Текст книги "Черный доктор (рассказы)"
Автор книги: Леонид Нетребо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
– Да и знаешь, – продолжал задушевно Айзик, – лучше сперва покушать, а то потом на голодный желудок... Развезти может. Помнишь, как с тобой намучились у Светки на дне рожденья? – (Снежков помнил – кивал.) – А пока, устало закончил Айзик, совсем понизив голос, – Снежок, будь другом, дыши в другую сторону. – Миролюбиво пояснил: – Компот тебе, видимо, подсунули какой-то некачественный – котлетой отдает...
– Да нет, Айзик, такое от голода бывает. Голодная отрыжка!... – я тоже решил внести свою лепту в воспитательный процесс.
В столовой мы взяли на шестьдесят копеек три тарелки борща, полные порции, хоть Снежков и пытался протестовать – мол, ему хватит половинки. И девять кусочков хлеба. Ели не разговаривая. Молчаливой трапезой подводя черту под "всем, что было". Вышли на белый свет простившие и прощенные.
За спиртным пошел Снежков. По логике Айзельмана, некоторых опять могли принять за олимпийцев, а Снежков в этом плане выгодно от нас отличался – не в джинсовых штанах, при белой рубашке. К тому же, о нем никак нельзя было сказать, что он спортивно сложен. Даже не загоревший: кожа его лица в течение последнего, очень для нас всех жаркого месяца, не могла подружиться с солнечными лучами, не бронзовела – а краснела, пузырилась и опадала лохмотьями слой за слоем. Поэтому вид его был слегка облезлый, но мимика отличника и маменькина сынка компенсировала этот его временный недостаток. Так говорил Айзельман.
Две бутылки ярко желтели и радужно отблескивали золотистыми этикетками в руках Снежкова, который выглядел, как человек, совершивший подвиг.
– Что за херню ты купил, Снежок? – зловеще прошипел Айзик, вращая глазами.
– Это "Херес", "Хе-рес", – миролюбиво объяснил Снежков, проводя пальцем по надписи на бутылке, как будто ничего не произошло. Хотя, было заметно, он догадывался, в чем причина Айзикова гнева.
– Хер-Ес, – передразнил Айзик, по своему расставив акценты. – Ты думаешь, я читать не умею? – Он взорвался: – На что ты деньги угрохал, интеллигент! Что, водки не было, бомотухи, наконец?!... Или опять компоту захотелось?!
– Воскресенье сегодня! – смело закричал Снежков, потому что говорил правду. – Только слабые напитки продают! Этот – самый крепкий! Все равно ведь, думаю, будете в "лигрылы" переводить – вам же по барабану в этом плане: что "Херес", что "Хер-Ес"!...
Он был прав. Для Айзика, и не только для него в нашей студенческой среде, "лигрыл" являлся зачастую решающим параметром. Особенно при дефиците финансов. Дробь: Литр помноженный на Градус, и все это поделенное на количество Лиц, то бишь Рыл. Чем больше величина "лигрыл" на данную денежную сумму, тем ценнее напиток.
– Об чем шумим, народ?
На пороге магазина стоял тщедушный мужичек довольно затрапезного вида. Рубашка навыпуск выполняла двоякую роль: скрывала то, что топорщилось из кармана брюк, а так же то безобразие, которое представлял из себя пояс на впалом животе. Впрочем, последнее трудно было утаить – нижние пуговицы на рубахе отсутствовали. Легко догадаться: чтоб не упали портки, мужику необходимо было затянуть пояс на последние, дополнительно проколотые дырки, смяв верхнюю часть брюк в гармошку.
Айзик стоял, отчаянно загнав руки в узкие карманы джинсов, поникший, казалось, не зная, как жить дальше. Сказал, борясь с раздражением:
– Отец. Дядя. Или дедушка. Не знаю, как вас лучше назвать. Вы местный житель. У нас уже было несколько небольших встреч сегодня. Но все они почему-то заканчивались примерно одинаково – мы покидали друг друга. У меня такое предчувствие, что ничего нового нас в этом смысле не ожидает. Извините.
Мужик продолжал улыбаться щербатым ртом, превращая все маленькое лицо в складки и щелки:
– Просто не могу, когда люди ругаются. По пустякам... Подумаешь! Можа, я чем помочь могу. Вот, – он приподнял край рубахи, обнажив серебристую макушку водочной бутылки, – как раз ищу... – он запнулся, обвел нас взглядом, еле уловимо кивнув на каждого, пересчитывая, – четвертого. – Он еще сильнее заулыбался, обнажив не только редкие желтые зубы, но и десна, довольный своей шутке, которая, по его мнению, ярко продемонстрировала остроумие.
Айзик оживился:
– Дядя, подскажите, где вы это купили?... – и сразу осекся. Махнул рукой: – А, все равно денег больше нет. Послушайте, может, махнем? Две наших красивых и дорогих на одну вашу прозрачную? – предложение прозвучало безнадежно, это все понимали.
– Кака разница, где купил! Главно – факт. Как ветерану и надежному клиенту завсегда отпускают. Даже в выходной, даже, быват, в долг. Ладно, он тронулся в сторону скверика, – чо на жаре-то стоять. Пойдем, скорпи... скопи...
– Скооперируемся! – в след ему радостно подсказал Айзик, чуть не подпрыгнув. – Действительно, мы вас приглашаем: две наших плюс одна ваша!
– Пойдем, пойдем!... Приглашаем! – мужик не оглядываясь хмыкнул. Вашей мочой запивать будем.
В сквере мы расположились на одинокой скамейке, скрытой от внешнего мира большими кустарниками. "Мое место!" – гордо проговорил наш новый знакомый и извлек из соседнего куста большой граненый стакан.
– Этот для портвейну, – объяснил с сожалением, щелкая по стеклу. Водочный, аккурат сто грамм, разбили недавно. Ладно, – он протер емкость уголком рубахи, – пойдет, не баре. Точно, Абрам? – это он Айзельману. Давай, разливай, – отдал стакан Снежкову, – ты самый путевый, грамотный, вижу. А вы пока рассказывайте, – его внимание досталось и мне, – откуда и почем!...
Айзик выпил первый. Отдышался, отморщился, проморгался, закурил.
– Вообще-то я не Абрам, а Павел, – он кашлянул в кулак, явно борясь с накатывающим приступом гордости: – Вообще-то, мы спортсмены... В Москву едем. На Олимпиаду.
Снежков слегка поперхнулся.
Мужик лукаво прищурился, кивнул понимающе:
– Поболеть едете, я вижу? – он указал на Снежкова, который "заливал" только что выпитую порцию водки, запрокинув почти вертикально бутылку "Хереса", борясь с пеной.
– По всякому, – ответил Айзик, не всегда готовый к чужому остроумию. Постарался перевести разговор в другое направление: – Вы-то сами откуда и почем? Выговор у вас какой-то неместный – то ли горьковский, то ли уральский...
– Не местный... А ты что, целинный говор знаешь? – мужик отчего-то, показалось, несколько запечалился. – Я человек – главно. Понял?
– Ну, вы же сами сказали: откуда и почем? Вот я и продолжаю в этом русле.
– Да-да, – мужик примиряюще закивал, – точно. Вообще-то, я так, чтобы разговор зачать. Вижу – не здешние. Вообще-то, мне все равно. Ты человек, я человек. Скушно – выпили, будь здоров, пошли дальше. Не люблю делить: я такой – ты сякой, я рядовой – ты кудрявый... Нас так в лагере делили, с тех пор – страсть как не люблю!...
– Это интересно. А какого рода был лагерь? Ну...
– Ничего интересного, чай не пионерский, – перебил мужик. – В начале войны, под Брестом, попали в окружение, спасибо Ёське. Стрельнуть ни разу не успел – винтовку в руках не держал. Сразу – плен. Майданек, Бухенвальд, Саласпилс – бросали туда-сюда. Всю войну – там. Потом – родной, целинный, без названия. Ничего интересного. А вот что интересного – дак Власова видал.
– Это какого, того самого? Генерала армии?
– Того! Кого еще!...
...Построили нас, почитай весь лагерь – кроме женщин да детей, одни мужики. Вышел он, значит, из ихней кучи... Хрен знает, в какой форме – не наша, и не немецкая. Смесь. Я, говорит, Власов! Воюю не за немцев – за Россию! Против жидов и коммунистов!... Кто в мое войско – выходи со строю!... Никто не выходит... В других местах, я знаю, выходили. Мало – но было. А как же!... Жить-то хочется... Мне, к примеру, всего девятнадцать. Моложе еще вот вас. А как я, к примеру, выйти мог, у меня ведь в Красной Армии – брат. Сроду не коммунист. Нет... Никто не вышел. Он, значит, в другой раз повторил – можа кто не понял. Тишина, никто не зашелохнется, самого себя, как дышишь, слышно. Да собаки где-то там – далеко-далеко тявкают. А еще, знаешь, чувствую, люди, каждый, друг дружку стесняются потому некоторые не выходят. Это ж надо, а?! Стыд, получается, посильнее страха!... Никогда б не поверил. Обычно, говорят, наоборот. А вон на самом-то деле вишь как. И ведь каждый знает – смерть, смерть! Ан вот пока живой – стыдно. Друг на дружку не глядим. А он: раз так, говорит, ну и подыхайте тогда!... Спасибо, жилы не тянул – быстро: хошь, не хошь... А сам – морда лиловая, злой и какой-то... Вроде как тоже стыдно ему – али перед немцами, али перед нами. То ли за то, что никто не вышел, то ли еще за что... – русский ведь!...
– Как же вы живой-то остались? – спросил захмелевший Айзик.
– А очередь, видно, не дошла, – мужик хохотнул. – Молодой был, для работы сгодный... – Опять запечалился. Кивнул на Айзика: – За первую очередь в расход у них ваш брат шел.
Айзик понимающе кивнул и добавил рассеянно: "И сестра..."
Воцарилось неловкое молчание. Я решил его нарушить:
– А скажите, что по телевизору показывают про то время – правда?
– Правда, сынок. Что про немецкие лагеря – правда. Верь, верь... Так и было. Хотя, вот один раз читал – на стекле, значит, битом заставляли танцевать. Дак что не видал, то не видал. Остальное – правда. Что про немецкие-то лагеря... Про наши-то молчок, а про те – правда.
– Наши, вы имеете ввиду какие, уголовные? – уточнил дотошный Снежков.
– Уголовные!... – изменив голос, передразнивая, продребезжал мужик. Вырастешь – узнаешь, каки уголовные! А!... – он махнул на Снежкова рукой и как-то отчаянно замолчал.
Я подумал, что сейчас опять самое подходящее перевести разговор на другой объект.
– Брат-то ваш как, который воевал, жив-здоров?
– Жив-здоров, – отозвался эхом. – В Свердловске живет. Квартиру недавно, как ветерану дали однокомнатную, когда зубы выпали. Сам-то я здесь остался... А чо, тепло. Никто не попрекает. Мне ничего не надо. – Он повернулся к нам сильно вдруг изменившийся лицом. Ноздри расширились, прямо вздулись, глаза сузились – две темные щелки. Я пытался поймать в них какой-нибудь сентиментальный блеск. Напрасно. Только звериная смелость готового на все человека. Он продолжил тихо:
– Я человек – понимаешь? Человек. Это главно. Никто меня не может заставить: где хочу, там работаю, где хочу, хожу, с кем хочу, с тем разговариваю. Ежели что – не дамся!... Все, хватит!... Человеком помру. Все остальное ерунда, понимаешь?
– Знаем, проходили – согласился Айзик, – "Человек – это звучит гордо!"
– Да-да!... – мужик рассмеялся, хлопнул Айзика по плечу, превратившись опять в затрапезного забулдыжку, которого мы полчаса назад встретили возле магазина. – Тока вы проходили, а я – живу! Ладно, – он показал на пустые бутылки, – может по новой сходим, у меня еще на одну есть?
– Господа офицера!... – Снежков встал, галантно поклонился (он преображался даже в легком хмелю): спина прямая, резкий кивок – подбородок к груди, пауза, бросок чубчика назад. – Смею вам заметить, что нам пора. В том смысле, что нам пора и честь знать.
– Дак вы еще, кроме олимпийцев, офицеры? – на этот раз мужик, казалось, засомневался: верить или нет.
– Да, – Айзик сразу же нашелся, – мы из ЦСКА.
– А, понял!... – мужик обвел кампанию рукой, сказал напыщенно: Сборная Совармии на Карагандинском привале.
– В самоволке!... – в тон ему воскликнул Айзик.
Я решил взять командование на себя. В полной уверенности, что, как подобное бывало ранее, друзья поддержат игру. Встал, прокашлялся.
– Господа офицеры!
Айзик стал рядом со Снежком. Поднялся и мужик.
– Товарищи лейтенанты! Слушай мою команду! На первый-второй рассчитайсь!
– Первый!
– Второй!
– Третий!... – мужик, дурачась, выгнул грудь колесом.
– В шеренгу по двое становись!
Айзик и Снежок послушно выстроили жиденькую шеренгу.
– На вокзал! Обратной дорогой! Шаго-о-ом – марш!!!
Мы с мужиком пошли рядом, стараясь сохранять солидную походку, не отставая от марширующих.
Когда шагали мимо казаха с газетой, на лице которого при виде нас нарисовалось прежнее выражение – гневное удивление, плавающие за толстыми стеклами глаза, я несколько раз громко выкрикнул: "Левой, левой!..." Наш собутыльник гордо помахал казаху рукой – видно, они были знакомы.
Жаль, что нам не попалась девчонка в бикини с глазами инопланетянки...
Лица марширующих раскраснелись от алкоголя и быстрой ходьбы, но сил еще много. Мужик уже едва поспевает за нами, его подгоняет задор. Перед вокзалом меня как командира сменил Снежок.
...Наконец достигаем цветочных рядов. Снежок тоже ловит ногу на марш и громко подает команду: "Отделение!" – Раз! все трое вытягиваемся струнами, переходим на чеканный печатающий шаг. Ноги на подъеме прямые – почти параллельно земле. Руки по швам, с силой прижаты к телу. "Олимпийцы!... Равнение на!... – право!" – Раз! и лица торжественно обращены к цветочному ряду, чуть кверху. Цветочницы машут нам букетами, как чепчиками: "Счастливо!... Успехов вам!"
"Советский Союз!..." – гордо кричит наш компаньон. Я оглядываюсь: он уже почти бежит за нами. То и дело смотрит на цветочниц и тычет пальцем в наши спины, таким образом обозначая свое непосредственное участие в компании, источнике всеобщего восторга.
Мужик, которого, оказалось, звали Иваном, провожал нас долго, до самого отправления поезда. Несколько часов. Поэтому он остался без копейки и все мы успели протрезветь и устать. Я заходил в вагон последним, когда он уже поплыл. Сказал Ивану, который еще некоторое время семенил рядом по перрону:
– Дядь Вань!... Вы не обижайтесь, неудобно, честное слово... Шутка просто. – Мои друзья, пошатываясь в тамбурном проеме, придерживая друг друга, согласно кивали головами, пожимали плечами и виновато улыбались: мол, нехорошо, конечно, но ничего страшного, так вышло, само собой. Подурачились... Мы не олимпийцы! И не офицеры пока!... Может, и не будем никогда. Прощайте!
– Да, да!... Я знаю, знаю! Чай, не слепой... Какая разница!... Познакомились – разбежались, будь здоров! – у него опять расширились ноздри, глаза сузились – на этот раз, мне показалось, в них блеснуло. – Вы люди!... Хорошо, что стыдно. Не переживай. Хорошо!... Это главно!...
Перрон кончился, Иван остановился, коротко махнул нам рукой. Отвернулся. Мы еще некоторое время видели его: маленькая фигурка, руки в карманах, спиной к уходящему поезду.
В Ы Т Р Е З В И Т Е Л Ь
На распределении в штабе ДНД я сразу предупредил: у меня радикулит. К слову сказать, я вообще против всяких общественных дружин и отрядов, которые делают (якобы) то, что должны делать вполне штатные структуры. И если бы не "добровольная" обязаловка, которой был охвачен наш завод, как, впрочем и все другие учреждения в начале восьмидесятых, и три дня к отпуску...
– Ладно, – сказал начальник штаба, угрюмый человек в штатском, – найдем и вам применение. – Он внимательно осмотрел меня с ног до головы, осуждающе обронил: – Такой молодой, а уже соли отложились... – Обстоятельно продолжил: – Да, в танцзал вам не подойдет, там не только танцевать – "махаться" иной раз необходимо. На дорожный патруль – ходить много. Вытрезвитель – самый раз. На раздевалке или на "воронке"... Сержант, – обратился он к тщедушному милиционеру с большой связкой ключей, – забирай этого тоже.
– Как больного, так мне, – пробурчал сержант.
Вторым "общественником", которого также направили в медвытрезвитель, был худой, неразговорчивый, сосредоточенный член комсомольского оперотряда, белокурый студент технического вуза. "Воронок" кружил по городу пару часов, пока мы набрали положенное по плану количество "нетрезвенников". Все это время студент молча и аккуратно выполнял команды сержанта, а в минуты относительного спокойствия смотрел маленькими глазами на скуластом лице куда-нибудь в одну точку, сжав по старушечьи губы в маленький узелок, из складок которого выступала белая слюнная пенка.
– Каратист, – объяснил мне сержант, с которым мы были почти ровесники, кивая на студента. Говорил милиционер громко, не считая необходимым быть деликатным по отношению к этому молодому бессловесному истукану. – Любит с нами работать. Сам сюда каждый раз просится. Тренируется на натуре. Аккуратный, ничего не скажешь. Я ему первый раз сказал: что, в танцзале боишься дежурить – ответить могут? Думал, трус – нет, что-то другое.
...Первым взяли юнца лет шестнадцати, который трясся всем телом, как от дикого холода, и зачем-то нюхал воротник своей несвежей рубашки. "Кайфожор-колесник, – объяснил сержант, – таблетки бормотой запивает". В будке "колесник" разошелся:
– Менты поганые, ну, бля, не попадайтесь на дороге, выйду – всем конец! – он истерически завизжал и кинулся почему-то на меня. Я забыл про радикулит и резко пригнулся. Кулак просвистел над головой. Студент привстал, молниеносно отвел ладонь назад и, коротко вскрикнув, ударил хулигана куда-то в область уха.
Юнец с закрытыми глазами откинулся на стенку будки , застонал, осел на деревянную лавку, зашарил растопыренными ладонями вокруг, ища за что бы взяться, чтобы не свалиться. Студент внимательно наблюдал за жертвой, медленно поворачивая голову на длинной шее, как длинношеий цыплак, то в одну, то в другую сторону, оглядывая объект отдельно левым, отдельно правым глазом.
– Хватит, спортсмен!... – властно сказал сержант и посмотрел на меня: Глаз да глаз нужен. Может переборщить. – В это время хулиган, не открывая глаз, завалился набок. – Порядок.
"Ничего себе, работенка!..." – растерянно подумал я, с трудом разгибаясь, тут же зарекшись на этом закончить карьеру дружинника, несмотря на партком и завком (можно будет отказ свалить на радикулит). Черт с теми тремя днями к отпуску.
В городском саду обнаружили двух пожилых забулдыг, давивших "огнетушитель" – большую бутылку темного портвейна. Мужики не сильно расстраивались, что их забирают в "вытрезвиловку" – привычное дело, но долго причитали по вылитым в парковые кусты "чернилам": "Только открыли, начальники!..."
Из ресторана, по вызову, забрали шумного гражданина при галстуке, грозившего всех поувольнять с работы и завтра показать всем, с кем они связались. На чем свет поносил работников ресторана: "Мафия!... В этой точке хозяйничает мафия! По ее наитию!..." Тогда слово мафия было весьма экзотичным, и мы от души посмеялись, пока провожали гражданина до машины. "Я теперь понимаю, – он многозначительно оглядывал нас, – у этой мафии везде схвачено. Ничего..." Резких движений он не допускал, оправдывая галстук и фетровую шляпу, поэтому каратисту на этот раз не повезло.
На вокзале, в туалете, нашли спящего бича, который представлял из себя что-то наподобие промокшего грязного мешка с прокисшими арбузами. В салоне от него стало трудно дышать и тесно перемещаться, потому что он не сидел на лавках, а лежал на полу. "Выпил, наверно, еще вчера, грамм сто пятьдесят, объяснил сержант. – Внушил себе, что поллитру. И ушел в спячку, как гусеница. Силы экономит. Даже по маленькому не сходит как следует, – под себя. Пока проснется – высохнет".
Время поджимало, пора ехать в участок, а плана еще не было. "Еще парочку – кровь из носу!" – озабоченно приговаривал сержант не стесняясь задержанных. Заехали в танцевальный зал. Дружинники сдали нам чернявого парня, с ног до головы в джинсе, который абсолютно не вязал лыка – на вопросы не отвечал, но понимающе кивал и миролюбиво улыбался. "Ладно, грузите, там разберетесь, – сказал нам командир местного наряда и напоследок прокричал чернявому в ухо: – Ты, самое главное, хоть не иностранец?! В рот тебе кило... Кто ты по нации, а?" "Буль-трин-трин..." – пробулькал парень. "О!... – обрадовался командир, – татарин! Наш человек. Давно бы так. – И опять нам: – Забирайте!"
Смеркалось. Сержант по внутреннему телефону приказал водителю подъехать к гастроному: "Давай, как обычно... за сигаретами." Мне пояснил: "Инструкция: возле культурных центров не забирать. А куда деваться, гастроном – палочка-выручалочка. Тебе сигареты не нужны? Тогда, студент, давай!" Студент, по всей видимости, привычно, выпрыгнул из будки, вошел в магазин. Быстро вернулся, кивнул сержанту. Они оба прильнули к зарешеченному окну. Мне стало интересно, я присоединился к этим двум охотникам. Сержант нетерпеливо спросил: "Этот?" Студент утвердительно качнул головой. Сержант горячо зашептал в телефон, как будто боясь, что его услышат граждане на улице или командование в райотделе: "Давай за белым костюмом, в руках бутылка..." Машина тронулась. Остановилась, поехала опять. "Готово, стой! с облегчением выдохнул в трубку сержант. – Студент, за мной!" Они быстро выпрыгнули, подошли сзади к мужчине в белом костюме, неторопливо бредущему по тротуару. Объяснили гражданину, что ему необходимо пройти с ними. Гражданин показал на свои часы, постучал по циферблату, пожал плечами и пошел в машину.
В салоне этот мужчина, на вид которому было лет тридцать, бледного аристократического облика, миролюбиво оглядел соседей по скамейке. Начал спокойно рассказывать, растягивая слова:
– Дома гости ждут. Не хватило. Только в отпуск приехал...
В это время сержант ловко лишил аристократа бутылки, сунул ее себе под ноги.
– Эй, служба, – мужчина, казалось, совершенно не беспокоился, что случится с его напитком и с ним самим в ближайшем будущем, а замечание делал просо так, для порядка, – не разбей. А то магазин закрывается, придется у таксистов покупать втридорога. У вас тут почем у таксов?...
– Она вам сегодня уже не понадобится, гражданин, – с явным удовольствием успокоил его сержант.
– Это почему, собственно. Кстати, сержант, можешь называть меня просто: товарищ лейтенант.
– О! – сержанту стало интересно. – Офицер? Какого рода войск? Офицеров давно не брали.
– Морфлот. Мурманск. Подлодка номера и названия, которые тебя не касаются, сержант.
– Ну во-от!... Вот мы и раскрылись, – удовлетворенно пропел сержант, грубить, значит, умеем. – Он посмотрел на меня, как бы призывая в свидетели. – А на вид такой мирный был!...
Студент опять стал производить цыплячьи движения головой, готовый клюнуть.
В это время заработала рация. Приказали подъехать к проходной кирпичного завода, забрать пьяного работника.
Сержант обрадовано скомандовал водителю, куда ехать и поделился радостью со всем угрюмо приумолкшим салоном:
– Все, ребята, покатались и будет. План – есть! Сейчас последнего заберем – и баиньки!
"Последним" оказалась пьяная женщина, застрявшая ввиду своей грубости в адрес охраны на проходной кирпичного завода. В отместку за оскорбления охрана вызвала милицию. Это была мощная работница мужикообразного вида из породы молотобойцев. Сержант был весьма недоволен. "У нас нет женского отделения!...Придется в другой конец города везти!" – кричал он охране. Главное, как я уяснил, пьяная женщина отнимала время, а в план не шла. Но эту подругу все же пришлось забирать – согласно должностной инструкции сержанта. Ее долго запихивали в салон "воронка", она упиралась, материлась и норовила попортить физиономию всем, кто ее обихаживал. Погрузка пошла легче после того как "каратист" ширнул ей куда-то в бок. "Молотобоец" ойкнула, обмякла. Прекратила сопротивляться.
В салоне тетка недобро уставилась на меня: "Это ты меня по почке ударил? Рано успокоился. Это еще не все..." Я посмотрел на ее руки-кувалды и подумал, что мне опять придется резко пригибаться со своим "радиком", будь он неладен. "Радик" тут же отозвался – в пояснице так прострелило, что я зажмурился от боли. И сразу же ощутил два удара в голову – спереди и сзади: кулак влепился мне под глаз, после чего затылок шмякнулся о металлическую обшивку салона...
Вслед за этим я услышал короткий возглас каратиста, женский стон и окрик сержанта: "Студент!..."
Боксера-молотобойца сдали в женское отделение на окраине города.
В вытрезвителе мне оказали первую помощь и усадили на стульчик у входа в "приемный покой". Успокоили: сейчас прибывших оформим, и всех помощников, вместе с дневной сменой, развезем по домам. Перед тем как усесться в позе зрителя (от дальнейшей работы, ввиду полученных повреждений "при исполнении", я был освобожден), глянул на себя в зеркало. Глаз был лилово-красный, как у белого кролика, видимо лопнул сосуд. Под глазом медленно, но верно начинал проявляться фингал. Болел затылок. Постреливал радикулит, злорадствуя: ты мной был недоволен, теперь вот узнай, что такое настоящая неприятность.
Начали разбираться с прибывшими. "Татарин", за дорогу немного протрезвев, наконец, выговорил правильно свою национальность: "Болгарин". Перед ним извинились и отправили по указанному адресу. Человек в шляпе и при галстуке оказался исполкомовским работником. Его "случайно" все же сфотографировали, но просили не беспокоится. Он вызвал машину и уехал. Сержант кивнул ему вслед, а затем на фотоаппарат: "Теперь свой человек в исполкоме. На кукане."
Трясущийся юнец был как смиренный агнец и первым, в одних трусах, пошел в спальную камеру.
Два мирных парковых забулдыги раздели мокрого бича, разделись сами и все трое были мирно препровождены на ночлег. Немного повозились с морским офицером, который не хотел раздеваться, призывая персонал медвытрезвителя к справедливости и благоразумию. Упрямство имело результатом то, что офицеру заломили руки и стали раздевать насильно.
– Разоблачайтесь, товарищ лейтенант! – ернически восклицал сержант, расстегивая клиенту ширинку. – Не извольте дрыгаться, я же вам помогаю! А то придется вас в ласточку связывать, пол холодный... Тпр-ру, товарищ лейтенант!...
Тут я понял, что такое "ласточка": – в конце коридора, тихо постанывая, изредка поворачиваясь с бока на бок, лежал, видимо, один из непокорных ноги и руки связаны в один узел за спиной, грудь колесом.
Морской офицер, зажатый с двух сторон, затих в полусогнутом состоянии, с красным от физического и морального напряжения лицом, и стал внимательно смотреть только на голову ловко работающего сержанта. А когда наконец поймал его взгляд, веско произнес, покряхтывая от боли:
– Да!... И все же я лейтенант. А ты – сержант.
– Ну что хотят, то и делают с людями!... – на пороге в приемный покой вытрезвителя, облокотившись на косяк, рука в бок, в зубах папироса, стояла... сошедшая с мультфильмовой киноленты старуха Шапокляк. – Привет, мусорам! – Она задержала взгляд на мне и, видимо, оценив кровавый глаз, добавила: – И клиентам! – Предвидя недобрую реакцию со стороны присутствующих, она шутливо-фамильярно прикрикнула на сержанта: – Нервы!...
У персонала вытрезвителя было неплохое настроение после трудного дня: план почти выполнен, "больные" рассредоточены по палатам, акты оформлены. Эта бродяжка под легкой "мухой", случайно заглянувшая в их заведение, сулила небольшое развлечение, разрядку.
Старуха рассказала несколько анекдотов на милицейскую тему. Когда ей гостеприимно предложили ночлег в теплой камере, она вдруг страшно захохотала, потом затряслась, рухнула на скамью, где фотографируют клиентов, и истошно завопила:
– У меня во время войны немецкий солдат ребенка под машину бросил!...
Естественно, было уже не до смеха. Даже видавшие виды санитары потупили взоры, присели кто где мог.
Когда старуха вышла из истерического состояния, зрители стали из вежливости задавать ей вопросы. Старуха, обессилено выкрикивая короткие фразы, поведала, что немцы проходили через их деревню, обоз: машины, подводы, конные и пешие... Подбежали два пьяных немца, один выхватил ребенка, другой замахнулся на нее прикладом... Помнит, что тельце упало прямо под колесо, тонкий вскрик, хруст ... Удар по голове... Потом у нее бывали редкие проблески сознания: она обнаруживала себя на каких-то вокзалах, под мостами, в кустах, среди больших собак... Куда-то шла, ехала... Ее кто-то кормил, бил, насиловал... Когда полностью пришла в себя, война как раз кончилась, а она находилась в нашем городе. Не могла вспомнить фамилию, родителей, мужа (наверное, был), какой ребенок – мальчик или девочка. Только и помнила: свое имя – Ядвига и место – Белоруссия, деревня... И тот страшный фрагмент, который все время и стоит перед глазами.
Я, поглаживая ноющий затылок, вдруг ощутил во встряхнутой недавно голове обычно тяжелые для этой самой головы философские мысли: как это, наверно, страшно – не иметь в памяти ни детства, ни молодости, ни родины, ни какой-либо, даже бедной, истории – ничего. Только какой-то уродливый кусок дикого события, произошедший, может быть, даже и не с тобой. Представил человека, вылупившегося из гигантского яйца: он может двигаться, говорить, у него все есть, кроме прошлого. Человек-цыпленок. Бр-р-р!... Вспомнил о каратисте, отыскал его глазами. Он сидел такой же, как и в салоне "воронка", сосредоточенно уставившись куда-то в пустоту.
– Что ж ты ему камнем, что ли, по башке не дала? – нарушил тягостное молчание сержант. – Ах, да!... Ну, в отряд бы подалась партизанский, ну я не знаю...
Старуха резко сменила тональность и перешла на прежний фамильярно-шутливый тон:
– Да подалась бы, подалась!... – Постучала по своей растрепанной седой голове: – Соображаловка ведь поздно вернулась, войне капут. А сейчас что, воюй с кем хочешь, хоть вон с этими американцами, с проклятыми, во Вьетнаме, – так и там, говорят все кончилось. В Афганистан – не берут. Подавайся куда хочешь, хоть в ментовку. Возьмете?
Все облегченно засмеялись.
– Возьмем! А ты стрелять-то, маршировать умеешь?
Старуха соскочила со скамьи:
– Стрелять научишь. А маршировать – смотри: раз-два, раз-два!
Она резво замаршировала на месте, высоко поднимая острые коленки, добросовестно размахивая руками. Сержант взял на себя роль командира:
– Стой! – раз-два!... Нале-во! Напра-во! Молодец! Смирно! Вольно! А сейчас – ложись!...
"Шапокляк" под дружный хохот растянулась на широкой скамье лицом кверху, руки по швам. Сержант присел на корточки от смеха.
– Ты же не так легла, Ядвига! А, понимаю, это у тебя профессиональная поза!
Ядвига окончательно поняла, что здесь к ней хорошо относятся, и в ближайшее время ей ничего не грозит. Лежа, не меняя позы, вытащила свежую папиросу, дунула, закурила, равнодушно уставившись в потолок.
Я, сержант и студент вышли во двор медвытрезвителя к машине, "воронку", который должен был развезти нас по домам. Залезли в салон, ступеньки показались неудобными, скользкими. Сержант вытащил бутылку коньяка, отобранную у морского офицера, наполнил под самые каемки два граненых стакана, протянул один мне, кивнул на студента: "Он не пьет". Выпили, закусили конфетами. Я представил, каким сейчас явлюсь пред очи жены: пьяный, с синяком под глазом. "Откуда?" – "Из вытрезвителя!..." Улыбка озарила мое лицо. Сержант принял это в свой адрес и тоже, впервые за весь вечер как-то необычно, по-детски улыбнулся: "Еще придешь ко мне на дежурство?" Я, не переставая улыбаться, пожал плечами: "Радикулит!". Он подал команду водителю трогаться, дожевал конфету и повернулся к каратисту:
