Текст книги "Андрейка"

Автор книги: Леонид Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Махина, – с уважением говорит Андрей.

– Тащи, Андрюха, ружье!

А сам в воду забрел, подвести стараюсь, вымотать силенки. А Андрей уже сует ружье. Не могу оторвать рук от спиннинга.

– Поставь на автомат и приготовься.

Андрея учить не надо, в один момент все готово, собачку перевел, стал на изготовку, только ствол нетвердо держит – тяжеловат для него.

– Нажимать? – спрашивает.

– Не надо, так стой. Как выведу на отмель, сразу подавай.

И вдруг леска совсем ослабла. Ушел... Нет, поводит легонько, подергивает. Даже под ложечкой ноет.

Слабины не даю – выбираю: но и через силу не тяну. Оборот за оборотом проворачиваю катушку. Отдыхает. Это плохо, так долго протянет, пока вымотается из сил. В глубине вроде серебрится рыбина. Нахаживаю леску, не спускаю, смотрю – как подводная лодка идет! Уже и жабры ощерились, хвост заломился, сопротивляется. Только бы не рванула!

А стрелять рано – пуля в воде вязнет и направление меняет.

– Видишь, дед! – Андрей тоже азартом исходит. – Оглуши!

– Рано. Андрей!

Уже красные плавники под бело-розовым брюхом выделяются. Если нас увидит, с ходу рванет. Хотя бы еще с метр – вот уже и глаза навыкате видны. Едва дыхание перевожу, даже внутренности дрожат.

– На, Андрей, держи, – шепчу пацану, – крепко, обеими руками, только не рви, а тихонечко отходи назад и катушку держи, тащи ее к берегу.

Беру пятизарядку на изготовку.

– Как выстрелю, отпускай катушку, а удилище держи!

Андрей пятится, напружинился весь. Рыбина изгибает свой хвост и с силой вылетает на поверхность. Три выстрела один за другим: бах, бах, бах! И из воды оранжевые буравчики.

Хватаю леску и тяну, забредая в воду. Таймень, за ним тянется красная размытая дорожка.

– Вот это да! – прыгает Андрей и меряет шагами рыбину от хвоста до головы.

Прежде чем разделывать добычу, сходили за топором, захватили котелок, чайник, рюкзак. Голова в чугун не входит, пришлось разрубить – это на уху, хвост – тоже в уху. С полпуда разделали для копчения, вынули кости, порезали долями. В туесок засолили с лаврушкой, немного перчику, остальное убрали в погреб. Завтра к обеду сделаем коптильню, к этому времени и рыба просолится. Пока разделали, приготовили обед, и время ужина подоспело заодно и поедим; разложили сухари, разлили уху, рыба на сковороде дымит паром, а дух идет – поджелудочную железу захватывает. Едим рыбу с сухарями, запиваем юшкой.

Андрей убирает со стола объедки.

– Одно плохо, – говорит он, – собак нету. Пойдем искать, дед. Ну, пойдем, а? Сами они ни за что не придут. Жалко мне ведь их, честно, дед. Мешок понесу. И ружье.

– Подождем еще денек, знаю я эту Ветку – увяжется за зверем, трое суток будет гонять.

Андрей замолкает. Берет котелок и идет по воду.

Вижу, что его гнетет ожидание. Но на что-то еще надеюсь.

Андрей принес воды, ставлю котелок в печь.

– Не выбрасывай, Андрей, кости, придут, съедят!

– Охрумкают за милую душу...

Выхожу из-за стола, иду в комнату разжигать камин. Развешиваю портянки, сапоги, штаны. Андрей уже переодет в сухое, его штаны у камина на полке развешиваю. Пододвинул "трон" поближе к огню, достал записную книжку, карандаш. Тепло, грею ноги.

Андрей возится на полу, из поленьев строит линию передач. Наводит мосты. Я думаю над тем, кто построил заимку, когда, почему оставили? Что за человек Щадов? Откуда здесь такая рыбья чешуя – почему-то мне эта чешуя не дает покоя. Отчего теперь в этом замке никто не живет, знает ли еще кто о его существовании?

В избе пахнет жарким из тайменя – слюнки текут. Достаю из печи чугунок. Садимся за стол; неторопливо разбираем зарумяненные куски. Тихо. Слышно, как муха бьется с той стороны о стекло.

Андрей перестал жевать и тычет пальцем на печь. Смотрю, из темноты отбеливает столбик – черный носик, черные глазки, черные кончики ушек горностай. Смотрит на нас – откуда, мол, такие? Андрей не выдерживает, вскакивает. Зверек метнулся, и нет его!

– Ну, ты че, дед, сидишь?.. Я ж говорил...

– А что я должен делать?

– Ловить!

– Ловить? Это не тот зверь, чтобы в руки дался. А вот терпеньем охотнику надо запасаться.

Смотрим, а горностай из-под печи зыркает. Вот, оказывается, почему нет в доме мышей, всех перетаскал.

– Кину рыбу?

– Кинь.

Сидим, ждем, через минуту носик, глаза, уши и сам весь, уже в линьке, но на кончике хвоста черная кисточка. Стелется по полу зверек, вытянулся, через полено не прыжком – обтекает. Как только схватил кусок, на задних лапах развернулся и, будто им выстрелили, под печь!

– Вот это да-а...

Андрей слез с чурки и положил подле печи кусочек рыбы, не успел сесть за стол – куска уже нет.

Ну, думаю, теперь Андрею забава, забудет хоть про собак. А он:

– Голец, тоже его, дед, полюбит, вот увидишь, он же маленький, и Ветка, может.

– Вряд ли, горностай – зверь, собаки охотничьи, рассуди сам.

– Пусть тогда собаки в другой комнате живут. Места хватит, правда ведь, дед? А когда пойдем искать? Они же голодные. Сколько уже, ого-го!

– Скоро пойдем.

Горностай быстро привык к нам. Прокрадется под стол, если тихо сидеть, поднимется по ноге, вспрыгнет на стол и начинает хватать крошки. Стоит пошевелиться или руку поднять – сразу под стол. У Андрея еду уже из рук берет.

– Поглажу?

Зверек хорохорится, норовит цапнуть за палец, но уже не убегает.

Андрей возится на кухне. Я снарядил патронташ, протираю ружье.

– Дед, подь-ка сюда, послушай, – кричит Андрей, – пищат, честно!

Иду. Заглядываю под печь – верно, пищат.

Сунул руку в дырку: что-то теплое, и сразу отдернул; вспомнил соболиную охоту, как схватил меня зверек однажды за палец и я чуть руки не лишился. Теперь я осторожно вытащил гнездо, а в нем пять горностаев, как зубки чеснока. А мать так и норовит схватить за руку.

Андрей заикаться стал от восторга:

– Живые!

Хочу положить обратно.

– Давай, здесь, дед, на виду, ну, ладно, дед?

Отрезали у телогрейки рукав, сделали нору и спрятали туда гнездо. Мать, забыв про всякую осторожность, шмыгнула в рукав и тут же обратно, в зубах у нее детеныш. Мы заткнули поленом старую дыру под печкой. Горностаиха пометалась по избе. Андрей испугался, что она съест детеныша, но я его успокоил, а она с ребенком шмыгнула в рукав и закрыла собой отверстие, гневно сверкая воронеными глазами.

– Пусть успокоится. Пойдем, Андрей, изучим местность.

Беру ружье. Выходим во двор. По-летнему пригревает солнце. Куча снега в пазухе дома еще больше похудела и даже почернела. Стены дома отливают медью. Пахнет пригретым деревом.

От замка идет едва заметная заросшая тропа в сосняк. Лес начинается прямо от заимки и тянется по косогору до самой горы. При входе несколько разлапистых черных куреней черемухи. Тропа идет по кромке леса до угорья, а дальше грива сосняка сваливается с небольшого взлобка в глубокий распадок, и тайга синеет и колышется морем. А мы сворачиваем вправо через марь. Туда, где белые плешины озер (лед еще не растаял) среди рыжей травы-бессонницы.

Идем по кочкарнику, и вода чавкает под ногами. Речка совсем отклонилась вправо под гору, затерялась в зарослях, и только кое-где изредка проглядывает голубой лоскут воды.

Мы еще издали разглядели на берегу озера в березовом курешке избушку, а на льду стаи гусей, на воде – уток, и двинули напрямик по болоту. Кулики и чирики ошалело порхали из-под ног. Подошли. Избушка сложена из бревен. На крыше лежит сачок. Я дотянулся и потянул за черенок: сетка прилипла и осталась ситечком – истлела.

Дверь в избушку подперта старыми, со сломанным полозом нартами.

– Дед, – подергал меня за телогрейку Андрей, – кто-то ползает, видишь, трава шевелится.

Подошли поближе: действительно шевелится, и вода бурлит. Присмотрелись – караси снуют. Птицы над головой кружат. Загомонило озеро.

Прямо на нас табунок селезней. Вытянув шеи, идут на хороший выстрел. Навскидку выстрелил. Селезень на лету замер, сложил крылья и камнем под ноги, только брызги полетели. И, словно ковырнули осиное гнездо, тьма-тьмущая поднялась дичи. Свист, треск крыльев и крик раздирающий.

– Пошли, Андрюха, в избушку, пусть угомонятся.

Вместо нар висела зыбка, какие обычно раньше вешали в деревнях для детей, только эта была для взрослого и на сыромятном ремне укреплена.

Андрей сразу:

– Покачаюсь, дед!

– Как хочешь.

Почему же не нары, а эта висюлька – ни разу не видел, чтобы охотники в зыбках спали. И вся избушка на одного. В углу сбит из глины камелек, дровишки лежат, блеклой травой проросшие. Вместо стола – треугольник у стенки врезан. Коробок лежит, побелел, наклейка выцвела, давно, значит, не было человека.

Около стола перед оконцем стул на высоких ножках, с перекладиной для ног. Сел – удобен, на уровне оконца получилось. Озеро хорошо просматривается: по закрайку полая вода метров на пятьдесят, а дальше лед посинелый, на льду, словно рассыпанное семя, гуси, лебеди, чайки.

Стекло в рамке на вертушке держится, повернул – можно из окна стрелять. Тоже не приходилось видеть такое.

– Смотри, такие же пятаки. – Андрей разжимает кулак, на ладошке чешуя.

– Ну, – говорю, – Андрюха, все ясно, чудо-рыба здесь, в озере. Загадку отгадаем. Только надо сообразить, как ее взять. Что это за рыба, на что берет.

Наше возвращение с лодкой на плечах сильно встревожило обитателей озера. Снова носятся как ошпаренные.

Но к самой воде подойти не можем – берег качается, как резиновый, и засасывает ноги. Видать, теплые родники.

Вырезал прут, проткнул спутанную траву – трехметровое удилище вошло, как в масло, только пузыри заклокотали и дух пошел. Оглянулся – где Андрей. Кричу встревоженно, поднимается из травы голова:

– Я вот что нашел! – и показывает яйцо.

Подошел, так и есть – гнездо. Утиные, продолговатые, похожие на очищенные картофелины яйца.

– Раз, два, – считает Андрей, – вон еще, еще в траве белеют.

– Положи и никогда не смей брать!

Андрей положил яйцо и побрел, утопая по колено в сплавине, – у него была обиженная спина.

Я подошел к избушке, вытряхнул из рюкзака сеть. Зажал между дверью палку, стою, разбираю сеть и нанизываю на палку верхнюю тетиву. Подходит Андрей.

– На охоте, дед, не обижаются, понял?

– Понял.

– Буду тогда помогать?

– Пожалуйста, – передаю спутанную ячею.

– Затянем в озеро, да?

– Поставим на ночь.

– Караулить будем?

– Утром прибежим, проверим.

Андрей разочарованно вздыхает.

– А может, затянем?

– Берег не позволит. Не тот, что надо.

– Давай на тот.

Объясняю, где и как наводят. Разобрали сеть, а грузил нет. Поискали, походили, камней подходящих не нашли. Идти на речку поздно. Солнце уже катится по зазубринам гор. Придумали вместо грузил патроны привязать. Опустошили патронташ. Сделали из прутьев стлань, подобрались к самой воде вместе с лодкой.

Андрей садится посередине и держит сеть. Я влезаю на корму. Нога плохо гнется, и поясница ноет.

– Ну, ты, дед, как коряга, – замечает пацан.

Привязываю свободный конец тетивы к воткнутой сплавине.

– Греби, Андрей, ко льду.

Я опускаю в воду по порядку патроны, поплавки, опять патроны, если какой запал в ячейку – стоп. Андрей тормозит самодельным веслом отбрасывает задний ход. Распутываю – и плывем дальше.

По воде за нами пунктиром скрученные в трубочки берестяные наплывы. На самом конце привязываю еще складной нож и отпускаю сеть. Склоняемся за борт и смотрим, как тонут, ломаясь в глубине, наплывы.

Потом поворачиваем к берегу. Причаливаем. Андрей встает на стлань и подтягивает лодку. Я тоже выбираюсь, относим к избушке лодку. Нам еще километра полтора топать до замка. Выходим на тропу. Андрей бежит впереди – он легок на ногу: я иду, как спутанный. Только завидели замок, как Андрей уже зовет собак.

– Не пришли, дед, видишь, – разводит руками. – Пойдем, дед, завтра обязательно! – В голосе слезы.

– Ну, хорошо. А выдержишь? Дня два топать надо, да обратно столько же. Ветка увела Гольца в хижину – больше некуда деться.

– Сдюжу, дед, вот увидишь сам!

– Ладно, утром в путь. Выспись хорошенько.

Пацан радуется.

Растапливаем печь и камин. Хватаем из чугунка по куску рыбы, жуем.

Горностаиху назвали мама Груня.

Мама Груня прямо из рук цапает еду. Андрей хотел подержать ее – не дается, зубами цокает. Она уже на глазах рыжеет, прямо не верится.

– Дуреха ты моя, – нежно говорит Андрей и крошит рыбью мякоть. Дадим малышам?

– Они молоко сосут.

– Поглядим!

Склоняемся над гнездом. Мама Груня тут уже, приготовилась к защите, спружинилась, зубами блестит.

– Отойдем, Андрей, а то еще глаза выдерет.

– Давай-ка стряпать ужин. Где селезень?

Андрей несет утку.

– Похлебку или запечем в глине? – спрашиваю.

– В глине, – отвечает Андрей.

– В глине так в глине.

Пока потрошил утку, Андрей с берега принес сковородку – коричневой земли с песком. Высыпал на стол, добавил воды, месит глину.

Облепили селезня прямо в перьях, получился увесистый ком. На лопату и в печь.

Собрали рюкзак на утро: котелок, кружку, ложки, соль, сухари. Заварку отсыпали в спичечную коробку, до хижины хватит, а там все есть. Зарядили десятка два патронов – десять пулями, остальные картечью, наметили торцы "П" и "К". Ружье почистили, смазали. Постучал по глиняному коробку гулко, значит, ужин готов. Разломили, перо с глиной спеклось, мясо отдельно, сочное, по рукам бежит сок...

Наелись. Андрей убрал со стола – и на печь. Поначалу хотели спать на кровати, да неловко как-то, не своя... На печи хорошо пригревает. Я наковырял с лиственничных поленьев серы, разогрел в ложке, прилепил к фурункулам, обернул портянкой для тепла и тоже забрался на печь. В окно звезды крупные, ласковые, как котята, глядят. Утром поднялся, как только рассвело, робко припал к окну. Тихонько спускаюсь с печи, чтобы не разбудить Андрея, а он:

– Ты куда, дед?

– Спи, еще рано.

– Смотреть сеть? Я тоже с тобой.

Соскакивает, обувается. Выходим, роса мочит обувку, холодит руки и висит на уголках хвои. От озера тянет сырым туманом. Сапоги шумно чиркают о ветки багульника, а кочерыжки тальника, объеденного лосями еще прошлой зимой, хватают за штаны.

Пока шли на озеро, рассветало. Прошуршали лодкой по стлани, сволокли ее в воду и опять спугнули птиц, но они уже к нам привыкли, что ли: скоро попадали в траву и затихли. Мы сели в лодку. Андрей взял весло, а я потянул за тетиву и сразу почувствовал тяжесть, как двухпудовая гиря тянется. Не успел подтянуть, как закипела вокруг лодки вода, зашлепала. Андрей даже вздрогнул, да и я оробел, ружье поближе переложил. Видим, караси, каждый со сковороду, такой шлепоток подняли! Всю сеть завязали. Куда их столько? Выбираем, накалываем руки и кидаем обратно в озеро. Вдруг на конце сеть резко пошла в глубину, подтянул – всплыл карась величиной с тазик!

– Черно-золотой карась! – крикнул Андрей.

Вместе с сетью затащили его в лодку.

– Смотри, дед, и пятаки на нем, – радуется Андрей, – как колесо. Вот это да, рыбина! И глаза как лампочки. Вот тебе и чудо-рыба!

Выбрались на берег. Подняли карася, а из него икра течет, как гречневая крупа, только круглая. Подставили рюкзак – выдоили. Лодку к избушке приволокли. Карася на палку, через плечо – и в замок. Здесь все готово, рюкзак собран. Быстро позавтракали, напились чаю. Карася убрали в погреб: за жабры и на вешало. Рюкзак за плечи.

– Давай, дед, я, – подставляет спину Андрей.

– Нет, устану, тогда ты. Бери спиннинг.

– Скажешь, когда устанешь, договорились?

Андрей собрал остатки селезня, добавил сухарей и оставил все маме Груне.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ С АНДРЮХОЙ

Присели на дорожку. Вышли, подперли палкой дверь – и в путь.

Солнце поднялось над лесом, и туман уполз в дальние глубокие распадки.

Мы вышли к реке. Сориентировались и взяли направление вдоль берега на перевал. Под ногами хрустела обсохшая сыпучая галька, но все равно идти было легче и удобнее, чем по мху и по кустам.

Поначалу Андрей вырывался вперед, уходил подальше, садился на корягу или камень и нетерпеливо ожидал меня.

– Ты, че, дед, тихоходный такой, давай ружье понесу, устал?

– Да ладно, Андрюха, я еще не разошелся, скорость не переключу никак.

Когда солнце поднялось и неподвижно замерло над головой, а мы одолели мощенный отшлифованными окатышами берег, Андрей предложил:

– Давай искупаемся? Я воду грею.

– Чур, не играю, – сказал я.

– Не понарошку, взаправду, давай!

Андрей распарился: лицо и уши горят. Рубашка на спине промокла.

– Привал, Андрюха. – Я скинул рюкзак и присел. – Куда торопиться, добудем рыбу, уху заделаем. Так, что ли?

Я настроил спиннинг и проверил дно. Между буро-серыми камнями до самой глубины тянулись черные полосы – это шли рыбьи косяки.

Я выбрал подходящее место и забросил блесну.

На противоположном берегу промышляет росомаха. Видимо, достает битую рыбу. Шерсть торчит клочьями, вся она походит на развороченную копну.

– Кто это, дед?

– Ее величество росомаха.

– Такая кудлатая. А ты говорил, она как неживая валяется.

– Когда сытая, валяется.

– Теперь голодная, а почему тогда не хватает куски с медвежьего стола?

– Нечего хватать, скудный у него в это время стол, он бы сам ее съел за милую душу.

– С шерстью?

– С зубами и когтями.

– Смешишь?

Андрей с удилишком, как с копьем, поставил одну ногу на камень, подбоченился. Вот еще Ермак-покоритель на бреге Патымы! Вместо шлема носовой платок на голове. Концы, как у зайца уши, торчат.

Поймали ленка, небольшого, килограмма на полтора. Развели костер. Заострили талину с одного конца, как кинжал, другой колышком – это и есть рожень. Ленка вдоль спины на рожень, а колушек – в землю над костром.

Костер прогорает – пониже рожень опускаем, так постепенно до углей. И на углях ленок еще доходит, пока корочкой не зарумянится – вот и рожень готов. Едим и запиваем чаем.

Портянки уже проветрились. Половчее подматываем и сразу легче идти.

Тропа знакомая. Лес еще гуще замесила зелень, и тайга оглохла. Ручьи не звенели теперь, а шептали взахлеб. И колючие замшелые лиственницы тоже обмякли зеленью, стоят, будто облитые маслом.

Тропа идет все время на подъем, и Андрей начинает отставать.

– Ты что, дед, переключил скорость, да? Давай постоим, наберем побольше воздуха и двинем.

Разомлел парень.

– Давай, Андрюха, привал сделаем, мотор что-то не тянет.

– Держись за меня, – подставляет Андрей худенькое плечо.

Опираюсь на плечо и сажусь в мох.

– Буксуешь, дед? Совсем ты постарел.

Андрей тоже валится рядом, раскинув руки, смотрит на горы, на небо.

– Ты не знаешь, дед, откуда такие крутяки, и лес этот, и речки взялись? Расскажи, а?

– Это было давным-давно. Вот эти две горы с длинными могучими хребтами пришли друг к другу в гости и расположились вот тут, где мы сидим. Так разговорились, что уже и лесом обросли. Послушай, как шумят, это они и сейчас разговаривают. И появилось здесь много зверя и птицы. И над вершинами гор потянулись тучи. Они вначале были серые, потом почернели и пролились обильным дождем. Побежали с гор ручьи, вода вырезала глубокие распадки, а внизу соединились они в стремительную Патыму.

– Когда лес шумит – он разговаривает? Вот интересно! – Андрей вскакивает. – Пошли слушать!

Одолели перевал, спустились вниз, на то самое место, где оставили в прошлый раз часть своего имущества и провизии. Вокруг валялись куски шерсти и банки, похожие на жвачку. Сухари вместе с мешком исчезли, на месте костра яма. Михаил Иванович похозяйничал, по почерку видно.

– Смотри, дед, как раз, – ставит пацан ногу в след косолапого.

– Да... – Когда нечего сказать, то и "да" хорошо.

– А во-он, на лесине, кто-то сидит, – отвлекает меня Андрей.

Верно, в начале распадка на разлапистой сосне глухарь или орел. Но откуда орлу здесь взяться? Глухарь.

– Посиди-ка, Андрюха, здесь... Схожу в разведку.

– Я тоже с тобой в разведку.

Заходим с подветренной стороны, все не так будет слышно. Крадемся по мари до перелеска. Теперь ясно видно, что это глухарь сидит, головой крутит.

– Посиди здесь, – шепнул Андрею.

Кивает.

Снял мешок, стелюсь по мху между деревьями, глаз не спускаю. Повернет в мою сторону голову – замру. Хорошо, что на мне серый суконный костюм под мох.

Подобрался, шагов семьдесят осталось, ну, думаю, еще метров десять. Только хотел подтянуться – упал глухарь на крыло, сверкнул вороненым с белым промежком хвостом и растаял.

Андрей уж тут.

– Видел, дед, какой красноглазый, с меня будет!

Лежу. Стрелять надо было! Вот всегда так, зачем эти десять метров?

– Такое раз в жизни бывает.

– И хуже бывает, – замечает Андрей.

– А ты откуда знаешь?

– Талип говорил, хуже разлуки не бывает...

– Давай, Андрюха, ночлег готовить.

Метрах в тридцати за поляной бугор, подходим – вроде скрада, в зарослях смотровая щель, на блиндаж похожа. Сверху лиственница растет, заглянул – сбоку проход в серой траве чернеет.

Разгреб траву – бревна, позеленели от времени. Сгибаюсь в три погибели, заглядываю вовнутрь. Из смотровой щели отсвечивает в три бревна сруб – настил из колотых плах на подкладках, пощупал – сухо, как на ладони, и дерево, на котором сидел глухарь, во весь рост стоит.

"Глухариный ток, – подумал, – а что, место подходящее". Вылез, попрыгал на "блиндаже".

– Зачем это ты, дед?

– На всякий случай испытать, а то, как мышей, прихлопнет. Теперь влезай в нору.

– Здорово, дед, придумал!

– Ток здесь, Андрей, на поляне – глухари свадьбу водят, пируют, сражаются. Бывает и водой размоет или еще какая беда выгонит, все равно соберутся токовать на это же место. Мой дед рассказывал – на ток за дичью ходили, как к себе в погреб, сколько надо, столько и приносят. Но дело не в дичи, Андрюха, зрелище красивое. Это надо видеть.

– Ну, давай посмотрим.

– Не спеши, в этом деле горячиться нельзя. Вначале поужинаем, оборудуем ночлег, а то в этом блиндаже замерзнем.

– Не замерзнем, я же с тобой, кострить будем.

– Отчаянный ты парень, это хорошо. Но костер жечь здесь нельзя. А то не прилетят. Придется подребезжать ночку.

– Я тоже буду дребезжать, на пару будет веселее.

– Ну, посмотрим, как получится. Пойдем.

Пришли на берег, развели костер.

– Чай пить будем, похлебка с глухариными потрохами улетела.

– С сухарями будем, не теряйся, Андрей. А вообще, Андрюха, если поработать хорошо, можно устроить Ташкент: сделать носилки, нагреть на костре камни и перетаскать их в скрадок.

Андрей поддержал мое предложение. Так и сделали. Поужинали, принесли горячие камни, укутали их травой, чтобы подольше тепло сохранили. Хорошенько заткнули входное отверстие – смотровую щель. Улеглись на настил, прижались друг к другу. Андрюха уже задает храпака и сказок не просил, уходился. А я все ворочаюсь. Прислушиваюсь. Птаха протарахтела ровно полночь. Где-то филин "шуба-шуба" выговаривает. Сквозь дрему слышу: или сучья потрескивают, или вода шумит, или ветер. Вроде бы и не было ветра. Вдруг, будто из малопульки, выстрелили – камень треснул. Перевернулся на живот, вынул из щели траву, потянуло свежестью.

Чиркнул по побледневшему небу метеорит. Но деревья еще не отошли от перелеска, слитно стоят.

Андрей раскидался – укрыл его. И враз зашумело, захлопало, даже вздрогнул. Потянулся, подставил ухо – только сердце стучит... Слышу: "щелк... щелк..." Где-то над головой. Он. И опять тишина, только вода на шиверах шумит. Опять "щелк, щелк, щелк" – снова пауза. И снова: "щелк..." Три раза – ни больше, ни меньше. Прошумело, и уже через ветки проглядывает черновина – на том самом дереве уселся. И тоже защелкал. Перекликается началась песня.

Снова шум, даже ветром обдало, и еще черновина, но уже отчетливо контур обозначился, и голова на длинной шее, как чайник. Трясу за плечо Андрея.

– Вставай! Только тихо, – шепчу ему на ухо. – Ни слова. – И показываю в оконце.

Головы ухо в ухо. Уже деревья промережились. Видно: глухарь вытянул шею, запел – "щелк, щелк, щелк..."

Раньше бывало, когда ходил на глухаря, как запоет – три прыжка к нему, перестал щелкать – стой как вкопанный, жди следующей погудки. Защелкал – еще три шага: когда поет, он не слышит и не видит, оттого и имя ему "глухарь"...

Но нам скрадывать не надо, птицы – рукой подать. Сидят, хохлятся, можно всех поснимать. Как заноют, стреляй нижнего, и так всех по очереди. Развиднелось. Глухари глазами лупают, словно красный светофор мигает.

Около самого окна копалуха распушила серые перья, вышагивает важно, как на параде, – рукой схватить можно.

Копалухи, в отличие от самцов глухарей, на ток не прилетают, а приходят пешком. Тянутся на ток серенькие, незаметные, под цвет прошлогодней хвои. Присядут – рядом пройдешь и не заметишь.

Андрей тоже впился пальцами мне в руку, когда прошла на поляну копалуха. И в ухо горячо задышал, думал – к нам зайдет.

Смотрим, на поляне уже две пары. Глухари, как кавалеры, в черных фраках, в поклоне перед дамами франтятся, ножкой шаркают. С дерева еще спрыгивают глухари, крыльев не раскрывают – пружинят на ногах, веером ставят хвосты, черные с белой пелериной, – и начинают водить хороводы, предварительно пригласив даму. Если дама возражает, вращая маленькой головой, подскакивает другой кавалер, затевается ссора. Вначале кавалеры друг другу кланяются, долго, вежливо, но видно, договориться не могут. И один другому закатывает пощечину – только перья трещат. Сходятся грудью, теснят друг друга за невидимую черту, кто оказался за поляной – отходит в сторону за кустик. Зато победитель, подняв голову, вздыбив перья, подпрыгивает вокруг дамы. Дама приседает, делает реверанс, и идут они парой, по кругу. Он с высоко поднятой головой. Его веерообразный хвост, словно длинный фрак, фалдами чертит землю. Она голову наклонит и будто вприсядку идет, плавно, величественно, и так пара за парой, одна наряднее другой, и выдумкам в танцах нет конца, и, веселые, опьяненные, прихлопывают они крыльями, будто ладошками.

Андрей переводит дух и еще сильнее держит меня за руку, и головы наши сильнее притискиваются к щели.

А на поляне уже не меньше тридцати пар. Словно разноцветная карусель перед глазами вращается.

– Смотри, дед, – не может Андрей удержаться, – чехарду затеяли.

Два огромных глухаря, отливая воронеными спинами, сражаются на обочине: только перья, как копья, трещат. Сейчас пали по ним из пушки – не расступятся. Вот один другому наступил на крыло, забавно прыгают. Андрей хохотнул и зажал рукой рот.

Но весенний глухариный карнавал ноль внимания на смех. Круг все теснее и гуще, подходят все новые и новые пары, уже и сосчитать невозможно.

– Что, Андрюха, пальнем по той парочке?..

– Не надо, дед, – поспешно отвечает Андрей, – ведь у них пир. А на пиру не убивают. Смотри. И солнце сейчас начнется...

Андрей замирает...

Ободняло. Солнце вытянуло росу сереньким туманом, просеяло ее между деревьев, а мы приготовили завтрак из свежей рыбы. Наелись, котомки за спины и вперед.

Патыма отступила в свое русло, оставив удобную для ходьбы террасу. Над водой рыдают кулики.

– Дед, а вдруг их нет?

– Не переживай раньше времени. – У самого тоже это опасение давно завязло в горле.

Уже и до хижины недалеко. Прислушиваемся, не лают ли? Нет, не лают.

– Устал? – спрашиваю.

– Переживаю, – отвечает пацан.

– Знаешь, Андрюха, подойдем и напугаем их.

– Правильно, дед, зададим им.

Андрей выпячивает вперед грудь и ширит шаг. Вот и хижина показалась. Сразу узнали, хоть и место изменилось, как-то все стало по-другому. Высоко оголились берега.

Вдруг из кустов вылетает Голец и со всех ног бросается на Андрея, визжит, лает, не знает, что делать от радости. Ветка не встречает, уж не случилось ли чего с ней?

Заходим в хижину – лежит калачиком около настила, хвостом бьет о землю – виноватится. Глаза провалились, подтеки от слез, что ли. Два комочка шевелятся у нее на животе... Вот оно что!

Андрей на колени перед ней.

– Дед, – не может он удержаться от слез, – вот видишь...

Из-за палатки просовывается голова Гольца, в зубах у него мышь, осторожно положил около Ветки и на улицу...

У меня запершило в горле. Худой, одни мощи, ноги высокие стали. Сколько дней голодали, бедняги. А уйти не могли – дети... Ветка тоже встала, плоская, как доска. Сухари в мешке тут же, могли бы погрызть – не тронули. Даю сухарь, хрумкает жадно, как сахар.

Разложили костер, на скорую руку тюрю приготовили: кипятком залили сухари, масла в них, соли – готово. Кормим собак и сами едим. Понемногу даем, а то сразу объедятся.

Щенки худые, складками висит кожица. Андрей их с рук не спускает, за пазухой греет. Ветка сидит, щурит глаза. Собаки тоже плачут.

Мы смотрели на марь и не могли угадать, в каком месте стояла наша снежная крепость. Теперь марь кишела кочками, а закрайки озер колыхались бурой травой. Синели озера. В зарослях тальника петляла Патыма. И только по-прежнему сияли ослепительной белизной в лучах закатного солнца купола гольцов. Их еще резче подчеркивала ломаная линия леса. Самые дальние и глубокие распадки все еще были со снегом, будто заткнутые ватой.

Наши запасы: сухари, мясо, консервы, сахар – все было на месте. Сети, бочки тут. Не хватало лодки, но это нас не беспокоило. Нам теперь некуда было торопиться, и мы решили остаться тут. Как следует откормить собак, порыбачить, походить по тайге. Я рубил сушины, вязал сочными прутьями плот. Андрей целыми днями возился со щенятами, пробовал поить их разбавленной сгущенкой, но малыши только тыкались слепыми мордами о молоко, чихали, ныли и дрожали.

Прибегала встревоженная Ветка, лизала руки Андрею и ложилась рядом.

На ночь мы с Андреем ставили в заливе на плоту сети. Эта процедура занимала много времени, но была интересной.

Андрей рулил. Теперь он был капитаном. Утром проверяли и до самого обеда возились с рыбой. Шел сиг – царская рыба.

Решили немного заготовить для ребят. Бочонок уже засолили, почти мешок завялили – вяленая, малосольная рыба очень вкусна. С крепким чаем за милую душу идет. Копченку тоже сделали. Получилась золотая рыба, только немного пересолили. Коптильню построили: прокопали на крутом берегу канаву в полметра шириной, три длиной, сантиметров шестьдесят глубиной. Сверху траншею покрыли корьем. Внизу устраиваем дымокур. По траншее, как по трубе, тянул дым. Рыбу вначале держали сутки в соленом растворе, еще на сутки вывешивали на ветер, потом на палку нанизывали – и в траншею, под корье.

Гнилушек на дымокур побольше надо, еще и землей привалить не мешает, чтобы дыму побольше, а огнем не пыхало. Пусть дымит так три дня.

А мы этим временем по лесам, по долам.

Возвращаемся как-то под вечер. Слышим на озере утки неистово орут, шлепоток стоит.

Оба в осоку, Андрей впереди ползет.

– Вот она плавает, скарлатина, – поворачиваясь, говорит Андрей.

Смотрю, лиса. Гнезда зорит.

Вскакиваем, она в траву. Голец подоспел – и за ней. Выскочили они на марь. Лиса заигрывать, а сама все ближе к лесу. Бестолковый щенок.

Ветку с собой в лес мы не берем. Она бы с ходу взяла зверя. Только сейчас ни к чему – весна. Позавчера лосенка подняли.