Текст книги "Странные сближения. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Леонид Поторак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Annotation

Это – исторический роман, приключенческий роман, роман-пародия, остросюжетный детектив, биография, альтернативная история, вестерн, немного поэзии… Это – не вариация на тему «что могло бы быть», но грустная и ироничная констатация: «скоро будет казаться, что так и было». Короче: это роман обо всём, кроме Пушкина. А то, что Пушкин в этой книге оказался главным действующим лицом, не имеет никакого значения.

Короче, это продолжение приключений тайного агента Коллегии Иностранных Дел А. Пушкина на юге империи. Турецкий шпион по-прежнему ускользает, война близится, Пушкин всё чаще сомневается, верную ли сторону выбрал, а между тем и сам он, и многие его друзья становится частью большой политической игры, выйти из которой, казалось бы, невозможно…

Леонид Михайлович Поторак

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Вставная глава

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Интерлюдия: Зюден

notes

1

2

3

4

Леонид Михайлович Поторак

СТРАННЫЕ СБЛИЖЕНИЯ. КНИГА ВТОРАЯ

Пушкин сходит за хлебом,

Пушкин вынесет мусор,

И на Пушкина с неба

Вдруг спикирует муза… Татьяна Некрасова

Глава 1

Допрос – обыск – конспирация снова страдает – цена доверия – А.Р. в ярости – знакомство с Овидием

В сей книге, в кипе сей стихов

Найдут следы моих мечтаний. А.А.Дельвиг

– Убью! Убью к чёртовой матери, мальчишка! Молчать! Оторву тебе твою дурацкую голову!

Пушкин висел, еле дотягиваясь носками до земли, и слабо попискивал, веря. Раевский был убедителен.

– Кем! Нужно! Быть! – гремел в ушах голос Раевского. – Чтобы! Отдать!..

Было это в Одессе 1 марта 1821 г.

Четырьмя днями ранее, в Тульчине, происходило следующее:

В тишине, нарушаемой лишь многоголосым цокотом карманных часов и мерным урчанием Муськи, Басаргин обшарил карманы Француза и разложил на скатерти найденное в них: увеличительное стекло, миниатюрный пистолет, два капсюля к нему, три носовых платка, «Брегет» и мятый листок со словами «Нет, не эросовой стрелою, но тёмным ядом поражён…»

Пистолетом завладел Волконский, а набросок чем-то полюбился кошке; она увлечённо обнюхала бумажку, тыкнула когтем и съела так никогда и не написанное стихотворение. Поедание бумаги кошкам обычно не свойственно, так что, – пронеслась в голове Француза мысль, – полосатая Муська, по всей вероятности, оказалась на короткое время пристанищем для блуждающего духа какого-нибудь безвременно почившего критика.

– Левый рукав, – бросил Юшневский.

Басаргин крепко ухватил Пушкина за руку и ощупал каждую складку рукава.

– Ого, – сказал он, суя руку в тайный карман в рукаве Француза и выуживая оттуда нож.

– Laissez-nous, s'il vous plaît, pour quelques minutes^[1], – попросил Юшневский.

Волконский с Басаргиным вернулись в столовую, где Василий Львович и Краснокутский отвлекали разговорами Киселёва.

Пушкин, Юшневский и кошка остались сидеть в тесной курительной комнате, освещаемой развешенными по углам лампадками. Помещение, похоже, давно не использовалась для курения: пахло здесь не табаком, а пылью от ковров и свечным воском.

– Объясняйтесь.

Пушкин снял Муську со стола и застучал ногтями по освободившейся поверхности. Огоньки свечей дрожали от прорывающегося сквозь щели оконной рамы ветра. Снаружи с воем носилась метель, на стекло налипал снег, образуя на окне слова: «как же ты влип, Пушкин».

– Я состою на службе при статс-секретаре Каподистрии. Весню прошлого года под прикрытием ссылки был отправлен на юг искать турецкого шпиона. Тут я встретил Якушкина и Орлова, увлёкся их идеями…

– Турецкого? – заинтересовался Юшневский. – И что же это за шпион такой?

– Этого я не могу вам сообщить.

– Давно в Коллегии?

– Четыре года.

Юшневский покачал головой:

– По крайней мере, это объясняет, почему мы встречались только однажды. Четыре года тому я уже был здесь. Ваши бумаги.

