Текст книги "Вилла на Энсе (Аромат резеды)"

Автор книги: Леонид Платов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Герт кинулся к перископу над обрывом. Гнев накатил на него, как тогда в детстве. Ослепить Длинного Фрица! Сбить с его глаз стекляшки!

Камней под рукой не было. Герт схватился за стержень, налег на него плечом, стал выворачивать из гнезда.

Всю свою ярость, накопившуюся за много лет, вкладывал он в эти мерные толчки, с наслаждением ощущая, как поддается, колеблется металлическое сооружение.

Шест покачнулся и упал набок. Герт перебежал к другому шесту, но на полпути его перехватило дуновение ветра, знакомый, чуть приторный запах.

Сейчас это не произвело на него обычного действия. Запах резеды разъярил его еще больше. Для страха уже не осталось места в душе. Ненависть заполнила ее до краев, нейтрализовала, вытеснила страх.

Дуй, хоть лопни! На куски разорвись, проклятый!..

Герт изо всех сил раскачивал шест. Тем временем легкие дуновения, насыщенные запахом резеды, сменились резким ветром, который все яростнее завывал вокруг. Гнулись верхушки деревьев. Со скрипом и стоном раскачивались ветви кустов. Пестрым дождем падали лепестки цветов.

И в центре этого внезапно налетевшего урагана, в вихре листвы, стоял человек, победивший в себе чувство страха. Шест гнулся в его руках, зеркало описывало дугу и взблескивало над головой.

Дышать Герту становилось все труднее. Он задыхался от запаха резеды. Стучало в висках. Но страха не было!..

Последним сильным рывком он вытащил второй шест и свалился на него, не выпуская из рук, будто это и был Длинный Фриц, до горла которого он так хотел добраться...

Очнувшись, он некоторое время не раскрывал глаз, не шевелился – выжидал. Было тихо. Постепенно овладевая своими чувствами, Герт отметил с удивлением, что лежит не на земле, а на койке с матрацем, застланным простыней.

Пахло йодоформом.

Он приоткрыл глаза. Белый потолок. Побеленные стены. Лазарет? Да. Но тюремный – окна затянуты решеткой.

– Очнулся, – сказал кто-то грубым голосом.

– Живуч, – ответили ему.

Возле постели Герта сидело несколько эсэсовцев, накинувших поверх своих черных мундиров больничные белые халаты. Все они в упор смотрели на него, вытянув шеи, упершись кулаками в колени. Похоже было, что это стая собак, которые ждут лишь команды "фас", чтобы броситься на него.

Вдруг, со стуком отодвинув табуретки, эсэсовцы вскочили на ноги и выстроились в две шеренги. Видимо, кто-то вошел.

Повторялась обстановка его сна. Только Герт не был привязан к операционному столу, а лежал навзничь на узкой койке, не видя двери.

Скрип половиц! Подобострастное щелканье каблуков. Герт решил, что в комнату по меньшей мере вошел фельдмаршал. Но это был только Длинный Фриц.

Да, он постарел за то время, что они не видались. Веки за толстыми шестиугольными стеклами очков набрякли, стали тяжелыми. Щеки обвисли, а под несоразмерно коротким подбородком появился дряблый кусок кожи, болтающийся из стороны в сторону.

Неизменными остались лишь волосы, которыми Фриц так гордился когда-то: золотистые, блестящие, в красивых кудряшках – шевелюра ангела. Белокурые юношеские волосы над старым, морщинистым, порочным лицом!

Стиснув зубы, Герт не отрывал взгляда от своего врага. Но Длинный Фриц смотрел поверх его головы.

– Как ваш пациент, господин доктор? – спросил он тонким голосом. И кто-то, стоявший у изголовья койки, торопливо доложил:

– Пока еще слаб, но чувствует себя лучше, господин профессор. Температура днем 37,2.

– А утром?

– 37,6.

Длинный Фриц зашуршал бумагой – наверное, поданным ему температурным листком.

– Очень хорошо! Вы знаете свое дело, доктор! – Судя по интонациям, он был доволен. – А теперь уходите! Подождете за дверью...

