Текст книги "Корниловский мятеж"

Автор книги: Леонид Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Корнилов Леонид
Корниловский мятеж

Леонид Корнилов

Корниловский мятеж

Реквием Гимну

"Союз нерушимый..." Когда это было?

В космическом веке твой рокот затих.

Ты был нерушимым для вражеской силы.

И верить не хочешь, что пал от своих.

В твоем благородстве нет места упреку.

Ты – рыцарь, прикрывший державным щитом

планету от Кушки до Владивостока

и горы, и юг просветивший притом.

Да, был ты "весной человечества" бурной.

А жизнь у весны, как ни жаль, коротка.

Но нынче великая тень Байконура

таинственным Гамлетом входит в века.

И мстит своим подвигом Юрий Гагарин:

за жадность – властям, а за глупость – толпе.

И где бы тащились вы в пьяном угаре,

когда б не Советы в народной судьбе?

Так вспомните клятву: ничто не забыто.

Признайте, снимая с души тяжкий груз,

что вывел страну на большую орбиту

ракетоноситель – Советский Союз.

"Напряги мозги..."

Напряги мозги, человечество,

растолкуй про мои мытарства.

Почему я, любя Отечество,

костерю свое государство,

Не ответил мир ошарашенный,

промычал, что нет прецедента.

То есть нет аналога нашему

историческому моменту.

Вот и я гляжу: дело темное.

Разломили страну, как булку.

К сердцу Родины многотонному

люди-крошки прилипли будто.

Кто прикрыть собою старается.

Кто ручонки втихую греет.

Кто – народ, тот, понятно, мается.

Ну а прочий люд богатеет.

Я и сам, как расколот надвое

и в душе под орех разделан.

Не скажу, что всех больше надо мне,

Но в стране до всего мне дело.

И беру за грудки правительство.

И даю президенту жару.

Я имею свой вид на жительство

в русской части земного шара.

И попробуй заедь по морде мне.

Эй, чиновничья грязь, раздайся.

Я живу у себя на Родине,

а чиновники – в государстве.

Вот и разница вся как будто,

но огромна она, как бездна.

Разломили страну, как булку,

а народ не зовут к обеду.

От разрыва сердце не лечится.

Вот ведь русской судьбы коварство:

помирать от любви к Отечеству,

матеря свое государство.

Телепутия

Ничему не удивляясь, не предчувствуя беду,

мы, все время удалялись, уменьшаясь на ходу,

Мы уменьшились на гордость и на раннюю весну,

на деревню, и на город, и на целую страну.

В Лиллипутию поспешно сжался наш СССР,

но хотелось бы, конечно, чтоб явился Гулливер.

И при общем уменьшеньи всех и вся, окроме цен,

вдруг возник, как утешенье, наш, рассейский, супермен.

В гору рейтинг лезет страшно. На экране день-деньской.

Ростом стал он с телебашню,

Телепутин, он такой.

Ну а вдруг опять промашка?

Может, он и не герой?

В Лиллипутии букашка может выглядеть горой.

Надоело слепо верить в телепутскую страну.

Надо семь разов обмерить всю его величину.

Смастерили телепуты огромаднейший капкан.

Чтобы, значит, в эти путы угодил наш великан.

Ничего-то не попалось, как оно должно и быть.

На поверку оказалось, просто некого ловить.

Дорогие телепуты, ну когда же мы поймем,

Что бессовестно "обуты",

В Телепутии живем?

Какая темная пурга

Какая темная пурга

метет в душе, свистит и воет.

И валят черные снега.

и валят с ног слепую волю.

С надрывом ветер-менестрель

выводит голосом пропащим,

что в светлом будущем метель

еще страшней, чем в настоящем.

И все сильней, сбивая с ног

стремящихся дойти до сути.

метет пурга газетных строк,

кромсая путь на перепутья.

Царя свергая в голове,

на купола задравши кумпол,

блаженные, по НТВ

мы всей страной играем в куклы.