– Что?

– Бумаги, подтверждающее ваше задание и ваши полномочия, предъявите.

– С собой у меня только пашпорт.

Юшневский пристально рассмотрел предложенный документ.

– Дурная история, – сказал он, складывая пашпорт и возвращая Французу. – Тайный агент Коллегии… Говорите, в прошлом году отправлены? А раньше бывали на юге?

– Нет.

– Вот это и удивительно, господин Француз. Каподистрии, допустим, может прийти в голову отправить неподготовленного и не знающего местности сотрудника… Но Нессельроде бы этого не допустил, а турецкая разведка подчиняется всё-таки Нессельроде, а не Каподистрии. А выслеживать османского шпиона поручили бы мне или, может, Липранди, но уж точно не вам, никогда тут прежде не бывавшему. Другое дело заслать агента в Этерию.

– Но я отправлен сюда именно за турком.

– …А если, – Юшневский не слушал Александра, – Нессельроде хочет покончить с Этерией, то он как раз пошлёт человека, незнакомого никому на юге. Занимаясь Этерией, вы нашли «Союз благоденствия» и меня. Не сердитесь, Француз, но если моя версия найдёт подтверждение, вы… – Юшневский печально поднял брови. – Понимаете.

Пушкин сглотнул.

– Думаете, так легко будет скрыть убийство?

– Легче, чем оставить на земле свидетеля. Вы понимаете, что вам грозит?

Александр почесал курчавую голову, отблескивающую в свете лампадки медью.

– Наверно, – сказал он, неслышно добавив»… твою Коллегию и мать твою, и душу твою, и…ую твою память, сука!» – Но как вы собрались доказывать своё мнение?

– Осмотрев ваши вещи и найдя соответствующие документы.

– Вы найдёте только приказ министра об оказании мне содействия. Всё прочее я уничтожил.

– Уничтожили?!

– Exactement. Сжёг, когда понял, что моё служебное положение может навлечь опасность на моих друзей.

– А шпион?

– Я не вправе это говорить, но он, вернее, она – погибла в Каменке. При взрыве. Это могут подтвердить Якушкин, Орлов, Охотников, Василий Львович и…

– Довольно, – Юшневский встал и принялся чиркать огнивом, пытаясь зажечь погасшую лампадку. Муська заворожено глядела на него стеклянными глазами. – О каменском эпизоде я наслышан, но как быть с вами…

– А себя вы не подозреваете? – разозлился Француз. – Сотрудник Коллегии в генеральском чине – и в тайном обществе? Почему вы не думаете, что я могу быть также искренне увлечён революцией?

Юшневский помолчал и ответил:

– Это возможно. Но рисковать мы не будем, – и крикнул в приоткрытую дверь. – Басаргин!..

Прапорщик вбежал и встал у двери, пружинисто покачиваясь.

– Обыщите вещи господина Пушкина. Меня интересуют его бумаги и особенно шифровальный блокнот.

– Что, простите?

– Блокнот с записями. Особенно с цифрами^[2], – пояснил Юшневский.

Приступить к обыску не распакованных вещей удалось не сразу. Застав в отведённой Французу комнате Никиту, развешивающего в шкафу чистые сорочки, Басаргин попросил его убраться. Никита воспротивился, заявив, что к барину кто только не совался, но без позволения никому зайти не удалось. Басаргин прикрикнул на Никиту и потянулся к стоящему у стены чемодану.

– …Зря вы так, – Пушкин взял с розетки-подсвечника серебряный гасильник и вручил Басаргину. – Приложите, рассосётся…

Басаргин прижал гасильник к заплывающему глазу.

– Я убью вашего слугу.

– Тогда я убью вас, – сообщил Пушкин. – Вы, при посредничестве Никиты, нанесёте оскорбление мне, ergo я буду с вами стреляться.

– Эвон как, – гордо сказал Никита, и тут же заткнулся, поймав взгляд Александра. – Виноват-с, – пробубнил он. – Я, ваше благородие, токмо имушчество барина защищал-с, а перед вами глубоко виноват-с.

Юшневский посмотрел на Никиту, изо всех сил изображающего раскаяние, на окривевшего Басаргина, усмехнулся и обратился к Пушкину неожиданно потеплевшим тоном:

– Ну теперь-то позвольте осмотреть ваши вещи, господин Француз. На меня, надеюсь, ваш кутильер не бросится?

