355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Платов » Архипелаг Исчезающих островов(изд.1952) » Текст книги (страница 5)
Архипелаг Исчезающих островов(изд.1952)
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 03:34

Текст книги "Архипелаг Исчезающих островов(изд.1952)"


Автор книги: Леонид Платов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава девятая
“СКОРЕЙ ВЕСЬЕГОНСК С МЕСТА СОЙДЕТ…”

Нам преграждали путь к островам.

Опасность все время подстерегала его. Мы чувствовали ее в многозначительных косых взглядах Фим Фимыча, в осторожно прощупывающих вопросах моего дядюшки. Мы чувствовали ее всю весну – за каждым кустом, за каждым углом.

Однажды после привала в лесу Андрей обнаружил несколько окурков у куста. Место было примято, от свежей земли шел пар. Значит, только что кто-то лежал здесь и подслушивал нас.

В другой раз, сидя над картой в комнате Петра Ариановича, я ощутил холодок в спине и быстро оглянулся. В просвете между шторами темнело чье-то прижавшееся к оконному стеклу лицо. Оно тотчас исчезло.

Кто же это мог быть? Круглые глаза, очень толстые губы, приплюснутый – пуговкой – нос. Лицо, прижатое вплотную к стеклу, как бы превратилось в маску. Я бы не смог потом узнать его.

Андрей предположил, что это был Фим Фимыч.

Очень приятно было думать, что мы сидим сейчас в тепле, а он, желая подслужиться инспектору, мерзнет на улице (почки на дубе уже начали распускаться, в эту пору всегда холодает).

Наверное, помощник классных наставников подпрыгивал на месте, чтобы согреться. Мороз хватал его за ноги, и он быстро отдергивал их, будто обороняясь от собак.

Попрыгай, попрыгай!..

Имя-отчество помощника классных наставников было Ефим Ефимович, но дети и взрослые звали его сокращенно Фим Фимычем. О, если бы можно было укоротить и самого его, как сделали это с именем-отчеством!.. Я никогда, ни до того, ни после, не видел таких длинных людей. Он выглядел именно длинным, а не высоким, потому что плечи его были необыкновенно покаты и узки. На тощей шее рывками поворачивалась маленькая голова.

Во взгляде его было что-то больное. Говорили, что в жизни ему не повезло и он вымещает это на учениках. Замечали: чем способнее, инициативнее, талантливее ученик, тем больше придирается к нему Фим Фимыч.

В обязанности Фим Фимыча входило следить за тем, чтобы, встречаясь на улице с педагогами, ученики приветствовали их согласно ритуалу (полагалось не просто козырнуть, а, плавно отведя фуражку в сторону, вполоборота повернуться к приветствуемому, причем желательно – с улыбкой). Он должен был также пресекать всякую школьную крамолу. Можно было почувствовать на затылке сдерживаемое дыхание и увидеть, как через плечо простирается к тетрадкам длинная рука: а не малюешь ли ты карикатуру на инспектора или на самого Фим Фимыча?

Нужное и важное дело – поддержание в училище дисциплины – превращалось в унизительную слежку.

Видно, рамки своих обычных обязанностей показались Фим Фимычу тесны. Он взялся следить не только за учениками, но и за учителями.

С нами он стал подозрительно ласков. Как-то даже назвал “милыми мальчиками”. Это было, конечно, неспроста.

Но что это означало, ни я, ни Андрей не понимали.

Мы многого не понимали. Главное, совершенно не представляли себе, что в борьбе, которую против Петра Ариановича вели его враги, играем самую незавидную, самую жалкую роль, именно – роль приманки.

Много беспокойства доставлял нам также Союшкин.

Сейчас я уверен, что он не был доносчиком и шпионом, хотя на протяжении многих лет не сомневался в этом. Тогдашнее поведение нашего первого ученика можно объяснить проще.

Союшкин был самолюбив и обидчив. Между тем получалось так, будто его выбросили из игры.

Давно уже само собой прекратилось “оттеснение учителя на север”. Это было ни к чему. Приглашение к географической карте перестало пугать. В классе, однако, стало известно, что мы со Звонковым вхожи к учителю в дом. Мне бы Союшкин еще простил – как-никак, я “знал Майн-Рида на зубок”, – но почему Звонков?..