Блажен, кто глуп и кто не смел,

их кулаки распяты в ласты.

Сегодня Кремль собаку съел

в реформе; "Разделяй и властвуй".

Отныне всем не по пути.

Мы потеряли смысл похода.

Коль у народа нет пути,

то нет и самого народа.

Но все сильней несет меня

туда, где "мама мыла рамы"

и где упорно думал я,

что честный должен быть упрямым.

Откройте старенький букварь.

"Мы не рабы!" Там было это.

И быть не может слово "тварь"

синонимом "авторитета".

И мы на нет не сведены.

Из детства родом, как из братства.

Пока мы живы, путь страны

не может взять и оборваться.

Канонизируй жизнь свою

И не давай убогим фору.

За "бабки" в рыночном бою

пускай стреляются реформы.

У Спасских, Зимних ли ворот

к злой непогоде кости ломит.

На ветер брошены, несет

слова о нашем русском доме.

Но, несмотря на то, что ждет,

ты должен двигаться упрямо,

хоть с перекуром, но – вперед!

Хоть приблизительно, но – прямо!

Шахтеры

Шахтеры ложатся на рельсы

в надежде пустой, как карман:

груженный реформами Ельцин,

быть может, нажмет на стоп-кран.

Но поезда сердце не дрогнет,

когда машинист без души.

По траурной ленте дороги

он путь свой последний вершит.

Тот путь начинался с измены,

где лидер, предательски лих,

геройски плевался на пленум

и резал по горлу своих.

Пыхтя в политических кроссах,

он день ото дня матера

в сноровке мотать на колеса

куски человеческих тел.

Хоть чаша терпенья огромна,

глядит из ее глубины

глазницами "Белого дома"

расколотый череп страны.

...Земля под колеса ложится,

по Линчу себя расчленя.

Обугленным месивом жизни

сползает с Кавказа Чечня.

И вот уже мчит по Транссибу

тяжелый, как думы, состав.

И гимн разрушительной силы

орут демократы с листа.

Но все же под ухарский посвист

С тоски по народной любви

на бешеной скорости поезд

заносит на нашей крови.

И боли не чувствуешь, если

как взрыв оглушает прогноз:

шахтеры ложатся на рельсы,

чтоб поезд пустить под откос.

"Мерседес-600"

Малыша в коляске яркой,

словно мед в пчелиных сотах,

раздавили иномаркой

мерседесом шестисотым.

А в салоне чуть качнуло

для подъема настроенья,

да чуть выше подмахнула

жрица заднего сиденья.

Мерседесы девяностых,

как в года сороковые

"Мессершмитты". Дранг нах остен...

Бомбы – цены ломовые.

Мерседес – он тот же мессер,

только вместо крыльев скаты.

В нем бандит с банкиром вместе,

потому все банки взяты.

Голый зад ночного клуба,

словно солнце для неспящих.

Погибают под Бамутом,

Под Москвою строят дачи,

Честь и совесть – от "Плэйбоя".

От политиков – продажность.

Продаешься – значит, понял

своего плебейства важность.

Мерседесы-мессершмитты.

За рулем сидят бандиты.

Новорусская элита.

Вместо лбов – затылки бриты.

Где таланты? Где поэты?

Звезд никто не открывает.

"Воровским авторитетом"

диктор сволочь называет.

Журналеры душегуба

наградили званьем "киллер".

Пахана преступной группы

величают в прессе "лидер".

Мерседесы-мессершмитты.

За рулем сидят бандиты.

Узколобая элита.

А менты – заместо свиты.

Бизнесмены, как сексоты,

лижут пятки рэкетирам.

Ты шманаешь, шестисотый,

по карманам и квартирам.

Я с таким отменным гадом

не разъедусь на дорогах.

Тормозить, пальцатый, надо,

если я уперся рогом.

Ты на руки мне не пялься

в них ни грамма музыканта.

