало. Не обижайся…

Годар так и не выполнил ни одной из просьб Анис. Приходил же регулярно, и вскоре к этому все привыкли, как привыкают к придорожному камню.

А годы уходили. Будто чересчур вежливые гости: уговорить не уговоришь, угощениями тоже не остановишь. Много лет так ушло.

Побелела голова Годара. Уже, наверное, не мерещился ему тот молочно-белый туман, не опутывал, будто невод, не слепил глаза. Высохла Анис. Старый шкипер давно-умер, и она жила теперь одна. С тем же гордым и никем не понятым сердцем. Годар приносил свои подарки и молча садился на перевёрнутую рассохшуюся лодку. Анис рассказывала ему свои нехитрые новости, иногда кашляла. В городке поговаривали, что у неё чахотка.

Как-то весной сорвался шторм. Два дня нападал он на берег и ломал всё, что мог сломать. Годар теперь редко ходил в море. В то ненастное утро он чинил дома сети и слушал грохотание ветра. Какое-то беспокойство поселилось в его сердце: может, поэтому бечева то запутывалась, то ни с того ни с сего рвалась. К вечеру шторм поутих. Годар сел в лодку и поспешно погнал её к противоположному берегу залива, однако на полпути повернул обратно. Улыбаясь и мыча что-то непонятное, он забрался в заросли черёмухи и стал ломать прибитые ветром ветки. Они одуряюще пахли, несмотря на то, что их два дня полоскал дождь. Годар ломал и носил ветки в лодку. Ломал, пока не наполнил её до краёв.

Ещё на ступенях из ракушечника, которые сам проложил от берега к дому шкипера, он услышал голоса, женский плач. Окно Анис ярко светилось. Годар замер. Затем медленно, будто ноги его увязали в том ракушечнике, подступил к окну. Анис обмывали. Годар третий раз в жизни увидел молочно-белый туман, который опутывал, будто невод, слепил. Только на этот раз не было у тумана зелёных насмешливых глаз…

Он не вошёл в дом. Не разбирая дороги, раня себя, спустился к берегу. Долго искал весло, которое лежало рядом, перед ним…

Утром следующего дня санриольцы нашли Годара мёртвым. Рядом с ним лёгкая волна качала лодку, заполненную до краёв увядшей черёмухой».

Вскрикнула чайка и разрушила наше молчание.

– Жаль их, – вздохнула Ирис. – Их не поразила молния взаимопонимания.

– Обоих – это слишком. Идеальный вариант, – улыбнулся Грин. – Хватило бы, если бы хоть кто-нибудь один понял другого.

– Тут ещё в характере дело, – сказал я. – Всё они понимали, да только приспособиться друг к другу не могли. Преодолеть себя.

– Ладно, Лён, – заключила девушка. – Ты пока преодолевай себя, а я пойду на почту. Мама разговор заказала. И не забудь о раковине – я жду продолжения.

Через полчаса Александр Степанович тоже попрощался, и я отправился домой.

На крыльце с отсутствующим видом сидел Кузьма Петрович. Я решил не заговаривать с ним – человек отдыхает или где-то мыслями бродит, зачем его трогать. Но дед вдруг шумно вздохнул и спросил:

– Ты чего так ходишь: всё бочком да молчком?

– Мешать не хотел, Кузьма Петрович.

– То зверь только может друг другу помешать. А мы люди, человеки. Пробуй винцо, квартирант, – и дед налил полный стакан.

Я сделал несколько глотков: душистое, чуть сладковатое, как раз такое, как я люблю.

– Пей, сынок. Графин большой, я один не управлюсь.

– Хорошее у вас вино, Кузьма Петрович. Нектар! – похвалил я.

– Коля Зинчук говорил, что ты фантазии разные пишешь!

– Пробую.

– А о чём фантазии? – стал допытываться дед.

– О будущем. Как люди дальше будут жить. Скажем, через сто лет или двести.

– Ага, ясно, – кивнул Кузьма Петрович. – Брехня, значит, всё…

Я умолк, обескураженный таким поворотом разговора.