Подталкиваемый завистью и любопытством, Союшкин принялся набиваться к нам в товарищи. Мы с Андреем отклонили эти домогательства и после этого стали перехватывать на уроках географии его угрюмые и обиженные взгляды.

В классе не любили Союшкина.

Разные бывали первые ученики. Некоторые становились ими благодаря своим способностям и трудолюбию, другие – в мое время их было большинство – брали зубрежкой. Зубрежка в нашем училище поощрялась.

Союшкин, например, никогда не вдумывался в смысл того, что заучивал. Он был безнадежный, скучнейший зубрила. Ни проблеска мысли не проявлялось на его лице, когда торчал у доски и “рапортовал” урок. Он знал только “от сих до сих”, не больше.

Кроме того, Союшкин был тихоня. Он и ходил как тихоня: семенил бочком по коридору, держась у стены, чтобы не дали подножку или не вытолкнули на середину.

Странно, что я не запомнил в детстве его лица. Мне оно представляется теперь таким, каким мы видели его с Андреем много лет спустя, – торжественно-снисходительным, с какой-то приклеенной улыбкой, всплывающим, как луна, над огромным письменным столом…

Толчок событиям дал скандал в Летнем саду. Виновником скандала был мой дядюшка.

Сад располагался через три улицы от нашего дома. Андрей и я частенько убегали туда по вечерам. Внутрь, понятно, нас не пускали, и мы пристраивались у щелей в заборе, как у наблюдательных пунктов.

Зрелище, открывавшееся глазам, за отсутствием других развлечений могло показаться интересным.

По аллеям, тускло освещенным висячими лампами, как заводные, двигались пары. Слышались шарканье ног, смех, деланно веселые голоса.

Против главной аллеи возвышалась “раковина”, где солдаты местного гарнизона с распаренными лицами, шевеля усами, дули в трубы. Вальс “Ожидание” сменялся звуками марша лейб-гвардии Кексгольмского полка, а затем подскакивающими взвизгами “Ойры”.

Поодаль, в глубине сада, находится ресторан, рядом – бильярдная. Оттуда обычно доносились хлопанье пробок, стук шаров и неразборчивые выкрики.

В тот воскресный вечер в бильярдной было более шумно, чем всегда. Вскоре туда с обеспокоенным лицом пробежал распорядитель.

Скандалы случались в Весьегонске не часто. Заинтересованные событием, мы перешли из галерки в партер, то есть попросту перемахнули через забор.

Толпа жестикулирующих людей, бесцеремонно расталкивая гуляющих, покатилась от бильярдной к выходу. До нас донеслось:

– Полегче, полегче! Уберите руки, вам говорят!..

– Ну бросьте, стоил ли, бросьте…

– Скорей наш город с места сойдет!..

– Да бросьте же, бросьте, господа!..

На секунду мелькнула крылатка учителя, за ней багровая лысина моего дядюшки, вся в испарине, а вокруг колыхались фуражки с кокардами и соломенные шляпы-канотье, довольно быстро подвигавшиеся к выходу.

Обиженные голоса, хохот, чье-то однообразное: “Да бросьте же, бросьте, господа!” – удаляясь, стихли наконец, и цветастая, шаркающая ногами карусель возобновила свое движение.

Много позже я узнал, с чего все началось.

Иногда, чтобы размяться, Петр Арианович игрывал на бильярде.

Он заканчивал партию с молодым фельдшером, когда в бильярдную, ввалился дядюшка. Его сопровождали приятели, “Рыцари Веселой Утробы”, все в достаточно приподнятом настроении.

– Чур, чур! – закричал дядюшка с порога бильярдной. – Следующую партию – со мной! Согласны?

Петр Арианович отклонил предложение.

– Почему? – поразился дядюшка, с аффектацией откидываясь назад.

– Так.

– Нет, тут не “так”. Тут начинка… А какая?

Петр Арианович пожал плечами.

– Что же, брезгуете нашим обществом? – не отставал дядюшка. – Мы ничего. Пьяненькие, но… У нас культурному человеку не пить нельзя!

Петр Арианович отвернулся и занялся шаром.

– Потому что болото, провинция, – продолжал дядюшка. – Потому что рак на гербе… Весьегонск!

– Я сам из Весьегонска, – коротко сказал учитель, прицеливаясь по шару.