Раскулаченные пальцы

самоучки-дуэлянта.

От удара я разобран.

Не узнают – быть богатым.

Но обломки своих ребер

я вонзаю мерсу в скаты.

Мисс физиология

Останкинская девочка.

Нога, как телебашня.

На что же ты надеялась

на конкурсе вчерашнем?

Как запросто разделась ты

отдаться пьедесталу.

Конечно, ты не девочка,

но женщиной не стала.

У женщины есть тайны,

как у Земли есть ночи.

Другие пьедесталы

лелеют непорочность.

А ты на самом деле

всего лишь искаженье.

И можешь стать моделью,

но самых худших женщин.

Умеешь, длинноногая,

ты продавать свой низ.

Ты – мисс физиология.

Хотя при чем тут мисс.

У подиума подлый ум.

И на уме лишь деньги.

Их за подъем на подиум

дают, как за паденье.

Ты падаешь, ты падаешь...

Уже ты – мисс Россия.

И только тем и радуешь,

что падаешь красиво.

С экрана ты позируешь

коронным видом снизу.

Но тщетно моделируешь

улыбку Моны Лизы.

Останкинские девочки,

наложницы успеха,

на что же вы надеялись,

раздевшись на потеху?

Прокручены, проверчены

сквозь мясорубку порт,

вы стать моделью женщины

пытаетесь упорно.

Но разведет судьбинушка

по сутенерским стойлам.

На клячах шоу-бизнеса

прокатятся за стройность.

"Капуста"

У новых русских есть "капуста",

Чего у них там только нет!

А вот у нас в карманах пусто,

Зато у нас в душе рассвет.

У них богатство за душою.

У нас нет худа без добра.

У нас, брат, самое большое

стихи и песни до утра.

Меняют нары на Канары

И на Майами тянут срок.

Они создали культ навара.

И добрый дядя им помог.

Ох, этот дядя – дядя Боря,

Когда не в шутку занемог,

Он завещал нам выпить с горя

На протяженье его ног.

Помилуй Бог, с какого горя?

У нас в помине горя нет.

У новых русских – дядя Боря.

У нас – другой авторитет.

Да мы плевали на "капусту".

Валюта наша – интеллект.

У новых русских нет искусства,

А значит, будущего нет.

А значит, нам во всяком разе

Судьбу доверила страна.

И на обломках этой власти

"напишут наши имена".

На Тверской

Как будто по Владимирскому тракту,

московский вечер гонит но Тверской

того, кого за "бабки" можно трахнуть

какой угодно половой доской.

На каторжанках кандалы-колготки

до пяток слезли, Боже сохрани.

Они спешат на торфоразработки,

где задом выкорчевывают пни.

В столичных топях гнилью тянет сильно

от сутенерской бешеной слюны.

Взасос целует грязная трясина

принципиальных девушек страны.

Принципиальных, но, увы, без принцев,

Шаром сегодня принцев покати.

И вот еще одна пошла на принцип,

да так пошла, что Господи прости.

Ау, девицы? Всюду лишь блудницы,

оральный ужин жрамши натощак.

Уже, пожалуй, не на ком жениться.

И мы в обьятья заключаем брак.

Когда-нибудь очнувшись после пьянки,

Мы вдруг поймем, что били душу в пах,

Что истребили всех Космодемьянских

и всех Жанн д'Арк спалили на кострах.

По циркуляры плачет сексопильность.

Меня берет предчувствие в штыки,

что лучших баб мы все-таки пропали.

Так что же мы тогда за мужики?

Огрейте, Пушкин, нас двухстопным ямбом,

Мы по Тверской до пошлости дошли.

Уже с головкой нам сливные ямы.

Уже грызет тоска по Натали.

Уже за женщин надо бы стреляться.

Ведь их на пальцах можно перечесть,

имеющих талант – не продаваться,

лелеющих достоинство и честь,

Душа

Я полжизни отчелночил.