– Попробуйте, – пожал плечами Пушкин. – Я не ручаюсь.

– Больше ничего, – Басаргин, одной рукою продолжавший держать у глаза гасильник, другой протянул Юшневскому стопку бумаг.

Рассевшиеся кругом Киселёв, Василий Львович, Волконский и Краснокутский с любопытством смотрели мимо Басаргина – на распотрошённый чемодан.

Перед чемоданом лежали, разложенные рядами, как тела павших в бою:

одиннадцать рубашек;

серый фрак;

чёрный фрак;

тёмно-зелёный фрак;

кирпич высотой в полную пядь, состоящий из носовых платков, сложенных один на другой;

гора носков;

Муська, привлечённая их теплом;

два тёмно-серых жилета;

бархатный жилет глубокого цвета бордо;

жилет радужной расцветки;

ветхий сюртук;

стопка книг;

походный чернильный прибор;

двенадцать галстуков всевозможных цветов;

набор для ухода за ногтями и кожей;

трубка в футляре, обшитом снаружи замшей и внутри – красным бархатом;

бальные туфли;

сапоги;

прозрачные лосины;

непрозрачные лосины;

шестнадцать пар перчаток;

три футляра с цилиндрами;

боливар;

французское мыло;

пистолет Ле Пажа;

пороховница, шомпол, клещи для литья пуль, свинцовый брусок и кремень;

«маленький дамский вестник» (обронённый Марией не то в Тамани, не то в Кефе, в общем – романтическая вещь);

клетчатые брюки;

полосатые брюки;

серые брюки;

чернично-синие брюки;

и гора остальных вещей, не уместившихся на полу и сваленных у ног Никиты, бесстрастно глядящего на привычный гардероб своего сюзерена.

– Н-да, – Юшневский, надев пенсне, погрузился в изучение найденных Басаргиным бумаг. – Оказывать содействие… за подписью Нессельроде. А это ещё что?

– Поэма, – сказал Француз.

– Блокнота нет, – Басаргин щупал опухшую бровь.

– Его и не могло быть, – Пушкин раздражённо отодвинул вездесущую Муську, стремящуюся захватить его колени. – Всё, что было, я сжёг незадолго до отъезда из Каменки. Говорю же вам: я мечтаю видеть республику! Я хочу быть с вами, господа, и верю: вы – будущее, которое одно только и может быть у России.

«А ведь я не лгу, – понял он вдруг. – Не притворяюсь, не пытаюсь блюсти конспирацию. Агент, вступивший в тайное общество, чтобы найти Зюдена, сделался убеждённым революционером. Нессельроде разорвало бы на куски, узнай он… Но странно, ведь сейчас я думаю об этих людях, как о находящихся где-то по ту сторону, не до конца близких мне. Ужели я так легко теряю увлечение, стоит возникнуть первому противоречию между нами?»

Пушкин вдохнул и собрался продолжить о том, как он любит конституцию, но Киселёв, хлопнув по коленям, поднялся со словами:

– Вот, господа, и вся молодёжь.

– Соглашусь, – кивнул Василий Львович. – Пушкин, вы та ещё зараза, но я лично вам верю, ну.

Басаргин с Краснокутским одновременно отвернулись и сдавленно захрюкали.

– Не смешно, – укоризненно сказал Волконский. – Алексей Петрович, пожалуйста…

Юшневский наклонился к Александру и шепнул:

– Киселёв не посвящён в наши дела. Не был, до вашей речи. Но я начинаю верить, что вы не шпион. Господа, – продолжил он уже в голос, – С вашего позволения. Василий, Сергей, отойдёмте обсудить. Пушкин, подождите нас в курильне.

Начальник штаба иронически глядел на Волконского. У него был с Волконским давний спор о гипотетической возможности военного переворота. Сергей Григорьевич, не признаваясь в существовании тогда ещё «Союза Благоденствия», всячески пытался склонить Киселёва к необходимости создания подобного клуба. Киселёв на это отвечал: «Пусть там будете вы и ваши разумные друзья, но скоро набегут молодые либералы и не оставят ничего от вашей тайны».