– Я ж и говорю, – подхватил дядюшка. – А с кем тягаться вздумали? Страшно сказать – с Текльтоном! Вы – и Текльтон! Хо-хо! Сам Текльтон не открыл острова, а учитель географии открыл… В Весьегонске, в провинции!.. Не смешите!

– Да что вы привязались: провинция, провинция! – вступился за Петра Ариановича фельдшер. – А Ломоносов откуда был?

– Ну, Ломоносов! Сравнили! То академик! И в Петербурге! Добро бы господин Пирикукий… то бишь Ветлугин… в Петербурге жил… А у нас в Весьегонске академий нет.

Приятели вразнобой поддержали дядюшку:

– В Калуге, говорят, тоже учитель на звезды собрался лететь! Все ракету какую-то строит…

– В Козлове 55
  Ныне Мичуринск.


[Закрыть]
и того лучше: не учитель – часовщик новые растения стал выдумывать!

– Ну вот видите, видите? Вот она вам, провинция ваша!

Дядюшка захохотал.

Петр Арианович с полным самообладанием натирал кий мелом.

– Могу продолжить список, – как бы вскользь заметил он.

– Собой?

– Зачем же? Было бы нескромно – собой. Но из своей области, из географии… Есть такая гипотеза Вегенера – о пловучих материках. Теперь на ней, можно сказать, весь мир держится. А ведь гипотеза не Вегенера.

– Чья же?

– Нашего с вами соотечественника. Сорок лет тому назад книгу издал. И где? В Ливнах. Слышали про город такой?

– И про город не слышал и про соотечественника… Фамилия-то его как?

– Неизвестна фамилия. Так и осталась неизвестной…

– Опять насмешили! Неизвестна! Зачем же старался, лбом стену прошибал?

– А он не для себя. Для славы России.

– Ах, славы! – Дядюшка подмигнул приятелям. – Все слава, слава… Ну именно – чудаки! В каждом городе по чудаку!

– Какие же чудаки! Патриоты России!

Дядюшка удивился:

– Этак, скажете, и вы – патриот России?

– Да.

Дядюшка вдруг обиделся:

– Позвольте! Если вы патриот, то кто же тогда я?

Он обвел всех оскорбленным взглядом. Вид у него был, наверное, очень глупый, потому что в бильярдной засмеялись.

– Нет, не шучу! Господин Ветлугин говорит: я, мол, патриот России! Хорошо-с! Кто же тогда мы все? – Он сделал паузу, потом ударил себя кулаком в грудь: – Врете! Я патриот, я!..

– Почему?

– То есть как это – почему? Потому что доволен своим отечеством. Зако-за-а-конопослушен! Не придумываю всяких теорий. Служу…

Петр Арианович усмехнулся.

– Ни к чему ваша усмешка! – Дядюшка рассердился. – Служу, да! А вы? Острова нашли? Не верю в ваши острова! Не видал!

Петр Арианович, не обращая больше внимания на его болтовню, стал расплачиваться с маркером.

– Не верю! – продолжал выкрикивать дядюшка, бестолково размахивая руками и обращаясь больше к висячей лампе, чем к Петру Ариановичу. – Ни в часовщика не верю, ни в этого… с ракетой! Ни в острова там какие-то еще!.. Скорей я… – Он оглянулся, подбирая сравнение.

Оно должно было быть хлестким и кратким. Что-нибудь вроде пословицы или афоризма. Требовалось выразить в одной фразе все свое превосходство над этим “очкарём” с утиным носом.

На фоне звездного неба четко вырисовывался купол собора. Чуть поодаль торчала каланча пожарной части, словно это была долговязая шея великана, с любопытством заглядывавшего в сад через деревья. Еще дальше темнели крыши домов.

Весьегонск был строен прочно, на века. В его приземистых домах можно было отсидеться от жизненных бурь, как в бревенчатых блокгаузах во время осады.

Сравнение пришло.

– Скорее я… – Дядюшка покачнулся, чуть было не упал, но удержался за бильярд широко расставленными руками.

Приятели нетерпеливо подались вперед, открыв рты, будто приготовившись к артиллерийскому залпу.

– Скорее Весьегонск с места сойдет, – крикнул дядюшка, – чем ты свои острова найдешь?..

Залп грянул.