За прилавком отышачил.

Супертачку отчерочил

и костюмчик отверсачил.

Все, что можно, отлемонтил,

а потом подумал: баста!

Хоть и выгляжу я классно,

но душа моя в ремонте.

Ой, душа моя, душа,

как была ты хороша!

Если денег ни шиша

пела ты из шалаша.

А теперь в особняке

ты забилась в уголке.

Не смеешься, не поешь,

словно врозь со мной живешь.

Я впадаю в бешенство,

хоть топись, хоть вешайся.

Ведь душа моя никак

не садится в кадиллак.

И не жалует вино,

и не ходит в казино.

На порнушку не глядит.

На Багамы не летит.

Ничего совсем не хочет

из того, что модно очень.

Хочет в средней полосе

босиком да по росе.

Бухнуть в речку нагишом.

Напоить коней в ночном.

Хочет там встречать рассвет,

где в помине "баксов" нет.

И все молится в тиши

за спасение души.

Как мне быть? А может, взять

душу дьяволу продать.

Вызываю дьявола,

говорю, что довела.

Дьявол мой товар берет,

только денег не дает.

Говорит мне сатана:

"Заломил ты до хрена.

Нынче, брат ты мой, душа

уж не стоит ни гроша.

Сколько мертвых душ уже

у наживы на ноже.

Люди же, как Горынычи,

в отношеньях рыночных.

Вижу, ты дурак большой,

так послушай зрелых:

в бизнесе нельзя с душой

относиться к делу.

Если любишь барыши,

отрекайся от души".

Испугалась тут душа,

затаилась, не дыша.

Взял ее я, приласкал

да за просто так отдал.

...Я теперь уж не челночу.

В мутном бизнесе рыбачу.

Все, что катится, черочу.

Все, что нравится, версачу.

Круто я теперь кидаю.

Не жалею и не плачу.

За людей теперь считаю

только тех, кто от Версачи.

Коль не хочешь быть горбатым,

отрекайся от лопаты.

Если любишь барыши

отрекайся от души.

Вот такие пироги.

Бизнесмены – ки-бор-ги.

Звезда пацана

Шире шаг! Шире шаг!

Но не ширится он.

Всходят звезды не так

по ступеням погон.

Вот споткнулась одна,

оглянулась назад

на того пацана,

что погиб, как солдат.

Руки, ноги – вразмет.

Он в последнем бреду

по команде "Вперед!"

превратился в звезду.

И звезду пацана

уронил небосклон,

чтоб светила она

с генеральских погон.

Генерал, ты не пей,

бросив звезды в стакан.

Звезды кровью своей

уж обмыл тот пацан.

Генералу еще

орден дан за труды.

Но немеет плечо

от "двухсотой" звезды.

Не война, а вина

убивает сынов.

Не воскреснет страна

на крови пацанов.

Чернорабочий чеченской войны

Выбегу в поле. А там – пустота.

В горы ушедшее, русское поле

ищет на скалах бессмертную долю

на высоте, что посмертно взята.

Ветер "Славянку" играл для страны,

в дуле насвистывал что-то другое.

Лучше живым не вернуться из боя,

Чем неживым возвращаться с войны.

Выкричу горе небу под дых.

Выпадут слезы круглы, как росины.

Ты же не мертвых хоронишь, Россия,

ты же земле предаешь молодых,

чернорабочих чеченской войны.

Коротко стриженный. Думаю, русый.

Богом обиженный, мальчик безусый,

павший в дырявую память страны,

На высоте, что посмертно взята,

названый брат неизвестным солдатам,

слившийся кровью своей с автоматом,

где он твой, Родина-мать, сирота?

Под знаком "двухсотых"

Взвод на "первый-второй" рассчитался сполна.

И вкопался по грудь на высотах.

А наутро солдат рассчитала война

на "двухсотых", и только "двухсотых".

Я в кощунстве страну упрекнуть не могу,

но ее не разжалобишь взводом.

Десять русских "двухсотых" лежат на снегу,

как близняшки с двухтысячным годом.

С грузом "двести" в душе я и сам неживой.

Что творится, сограждане, с нами?

Раньше с фронта писали: погиб, как герой.

А теперь – только цифра с нулями.

Скоро нам телеброкеры сводки потерь

подадут вперемешку с рекламой.

Мы позволили нашим глазам запотеть

и не видим, где криво, где прямо.

А каленые жерла нелепой войны

затыкают нам грохотом уши.

Мы отводим глаза от уставшей страны.

Дал бы Бог отвести еще души.

Грузом "двести" на них навалился Кавказ.

Не укрыться в жилищах высотных.

Эта линия фронта прошла через нас.

Не в двухтысячном мы, а – в "двухсотом".

Солдатка

Цветное фото в черной рамке

все носит девочка с собой.

Ее любовь на пыльном танке

уходит в свой последний бой.

И в нашем веке, двадцать первом,

как в сорок первом, грозовом,

вслед за письмом с признаньем первым

стучится похоронка в дом.

И воскрешая боль утраты,

творят молитву соловьи.

Ее любовь ушла в солдаты

и служит в армии Любви.

Господь, оставь ее влюбленной,

не старой девой, не вдовой.

Страшней любви неразделенной

есть – разделенная войной.

Привыкаю к войне

И я привыкаю к войне.

От сводки тупею, как с водки.

И нету прямее наводки,

чем бить с телебашни по мне.

Испытанным беглым огнем

накрыли экранные профи

мой дом, как окоп в полный профиль.

Как слышишь, Россия, прием?

Не слышу, не слышу сердец.

Все меньше сердечного стука.

И землю со скрежетом в руку

гребет напоследок боец.

И в пыль ударяется кровь,

и падает кровь раньше тела.

Закроем глаза неумело

тому, кто прикроет нас вновь.

Извечный войны лабиринт

не пройден до края ни разу.

"Горячая точка" Кавказа

опять проступает сквозь бинт.

И линия фронта в эфир

выходит. И это не слишком?

Выходит, войны передышку

мы приняли снова за мир.

И бьют с телебашни по мне

бесстрастно экранные профи.

Мой дом, как окоп в полный профиль.

И я привыкаю к войне.

И смерти приказано жить,

А жизни предложено выжить.

Как волк, современника лижет

желанье пойти и убить.

В цепной полоумной тоске

грызет свои ядра реактор.

И палец Кавказ-гладиатор

нам всем отстрелил на руке.

И кажется, все не к добру:

и книги, и вечное небо.

И разум посеяли в небыль,

раз штык прировняли к перу.

И красный закат белым днем.

И солнце крадется ночами.

И спутаны ноги речами.

И как мы, Россия, пойдем.

По душам затоптанным – марш.

По счастью, истекшему в ранах.

И снится на телеэкранах

кошмар государственный наш.

А в яви страшней, чем во сне,

всемирный потоп огнестрельный.

Я тем уже ранен смертельно,

что я привыкаю к войне.

Колыбельная "цинку"

Экскаваторный ковш нашу русскую землю грызет.

То жует чернозем, то вонзается в глину.

Мы упали ничком, потому что стремились вперед

А теперь все равно нас положат на спину

Бьет Чечня по Уралу, по Хабаровску бьет

Бьет по стару и малу, выбивая народ.

У какого предела скажет Родина-мать:

не солдатское дело за господ помирать.

Нам сказали, страна о Кавказский споткнулась хребет,

Мы не умники, чтоб обходить эти горы

И надежды свои запечатав в почтовый конверт,

мы ушли без надежд, передернув затворы.

Бьет Чечня по Уралу, по Хабаровску бьет.

Бьет по стару и малу, выбивая народ.

У какого предела скажет Родина-мать:

не рабочее дело за господ помирать.