Топоча сапогами, эсэсовцы вышли гуськом из комнаты. Каннабих обошел койку и встал в ногах.

– Ганс! Мой Ганс! – ласково позвал он. – Ты узнал меня, Ганс?

Герт молчал.

– Я вижу по глазам, что узнал. Я рад... Помнишь: ты ударил меня, Ганс?.. А как ты ударил, помнишь? Ты ударил меня по одной щеке, потом по другой. Вот так!..

Он нагнулся над Гертом и занес руку, чтобы ударить его по лицу. Герт не отклонил головы, даже не зажмурился, – в упор, широко открытыми, ненавидящими глазами смотрел на Длинного Фрица.

Тот с тихим смешком опустил руку.

– Ты еще укусишь меня!.. Нет, я не стану бить тебя рукой. Зачем мне это? Я буду хлестать тебя своим лютеолом. Я выверну наизнанку твой мозг и растопчу его!.. Да, да, растопчу, вытру об него сапоги, мой Ганс!

По-видимому, то-то мелькнуло в глазах у Герта, быстрое, почти неуловимое, принятое его врагом за насмешку, – да это и было насмешкой.

– Прекратить смеяться! – крикнул Фриц, дернувшись, как от толчка. – Я отучу тебя смеяться! Я от многого отучу тебя! Ты не будешь бунтовать в вольере, вытаптывать цветы, ломать мои приборы!.. Ты должен бояться, и ты будешь бояться!

Железная койка, за спинку которой ухватился Каннабих, заходила ходуном.

– Я мог бы сразу убить тебя, – продолжал он спокойнее. – Но это было бы бесполезно. Мне важно узнать, почему ты не боялся...

Со своей старой шутовской ужимкой Длинный Фриц нагнулся почти вплотную к Герту и шепнул:

– А потом мне очень приятно, что ты в вольере, мой Ганс! Мне нравится испытывать на тебе лютеол!.. Поверишь ли, каждый день я благословляю бога и фюрера за то, что они швырнули тебя в мой вольер!..

Он вызвал доктора и надзирателей с черепом и скрещенными костями на рукаве.

– Поскорее поставьте его на ноги, – сказал он. – Когда вы сможете поставить его на ноги?

– Не раньше чем через неделю, господин профессор.

– Пусть так. Сегодня первое мая. Значит, седьмого мая?.. Возьмем для верности восьмое мая. Пока я буду работать с другими экземплярами, номер двадцать третий должен стать совершенно здоровым.

И, уходя, Каннабих бросил сопровождавшей его свите в белых халатах:

– Это очень ценный экземпляр! Мой лучший точильный камень!..

Герт остался один.

Странно! Сейчас он чувствовал себя значительно спокойнее и увереннее, чем несколько дней назад. Возможно, это было оттого, что столкнулся с противником лицом к лицу. Теперь Герт знал, кто его противник. Тягостная неопределенность кончилась.

Наци хотели заставить его бояться? Дудки! Черта с два!..

Он с облегчением закрыл глаза. Не видеть Каннабиха уже было для него отдыхом.

Первое мая, сказал Длинный Фриц?.. Долгонько ж провалялся он без сознания! Удивительно, что не отправился на тот свет. Доктор и впрямь знал свое дело.

Сегодня, стало быть, Первое мая?.. Великий пролетарский праздник, день трудящихся всего мира! Всегда встречал он этот день на людях, среди празднично настроенных товарищей по работе. Даже в Моабите и в австрийском концлагере товарищи были тут же, рядом.

Сейчас он остался один.

Один? Нет. Ведь с ним были его верные друзья-воспоминания!

Герт был строг и придирчив к ним. Нельзя вспоминать все подряд. Нельзя допускать в тюремную камеру расслабляющие, печальные воспоминания. Их надо держать под спудом, где-нибудь на самом дне души.

Вот почему, думая о жене, Герт не позволял себе представлять ее такой, какой видел на последнем свидании в Моабите. Он перескакивал через это воспоминание. Он воображал жену молодой и веселой, без мучившего его выражения тоски и усталости на лице.