С Пушкиным Киселёв познакомился когда-то в Петербурге, у Карамзиных, и быстро отнёс Александра к разряду таких вот молодых либералов, что на языке мудрого и осторожного Киселёва означало попросту «болтун». Пушкин же поставил Павлу Дмитриевичу Киселёву ещё менее приятный диагноз: «придворный». Это, впрочем, не мешало им оставаться в хороших отношениях.

Чувствуя себя частью бездарно поставленного водевиля, Пушкин сгрёб в охапку Муську и удалился.

Через пятнадцать минут вернулся Юшневский.

– Кем бы вы ни были, – Алексей Петрович вновь прошёлся по углам, зажигая успевшие погаснуть лампадки, – при вас нет ничего, за что бы можно было зацепиться. Включая рассудительность.

– А как вы объясняли обыск Киселёву? Je me demandais juste…

– Я же сотрудник Коллегии. Объяснил, что вы прячете документы государственной важности. Киселёв, кстати, вас любит и мне не поверил. А мы, наконец, решили, как с вами поступить.

– Весь внимание.

– Вам хотели поручить слежку за Инзовым, – (Что ж всем так нужен бедный Инзов?) – Не скрою, как человек, близкий к нему, вы были бы нам полезны, – Юшневский снял пенсне и опустил веки. Когда Александр, решив, что генерал уснул, приготовился кинуть в него Муську, Юшневский выпрямился на стуле и открыл глаза. – Вы убьёте Инзова.

– Лучше казните меня здесь, генерал. Я не стану убивать никого, пока не получу доказательств, что это необходимо.

– Вы получите моё слово. И ничего более. Если вы верите в Южное общество и республику, то вам не нужно доказывать, что мы не станем лишать жизни случайных невинных людей. Инзов представляет организацию, о коей я вам говорить не буду, но верьте мне, Француз, – если восстание пройдёт успешно, царь будет убит, дворец захвачен, но Инзов останется жив – всё, что мы сделали, пропадёт напрасно.

…На третий день тучи разошлись, и над городом развернулась бездонная, торжественная синева. Глядя в неё такими же синими глазами, полулёжа в санях, Пушкин выехал из Тульчина в Каменку с выражением бездумной радости на лице – будто не было ни Зюдена, ни революционного заговора, ни приказа убить Инзова, ни тягучей, тоскливой песни Никиты:

– Ты детинушка-сироти-инушка, бесприютная ты голо-овушка-а… Без отца ты взрос ты, без матери-и, на чужой, дальней на сторонушке…

В Каменке Александр застал только хозяйку поместья и Аглаю с дочерьми. От них узнал, что Раевские из Киева решили не возвращаться к Давыдовым, а направились по прихоти Софьи Алексеевны в Одессу.

Так и вышло, что 1 марта 1821 года в Одессе Пушкин болтался в руках Александра Николаевича и вздрагивал при каждом слове:

– Кем! Нужно! Быть! – гремел в ушах голос Раевского. – Чтобы! Отдать! Шифровальный! Блокнот! Моей! Сестре!!!

– Она бы всё равно не разобрала… – выдавил Пушкин и почувствовал, что твердь снова исчезает из-под ног.

– Шифровальный! Блокнот! Самую! Ценную! Вещь!!! Подарил! Моей! Семнадцатилетней! Сестре!!!

– Дал почитать, – Пушкин перестал сопротивляться. – Это было самое надёжное…

– Отдать Елене шифровальный блокнот!!! – Раевский швырнул Француза на лавку. – А письма Нессельроде ты кому подарил?! Маше? Кате?! Или кто у тебя ещё заслуживает сувенир?!

– Дай блокнот.

– Вот он! – Раевский обрушил на лавку возле Француза коричневую книжицу.

– И нож.

– Пушкин, что ты задумал?!

– Parbleue, ладно, я так, – Александр вцепился зубами в угол обложки и рванул. – Держи, – отплёвываясь, он вытащил из-под кожи, покрывающей переплёт, сложенные листы.

– Это что?

– То, о чём ты подумал.