Много раз потом представляли мы с Андреем эту сцену. В ней, наверное, было что-то пошлое. С сухим щелканьем сталкивались и разлетались шары. Раздавались возгласы: “К себе в середину!”, “Кладу своего в левую лузу!” У стен, хватаясь от смеха за животы, корчились “Рыцари Веселой Утробы”. А посредине стоял дядюшка. Лысина его воинственно сверкала. Одну руку он устремлял вперед с видом пророка, другой продолжал цепляться за спасительный бильярд.

Спор закончился безобразно, скандалом.

Кажется, не насладившись до конца триумфом, дядюшка захотел удержать Петра Ариановича. Он потребовал вина и стал упрашивать, чтобы тот выпил с ним на брудершафт. Повторялась, в общем, обычная, известная уже читателю, программа смехотворных издевательств. Петр Арианович попытался уйти, но ему преградили дорогу к двери. Дядюшка уцепился за рукав его кителя. Рукав треснул.

Тогда Петр Арианович пустил в приставалу шаром.

Их кинулись разнимать. Подскочил Фим Фимыч, до того смирно сидевший в уголке и что-то записывавший в блокнотик. Толпа подхватила его, дядюшку, Петра Ариановича, вынесла из бильярдной и потащила к выходу из Летнего сада.

В тот же вечер, пылая жаждой мщения, дядюшка сделал обыск на моей полке с тетрадями и книгами…

Глава десятая
ТРОЙКА ПО ПОВЕДЕНИЮ

Меня разбудили шелест перевертываемых страниц и сердитое бормотание.

Открыв глаза, я увидел дядюшку, который сидел на корточках в нескольких шагах от кровати, спиной ко мне, и рылся на книжной полке.

– Поглядим, поглядим, – бормотал дядюшка с ожесточением, – каков он из себя, этот патриот, поборник славы отечества!

Одну за другой он раскрывал тетради, порывисто перелистывал и, раздраженно фыркнув, швырял на пол.

Зажженная свеча стояла у дядюшкиных ног. Длинные тени раскачивались на стенах и потолке. Они были похожи на щупальца осьминога. Будто чудом каким-то я очутился не в своей комнате, в которой улегся спать, а в зловещей подводной пещере.

Было в этом что-то знакомое, мучительно знакомое. Видел я уже и тени на потолке, и хищно согнутую спину, и беспокойно раскачивающийся язычок пламени. И так же надо было подать сигнал, предупредить кого-то об опасности.

Кого?..

Я так и не успел вспомнить, потому что с торжествующим возгласом дядюшка сдернул с полки одну из тетрадей и обернулся ко мне:

– Ага, не спишь? Совесть нечиста? То-то! Ну-ка, объясни, отвечай: что означает “С.с.”?

Я спрыгнул с кровати и, шлепая босыми пятками, подошел к этажерке.

– Что это, что?!

Он тыкал в страницу с такой злостью, что наконец прорвал ее указательным пальцем.

Это была моя тетрадь по географии. С недавнего времени я принялся заносить сюда кое-что из того, что рассказывал нам Петр Арианович. На обложке тетради, как водится, красовались якоря, а также переводные картинки с пейзажами тундры, кораблями и белыми медведями.

– Две буквы – “С.с.”! – размахивал передо мной дядюшка тетрадью. – Отвечай! Как понимать?

Переступая босыми ногами – от пола дуло, – я объяснил, что это географическая пометка, известная всем географам. (“Я не географ!” – мотнул дядюшка головой.) А означает: “Существование сомнительно”, сокращенно “С.с.”. (“Ага, сокращенно!”) Если человек находит на карте или в справочнике буквы “С.с.” подле какого-нибудь острова, горного кряжа или реки, то…

– Врешь, врешь! – прервал дядюшка. – По голосу слышу, что врешь! Нет, брат, я не глупей тебя с учителем с твоим… Какое там еще придумали “сомнительно”! Ничего не сомнительно! Ясно-понятно все! “С.с.” – это есть “Совершенно секретно”! Ага, угадал? Ну-с, а что же именно секретно?

Я молчал.

Он с жадностью принялся листать тетрадку дальше.