Он любил вспоминать их первую совместную маевку. Тогда Марта, тоненькая девушка с кроткими, удивленными глазами, была еще его невестой. Участники заводского хора едва-едва поместились в одном грузовике. Ехать пришлось стоя, держа друг друга за плечи, чтобы не вывалиться на поворотах, и оттого получалось, что все едут, обнявшись. Всю дорогу они распевали задорную и веселую русскую песенку, только что разученную ими: "Вставай, вставай, кудрявая, на встречу дня". А день был такой безмятежно-ласковый, ясный и солнечный, что отблеск его достигал даже сюда, в эту тесную тюремную камеру...

А вот еще воспоминание, к которому Герт прибегал в беде. Он видит себя стоящим посреди ярко освещенного, наполненного рабочими и их женами цеха. Тщательно отутюженный Мартой пиджак, – Герт надевает его только по воскресеньям, – режет ему подмышками, и он боится повернуться в ту сторону, где сидит Марта. То и дело раздаются аплодисменты, затем звуки марша. Победа! Победа! Кончилась большая забастовка, в которой Герт (один из ее руководителей) проявил, по словам ораторов, "замечательную настойчивость, мужество и выдержку".

Из-за стола президиума поднимается коренастый, плечистый человек. Отложной воротник рубашки придает его открытому лицу еще более доброе и веселое выражение. "Спасибо, товарищ Ганс!" – говорит он и перегибается через стол, чтобы пожать Герту руку. Пальцы у него настоящие клещи, а на ладони ощущаются затвердения, по которым, даже не зная биографии Тельмана, можно догадаться, что в прошлом он был рабочим-металлистом.

"Эрнст Тельман поблагодарил меня и пожал мне руку!" Эту фразу заключенный повторяет много раз, поворачивая и так и этак, вдумываясь в ее смысл до тех пор, пока боль не отходит куда-то далеко и голова не делается легкой и ясной, как всегда.

Что ни говори, он, Герт, счастливый человек. Тельман пожал ему руку. Мало того: он видел самого Сталина, великого Сталина, друга и защитника всех угнетенных, стоявшего на трибуне в своей солдатской шинели и доброй отцовской улыбкой отвечавшего на восторженные приветствия проходивших мимо демонстрантов.

– Сталин! Сталин! Я вижу Сталина! Вот там – Сталин! – кричал малыш в самое ухо Герту и указывал ручонкой направо, в сторону мавзолея, хотя все, кто был на площади, смотрели только туда.

И снова – в который уже раз! – перед закрытыми глазами Ганса Герта, немецкого коммуниста, встает Красная площадь. Кругом колышутся знамена и портреты деятелей советского государства. Рядом широко шагают рабочие химического завода. А на плече, крепко держась за волосы Герта, подпрыгивает русский мальчик Хлебушко...

– Хлебушко! Хлебушко! На помощь, Хлебушко! – запекшимися губами шепчет заключенный, лежа навзничь на тюремной койке...

Гвардии капитан Глеб Васильев приблизился к Герту за это время еще на сорок или пятьдесят километров.

Передний край проходил сейчас через маленький придунайский городок Тулльн, расположенный к западу от Вены. Гитлеровцы дрались уже без всякой надежды на победу, но с удесятеренной мстительной злобой. Стоя обеими ногами в могиле, пытались по-прежнему убивать, лишь бы чувствовать себя живыми.

Берег Дуная был изрыт укреплениями. Фашистские снайперы прятались в камышах. А в ночь под Первое мая вблизи огневой позиции гвардии капитана Васильева сброшено было пять парашютистов. Одного из них удалось захватить живым, и Васильев допросил его сам, прежде чем отправить в штабарм.

Выяснилось, что на западной окраине Тулльна дрались сведенные в роту ортляйтеры, окружные начальники, которых готовили для Остланда и других оккупированных областей. Кроме того, были курсанты венского училища унтер-офицеров и пилоты.

– Ортляйтеры... Это хорошо, – задумчиво сказал Васильев.

Сидевший с ним рядом гвардии лейтенант Хохлов кивнул. Не было больше у фашистской Германии оккупированных областей, – недоучившимися кандидатами в губернаторы подпирали фронт.