– Ты что же, – Раевский протёр очки и взял письма, – ты…

– Знал, – Пушкин поправлял на шее смятый платок. – Уже довольно давно. Понимаешь, меня смущал один момент: почему мы с тобой первые, кто нашёл связь между «Союзом Благоденствия» и Этерией? Да, нам помог Зюден и его «поднимать наших». Но здесь, на юге, прорва других агентов, и хоть один из них должен был заметить, что греки сотрудничают с русским тайным обществом. Тогда я подумал: первое! Я агент Коллегии и вижу вот это, что я сказал. Второе! Почему-то я никому об этом не докладываю. Почему? А? А?! А?! – Пушкин заглядывал Александру Николаевичу в глаза, едва не тычась в них носом. – Да потому что я сам – член общества! Ай да Юшневский, ай да ёшкин х…!

– Да, да, хорошо, не плюйся, – Раевский усадил Француза на место и вытер лицо. – То есть ты ехал в Тульчин, зная, что тебя встретит агент-предатель?

Пушкин слегка поклонился.

– Убью, – пообещал Раевский. – К чёртовой матери. Почему ты мне не сказал?

– Из вредности. К тому же, у тебя на всё один ответ – арестовать. А у нас к Зюдену добавилась тайна Инзова. И я всерьёз намерен разузнать, как старикан сделался врагом Южного общества. Под следствием тебе такого не скажут, я полагаю. Так что арестовывать по-прежнему рано, по крайней мере, пока не разгадаем тайны.

– Забирай свой блокнот и письма и катись в Кишинёв, – устало сказал Раевский. – И если ещё раз узнаю, что ты утаиваешь сведения, – он вдруг замер, с ужасом глядя куда-то в сторону. – Всё, – прошептал Раевский. – Довел ты меня. Я тронулся умом.

– М-м? – Пушкин завертел головой, пытаясь найти предмет, сумевший привести А.Р. в столь несвойственное ему состояние, и увидел, что из коробки для шляп, стоящей у лавки, вылезает маленький рыжий бес. – А, – Француз взял котёнка и сунул Раевскому под нос. – Это Овидий.

– Кто?! – Раевский отодвинулся.

– Овидий, – торжественно повторил Пушкин, опуская котёнка рядом с Александром Николаевичем. (Раевский встал и отошёл). – Муськин сын.

Глава 2

Война глазами кишинёвцев – переезд – судьба Инзова решена – операция «Клеопатра»

У сердца нежного змею отогревали

И целый век кляли несчастный жребий свой. К.Ф.Рылеев

– Стай, омуле, стай! Дэ друму, мэй!

Из густого тумана, клубящегося над дорогой, выдвинулась крытая повозка; за ней угадывалась ещё одна.

– Погодим, – кучер хлопнул тяжёлыми вожжами. – Сто-ой. Трэщець!

– Это кто такие? – Пушкин высунулся из-под тулупа.

– Бэженарий. Едут от войны подальше.

Повозки с беженцами выкатывали на дорогу, пересекающую тракт, ведущий в Кишинёв. Сквозь туман было не разглядеть, сколько ещё телег, возков, а то и карет стоит у распутья.

Тудор Владимиреску уже шёл с растущей армией к Бухаресту, шумела восставшая Валахия, Ипсиланти с греками переправился через замёрзший Прут, а здесь, как ни мечтал Пушкин расслышать гром далёких сражений, раздавалось только всхрапывание лошадей и чавканье волов, да изредка молдавская и греческая ругань.

Ещё дважды встречали на пути бэженаров, видели у почтовой станции оставленные сани – оттепель застигла кого-то в пути, вынудив пересесть на попутную подводу. Из охваченных восстанием княжеств ехали переждать тревожные времена испуганные бояре, и Кишинёв полнился новыми лицами. Далёкая война сулила прибыль домовладельцам со свободными комнатами. За право приютить первых мигрантов боролись все крупные дома Кишинёва, включая бордель, где специально по такому случаю был расчищен и облагорожен нижний этаж, а на стенах ненадолго появились рукописные прокламации, осуждающие Владимиреску и призывающие беженцев заселяться в гостеприимную обитель любви. По слухам, прокламации были подписаны лично владельцем заведения – пожилым сербом Туковичем, но слухами дело и ограничилось: на следующий день одно из окон оказалось разбито, а стены вновь пустовали.

Рассказывали также, что в армию Ипсиланти со дня на день вступят добровольные отряды цыган и евреев, которым Ипсиланти якобы пообещал собственную землю в освобождённой Греции. Евреи и цыгане всячески опровергали предположения, опасаясь преследований; тогда Кишинёвская публика переключила внимание на знакомых греков, коих было великое множество. Местные бояре-молдаване при встрече с местными боярами-греками важно качали бородами и спрашивали: «Что, как дела в лагере Ипсиланти?», и узнав, что собеседник сам узнает о восстании только из газет и сплетен, вздыхали: «Ну что ж вы, кукоане такой-то, со мной могли бы и не таиться».