– Стишки? Что за стишки? “Первое мая, солнце играя”?.. Нет. “Нелюдимо наше море…”. Вот оно что! Не-лю-ди-мо!.. Ну-ка, ну-ка…

Он пробубнил несколько строк себе под нос, потом остановился и почмокал губами, как бы пробуя стихотворение на вкус.

– Это как же понимать? – повернулся он ко мне. – “Блаженная страна…” Что это?

Делая многозначительные паузы, дядюшка прочел:

 
Там, за далью непогоды
Есть блаженная страна.
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
 

Он глубокомысленно смотрел на меня снизу, не вставая с, корточек.

– “Блаженная страна”! Очень хорошо! Именно – совершенно секретно!

Внимание его привлекли строки, где говорится о волнах, которые выносят только смелого душой.

– Вот и приоткрылся учитель твой! – Дядюшка захохотал и пошатнулся. (Только сейчас я заметил, что он пьян.) – Вот как сразу стало хорошо!.. Упирался, лукавил… А сейчас и приоткрылся!.. Ну что стоишь? Брысь в постель! Досыпай!.. А тетрадочку под замок спрячем.

Он бережно закрыл мою тетрадь по географии.

Утром в училище я узнал от Андрея, что на рассвете у него побывал Фим Фимыч и также перетряхнул все учебники и тетради.

Найдены были те же подозрительные буквы “С.с.” и песня, но, кроме того, длинная выписка из сочинений какого-то опасного революционера, подрывающая уважение к правительству.

Собственно, выписок в Андреевой тетради было две. Первая из них разочаровала помощника классных наставников. Она была озаглавлена: “Мечта”.

“Моя мечта может обгонять естественный ход событий (слово “обгонять” было подчеркнуто). Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом… тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни…”

Спрошенный Фим Фимычем, кто автор рассуждения о мечте, Андрей ответил, что не знает.

Он действительно не знал автора. (Только много лет спустя мы узнали, что это цитата из сочинений Писарева, которую любил приводить в своих выступлениях Ленин.)

Фим Фимычу рассуждения о мечте не показались опасными.

– Ну, это не серьезный человек писал, – сказал он, пробегая глазами выписку. – Поэт какой-нибудь…

Зато вторая выписка с лихвой вознаградила его за все хлопоты. Там было сказано следующее:

“Недавно приходилось читать в “The Atheneum”, что в России варварство простонародья часто губит благие намерения правительства (по организации экспедиций)… Но никогда не произносилось ничего более неверного. Наоборот, простонародье почти всегда пролагало путь научным изысканиям. Вся Сибирь с ее берегами открыта таким образом. Правительство всегда только присваивало себе то, что народ открывал. Таким образом присоединены Камчатка и Курильские острова. Только позже они были осмотрены правительством. Предприимчивые люди из простонародья впервые открыли всю цепь островов Берингова моря и весь русский берег северо-западной Америки”.

Я привожу здесь эту выписку целиком, потому что именно она послужила причиной увольнения Петра Ариановича.

Со всеми предосторожностями, как пойманную ядовитую змею, выписку доставили инспектору, (директор был в отъезде). Тотчас же был вызван для объяснений Петр Арианович.

– “Простонародье пролагало путь…”, “Правительство присваивало…”, – с ужасом вчитывался инспектор в Андреевы каракули. – Боже мой, боже мой! И это география? Разве у Иванова это есть? Я помню Иванова… Полюбуйтесь! Пропаганда, чуть ли не прокламация!

Петр Арианович, нагнувшись, близоруко разглядывал лежавшую на столе раскрытую тетрадь.

– Позвольте… “Простонародье пролагало путь научным изысканиям”? Да, я это говорил. Не помню уж, на каком уроке, но говорил…

– Боже мой, на уроке!

– Чему вы ужасаетесь? Это отнюдь не прокламация, а ученая статья! Написал ее действительный член Императорской академии наук…

– Не верю!

– Знаменитый русский ученый Карл Максимович Бэр. Прочитав о том, как в иностранном журнале пытаются ошельмовать наших русских землепроходцев, он, естественно, вступился за них и…

– А стихи? Как тут? “Блаженная страна”. “Там, за далью непогоды…” Это как понимать? А “совершенно секретно”?.. Все, знаете, одно к одному… Наконец, эти ваши загадочные прогулки с учениками, какой-то конспиративный географический кружок! Нет-с, извините, я умываю руки…

Инспектор с таким ожесточением потер рука об Руку, что даже поморщился от боли.