– Спешенные пилоты – тоже неплохо, – улыбаясь, заметил лейтенант. И это было понятно. Враг агонизировал. Врагу не хватало воздуха. Всюду на аэродромах, мимо которых проходили советские войска, валялись разбитые фашистские самолеты, а воздушная гвардия Гитлера – пилоты сражались в пешем строю, как кроты зарываясь в землю.

– А черноголовцы есть? – помолчав, спросил Васильев.

– Битте? – переспросил пленный, искательно вытянув шею и подавшись вперед со стула. Тощее лицо его лоснилось от пота. Он не все понимал, что говорил Васильев, но старался отвечать кратко и точно, как учили в военном училище. Он очень боялся, что его расстреляют.

– Ну, эсэсовцы... Дивизия "Мертвая голова" – "Тотенкопф"...

– А, "Тотенкопф", "Тотенкопф", – заторопился пленный.

Да, подразделения дивизии СС "Тотенкопф" до последнего времени сражались под Тулльном. Несколько дней назад их стали оттягивать в глубь обороны.

– Куда?

– Поговаривали о реке Энс... Это южный приток Дуная. Пересекает коммуникации...

– Знаю...

Васильев приказал увести пленного.

– Город Энск... Станция Энская... Теперь еще какая-то река Энс, – пошутил Хохлов. – А придем к ней, самая обычная река окажется – коричневая, холодная, мутная...

Он увидел по лицу своего начальника, что тот не расположен шутить, и переменил разговор.

– Встречались с этой "Тотенкопф", товарищ гвардии капитан?

– Как же!

– А где?

– Впервые под Харьковом, в 1943 году. Начинал там войну...

– То-то смотрю, всегда ею интересуетесь.

– Хочется словечком переброситься.

– Перебросились уже не раз... Помните, под Ортом видели с вами эту эмблему на трупах – череп и кости? Потом под Веной, в Манке...

– Мне, знаешь, хочется так повстречаться, чтобы несколькими залпами все наше знакомство прикончить!

– Это бы хорошо.

– А теперь их черт зачем-то на Энс унес.

– Может, новый рубеж будет на Энсе? – предположил гвардии лейтенант.

Васильев нагнулся над картой.

– Или важный секретный объект защищают? – продолжал гвардии лейтенант, с любопытством приглядываясь к голубенькой змейке, которая, делая резкие зигзаги, подбиралась с юга к Дунаю.

Осторожно, синим карандашом, Васильев вынес на карту две буквы – "МГ". Потом подумал и вывел рядом знак вопроса: сведения, сообщенные пленным парашютистом, были не проверены.

– Рубеж там или объект, – сказал он рассудительно, – а надо нам с тобой поспешать на Энс. Уж я сразу угадываю: где эта "Мертвая голова" появилась, там самая главная фашистская мерзость, там самое гнездо змей и есть...

В тюремном госпитале Герт имел возможность обдумать свое положение.

Судя по словам Каннабиха, тот предполагал продолжить опыты, которым придавалось большое значение. Тем более нужно им помешать. Во что бы то ни стало остановить преступную руку, занесенную над людьми!

Теперь от обороны предстояло перейти к нападению. Герт твердо решил перенести борьбу из вольера внутрь дома, непосредственно в кабинет самого профессора.

Для этого, конечно, надо использовать пребывание в госпитале, где надзор за Гертом менее строг. Времени мало. Восьмого мая истекает срок, после которого опыты будут возобновлены.

Ничем не выдавая своего лихорадочного возбуждения, Герт жадно приглядывался и прислушивался ко всему, что творилось вокруг него.

По обрывкам разговора, по лязгу ключей в коридоре, по звуку шагов над головой он довольно хорошо представлял себе расположение комнат в доме.

Лазарет помещался в первом этаже. Здесь же держали заключенных. Лаборатории и кабинеты находились на втором этаже. Во дворе во флигеле жили эсэсовцы. Можно было догадаться о том, что поблизости расквартирована их часть, потому что состав надзирателей беспрестанно обновлялся, а по утрам и вечерам доносилась со двора громкая команда, подававшаяся при смене караулов.

Очень мало шансов было бежать отсюда. Еще меньше шансов открыть камеры других заключенных и поднять общий бунт. Ну что ж! Герт доберется до главного убийцы, схватится с ним один на один и разом отплатит за всех.

