Текст книги "Когти тигра(изд.1972)"
Автор книги: Леонид Платов
Жанры:
Морские приключения
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
В середине лета дядя Илья получил отпуск и поехал к родичам в Киев. С собой прихватил и Григория, чтобы показать его тамошним врачам.
А когда Григорий и дядя Илья вернулись, то оказалось, что в Крыму было землетрясение! Вот оно как! Никто, правда, на мысу не пострадал, и разрушений не было, только пес Сигнал потерял голос от лая.
Григорий очень жалел, что такое интересное событие произошло без него. Не повезло! В кои веки землетрясения те случаются, так на ж тебе – угораздило отлучиться!..
Прошел июль, миновал и август. В сентябре Григорий начал ходить в школу, которая находилась неподалеку от маяка.
Дни были еще жаркими, но от Ай-Петри по вечерам уже тянуло холодом.
На маяке в тот вечер долго сумерничали, ожидая тетю Пашу, которая задержалась в больнице. Она пришла в двенадцатом часу, поворчала на дядю Илью и Григория из-за того, что малыш еще не уложен, и разогнала по койкам всю честную компанию.
Но тут принялся скулить у двери Сигнал. Григорий распахнул дверь. Почему-то Сигнал ухватил его зубами за штанину и потащил через порог.
Ночь была темная. Остро пахли водоросли – казалось, это рыбаки вывалили тонны рыбы внизу под обрывом. Цикад слышно не было, хотя спать им еще не полагалось. По-прежнему Сигнал вел себя странно. Припадал на передние лапы и взлаивал сорванным голосом, будто хотел что-то объяснить, о чем-то предупредить.
– Нашел время играть! – зевая, сказала тетя Паша с кровати. – Оставь его, дурака, пусть побегает…
Григорий долго не мог заснуть. Обычно шум прибоя убаюкивал, но сегодня он был какой-то непонятный, неравномерный. Так стучала кровь в висках, когда Григорий лежал больной. Но разве море может заболеть?
Он проснулся оттого, что кусок штукатурки упал ему на лоб. В комнате было серо от пыли.
Ничего не понимая, он нашарил костыли, вскочил, запрыгал к двери. Его обогнала тетя Паша с маленьким сыном на руках.
За порогом пригвоздил к земле протяжный, очень тонкий звук: «А-а-а!» Будто комар бился в стекло!
Кричали где-то под горой, возле больницы, и вверху, у шоссе, женщины, сразу много женщин.
То было второе землетрясение 1927 года, сентябрьское, еще более сильное, чем июльское.
Григорий стоял как столб, растерянно озираясь по сторонам. Мимо пробегали полуодетые люди. Они поспешно сносили вещи к платану, который рос посреди двора, успокаивали плачущих детей, переговаривались взволнованными, высокими голосами.
Из повиновения неожиданно вышел дядя Илья. Не слушая тетю Пашу, сидевшую под платаном на узлах, он поспешил на маяк, хотя вахта была не его. Фонарь продолжал светить.
Самым пугающим был этот непрекращающийся, тонкий, колеблющийся вой: «А-а-а!» Он вонзался в душу. Казалось, в ужасе кричал весь Южный берег, терпящий бедствие.
По-разному вели себя люди в беде. Никогда бы не подумал Григорий, что садовник соседнего санатория, громогласный, толстый, с торчащими врозь усами, способен плакать. Но он плакал. И, видимо, сам не сознавал этого. По щетинистому неподвижному лицу его струились слезы, а садовник даже не утирал их.
Поддалась панике и тетя Паша, обычно такая уравновешенная. В одной нижней юбке, босая, распатланная, она то крестилась, то целовала зареванного малыша, то судорожно цеплялась за Григория.
Вдруг она подхватилась и, усадив сына на узлы, кинулась в дом.
– Куды вы, тьотю?!
– Ходики забыла, господи!