– Объясняйтесь с господином попечителем учебного округа или с кем он сочтет нужным. Это дело политическое. Все! Я умыл руки…

Мы сидели с Андреем на подоконнике, в коридоре, когда с шумом распахнулась дверь учительской и оттуда, встряхивая волосами, вышел Петр Арианович. На широких скулах его рдели два красных пятнышка. Брови были сдвинуты.

Фим Фимыч, беспокойно расхаживающий у двери, едва успел отскочить. Петр Арианович шел прямо на него. Еще шаг – и оттолкнул бы в сторону.

Мы вскочили с подоконника, поклонились. Петр Арианович кивком ответил на поклон. Он посмотрел на нас прищурясь, со странным выражением. Потом чуть заметно покачал головой. Это означало, что подходить к нему нельзя.

Тогда же, на перемене, стало известно, что Петр Арианович временно, “по болезни”, не будет продолжать занятия.

Некоторые учителя открыто выражали ему сочувствие, другие пожимали плечами. Зато отец Фома был доволен свыше меры и не скрывал этого. Взмахивая рукавами рясы, он радостно вскрикивал:

– Вот она, аллегория-то! Я же говорил! Неизвестные острова суть одна аллегория!

Ждали прибытия попечителя.

Это были томительные дни. По вечерам меня держали взаперти, а домой из училища конвоировала тетка.

Вдруг на большой перемене пронесся слух, что попечитель уже приехал и к нему в учительскую вызывают старшеклассников.

Я и Андрей с ужасом переглянулись.

– Звонков Андрей! За ним Ладыгин Алексей! – провозгласил Фим Фимыч, вышагивая по коридору.

Он торжественно препроводил нас к учительской, втолкнул Андрея первым, меня придержал за плечо. Потом взмахом руки разогнал малышей, в волнении шнырявших вокруг.

Через стеклянную дверь я видел спину Андрея, его узенькие плечи и большую голову с торчащими вихрами. Он волновался. Все время оттягивал складки гимнастерки под поясом, хотя те и так торчали воробьиным хвостиком.

Прямо против двери сидели за столом наш инспектор и осанистый старик в вицмундире, то поднимавший, то опускавший очень толстые черные брови. Отец Фома пристроился у окна, на солнышке.

Видимо, ответы Андрея были неудовлетворительны, потому что инспектор погрозил ему пальцем.

От гулкого окрика задребезжало стекло двери:

– Ладыгин!

Я очутился перед столом, рядом с Андреем.

– Вот второй экземпляр, ваше превосходительство, – печальным голосом сказал инспектор, выворачивая ладонь в мою сторону. – Племянник уважаемого в городе чиновника, н-но…

Отец Фома шумно вздохнул.

Брови попечителя выжидательно поднялись.

– Расскажи нам, Ладыгин, все, – продолжал инспектор. – Покажи товарищу пример. Товарищ твой – из молчунов, язык проглотил…

Я искоса посмотрел на Андрея.

Он был взъерошен и больше обычного смотрел букой.

Со своими торчащими на макушке вихрами и гимнастеркой, оттопыривающейся сзади в виде хвостика, он напоминал сейчас очень маленькую сердитую птицу. Я, наверное, выглядел не лучше.

– Ну, что же молчишь, сыне? – вопросил отец Фома, склонив голову набок. – Чему учитель научает тебя? Молчать?..

Допрос тянулся очень долго.

То, взмахивая длинными рукавами рясы, с вкрадчивыми увещеваниями приступал отец Фома:

– Нет?.. Что нет, сыне?

– Не знаю, батюшка.

– А почему так тряхнуло тебя, когда я спросил?

То грозно качал указательным пальцем инспектор:

– Ты мне тут симфонию не разводи! – И непередаваемое презрение было в слове “симфония”. – Не разводи мне симфонию, а ответь: про капиталистический строй говорил он тебе?

Некоторые вопросы были совершенно непонятны, но инстинктом мы чуяли в них подвох, опасность, грозящую Петру Ариановичу.

Черные брови попечителя продолжали то подниматься, то опускаться. Вдруг я заметил, что лицо его начинает багроветь.