Это должно было совершиться в ночь на девятое мая, – Герт до конца хотел использовать полученную им передышку.

С вечера двери тюремного лазарета открывались настежь в коридор, и на пороге усаживался в кресло эсэсовец с маузером в руках. Таким образом, он наблюдал одновременно и за коридором и за Гертом, лежавшим в комнате. Кроме того, на ночь Герту давали сильное снотворное, которое он, впрочем, ловко выплевывал, когда врач отворачивался.

План Герта заключался в том, чтобы обмануть бдительность тюремщиков своей кажущейся, подчеркиваемой на каждом шагу слабостью.

Больше всего беспокоил его врач. Это был краснолицый субъект с рыжими ресницами, обращавшийся с Гертом, как с неодушевленным предметом. Он рывком поднимал больного с постели, тычком в грудь укладывал обратно. При всем том он, по-видимому, неплохо знал свое дело, и провести его было нелегко.

Но на исходе недели даже врач был введен в заблуждение искусным притворством. Не стесняясь присутствия Герта, он сказал одному из надзирателей:

– Скоро о подопытном господина профессора можно будет сказать, как сказали о человеке, попавшем под трамвай: он навсегда излечился от своих мозолей!

Этой шуткой краснолицый хам, сам не подозревая того, оказал большую услугу Герту. Эсэсовцы, дежурившие по ночам, почти перестали обращать внимание на больного, который, по словам врача, должен был вскоре умереть. Раза два или три настороженный слух Герта улавливал даже благодушный храп надзирателя, правда прекращавшийся при первом же подозрительном шорохе.

Герт рассчитывал на то, что к девятому мая тюремщики еще больше ослабят наблюдение за ним. На рассвете, когда сон всего крепче, он сползет на пол, нырнет под пустые койки, проберется под ними к двери и внезапно кинется на эсэсовца. В руке у Герта будет металлический молоточек, которым постукивали по его коленям, проверяя рефлексы. Герт заметил, куда врач кладет молоточек перед уходом. Что ж, на худой конец и это оружие! С силой ударить тюремщика по голове – и проход открыт!..

Ничто, казалось, не препятствовало осуществлению этого тщательно разработанного плана.

Вечером восьмого мая, как всегда, пришел врач, пощупал пульс больного и покачал головой. "Частит, частит", – пробурчал он. Потом состроил недовольную гримасу: "Проклятый упрямец! Назло нам не хочет выздоравливать!.."

Надзиратели уменьшили верхний свет, и сумрак из углов придвинулся к койке Герта. Распахнулась дверь в коридор, заключенный увидел силуэт тюремщика, удобно устраивавшегося в кресле, в своей обычной позиции на пороге. Знакомая картина!

Теперь осталось ждать. Только ждать!

Прошло, наверное, три или четыре часа, когда Герт, не меняя позы, открыл глаза. Дверь в коридор была почему-то прикрыта. Этого не бывало еще никогда.

Герт осторожно сполз с койки. На цыпочках подошел к двери, прислушался. Мертвая тишина. Выглянул. В коридоре никого!

Очевидно, надзиратель отлучился с поста. Это была удивительная, редкая удача. И действовать нужно было не раздумывая.

Герта охватила дрожь радостного возбуждения. Он на носках вышел в коридор.

В доме, несмотря на поздний час, происходило что-то необычное. (Может быть, поэтому Герта и оставили без присмотра?) Какое-то напряжение, тревога были разлиты в воздухе. Наверху хлопали двери, во внутреннем дворе немолчно гудели моторы машин.

Что бы это могло означать?

Но сейчас не время было гадать об этом. Только бы не встретился никто. Только бы беспрепятственно дойти до кабинета профессора Каннабиха, "невидимки со стеклянными глазами".

У поворота послышались шаги, отчетливая речь. Герт метнулся в сторону.

Рядом была дверь. Войти? Ему представилось, что там, у круглого стола, сидят вооруженные эсэсовцы в черном и вдруг все разом оборачиваются и смотрят на него. Потом медленно, – почему-то именно медленно, – поднимаются со стульев.

Переломив себя, Герт распахнул дверь. Перед ним был темный коридорчик. Не колеблясь, он нырнул туда.

Винтовая лестница вела вверх. Лишь бы не скрипнули проклятые ступени...

Он поднялся по лестнице, переступил порог комнаты, в которой не было никого.

Громоздкие книжные шкафы стояли вдоль стен. Тускло отсвечивали за стеклом золоченые корешки книг. Не могло быть сомнений в том, что это кабинет Каннабиха.

Озираясь, Герт подошел к письменному столу.

Идеальный порядок был здесь. Горкой лежали остро отточенные карандаши. В симметрическом порядке располагались подставки для перьев, чернильницы, кипы бумаг. Строго посредине стоял небольшой портрет Гитлера – видимо, дарственный, потому что узкий лоб фюрера поверх косой пряди пересекала еще и косая надпись.

Герт прочел: "Миром можно управлять только с помощью страха. Адольф Гитлер".

По внешнему виду стола можно было составить представление об его хозяине. Каннабих, оказывается, был кабинетный ум, педант. Стоило, наверное, передвинуть с места чернильницу или рассыпать горку карандашей, как привычное течение его мыслей нарушалось.

На бюваре лежала тетрадь в клеенчатом переплете, развернутая посредине. Лампа под уютным абажуром бросала на нее светлый круг.

Герт нагнулся над столом. Страницу пересекала изломанная багрово-красная линия. Внизу были цифры: 10/IV, 11/IV, 12/IV...

10/IV – это десятое апреля. Не в этот ли день Герта привезли сюда? Нет, его привезли как будто девятого. Десятого случился первый припадок.

Что же это за кривая? Почему характер ее так резко меняется 12 апреля? Дальше уже не было скачков, линия внезапно обрывалась на 15 апреля.

Пятнадцатое? В этот день он попал в госпиталь, опыты прервались.

Герт понял. Перед ним была диаграмма его болезни.

Он схватил тетрадь так поспешно, что чуть не опрокинул настольной лампы.

Торопясь, перевернул несколько страниц, заглянул в начало. Его поразили слова: "формула" и "страх".

"Мышьяковистый ангидрид, – записано было там. – В числе симптомов чувство страха.

Дифенилхлорарсин. Человек, как выяснилось, значительно чувствительнее собак и мышей. При продолжительном вдыхании наблюдается чувство страха.

Окись углерода. Наблюдается также поражение нервной системы: состояние депрессии, бредовые идеи и галлюцинации.

Цианистый водород. В конвульсивной стадии чувство страха у отравленного увеличивается, сознание теряется, появляются судороги".

Перечень заключался странным итогом:

"Но то были лишь предтечи моего лютеола".

Да, это был новый отравляющий газ, как уже догадался Герт. Будучи растворен в воздухе, яд действовал на нервную систему, на мозг. По-видимому, это было нечто подобное наркотикам, с той разницей, что гашиш и опиум навевали сладкие грезы, тогда как лютеол вызывал страх.

Испытания проводились в так называемом "динамическом потоке газа", в специально приспособленном для опытов саду, так как хотели создать условия, которые приближались бы к фронтовым.

Немецко-фашистское командование торопило Каннабиха с окончанием испытаний. Видимо, лютеол, так же как снаряды "фау", так же как и другие виды секретного оружия, по замыслу гитлеровцев, должен был если не помочь выиграть войну (об этом поздно было думать), то хотя бы помочь заключить возможно более выгодный мир. Сам Каннабих понимал это, записывая, что "вести с фронта заставляют спешить".

Он возмущался тем, что администрация лагерей, недооценивая значение его работы, продолжает поставлять ему "недоброкачественный материал". Подопытные заключенные, судя по всему, были так ослаблены каторжным режимом, что погибали "при минимальной экспозиции", не давая возможности проверить на себе все химические выкладки.

Между тем газ обладал существенным недостатком – он имел запах. А он не должен был пахнуть ничем. По идее его изобретателя он должен был поражать неожиданно, убивать, не оставляя улик.

"Не поразительна ли фатальность неудачи? – было записано в тетради. Никому до сих пор не посчастливилось найти отравляющее вещество без запаха. Иприт пахнет горчицей, фосген – прелым сеном, синильная кислота – горьким миндалем. Мой лютеол – резедой!.. Неужели никак нельзя избавить отравляющее вещество от запаха, как нельзя избавиться от собственной тени?"

Но вот Длинному Фрицу удалось заполучить в свою лабораторию нового подопытного.

"Он попал мне в руки, этот ублюдок Ганс Герт, мой земляк, проклятый коммунистический смутьян, – записал Длинный Фриц. – Это судьба! Если бы я не верил раньше в бога, я поверил бы в него сейчас! В доброго немецкого бога, который отдал мне в руки Ганса Герта..."

Несколькими строками ниже, по-видимому на второй или третий день, была сделана новая запись о Герте. Каннабих не уставал упиваться своим торжеством:

"Герт занесен в журнал опытов под номером 23. Я доволен им. Он прочен. Дух его не сломлен лагерем. Первоклассный точильный камень, первоклассный!.. О, я заставлю моего Ганса побегать по саду!.. Никогда работа не доставляла мне такого удовольствия, такого высокого духовного наслаждения, как сегодня. Я счастлив! Именно на нем, на Гансе Герте, когда-то оскорбившем, унизившем меня, я смогу доказать, что выведенная мною формула страха верна!.."

Однако произошло нечто неожиданное. Ганс Герт, который, к радости экспериментатора, не погиб в начале опыта, как было с другими, перестал в дальнейшем оправдывать возлагавшиеся на него надежды. Поведение его было непонятно. Концентрация яда в воздухе последовательно увеличивалась, но, судя по всему, Герт больше не испытывал страха. Не замечалось ни характерной беспорядочности поведения, ни ослабления воли. Лютеол, казалось, вызвал в его организме какую-то ответную защитную реакцию.

Значило ли это, что в формуле лютеола была ошибка? Почему газ вдруг отказал? Почему уже накануне завершения эксперимента в камере пыток произошел бунт?

Применяя сравнение, приведенное в тетради, можно было сказать, что сломалось оттачиваемое лезвие, а не точильный камень!..

Так, отсюда, из кабинета немецкого токсиколога, изобретателя нового отравляющего вещества, выглядело то, что происходило с Гертом в саду.

Напрасно корпел Каннабих над своими химическими выкладками, проверяя их в тысячный раз, с маниакальным упрямством, почти с отчаянием. Подопытный No23 не боялся!

Как тщательно расчерчено было все здесь, в тетради, как просто получалось у химика на его письменном столе, среди аккуратно отточенных карандашей и толстых справочников! Душа человеческая была разграфлена, втиснута в короткую химическую формулу.

Это и было ошибкой фашиста. Душа не вмещалась в формулу. Может быть, в борьбе с лютеолом человеческий организм получал нервную встряску, которая приостанавливала действие яда.

Тетрадь объясняла Герту и ту странную паузу в опытах, которая произошла 14 апреля. Оказывается, Советской Армией накануне была освобождена Вена.

Каннабиха вызвали после этого в штаб командующего гитлеровскими войсками в Австрии. Разговор был, по-видимому, неприятным. "Командующий не подал мне руки, – было записано в тетради. – Он спросил меня, когда же будет готово новое ОВ? Я ответил, что хотя теоретические расчеты абсолютно верны, но в практическом применении газа встретились пока еще не преодоленные затруднения..."

Герту почудились шаги на лестнице. Он отскочил от стола и стал подле двери, сжимая в руке молоток. Но это скрипнула рассыхающаяся половица...

Где-то рядом тикали часы. Внизу, во дворе, продолжали неумолчно и тревожно гудеть моторы.

Вдруг Герт почувствовал страшную усталость. Мучительно хотелось лечь прямо на пол, вытянуться. Он не позволял себе думать об этом.

Сейчас надо было владеть собой, как никогда, рассуждать спокойно, последовательно.

Под каким номером числили его? Двадцать три? Значит, это будет последний номер в журнале опытов! Двадцать четвертого не будет. Герт позаботится, чтобы не было.

Лицо Марты возникло перед ним, исхудалое, бледное, с выражением усталости и горя. Теперь можно представлять себе любимое лицо именно таким, каким он видел его в последний раз на свидании в тюрьме. Теперь месть близка и запрет снят!

Нельзя взаперти вспоминать обо всем подряд. Люди в тюрьме сходят с ума от некоторых воспоминаний. А надо не забывать о будущей борьбе, надо сохранять душевное равновесие, чтобы сберечь себя для решительной схватки с врагом.

Герт сберег себя. Разве не обманул он своих стражей, разве не пришел сюда, на второй этаж, в кабинет профессора-палача?..

Да, месть была близка!

Стоя за дверью, он чутко прислушивался к тому, что происходит в доме. По-прежнему во дворе гудели моторы, но внизу в коридоре было тихо. Значит, побег Герта не обнаружен. Очень хорошо! Через час или через два Фриц Каннабих поднимется на второй этаж. В лазарете Герт изучил его усталую, шаркающую походку и знал, что изобретатель лютеола встает очень рано, раньше всех в доме. Ничего не подозревая, он войдет в свой кабинет, закроет за собой дверь, и тут-то...

Марта! Марта!.. Легко ли поверить в то, что он, Герт, никогда больше не увидит Марты?

В начале этого года с воли передали, что жена Ганса Герта вскоре после свидания с ним в Моабите умерла. Она умерла, а он полтора года не знал об этом!

Тогда в Моабите Марта поцеловала его правую руку, которой он опирался о решетку, быстро наклонилась и поцеловала. Мог ли он знать, что это последняя их встреча?

"Милая моя, милая! Я не смогу уже поддержать тебя этой рукой, помочь тебе, но смогу и должен помочь другим немецким женщинам и мужчинам, которые остались в живых!.."

Глядя на свою руку, стиснувшую молоток с такой силой, что побелели кончики пальцев, Герт вспомнил снова Эрнста Тельмана. Где он сейчас? Еще в Моабите поговаривали о том, что наци хотят его убить. Эрнста нельзя было ни согнуть, ни сломать... Жив ли бесстрашный вождь немецких коммунистов?

Наци смертельно ненавидели его за многое и, главное, за то, что Эрнст боролся против них, проявляя при этом непоколебимое мужество и стойкость. Он указывал немецкому народу единственный возможный путь к счастью – призывал крепить и развивать дружбу с великим и добрым советским народом.

Что бы сказал Эрнст, если бы увидел Герта, подстерегающего здесь Фрица Каннабиха? Может быть, пожал ему руку еще раз?..

Да, обезвредить одного из палачей-изуверов, пытающегося во что бы то ни стало затянуть безнадежную войну, – долг Герта, его партийный долг!..

На мгновение представилась Герту его Германия, которую он так любил: ее живописные реки с холмистыми берегами, дымящиеся трубы заводов, красные черепичные крыши, приветливо выглядывающие из-за невысоких тенистых деревьев.

Но она уже давно перестала быть такой! Проклятые наци превратили ее в сплошной кровавый застенок!..

Часы пробили четыре раза.

Герт застыл в углу подле двери, весь вытянувшись, напряженно прислушиваясь к мерному скрипу половиц.

На этот раз слух не обманул его. То были шаги.

Взгляд Герта не отрывался от двери. Ему представилось, что сейчас в комнату протиснется существо, похожее на гиену: зловещего зверя, разрывающего могилы и пожирающего мертвых.

Была в журнале опытов страшная запись. Жалуясь на то, что не удается очистить основное вещество от пахучих примесей, Каннабих писал:

"...при вскрытии обнаруживаю, что мозг подопытных пахнет резедой. Так Мюллер и Цангер, работая с синилкой, обнаруживали запах горького миндаля. При надавливании на туловище трупа (да, да, записано было именно так) все тот же запах резеды слышен изо рта..."

Запись осталась будто выжженной в памяти. Стоило зажмурить глаза, как тотчас возникало фантастическое видение. Длинный Фриц, выгнув горбом спину, склонялся над мертвецом, стискивал его руками в окровавленных резиновых перчатках, какие надевают хирурги во время операции. Почти приникнув к трупу лицом, принюхивался, чем он пахнет.