– Ты лучше о любви напиши, – задумчиво предложил дед. – Чтобы через двести лет прочли люди и заплакали. Вот это будет фантазия…

И уже с тоской, полуутвердительно:

– Небось, нашёл проход в скалах? Открылся он тебе?

«Залив Недотроги, – подумал я. – Значит, Кузьма Петрович знает о нём. А не сказал… Нет, говорил, здесь выхода к морю».

– Я-то нашёл. Ещё в первый вечер. А вот почему вы…

– Не спрашивай, сынок! Ничего не спрашивай, – дед наклонил голову, как бы заглядывая в свой стакан. – Всё было… Я там ещё мальцом купался. И после войны был, хотя, кажется, на войне всякий запачкается…

– Не понял вас.

– А что тут понимать, – Кузьма Петрович махнул рукой. – Чистым туда вход открывается. Чистым душой… А я после войны всё счастья искал, красивой жизни. Приторговывал… Шкуру с вашего брата, курортников, драл: у меня тут каждое лето дюжина квартирантов жила. А главное – Настю, жену свою, обижал. Вот мне туда и запретили вход…

– Где же ваша Настя сейчас, Кузьма Петрович? – спросил я, веря и не веря его рассказу.

– У старшего сына, в Симферополе. Внучку нянчит. А я сижу здесь как пень…

Я промолчал. Ну что ты скажешь в такой ситуации?!

Кузьма Петрович опять ушёл в себя. Я допил вино и, стараясь не наткнуться в темноте на какой-нибудь из ульев, направился к своей времянке.

Раковина лежала на столе, рядом с исписанными листами бумаги. Я прижал её гладенькую створку к уху, приготовил шариковую ручку. Раковина проворчала что-то укоризненное, мол, приходишь поздно, и тихий голос сказал:

«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей».

«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей. Каждое дерево просило вечной жизни на холсте. Мигель осмотрелся. Вот это похоже на растрёпанную голову старой женщины. Рядом – дерево-костёр. Вон как извиваются языки зелёного пламени…

Мигель мазок за мазком кладёт на картон краски. Это дон Рамирес принёс ему краски, картон, кисти и две книги о великих художниках. Беда только, что Мигель не умеет читать. Зато рисунки можно разглядывать целыми днями.

– Добрый дон, славный дон, – весело напевает мальчик. – Щедрый, добрый, славный дон…

– Отец зовёт. Беги скорей, – это голос кухарки. Улыбка тотчас погасла. И горб будто сразу подрос. Мигель спрятал свои сокровища, бегом заспешил к замку. Сам спешит, а ноги словно травой стреножены – так не хочется идти.

– Где тебя черти носят? – хрипит Горгони. Он сидит на борту парусника, дымит короткой трубкой. – Смотайся к одноглазому Бенито. Он там приготовил несколько бутылочек. Разобьёшь – смотри, – цепкие пальцы отца вонзаются в плечо, – побью, как пса. Вернёшься – и к кухарке. У неё много работы, гости сегодня…

…Оскалил зубы головешек камин. В зале душно. Остро несёт чесноком, которым сдабривали мясо. Мигель едва успевает подавать вино. Неприметный и безмолвный, будто тень.

– Деньги можно вперёд считать, – весело ревёт Горгони и тычет в рыжего шкипера бараньей костью. – Выкуп – это благородные деньги. Чистые деньги.

– А вдруг родственнички пожалеют золота? А вдруг? – встревоженно переспрашивает Смит. Красное вино из его кружки проливается на рубаху, но он не замечает этого.

– Тогда мы не пожалеем верёвки на его шею, – захохотал Горгони.

Шкипер пьяно затянул:

 
Чёрт побери всякий там рай,
Бог наш – надёжный курок.
Всё забирай, капитан, только дай
Крепкого рома глоток.
 

– Рома! Рома! – заорали гости. Кто-то выстрелил в потолок.