На улицах стали появляться невиданные тут прежде интеллигентные молодые люди с безупречным французским и без денег – греческие студенты, бежавшие из академий с намерением бороться за свободу и независимость. Их пугали историями о налётах талгарей и убеждали купить по дешёвке старый пистолет с проржавевшей полкой или не менее старый турецкий кинжал с вынутыми из рукояти камнями.

Новости обрушились на Пушкина и в несколько минут сокрушили его романтический дух. Окончательно его добило известие о том, что заезжий дом Наумова за время отсутствия Француза был сдан валашской семье, и жить Французу, получается, негде.

– Иван Никитич, – объявил Александр, ворвавшись к мирно обедавшему Инзову, – всё сошлось один к одному. Я должен вас убить и поселиться в вашем доме.

– Оно понятно, меня многие сжить со свету хотят, – Инзов одёрнул занавеску и уставился в окно. – Я не мздоимствовал никогда. Многие хотели от меня откупиться, но я не таков.

– Вы не понимаете! – Пушкин, изредка поглаживая высунувшегося из-под жилета Овидия, забегал кругами по комнате, предоставленной ему будущей жертвой покушения. – Тайное общество почитает вас опаснее царя! Царя!

– Чепуха, – лениво ответил Инзов. – Это, верно, шутка или чья-то ошибка, – и негнущимися пальцами принялся отпирать скрипучие ставни.

Дом губернатора, как остановился в прошлом столетии, так и не желал перебраться в век девятнадцатый. Казалось, с Екатерининской эпохи здесь не прибавилось ни одной новой вещи, а всё, что было в доме – кресла, столы, сервизы, гардины, канделябры, статуэтки и рамы, – упорно не желая мириться с ходом времени, отказывалось ветшать, и больше того – жило своей скрытною жизнью. Когда Пушкин выходил из комнаты, засыпал или попросту отворачивался, за его спиною воплощались призраки в осыпающихся пудрою париках и вышитых камзолах, кресла начинали втайне перемигиваться между собою, поминая прошлых седоков, из-за гардин выплывали дамы вью необъятных платьях, – но стоило обернуться, дом замирал, только серый с красным хвостом попугай, подёргивая мутным отонком века, глядел на Александра, бормоча «я всё видел, видел, а ты нет, молокосос».

– Иван Никитич, не верю.

– Так спросите у Нессельроде или у кого хотите, – Инзов прошествовал в соседнюю комнату, так же выделенную Французу. – Жако, – он щелкнул пальцем по клетке с попугаем, – мы переезжаем.

Попугай засвистел что-то, цепляясь за прутья клювом, пока Инзов переносил клетку в гостиную.

– Bien, – Пушкин обогнал Инзова и встал у него на пути. – Предположим, вы действительно не знаете…

– Пушкин, – строго сказал губернатор, – не забывайтесь.

– От всего сердца прошу у вас прощения и готов подвергнуться суровой казни. Так вот, даже если вы и не знаете, почему вас хотят убить, давайте всё же подумаем, что мне с этим делать? Мне придётся хотя бы попробовать покуситься на вашу жизнь.

– Пробуйте, – отмахнулся Инзов.

– Хор-роший, – сказал попугай. – Жако! Жако! Ур-р фью-и!

– Вот, – Иван Никитич похлопал по клетке, – у Жако спросите.

Новости о восстании доходили, несмотря на близость Кишинёва к местам боевых действий, разрозненные и неясные. В нескольких домах, где Пушкин бывал, обсуждали слухи и домыслы, касающиеся Этерии (Етерии, как тут говорили) и валашского бунта. В то же время в других просвещённых семьях говорили об «итальянском деле» – революции в Неаполе и её возможном исходе.

11 марта с одобрения Священного Союза в мятежный Неаполь вошли австрийские войска, но весть эта ещё не достигла Кишинёва. Пушкин, сидя с трубкой в гостях то у милейшего вице-губернатора Вигеля, то у Орлова, рассуждал о том, что не в этом году, так в следующем стремящиеся к переменам государства объединятся и восстанут совместными силами. А там глядишь, и появится первая Всеевропейская Конституция, а возможно и Европейская Республика.

…С Охотниковым он встретился, когда тот, получив выходной, обосновался читать что-то в турецкой кофейне на самом конце Булгарской, где улица переходила в размокшую пустошь. Под стенами кофейни ходили гуси и пили из гнилых луж воробьи; пахло тем, чем обычно пахнет в Кишинёве, только отчётливей: землёй, навозом, бочарной смолой и вином, махровым тутуном и козьей шерстью. (Может, правду говорят, что аромат кофе усиливает прочие запахи даже тогда, когда сам уже неощутим?) Место это, далёкое от изысканности, привлекало, однако, светских гостей уникальностью, – настоящая турецкая кофейня была в Кишинёве пока что одна.

Охотников, оторвавшись от чтения, встал навстречу Пушкину и застыл в изумлении.

– Не лгут, – он глядел мимо лица Пушкина, в желтые глазки Овидия, крепко вцепившегося Александру в плечо. – Вы теперь вечно будете с котёнком ходить?

– Пока не вырастет, думаю, – Пушкин не глядя потыкал Овидия согнутым пальцем. Котёнок куснул костяшку и мявкнул. – Потом он станет тяжеловат для повседневного ношения. Буду рядом водить.

– Ладно, – Охотников в замешательстве окинул глазами столик, взял кубик рахат-лукума и осторожно сунул под нос Овидию. Овидий понюхал руку Охотникова, лизнул рахат-лукум и отвернулся.

– Не хочет, – огорчился Охотников.

В следующую минуту выяснилось, что Охотников здесь уже четвёртый день, но Пушкина найти не мог, и никто из знакомых не сказал, где Александр живёт.

– У Инзова я живу.

– То есть как? – вскинулся Охотников. – Вы остановились в особняке Инзова?

Пушкин кивнул, наливая Овидию в ложечку кофейку.

– Александр, вас само провидение туда поселило. Я думал, придётся вместе ломать голову, как вам попасть к губернатору, не вызвав подозрений.

Пушкин напрягся.

– Попонятнее, если можно.

– Волконский с Пестелем составили le programme, – сказал Охотников. – Как именно вам осуществить убийство.

О, Господи, да в чём же тут дело…

– Константин, умоляю! Вы-то знаете, почему от Инзова следует избавиться?

– Нет. Мне сказал Пестель, а в подробности я не посвящён. Между прочим, в Тульчине говорили, что с вами была связана какая-то странная история…

– Случается, – оборвал его Пушкин. – Как видите, ничего существенного не изменилось.

– Ладно, спрашивать не буду… Итак, Инзова вы отравите. Вернее, даже не вы, а вот, – Охотников подтолкнул носком сапога стоящий под столом сундучок.

– Это что?

– Не открывайте! Это змея. Степная гадюка. Да сядьте вы, Пушкин, она оттуда не выберется.

Пушкин, никогда не видевший живую змею, но и не испытывающий особенного желания исправить это упущение, боком обошёл стол, придерживая выпустившего коготки Овидия, и тростью выдвинул сундучок на свет.

– Ящик обит изнутри железом и оклеен ватой для тепла, – Охотников поднял сундучок. – Змеи сейчас должны быть в зимнем сне, и эта уснёт, если её застудить. Так что не пытайтесь проветривать.

Пушкин нервно рассмеялся.

– Вытряхнете её на постель Инзову, а дальше всё решится без вас. Бывает такое: отогрелась в подвале гадюка раньше срока. Выползла в дом искать, где потеплее. Печально, но естественно.

– Нет-нет-нет, – Пушкин забегал вокруг стола. На него оглянулись прочие посетители, но не заинтересовались. – Я боюсь змей. К тому же слишком много животных. Попугай и кот у меня уже есть. Как я вашу гадину назову? Маша? Глаша? Зизи?

Охотников отодвинул чашку и сложил перед собой руки.

– Тише. Александр, это лучший из вариантов. И наиболее безопасный для вас.

– А если змею найдут раньше? Или она просто не захочет кусать Инзова?

– На этот случай у Волконского есть запасной вариант, но я не знаю, какой именно, потому как, если я верно понял, второй вариант уже не предусматривает вашего участия.