– Тройка по поведению! – неожиданно тонким голосом крикнул он, и так громко, что отец Фома поперхнулся вопросом, а любопытных приготовишек, толпившихся у стеклянной двери, кинуло в сторону, как ветром. – Тройка по поведению – вот что угрожает вам, понимаете ли, дураки?.. Что будете делать после этого? С тройкой только во второразрядное юнкерское принимают!..

Отец Фома возвел глаза к потолку. Инспектор скорчил соболезнующее лицо. Нас вывели.

В течение нескольких дней в учительской перебывали другие ученики. Никто не понимал, в чем дело, но молчали все, как в рот воды набрали. Петр Арианович был самым любимым педагогом.

Подробности разговора Петра Ариановича с попечителем остались неизвестными. О них можно было судить по поведению дядюшки. В тот день он был оживлен более обычного и обедал с аппетитом.

– Уволен! – сообщил он, шумно высасывая из кости мозг. – Уволили нашего Робинзона! Вызван для объяснений в Москву!

Тетка взглянула на меня и перекрестилась…

Вечером у нас были гости.

Ломберный столик для лото расставили в палисаднике. Оттуда в мою комнату доносились веселые голоса, стук кубиков.

В руках у меня был Майн Рид, но читать не хотелось.

Может быть, в тот вечер кончилось мое детство?.. Выдуманное перестало увлекать. Настоящая, реальная, суровая жизнь со всеми ее радостями, горестями, опасностями подхватила и понесла куда-то в неведомое – из тихой заводи в океан…

Я услышал, как камешек ударился в подоконник. Пауза. Дробно ударился еще один.

Распахнув окно, выглянул наружу. Темно было, хоть глаз выколи. Спросил шепотом:

– Ты, Андрей?

Что-то зашуршало в кустах под окном, шмыгнуло носом, сердито сказало:

– Не Андрей… Я, Лизка…

– О! Лиза! Что ты, Лиза?

– Попрощаться зовет…

– Кто?

– Петр Арианович. Уезжает сегодня…

Я, по существу, находился под домашним арестом, впереди маячила предсказанная попечителем тройка по поведению, но, понятно, не колебался ни минуты. Кинувшись к кровати, быстро сдернул подушки, бросил их особым образом, прикрыл одеялом. Отошел, оценивая взглядом. Уложил складки еще небрежнее.

Лиза с удивлением следила за мной через окно.

Да, теперь будет хорошо! Человек спит на кровати. Человек читал Майн Рида, уронил на пол, заснул.

Я перемахнул через подоконник. Майн Рид остался лежать раскрытый на середине…

Держась за руки, мы побежали с Лизой вдоль изгороди. За густыми кустами сирени горела лампа. Мошкара трещала крыльями вокруг нее.

У калитки пришлось переждать, пока отойдет гость, куривший папиросу.

Кто-то сказал за столом, подавляя зевок:

– А без него, что ни говори, скучно будет в Весьегонске!

Стук кубиков лото. Голос исправницы:

– У кого тринадцать? У вас? Он революционер! И опасный.

Дядюшка поддержал:

– Учил, говорят, что ничего незыблемого в географии нет… Как – нет? А существующий в Российской империи государственный строй? Ага! То-то и оно!

– Не революционер… (Голос отца Фомы.) Не революционер, но закономерно шел к тому, чтобы стать таковым…

– Вы фаталист, отец Фома!

Гость, куривший папиросу, отошел. Мы скользнули в калитку.

Бежали молча. Перепрыгивали через канавки, шарахались от возникавших силуэтов прохожих. Вечер был сырой. От Мологи медленно наползал туман, по-местному называемый мга.

Я заметил, что мы направляемся не к дому исправницы, а через весь город к заставе.

– Зачем? Не туда!

– Туда! Подъедет Петр Арианович… И Андрей там…

Андрей действительно был уже там. Он сидел на перекладине шлагбаума и вяло ответил на мое приветствие.

Вскоре из тумана послышалось тпруканье извозчика. (Железная дорога в те годы еще не доходила до Весьегонска. До станции надо было ехать несколько верст.)

Петр Арианович сначала пожал нам руки, как взрослым, потом обнял и расцеловал, как маленьких.

– Спасибо, ребятки. Спасибо за все!

– За что же, Петр Арианович?