Барабанят по нам в аккуратных окопах могил

то приморский песок, то московская глина.

Но хотелось бы знать, почему мы дожить не смогли

человеческий век, ну хотя бы его половину?

Бьет Чечня по Уралу, по Хабаровску бьет.

Бьет по стару и молу, выбивая народ.

У какого предела скажет Родина-мать:

не народное дело за господ помирать.

Эх, Россия

Эх, Россия, где тебя носило?

Я родился, а тебя нема.

В строку – лыко.

Да беда от силы.

Как мне мыкать горе от ума?

То ли русский? То ли россиянин?

То ли песня, то ли стон навзрыд?

Эй, этруски, братья-праславяне,

расскажите мне про остров Крит.

Будем снова вырубать мечами

из Земного шара Землю-мать.

Было слово, кажется, вначале.

Не забыть бы нам с него начать.

А за словом явится и слава.

И славяне не заставят ждать.

Будут снова русские заставы

от Ивана до Петра стоять.

Ну а дале пушкинские строки

светлой далью вышьют горизонт.

Мы, славяне, в мире одиноки

тем, что нам без славы не резон.

Нету славы – нету и России.

В сорок пятом Русь еще была.

Боже правый, в космос нас носили

звезды, догоревшие дотла.

А двуглавый крыльями не машет,

словно брат цыпленка табака.

Нету славы в бедной жизни нашей.

Не кольчужка – память коротка.

Эх, Россия, где тебя носило?

Я родился, а тебя нема.

Я б сгодился для великой силы.

А на что мне нищая сума?

Русский

Я – русский! В грудь стучу рукой.

Но в этом есть оттенок грустный.

Как будто на вопрос: какой?

Я отвечаю: "Русский, русский"...

Не сразу предков извиня,

кричу им: как вы жили-были,

что прилагательным меня

так неудобно приложили?

Неужто беден наш язык,

и не нашлось другого слова?

Хоть я к другому не привык,

хоть мне и с этим не хреново.

Но... существительное – я!

Не стану даже подлежащим.

Я сдачу не беру с рубля.

Я не какой-то там пропащий.

Мне не нужна приставка "при".

К России я не прилагаюсь.

Я существую с ней, внутри,

не сопрягаясь, не склоняясь.

И не желаю я служить

при ней бесплатным приложеньем.

Мне легче голову сложить,

чем быть частицей предложенья.

Во мне бузит великоросс.

И всякой выходке навстречу,

как на шести шагах – всерьез,

вполне существенно отвечу.

Да, русский, русский я навек!

А кто не понял, растолкую:

в значенье Русский Человек

я в этом мире существую.

Американских... нет как нет.

Голландских... нет, английских... тоже,

А русский – есть! Уж тыщу лет.

И значит, русским быть – дороже.

Тоска по народу

Я оглох от высокого слога.

Мне не в мире бы жить, а в миру.

По обруганным русским дорогам

возвращаюсь на колком ветру.

И роняю им тихое слово

в благодарность за тот поворот,

за которым увижу я снова

распростертые крылья ворот.

За бревенчатой чуткой стеною

свет полночный не буду гасить.

Вся Россия, прожитая мною,

соберется ко мне погостить.

Образа переглянутся строго

И сочтут, что без тяжкой вины

Я прокладывал линию Бога

на рабочей ладони страны.

Из цепей на Владимирском тракте

до ракет во вселенской глуши

вырос кряжистый русский характер

брат загадочной русской души.

И загадочна наша дорога

тем, что есть у нее поворот.

И важнее явления Бога

то, чтоб снова явился... Народ.

За честь слова

Меня приговорила муза

военно-полевым судом

за гибель Слова и Союза

сослать в сегодняшний дурдом.

Плюю на речи по бумажке.

Как ночи просыпаю дни.

Хожу в смирительной рубашке

пустопорожней болтовни.

Полубредово зарекаюсь

любить Отчизну до конца.

И как сподвижник слова каюсь

в бесплодье красного словца.

И понимаю: дело плохо.

Я признаю свою вину

и в том, что бросила эпоха

под ноги целую страну.

Она затоптана толпою.

И от подошвы след кровав.

И сердце рвется: к бою! к бою!

А разум держит: ты не прав.

Смотрю в написанное тупо.

Меня свободою свело.

Свобода слова... от поступка,

считай, свобода от всего.

Свобода голой ходит дома.

Ори до утренней зари.

И нет свободнее дурдома,

где все, что хочешь, говори.

Да будь ты трижды Юлий Цезарь.

Но слово – как предавший друг.

Язык прижизненно отрезан

не от гортани, а от рук.

Да будь ты трижды Маяковский.

Но если нету баррикад

на людных улицах московских,

ты – просто безымянный бард.

И рифмы жалкая обнова.

И мысли злая нагота.

В утиль посеянное слово

ржавеет гайкой без болта.

И нервы, вкручиваясь в душу,

опять срываются с резьбы.

Я из дурдома пру наружу

не вдоль, а поперек судьбы.

И кто перешагнет – споткнется.

И обходить не по пути.

И кто-то грязно матернется,

навроде, так его ети.

За оскорбленье врежу в зубы

по-свойски, раз и навсегда.

Отныне быть желаю грубым.

От слова – к делу, господа.

Я речи впитывал, как губка.

Но блеф – ораторская прыть.

Слова, лишенные поступка,

меня не в силах убедить.

Хорош трепаться бестолково.

За слово русское в бою,

за оскорбленье чести слова

я морду каждому набью.

Аркаим

Историки, не надо "липы".

Отечества мне сладок дым.

Древнее пирамид Египта

славянский город Аркаим.

Для славы Тигра и Евфрата,

как говорится, кончен бал.

Давайте воспоем, ребята,

реку Тобол с рекой Урал.

В их заповедном междуречье

шестнадцать тысяч лет назад

рождался вместе с русской речью

Земного шара стольный град.

Шестнадцать тыщ!..

Подумать только!

А уж обсерваторский глаз

ласкал космическую зорьку

шестнадцать тысяч лет назад.

Был в виде знаков Зодиака

построен город Аркаим.

Шестнадцать тысяч лет! Однако.

Авось и мы так постоим.

Шестнадцать тысяч лет до нашей,

а так еще прибавьте две.

До нашей эры было нашим

все то, что было на Земле.

И аж от Финского залива

через Сибирь, туды-сюды,

а там – за Беринга проливом

шли праславянские следы.

Плетут интриги инородцы.

И, видимо, завидно им,

что пьем мы воду из колодца

столицы мира – Аркаим.

Скажу, завидовать нам не фиг.

Не зарекаясь от сумы,

рожали в муках крекинг нефти

и паровоз, и космос – мы.

И радиво, и телеящик,

и даже бешеный "харлей"

два наших мужика пропащих

собрали между стопарей.

И почву этой эры ржавой

пронзя, но не нарушив связь,

литературная держава

до "нашей" эры родилась.

Проста, Кирилл, прости, Мефодий,

но наша письменность древней.

Славяно-русские Афони

давно собаку съели в ней.

И разбрелись по белу свету

с добром, а не наоборот.

И подсказали Архимеду,

как смастерить водопровод,

И знайте, люди-человеки,

что с легкой нашенской рука

пошли и майи, и ацтеки

по сути, наши мужики.

И че Колумб туда поперся,

чего там было открывать?

Да лучше б нас спросили просто.

Уж мы б смогли им втолковать,

что, мол, Аляска – русский берег,

хоть так, хоть этак повернуть.

Что нет и не было Америк,

а был и есть – славянский путь.

Что всех земных цивилизаций

одна – славянская – древней.

Я не к тому, чтобы зазнаться,

а я к тому, что нам видней.