А вот это совсем плохо. Пока убийство поручают мне, Инзова можно спасти… А если постороннему? Откуда ждать покушения? Версия со змеёй мне бы в жизни в голову не пришла…

– Постарайтесь всё проделать сегодня, – Охотников проверил на сундучке замки и вручил его Пушкину. Тот взял будущее орудие убийства да так и продолжал держать в вытянутой руке и нести домой менее приметным образом наотрез отказался.

– Ещё один вопрос, Константин, – Пушкин с растопыренными руками (в одной – ящик с гадюкой, а по другой начал спускаться с плеча царапучий Овидий) остановился в дверях кофейни. – Просто так, entre nous – вам Инзова не жаль?

– Жаль человеческой жизни. Но мы с вами теперь оба солдаты, Александр. Мы сами выбрали сторону, потому что доверяем ей и видим перед собою цель. Хочется вам чуда? Чтобы все разом прозрели и поверили в нашу правоту? Чуда не будет, а враги уже есть. Ипсиланти и Владимиреско не жалеют своих врагов. Так отчего мы должны?

Никита, легко смирившийся с присутствием в жизни барина кота Овидия, к змее отнёсся не так спокойно. Сундук с гадюкой был задвинут в дальний угол за комод, накрыт сверху ведром, прижат чугунным казанком и бронзовой статуэткой, изображающей Актеона, застигшего у ручья Артемиду. Но и после этого слуга объявил, что в комнату не войдёт, хоть режь его, и даже близко к двери подходить не станет.

Пушкин, полностью с Никитой солидарный, накидал поверх ведра с казанком и статуэткой гору одежды, чтобы гадюка, умудрись она сбежать, запуталась в рубашках, жилетах и фраках. Ещё месяц назад Александр бы пожалел новые наряды, но теперь, в Кишинёве, они сделались не нужны. Гордый умением изысканно одеваться, Пушкин столкнулся с такой пестротой и разнообразием костюмов, что даже в лучшем своём фраке и головокружительно модных штанах он терялся среди остальных, и некому было оценить его sens de la mode. Мгновенно утратив интерес к собственной одежде – что толку заботиться о ней, если это не произведёт впечатления? – Александр ходил в старом сюртуке, повалявшемся в своё время на Екатеринославском песке и потёртом на Крымских скалах. Мятые воротники рубашек (Никита обленился и гладил из рук вон плохо) прикрывал чёрным платком, а штаны шутки ради приобрёл тёмно-бордовые, бархатные, вроде тех, что носят молдавские бояре. Почти год прошёл с отъезда из Петербурга, и как трудно было узнать в заросшем, прокуренном, небрежно одетом человеке неопределённого возраста прежнего элегантного юношу, выехавшего некогда за Петроградскую заставу.

Итак, змея таилась в сундучке под нагромождением всего, что попалось под руку, а Пушкин с Никитой временно жили в одной комнате, – подальше от рептилии.

Вечером вернулся Инзов и был встречен злым Французом, сидящим посреди Инзовского кабинета. Голубые глаза Француза горели гневом, а растрёпанные кудри и бакенбарды грозно торчали во все стороны, окружая лицо Александра подобием рыжевато-русых колючек.

– Домолчались! – крикнул Пушкин, едва увидев Инзова. – Доскрытничались! У меня в комнате живёт змея. Предназначенная, между прочим, вам.

Инзов в замешательства оглядел негодующего Француза и мирно свернувшегося у него на коленях Овидия. Следующие несколько минут Пушкин, плюясь и подпрыгивая в кресле (Овидий шевелил ухом, но не просыпался), рассказал о встрече с Охотниковым и новом питомце, нашедшем приют в особняке.

– А увидев, что змеёй вас убить не вышло, на вашу жизнь покусятся снова, только я уже не буду знать, когда и как! – закончил Александр и посмотрел на Инзова так, что Иван Никитич даже испугался: не хватит ли молодого человека удар от нервного напряжения.

– В постель подложить хотят, говорите? – уточнил губернатор. – Ну, душегубы коварные…

– Мр-разь! – завопил из клетки Жако, уловивший в голосе Инзова осуждающие интонации. Иван Никитич вздрогнул и нацелил на Пушкина палец:

– Ваша работа?

– М, – неопределённо ответил Француз, голосом подражая Овидию.