По скользким от плесени ступеням Мигель поднялся к себе. Зажёг свечу. Затем перевёл взгляд на стену, где висела его первая картина. Мигелю было поначалу грустно, и он изобразил хмурые скалы, которые, казалось, сливались с каменьями стен его каморки. Но от вида их на душе стало ещё тяжелей, и мальчик двумя решительными мазками разломал скалы. Там, в проёме, первозданно заголубело небо. И выросли цветы. А ещё Мигель нарисовал у горизонта город из солнечных лучей. Тот сказочный город, который как-то привиделся ему…

„„Выкуп – это благородные деньги“, – вдруг припомнились слова отца. Значит, они кого-то схватили. И держат… Постой! А почему кухарка каждое утро ходит в левую башню?“

Мигель выскользнул из комнаты… Голоса в каминном зале поутихли – приближалось утро… Карниз башни в некоторых местах осыпался кирпичной трухой. Неосторожный шаг – и загремишь вниз. Мальчик, прижимаясь всем телом к старой кладке, медленно продвигался к решётчатому окошку. Вот оно. Внутри темно. В углу должен быть топчан. Кажется, там кто-то лежит. У Мигеля по спине поползли мурашки.

– Кто тут? – пугаясь собственного голоса, прошептал он. – Есть кто-нибудь тут?

Узник вскочил, всматриваясь в окошко, залитое лунным светом.

– Неужели Мигель? – Дон Рамирес радостно засмеялся. – Маленькое чудо! Как ты забрался на башню?..

– Дон Рамирес, – слова мальчика журчали сквозь решётку, будто ручеёк. – Я сейчас. Я спасу вас…»

Мы свернули за угол и вышли на Галерейную. Я ещё издали узнал домик, крытый красной черепицей. Правда, у его входа теперь была укреплена парусная оснастка и врыт в землю якорь, но всё остальное – полусонная улица, дом, деревья точь-в-точь соответствовали описаниям Александра Степановича.

– Вряд ли здесь могла сохраниться рукопись, – усомнилась Ирис и вопросительно взглянула на Грина. – Дом, наверно, ремонтировали, переделывали.

– Может быть, – Александр Степанович замедлил шаг. – Однако старые дома часто бывают «с секретом». Я знаю одну тайну, которую вряд ли разгадали реставраторы этого дома.

Мы вошли в музей и будто попали на палубу старинного фрегата или брига. Ирис с восторгом разглядывала диковинные вещи, переходя от одной к другой. Это были секстанты и подзорные трубы, компасы и звёздные глобусы, сезальские канаты и модели клиперов, галиотов и шхун. Меня же прежде всего привлекли витрины с рукописями и пожелтевшими от времени книгами.

– Вам не страшно… здесь? – улучив момент, когда возле нас никого не было, спросил я у Грина. – В собственном музее?

– Нисколько, – ответил он, жадно вглядываясь в экзотическое убранство комнат, будто угадывал, где ему раньше приходилось ходить, курить, разговаривать с женой я выдумывать свои «светлые страны». – Это всего лишь вещи. Причём многие из них мне чертовски нравятся. На них остались знаки любви.

– Какие знаки? – удивилась Ирис.

– О, это тайные знаки… – Александр Степанович улыбнулся, заговорщицки наклонился к нам. – Кстати, в соседней комнате есть потайная дверь. Я полагаю, что про неё никто не знает… Пока посетителей немного, можно попробовать проникнуть туда.

– А что там? – шёпотом спросил я.

– Тс-с-с… За мной!

Мы быстро прошли в соседний зал.

Грин оглянулся – не видит ли кто? – нажал на край одного из книжных шкафов, и тот вдруг бесшумно повернулся, приоткрыв тёмную щель входа.

– Быстрее!

Мы нырнули вслед за Грином, он на секунду замешкался, и шкаф за нашими спинами вновь стал на своё место.

– Говорите вполголоса, – предупредил Александр Степанович. – Не то нас обнаружат служители музея, и тайна откроется.

– Я ничего не вижу, – прошептала Ирис.

– Это после дневного света. Сейчас глаза привыкнут, и мы поднимемся наверх. Здесь запасная лестница на чердак.

Через несколько минут я в самом деле увидел узкую крутую лестницу. Стараясь не шуметь, мы поднялись по ней и очутились на чердаке дома, точнее, какой-то части его, отгороженной досками, с маленьким подобием оконца.

Здесь было пыльно и темно. Нагретый черепицей воздух стоял недвижно и таинственно. В углу, возле стропила, валялась палка в матерчатом чехле, лежали книги в журналы.

– Бог мой, он здесь! – обрадовался Грин, поднимая палку.

– Ваш роман? – шёпотом спросила Ирис.

– Зонт… Мы с женой прятались под ним от солнца. Потом ко мне прицепилась лихорадка: я в Баку болел малярией. Врач запретил купаться и загорать. А тут ещё зонт запропастился…

– Там в углу какие-то бумаги, – напомнил я.

– Да-да, – спохватился Александр Степанович. – Надо всё просмотреть.

Он присел, стал перебирать ветхие журналы, с которых то и дело выпадали листы. Попадались Грину и отдельные страницы рукописей. Он заглядывал в текст и тут же досадливо качал головой – не то, опять не то.

Затем безнадёжно махнул рукой:

– Нет здесь «Недотроги». Надо постараться вспомнить: может, я оставил рукопись у кого-нибудь из приятелей?

Тем же способом, никем не замеченные, мы вернулись в зал.

– Пойдёмте, наверно, ребята, – сказал Александр Степанович. – Дело к вечеру.

Мы спустились к морю, нашли свою лодку.

– По местам стоять! С якоря сниматься! – шутливо скомандовал Грин.

Мы сели на вёсла, а Ирис – на банку. Так, оказывается, называется по-морскому поперечная скамья в лодке.

– Домой? —спросил Александр Степанович. – Или поживём ещё немного в сказке? Если «да», то я шепну пару слов знакомому ветру… Минут через двадцать мы будем в Зурбагане.

– В гости! Конечно, в гости! – радостно воскликнула Ирис.

Мы с Грином налегли на вёсла, и вскоре берег скрыл лёгкий туман. Ветер рвал его, клубами нёс над водой. И нельзя уже было понять: то ли это движется туман, то ли наша лодка неудержимо мчится сквозь белесое марево.

– Ни одного огонька, – заметила Ирис, зябко поёживаясь.

– Сейчас появятся, – сказал Александр Степанович. – Мы уже на подходе.

И точно. Вновь объявился берег. В негустых ещё лиловых сумерках зажглись окна домов, откуда-то из глубины дворов донеслась музыка.

От дощатого причала мы поднялись к белым домикам, которые прятались под сенью орехов и акаций.

– Вечер добрый, капитан, – поздоровалась с Грином встречная девушка. Она была в белой юбке и тельняшке. – С праздником вас.

– Что за праздник? – поинтересовался я, когда мы разминулись. – В городе?

– Нет, у меня, – улыбнулся Грин. – Гости у меня. А значит – праздник… Вот, кстати, и моя обитель.

Мы вошли в маленькую комнату, наподобие моей времянки. Стол, стул, ослепительно белые стены, узкая кровать. Над ней – съеденная солью фигура, которая некогда красовалась под бушпритом корабля.

– Прошу на веранду, – пригласил Александр Степанович. – Там всегда слышно, о чём судачат волны.

Он вынес на веранду самовар и чайник с ситечком, поставил на стол блюдце с колотым сахаром.

Глаза Ирис сияли. Они у неё вообще очень живые и выразительные – я раньше считал, что все полуфантастические качества, которыми наделяют глаза, выдумка поэтов. Как же я ошибался!

Смешно отставив палец, она стала разливать в чашки заварку. Я, будто заворожённый, смотрел на её руки, на улыбку, постоянно озаряющую милое лицо. Сердце вдруг сжалось от чёрных предчувствий. В жизни всё так зыбко и скоротечно. Дни отпуска уходят, а мы ещё ничего не сказали друг другу. И помогут ли слова? Помогут ли они сохранить на всю жизнь это ощущение солнечности каждого дня, беспричинной радости в душе и лёгкости в теле? Может, эта безоблачность в душе всего лишь следствие юности – беззаботной и глупой?

Ирис рядом, но во мне по природной склонности к сочинительству стали возникать слова, которые потом я написал в первом письме:

«Ты уехала – и будто началось солнечное затмение. Всё как-то потускнело, стало блеклым и жухлым…»

«…Может случиться и так, что пройдёт время, новые люди и новые встречи войдут в твою жизнь, и тебе станет со мною холодно. То был бы печальный конец для нашей сказки. Я почему-то очень боюсь этого, родная моя…»

– Что ты загрустил, Лён?

Вопрос Ирис застал меня врасплох.

– Нет, нет! Тебе показалось…

«Прочь, тоска и сомнения! Мы живы, пока живы! – твердил я про себя, как заклинание. – Да здравствует месяц, выкатившийся из-за крыш! Пусть вечно сияют эти глаза! Пусть не состарится наша сказка».

Грин, отставив чашку, закурил. Лицо его стало спокойно-умиротворённым. Я понял, что для него это самое доброе время. Ушла дневная суета, всё мелкое и ничтожное процедилось сквозь фильтр памяти, кануло, а те несколько золотых крупиц наблюдений и чувств, которые остались, уже плавятся в тигле воображения, чтобы стать строкой или рассказом.

– Мама, наверное, уже волнуется, – вздохнула Ирис и вопросительно взглянула на Александра Степановича.

– Добрый вечер, друзья, – послышалось вдруг от моря. – Это я, Фрези Грант. Не скучно ли вам на тёмной дороге? Извините, я очень тороплюсь. Я бегу…

– Подожди, Фрези! – крикнул Грин. – Будь добра, проводи молодых людей. Чтобы тёплые течения не напроказничали, а отнесли их лодку прямо к берегу.

– Я буду бежать впереди…

И снова мы не могли понять: то ли стремительно течёт туман над водой, то ли лодка летит, едва касаясь волн. До тех пор, пока прямо перед нами не засветились огненно-дымные шары фонарей на аллеях дома отдыха.

Мы пристали неподалёку от рыбацкого баркаса, с которого здесь чуть не каждый день отдыхающим продавали свежую рыбу. Торговал рыбой худой белоголовый дед, которого все почему-то называли Филькой.

Филька и сейчас сидел на борту баркаса. Свесив голову, он то ли дремал, то ли о чём-то думал.

Услышав наши голоса и смех, Филька встрепенулся:

– Эй, молодёжь! Вы не за счастьем в море ходили, а? Поделитесь уловом.

– Нет, – засмеялась Ирис. – Мы в Зурбагане были. В гостях.

– Ты смотри, – удивился Филька. – Тридцать лет здесь живу, а о таком городе не слышал.

Мы взялись за руки и побежали. Минут через десять, запыхавшись, остановились. Здесь кончается парк, дальше идут дома. В третьем от края, чьи окна хорошо нам видны, и гостит Ирис.

Внезапно рядом с нами что-то глухо бухнуло, зашелестели раздвигаемые ветки.

Ирис испуганно прижалась ко мне.

Из кустов появилась голова лошади. Фыркнув, она посмотрела на нас ласковыми глазами-сливами и отступила в сторону.

Наши губы непроизвольно встретились – мир исчез. Мы опомнились, почувствовав, что нас качает, будто от изнеможения – вот-вот рухнем, задохнувшись от избытка чувств.

– До завтра, родной… Отпусти меня, пожалуйста… Мы же завтра увидимся… Утром… Ты первый иди, хорошо?

– Лучше ты.

Мы препирались, как дети. Потом, так и не договорившись, начали расходиться – одновременно, лицом друг к другу.

Дома, в своей времянке, я безо всякого интереса повертел в руках раковину, положил её на стол и, выключив свет, прилёг на кровать. Хотелось разобраться в себе: неужто я в самом деле влюбился?

Я так бы и не дослушал историю о Мигеле, но вдруг вспомнил, что Ирис обязательно спросит – знаю ли я продолжение.

Раковина молчала. Я растерянно потряс её, даже подул в перламутровые розовые створки. Наконец далёкий голос сказал:

«Горгони спал с полуоткрытыми глазами. От его храпа низкое пламя камина дрожало и пригибалось».

«Горгони спал с полуоткрытыми глазами. От его храпа низкое пламя камина дрожало и пригибалось. Гостей сморило ещё раньше – они лежали где придётся.

Мигель тихонько подкрался к отцу. Господи, что будет, если он вдруг проснётся? Мальчика бил нервный озноб. Он осторожно засунул руку в карман Горгони. Вот они, ключи. Затаив дыхание, потянул к себе тяжёлую вязку. Потом боком, боком к двери. Быстрее! И только во дворе перевёл дыхание.

…Мигель помог беглецу оттолкнуть парусник от берега.

– Спасибо, моё маленькое чудо! – Дон Рамирес прижал его к груди, беспокойно заглянул в глаза. – А ты? Отец не простит… Поедешь со мной?

– Я сегодня разучился бояться, – тускло улыбнулся мальчик. – Возле вас. Не беспокойтесь обо мне. Попутного ветра…

Занималась заря, Мигель поднялся к себе, закрыл дубовую дверь на задвижку. А через минуту-другую внизу поднялся шум, ударило несколько выстрелов. Предчувствие беды сжало сердце мальчика, на глаза навернулись слёзы. Он видел в окошко, как мечется на берегу отец со своими ещё не протрезвевшими гостями, как он сыплет проклятия, посылая пули вслед паруснику.

На лестнице загремели сапоги.

– Это он, – злобно ревел Горгони. – Один он знает, где я держу ключи. Я убью его, как паршивого пса! Открывай дверь, уродина, слышишь! Убью!..

Дверь затрещала. Бабахнул один пистоль, другой. Пули щепили дерево, одна попала в баночку с краской и она, жалобно звякнув, полетела с полки.

Мигель бросился к своей картине, прижался лбом к шершавому полотну.

– Помоги мне! – прошептал он в отчаянье, захлёбываясь от плача. – Спрячь меня…

Дверь упала. В комнатушку ворвался Горгони, за ним – остальные.

– Ищите ублюдка. Он где-то здесь, – прохрипел старик. – Я разнесу пулей его проклятую голову…

Перевернули кровать. Заглянули в нишу. Кто-то раздавил краплак, и сгустки краски расползлись по полу, будто кровь. Картина с грохотом упала.

Вдруг Смит остановился, пистолет выпал у него из рук. Повернул побледневшее лицо к Горгони.

– Слушай… Его здесь нет! В окне – решётка… Дьявол…

Он попятился к двери.

– Дьявол, дьявол! – завопили перепуганные гости, сбивая друг друга с ног, кинулись на лестницу.

Глупцы! Они ничего не знали о силе человеческого духа, о способности мысли открывать любые двери. Даже в сказку. Поэтому никто из них, конечно же, не заметил, что на картине появилась новая деталь. По зелёному лугу шёл мальчик. Маленький мальчик. Он шёл туда, где у горизонта виднелся прекрасный город из солнечных лучей.

Мальчик уходил не оглядываясь. Всё дальше и дальше».

На следующее утро мы постеснялись уединиться, как раньше, на берегу залива Недотроги.

– Вы берётесь за ум, – сказала мама Ирис, когда мы вместе с нею свернули на пляж дома отдыха. – Лучше позже, чем никогда.

На пляже было многолюдно. Одни купались, другие упорно поджаривали себя на солнце, третьи прогуливались у кромки прибоя.

Проплыв к буйку и обратно, мы с Ирис уселись на мокрый песок и стали лепить из него крепость.

– Это будет наш дом, – начал фантазировать я. – У нас обязательно будет общий дом.

– Ты это всерьёз?

– Посмотришь. Хватит, что в университете на заочном. Заочной любви не признаю.

– Но ведь я – Недотрога, – лукаво улыбнулась Ирис. – Ты сам меня так назвал. Кстати, о чём этот роман?

– Я читал только несколько отрывков. То, что сохранилось. Он обо всём. О чудесных цветах, которые сворачиваются при приближении злых и лицемерных. О людях, чьи души подобны этим цветам. О любви и подлости…