– О! За многое! Вам не понять сейчас… За бодрость, верность, за веру в мечту!.. – Он спохватился: – А подарок? Что же подарить вам? Из головы вон! Все вещи запакованы… Хотя…

Он порылся в карманах. Послышался тонкий металлический хруст. Петр Арианович протянул нам на обрывке цепочки крохотный компас, служивший ему брелоком к часам.

– Всем троим: Андрею, Леше, Лизе!

– Но как же троим? Один компас – троим, Петр Арианович?.. Мы же разъедемся, расстанемся…

– И-эх! Залетные! – неожиданно сказал извозчик, щелкнул кнутом.

“Залетные” налегли и дернули. Захлюпала грязь под копытами.

– А вы не расставайтесь! – крикнул Петр Арианович, уже отъезжая.

И туман, как вода, сомкнулся за ним…

От заставы возвращались молча. Лиза все чаще и чаще шмыгала носом. Наверное, она застыдилась, наконец, этого шмыганья, потому что, не попрощавшись, нырнула в переулок, который вел к дому исправницы.

Туман наползал от реки, постепенно заполняя все улицы. Колышущаяся синеватая пелена пахла водорослями. Легко можно было вообразить, что наш Весьегонск затонул и мы бродим по дну реки.

Эта мысль на короткое время развлекла меня. Я сообщил о ней Андрею, желая утешить, но он сердито дернул меня за рукав:

– Тш! Слышишь?

– Шаги!

– От самой заставы!..

Да, сзади мерно поскрипывал деревянный тротуар. Это не мог быть случайный прохожий, потому что стоило нам остановиться, как прекращался и скрип. Двинулись дальше – доски снова заскрипели под чьими-то осторожными, крадущимися шагами.

– Пропустим его, – шепнул я.

Мы юркнули во двор. Пауза.

Настороженно прислушиваемся к тишине. Кто-то стоит там, за серой занавесью тумана, сдерживая дыхание.

Вдруг рядом, и совсем не в той стороне, куда мы смотрели, раздался торжествующий голос Фим Фимыча:

– Я вижу вас, не прячьтесь! Это вы – Ладыгин и Звонков! Я вижу вас!..

И тогда мы тоже увидели его, точнее, длинные его ноги. Помощник классных наставников был как бы перерезан пополам: голова и туловище терялись в тумане.

Он шагнул к нам:

– Провожали уволенного педагога? Очень хорошо! Похвально! Я завтра инспектору… А это что? Он дал? Покажи!

– Пустите!

Но помощник классных наставников ловко выхватил у меня из рук подаренный Петром Ариановичем компас, чиркнул спичкой и поднес трофей к глазам. Брови его удивленно поднялись. Потом тонкие губы растянулись в улыбке.

Невыносимо было стоять и слушать, как он смеется. Будто что-то толкнуло нас, и мы разом, не сговариваясь, кинулись к Фим Фимычу.

Я больно оцарапал щеку о пуговицу или запонку на его манжете. Андрей крикнул: “Отдайте!” И вот уже мы, вернув свое достояние, несемся скачками вдоль улицы. Полосы тумана бесшумно раздергиваются перед нами. Сзади грохочет деревянный тротуар.

– У тебя?

– У меня!

Маленький компас-брелок я прижимал к груди, как талисман.

Конечно, не Фим Фимычу, даже с его длинными ногами, было догнать нас. Мы безошибочно ориентировались в тумане. Кидались в переулки, в проходные дворы. Довольно долго, к раздражению своего преследователя, кружили на площади, среди лабазов. Мы знали город так, что прошли бы по нему с завязанными глазами.

Вскоре помощник классных наставников отстал.

Талисман со всеми предосторожностями был спрятан в тайнике, на чердаке дома, где жил Андрей. Потом я отправился домой.

Гости уже перешли из палисадника в столовую, и там над звоном рюмок, над звяканьем ножей и вилок, как обычно, царил квакающий голос дядюшки.

Я влез в окно, размышляя о своем будущем. Теперь уже никак не миновать второразрядного юнкерского училища, куда принимают “штрафных” – с тройкой по поведению.

Ночь я спал плохо. Снилась все та же тройка по поведению. Вначале она свернулась кольцами на коврике у моей кровати, затем стала медленно подниматься на кончике хвоста, как черная змея, пока не коснулась потолка…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю