Текст книги "Воспоминания еврея-красноармейца"
Автор книги: Леонид Котляр
Соавторы: Павел Полян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
А через день в фильтрационном лагере появился старший лейтенант, принявший под свое командование человек двести репатриантов, прошедших допрос в лагере и не угодивших под арест. Он вывел нас на неширокую асфальтовую дорогу, довольно пустынную, по бокам которой росли фруктовые деревья.
Через несколько часов движения в пешем строю мы достигли лагеря с несколькими блоками стандартных бараков, где нам предстояло провести несколько суток. Здесь мы прошли полную санобработку, переоделись в красноармейское обмундирование, в ботинки с обмотками; но шинели получили английские, короткие, зеленовато-желтые; а в дополнение – погоны и звездочки на пилотки. Еще подшили белые подворотнички и стали дожидаться распределения по воинским частям. Распорядок был военным, но нестрогим, а свободного времени – хоть отбавляй. В этом лагере я сразу же заметил одну деталь, совсем не свойственную лагерям военного времени: кем-то сооруженную лавочку-скамейку под окном барачного блока.
И еще: в первые минуты нашего пребывания в этом ничем не примечательном лагере, выйдя из комнаты, где разместился наш взвод (численность – по комплекту коек), я услышал громко произнесенное слово «Абраша». Оно меня оглушило, ошарашило, я не поверил своим ушам. Здесь?! На этом пространстве?! В этом воздухе, среди барачных блоков оно прозвучало так неожиданно, как мог бы прозвучать голос кукушки в тундре. Не успел я обернуться на звук этого слова, как оно прозвучало вновь – это еврейское имя, произнесенное по-русски. Абраша?!
Нет, я не ослышался: Абраша, в гимнастерке с погонами, в пилотке со звездочкой, в ботинках с обмотками, сидел прямо против меня с большим аккордеоном на коленях в обществе нескольких солдат, его товарищей. И весь лагерь – обычный лагерь с асфальтовыми дорожками и проволочной сеткой-оградой – стал для меня другим, совсем не таким, как прочие лагеря-близнецы, он преобразился, когда в руках Абраши ожил аккордеон.
Исполнялась незнакомая мне песня «На позицию девушка провожала бойца…». Конечно, я не знал этой песни, как и многих других, рожденных войной, замечательных песен, которые до сих пор волнуют мне душу и сердце. Нет, Абраша не был массовиком-затейником, откомандированным сюда политотделом дивизии или армии, – он был одним из нас, репатриированным, как все мы, остарбайтером, а скорее всего, военнопленным, прибывшим сюда за два дня до нас. Уже на следующий день в числе других он покинул лагерь для дальнейшего прохождения службы в Красной Армии после фильтрационного лагеря в городе Цербст.
Меня до глубины души тронула душевная, искренняя симпатия, адресованная ему его товарищами по плену, которые вместе с ним вышли из черного тумана гитлеровской ненависти к еврею совсем не антисемитами, как и Андрей Михайлец или Дмитрий Маркелович Брицкий, надписавший мне свое фото на заводе «Порше» и обидевшийся на Кохана за то, что тот в плену мог допустить вероятность предательства Брицкого по отношению к себе, еврею.
Конечно, мне хотелось поближе пообщаться с Абрашей, чтоб хоть в общих чертах узнать подробности его пребывания в Германии. По всей вероятности, его товарищи по оружию, которые попали вместе с ним в плен, не выдали его немцам, так же как не выдали и меня 9 сентября 1941-го. Но приобретенная за годы плена непредрасположенность к откровенности, привычка избегать беседы по душам помешала мне это сделать.
Снова в строюЗдесь же, отобрав нужное количество вновь призванных красноармейцев, в которое попал и я, сформировали Отдельный учебный батальон (школу сержантов), вошедший в состав 185-й ордена Суворова стрелковой дивизии, дислоцированной в районе города Потсдам, и дней на десять разместили в двух километрах от Потсдама в огромном фанерном бараке-палатке, где я даже успел отличиться, будучи дневальным: когда учебный батальон находился вне расположения, а дежурный по батальону тоже отсутствовал, у входа в палатку внезапно оказался генерал-майор. Скомандовав: «Батальон, смирно!», я доложил зашедшему в барак генералу, что батальон находится на занятиях и ответил на несколько заданных мне вопросов. Генерал поблагодарил за службу, попрощался и удалился. Все это стало событием: после вечерней переклички командир батальона объявил мне благодарность перед строем и добавил: «Молодец! Не растерялся». Надо сказать, что от таких пустяков в армии часто многое зависит.
Через неделю батальон поселился на территории завода «Юнкерс» в Битерфельде. Наша рота занимала обширный двухэтажный особнячок с уютными светлыми комнатами, где разместились наши койки, и с красивым просторным вестибюлем, где у самого входа дежурил дневальный. На заводе немцы полным ходом демонтировали оборудование цехов и ангаров, которое отправлялось в Советский Союз в счет репараций. А мы занимались боевой и политической подготовкой, ходили в караулы и должны были дослужиться до сержантских лычек. К территории завода примыкал массив фруктовых садиков, обнесенных сетчатой проволокой и принадлежавших, видимо, работникам завода. Стояла теплая осень, ветви деревьев ломились от фруктов, а мы по мере сил старались их облегчить.
Я был вполне счастлив, службой не тяготился, в учебном батальоне у меня появился друг – Саша Костромов. А когда я оказывался на улицах и в других людных местах, – везде, где мне попадались на глаза советские воины, искал среди них своего младшего брата Рому. Почему-то я был уверен, что если из нашей семьи кто-либо уцелел, то это, конечно, он. Письма, которые я отправлял на домашний адрес, оставались без ответа.
Лейтенант БорисовКонечно, я мог обратиться к моим командирам с просьбой помочь получить сведения о моей семье. Но меня останавливало отношение к нам нашего взводного командира лейтенанта Борисова, который откровенно нас ненавидел, весь свой взвод. Он видел в нас нераскаявшихся трусов, которые, единожды предавши, снова в любой момент могут стать на путь предательства, а пока затаились, воспользовавшись доверчивостью и добротой товарища Сталина. Малейший промах, упущение или нерасторопность с нашей стороны он расценивал как саботаж и нежелание предателей служить своей Родине.
И надо же было случиться, что один из курсантов нашей роты по ошибке надел чужую шинель и очень удивился, обнаружив в кармане фотокарточки хозяина шинели в форме танкиста войск СС рядом с немецким танком, в компании своих сослуживцев. Конечно, хозяин шинели был арестован. Курсанту же, обнаружившему предателя, объявили благодарность перед строем батальона. Лейтенант Борисов торжествовал, что разоблачили хотя бы одного из нас. Правда, разоблачил его не Борисов и даже не СМЕРШ, а такой же, как и все мы, вчерашний пленяга, да к тому же разоблаченный предатель был не из нашего взвода. И справедливости ради лейтенант мог бы изменить свое мнение хоть о ком-нибудь из нас, ну хотя бы в виде исключения. Но Борисов только утвердился в своей подозрительности и враждебности. Он тяжко страдал из-за того, что ему так не повезло по службе – командовать взводом предателей. А потому у нас были все основания полагать, что и многие другие офицеры батальона относятся к нам тоже предвзято или враждебно, но просто не позволяют себе откровенных проявлений своих чувств. Так что лично я старался избегать контактов с ними, когда дело не касалось службы.
Почти весь взвод питал к Борисову взаимную ненависть. Я тоже не был в состоянии его по-христиански возлюбить и часто ловил себя на желании разубедить его, доказать ему всю безосновательность его ненависти к нам. Останавливало меня только ясное понимание: Борисов не способен ни слушать, ни размышлять, ни спорить, ни понимать – он безнадежно глуп. Но тем не менее мысленно я часто возражал ему, когда он поносил нас последними словами.
Так, аргумента ради, я хотел бы поведать Борисову об одном военнопленном, с которым мы познакомились в Щербете. Его допрашивал тот же капитан, что и меня, и он признался капитану, что скрывал от наших на фронте, что он немец, чтобы ему не запретили воевать и не отправили в тыл, а затем в плену опять скрыл свою национальность и знание немецкого языка, но теперь уже от немцев, чтобы не стать фолькс-дойчем, а разделить участь военнопленного со своими товарищами по оружию до конца. Я рассказал немцу о своих злоключениях – еврея, попавшего в плен, – и мы от души посмеялись над выкрутасами судьбы двух советских солдат, которых она еще и столкнула носом к носу, чтобы каждый из них мог, как никто другой, оценить ее тонкую иронию. Но обо всем этом я рассказал не Борисову, а своему товарищу по службе Саше Костромову. И уже с ним посмеялся над тем, что я мог предположить, будто смысл этой истории дойдет до лейтенанта Борисова.
И еще один анекдот о Борисове: он считал, что, оказавшись на фронте в 1945 году после училища, за свои военные заслуги непременно получит на гражданке ни больше ни меньше как пост секретаря обкома партии, и хотел поскорее демобилизоваться. Об этом лейтенант не стеснялся говорить прямо при нас.
Армейские забавыВсе мы – курсанты стрелковой роты Отдельного учебного батальона (бывшие военнопленные и прощенные Сталиным «предатели») – отлично понимали, что лейтенант Борисов, оскорбляя нас, своих подчиненных, демонстративно выражая нам свою ненависть и презрение, не имел на это права как должностное лицо, нарушая и устав Красной Армии, и советские законы. Формально мы даже имели право жаловаться на своего командира (правда, не коллективно, а поодиночке). Но никому это не приходило в голову всерьез, хотя бы потому, что знали: нам же будет хуже, и не стоит на это тратить ни времени, ни сил. А терпеть его выходки нам было не так уж и трудно. Не такое пережили, не такое протерпели на войне, а особенно в плену, в унизительном и бесправном положении рабов, принудительно работающих на ненавистного врага. Для меня, например, да и, уверен, для большинства из нас возвращение в строй, в Красную Армию было счастьем, несмотря ни на каких Борисовых.
Но все-таки ощущение того, что кто-то может, если захочет, просто так, беспричинно или шутки ради куражиться, самоутверждаться, тешиться своей властью над ближним благодаря своему служебному положению, нарушало душевное равновесие, а порой даже приводило к ложным умозаключениям. Поэтому я недолюбливал армию (любую, вообще) за то, что она всегда таила подобные возможности для нетребовательного к самому себе человека.
Взять хотя бы майора Спицына, командира нашего батальона, моего ровесника. Дай бог всем командира не хуже, на майора грех было жаловаться. Но бесенок власти вселялся порой и в него. Однажды его внимание привлек бассейн, хранивший кубометров триста воды для тушения пожара в результате бомбардировки, на случай если иссякнет вода в гидранте (таких бассейнов в последний период войны возникло на предприятиях Германии великое множество). Майор велел спилить в лесу высокую сосну и доставить ее на завод, отрубив ветки и оставив нетронутой кору. Это бревно легло поперек бассейна на высоте полутора метров над поверхностью воды. Получился бум со скользкой цилиндрической поверхностью.
Забава начиналась, когда роты шли строем на обед и старшина обязательно давал команду «запевай». Ту из двух рот (стрелковая и пулеметная), которая хуже поет, майор останавливал у «бума» над водоемом. И по команде майора курсанты по одному преодолевали препятствие. После первого, очутившегося в воде, рота продолжала движение в столовую. Комментарии, как говорится, излишни.
А как-то в начале октября наш взвод под командой лейтенанта Борисова был направлен в село (добирались по железной дороге) для погрузки на железнодорожные платформы спрессованной в тюки соломы. За селом, у распаханной полосы шириной в полкилометра прессовали солому, а по другую сторону полосы на железнодорожную ветку подавались платформы. Перед нами стояла задача: взять на плечи тюк у прессовочной машины, нести через пахоту и сваливать на платформу. Два человека на платформе укладывали тюки. Распоряжался работой капитан, начхоз дивизии, – всегда подшофе, – и наш помкомвзвода сержант Филатов. Возвратившись с обеда, мы увидели рядом с машиной, прессующей тюки, трактор с прицепом-платформой. Филатов обрадовался: теперь можно грузить тюки на прицеп, а затем трактор, сделав небольшой крюк по дороге, огибавшей распаханную полосу, будет подвозить их к железнодорожным платформам. И быстрей, и легче!
Филатов обратился к трактористу-немцу. Но тот повторял одно: «Гер капитан…»
Через минуту появился на дороге капитан. Филатов двинулся ему навстречу:
– Разрешите обратиться, товарищ капитан?!..
Но тот, сразу оценив ситуацию, скомандовал:
– Кругом! Не разрешаю.
Можно было, конечно, обратиться к лейтенанту Борисову, однако все понимали, что он и пальцем не шевельнет. Да и не было его рядом, он целыми днями где-то пропадал.
И мы снова взялись за тюки.
И еще одна история – смешная (на то и забавы!).
Подошел ноябрь, погода испортилась, и командир роты начал регулярно по понедельникам утром проводить политинформацию. Рота строилась в вестибюле, который освещался единственной электрической лампочкой над входом, где у небольшого столика дежурил дневальный, и заполняла все пространство. На свободном пятачке под лампочкой размещался старший лейтенант с газетой «Правда» в руках.
Интрига заключалась в том, что наш командир роты абсолютно не владел техникой чтения, перевирал политические термины, а малознакомые ему иностранные слова и названия пытался прочесть дважды, что еще более затрудняло их понимание. Например, словосочетание «посол СССР в Лондоне товарищ Майский» у него звучало так: «посёл сэсэрэ в Лондоне товарищ Майский».
Наконец, раздраженный своими неудачами, он прерывал чтение и требовал к себе старшину.
– Старшина Сиротенко по вашему приказанию прибыл! – четко докладывал старшина, отдавая честь.
– Вот ты мне скажи, старшина, что это у нас за освещение?! – и требовал заменить лампочку.
Но и при новой лампочке качество чтения не улучшалось.
И даже когда к следующей политинформации мощность лампочки увеличилась вдвое, дело все равно не ладилось, и виноватым остался старшина, вновь получивший публичный нагоняй и обещавший улучшить качество освещения к следующему разу.
Чтобы сдержать обещание, старшина, взяв с собой помощника, отправился в пустующий самолетный ангар, где из-под самой крыши, забравшись туда по железным конструкциям и проявив при этом акробатическую ловкость, они вывернули из патрона лампу в 500 ватт.
Однако и эта лампа, конечно, не улучшила качества политинформации.
А ведь ту же самую газету безо всяких проблем мог бы прочитать вслух почти любой из курсантов. Не говоря уже о том, что самый образованный и самый старший из нас по возрасту и по званию капитан Грибанов, замполит роты, мог и даже обязан был сделать это; но просто не хотел нарываться на конфликт со своим непосредственным начальником, который был младше его по званию. В конце концов ситуация разрешилась сама собой: батальон был передислоцирован в немецкие армейские казармы, находившиеся в городе Виттенберг, где располагался и штаб дивизии, куда мы потом по два раза в месяц ходили в караул. Водил нас туда и был начальником караула новый командир взвода, совсем юный младший лейтенант, сменивший на этой должности Борисова. А политинформации в составе роты прекратились вообще.
Надо сказать, что впервые армейскими забавами я был ошеломлен еще перед войной, в Риге, куда прибыл по призыву перед самым Новым годом, 11 декабря 1940-го. После бани мы облачились в новенькое армейское обмундирование, в ботинки с обмотками, в серые солдатские шинели и шлемы-буденовки с голубыми звездами из байки (на них следовало еще прикрепить выданные каждому красные металлические звездочки). У выхода из бани нас, человек около ста пятидесяти, построил в колонну высокий сержант, объявивший, что на время карантина мы, стоящие в этом строю, считаемся ротой, которой будет командовать он, сержант, и что по уставу приказ командира – закон для подчиненного.
В новенькой казарме, просторной и светлой, на цементном полу стояли в два ряда двухэтажные койки с тугими матрасами и подушками, покрытые белоснежными простынями и наволочками и теплыми шерстяными одеялами. Ввиду отсутствия вешалок шинели и шлемы мы аккуратно сложили в ногах своих коек.
После обеда сержант объявил:
– Завтра воскресенье – выходной день. Кто хочет в кино – записаться у меня.
Желающие сразу окружили сержанта тесным кольцом. Были среди нас и такие, для которых кино вообще являлось редким развлечением. Бойцы громко называли свои фамилии, сержант записывал, но очень скоро, не записав и десяти человек, запись почему-то прервал.
После ужина мы тренировались в выполнении команды «отбой»: разуться, раздеться, сложить обмундирование полагалось за две минуты. Особенно задерживали обмотки, которые надо было аккуратно скатать. Затем, согласно расписанию прозвучала команда на вечернюю перекличку. После переклички прозвучала долгожданная команда «отбой», которую не успевшим раздеться за две минуты пришлось выполнить еще несколько раз. И когда, наконец, все улеглись, затихли и рота начала погружаться в сон, тишину нарушил зычный голос сержанта:
– Иванов – подъем!
– Сидоров – подъем!
– Петров – подъем!..
Так были подняты и оделись успевшие записаться в кино. Сержант выдал им ведра и тряпки и приказал мыть цементный пол.
Неужели такое возможно в Красной Армии?! – недоумевал я. Неужели сержант, даже если он совсем глупый, не понимает вреда своих действий?! Ведь он разрушает то, что было свято в душе если не каждого, то большинства из нас, комсомольцев, патриотов страны, впервые водрузившей знамя коммунизма на одной шестой части Земли!.. Так был низвергнут еще один «нимб» в моей наивной душе.
После, во время службы в учебной батарее, ничего подобного не происходило, и впечатления карантина почти стерлись из памяти. Наш помкомвзвода старший сержант Гринчук – самый необразованный из нас (7 классов сельской школы) – пользовался нашим полным уважением, а командир батареи старший лейтенант Скорик при всей своей строгости и бескомпромиссности вызывал у меня восхищение и глубокую симпатию. И все же неприятный осадок оставался надолго. В плену и в Германии я остро завидовал тем, кто служит в армии и воюет с фашистами. А все-таки никак не мог вообразить себя профессиональным военным; армейские забавы сделали свое дело.
Эта же причина мешала мне и обратиться за помощью в поисках своей семьи к моим командирам, даже к капитану Грибанову.
Глава III
СУДЬБА МОЕЙ СЕМЬИ
Капитан на мотоциклеПолучить весточку от моей семьи мне удалось только в мае 46-го года.
Из Германии в Советский Союз мы уехали 13 февраля. Нас все еще не произвели в сержанты.
По пути мы вволю насмотрелись на следы, оставленные войной. Особенно запомнились мне пепелище и черные коробки домов дотла выгоревшей Варшавы и развалины Минска. А еще – мальчишечка на одной из станций в Белоруссии, где наш поезд простоял больше часа. Ребенок был не старше шести лет и занимался привычным для него делом: попрошайничал. Чтобы честно заработать подаяние, он пел озорные похабные частушки, бывшие таким же ужасным порождением войны, как и он сам. До сих пор помню две частушки из его богатого репертуара:
Конечным пунктом нашего следования в поезде из Германии стала Кострома. Когда 4 марта мы вышли из вагонов, я услышал разговор между курсантами и дедом, дожидавшимся кого-то на платформе. Курсанты стали расспрашивать у него о жизни в Костроме и о том, что дают в магазинах по карточкам, кроме хлеба. Он отвечал:
– Вот как на Октябрьскую давали тюльку, и так с тех пор никаких жиров не было.
От Костромы до Песочного, лагеря в лесу, куда постепенно переехала из Германии вся наша дивизия, мы прошагали 25 километров по глубокому снегу, перейдя по льду через Волгу. В лагерь пришли уже ночью и поселились всем батальоном в бараке, очень длинном, отличавшемся от конюшни наличием двухэтажных нар на земляном полу и несколькими высокими, цилиндрической формы печками, обшитыми жестью и похожими на большие бочки. Был март, еще трещали морозы, и никаких признаков весны заметить было нельзя.
А в мае зазеленели деревья, мы праздновали День Победы. Главным праздничным мероприятием в дивизии был десятикилометровый марш-бросок по пересеченной местности с преодолением специально сооруженных препятствий. Мероприятие проходило в режиме соревнования, в котором участвовали команды частей дивизии – всех, за исключением нашего батальона, из подразделений которого были образованы бригады судей-наблюдателей на каждом из препятствий. Каждую такую бригаду должен был возглавить один из офицеров штаба дивизии. Задолго до начала соревнований мы во главе с командиром отделения прибыли в назначенное нам место в лесу. Сюда же должен был явиться и возглавить нашу команду кто-то из офицеров штаба дивизии.
Мы грелись на солнышке, лежа на траве. Через полчаса подъехал к нам на мотоцикле капитан, начальник разведки – при полном параде, весь начищенный и надраенный, от орденов и медалей до своего трофейного мотоцикла. Наш сержант Василий (его фотография у меня сохранилась), житель Винницкой области, одержимый поисками земляков, попросив разрешения обратиться, сразу завел разговор с капитаном на любимую тему. Выяснилось, что капитан – житель Киева. «Из самого Киева?» – переспросил сержант. Оказалось, что из самого. Далее стало известно, что в Киеве капитан проживает на бульваре Шевченко, через дорогу от моего дома. Тут уж в разговор вступил я, полюбопытствовав, не знает ли капитан кого-нибудь из дома № 62 и уцелел ли этот дом. И выяснилось, что капитан недавно вернулся из отпуска, побывав в этом самом доме в гостях у своей одноклассницы, а моей соседки Любы Горенштейн, которая вместе с матерью и сестрой вернулась из эвакуации; что фамилия капитана Лабковский; что мы с ним встречались у Любы 1 мая 1940 года на ее дне рождения и еще раза два до этого при сходных обстоятельствах; что Люба окончила мединститут и живет в той же 21-й комнате, в бывших меблирашках на 4-м этаже, где жил и я в 13-й комнате и откуда ушел на войну. Теперь уже все отделение с любопытством слушало разговор и разглядывало нас: возвышающегося на трофейном мотоцикле капитана, героя войны во всем блеске демократичности и недосягаемости, в невыносимо надраенных сапогах, в орденах и медалях – и меня, сирого и неудалого, едва уцелевшего. Впрочем, я не завидовал капитану, я был ему только благодарен: теперь родной дом после долгих лет снова становился для меня реальностью. Стоило написать письмо Любе – и многое может проясниться.