И зачем понадобились ей эти ходики – дешевые деревянные часы с гирькой? Она не была жадной и вещей успела захватить из дому гораздо меньше, чем соседки. Но, быть может, с ходиками связаны были воспоминания, а ведь они обычно дороже вещей. Ходики как бы воплощали для нее семейное благополучие. Когда все бессмысленно рушилось вокруг, трещал по швам размеренный уклад жизни, эти часы-друзья были особенно дороги. Казалось, нельзя жить без них.
Никто не успел ее остановить. Она метнулась в дом.
И тут опять тряхнуло!
Тетя Паша показалась в проеме двери, почему-то держа ходики высоко в руке. Она споткнулась, упала. Сверху сыпались на нее какие-то обломки, глина, пыль.
Оцепенев, смотрел на это Григорий. И малыш тоже смотрел на мать, сразу же оборвав плач.
Она попыталась было встать – не смогла. То ли придавило ее, то ли обеспамятела и обессилела от страха.
И тогда Григорий кинулся к ней на помощь.
Он не думал об опасности. Видел перед собой только это лицо в черном проеме двери, большое, белое, с вытаращенными от ужаса, молящими, зовущими на помощь глазами.
Рывком он подхватил тетю Пашу под мышки, поднял. Кто-то суетливо топтался рядом. Кто это? А! Садовник из санатория!
Вдвоем они вытащили тетю Пашу из дому.
И вовремя! Едва успели сделать это, как кровля и стены обрушились. Там, где только что лежала тетя Паша, медленно расползалась куча щебня и камней.
От поднявшейся пыли Григорий чихнул и с удивлением огляделся. Что это? Землю уже не качает, но еще происходит что-то необычное. Он не смог сразу понять что.
Набежавшие соседки с ахами и охами повели тетю Пашу под руки. Она оглянулась, вскрикнула:
– Костыли-то где?
Костылей в руках у Григория не было. Костыли лежали в нескольких шагах. Он и не заметил, как отбросил их. Как же ему удалось перемахнуть такое расстояние без костылей? Будто внезапно подувшим ветром приподняло и кинуло к дому. Что это был за ветер?
Он раскинул руки, робко сделал шаг. Сейчас получилось хуже. Сейчас он думал о том, как бы сделать этот шаг. Тогда он не думал.
С маяка вернулся дядя Илья. Ему с двух сторон жужжали в уши, показывая на кучу камней и щебня у двери и на Григория без костылей. Да, он ходил без костылей вокруг широковетвистого платана еще неуверенно, короткими шажками.
У платана к тому времени собрался целый табор. Место это было наиболее безопасное, потому что строения стояли поодаль. Люди так и заночевали здесь – на одеялах, тюфяках, просто на траве.
Земля успокаивалась постепенно. Толчки еще повторялись, но раз от разу слабея.
Будто кто-то, озорничая, подползал тайком, хватал в темноте за край тюфяка, тянул к себе, потом медленно отпускал. Хотелось крикнуть: «Эй ты! Хватит! Кончай баловаться!»
Рядом с Григорием вздыхали, стонали, охали во сне взрослые. Зато маленькие дети спали неслышно – вероятно, очень устали от плача…
Прибой все еще беспорядочно и тяжело бьет о берег. Море до самых своих недр растревожено землетрясением.
Не заснуть Григорию!
Нет, но что же это случилось с ним? Почему он отбросил костыли?
Всю осень и зиму его лечили в больнице, мучили процедурами, пичкали лекарствами, и он не мог отбросить костыли. А тут вдруг взял да и отбросил! За ненадобностью отшвырнул прочь и пошел. Нет, побежал! Забыв о костылях, стремглав кинулся на выручку к тете Паше!
Это же чудо произошло с ним! Иначе и не назовешь – чудо!
Но, может быть, утраченное умение ходить без костылей вернулось лишь на короткое время, всего на несколько минут?
Обеспокоенный Григорий встал на ноги. Проверяя себя, сделал шажок, остановился. Получилось! Не очень хорошо, но получилось.
Он повторил опыт.
Колени дрожат, спина болит, мускулы рук напряглись, ища привычную опору. Но это ничего. Готов вытерпеть любую боль, лишь бы ходить, как все
– без костылей!
И Григорий упрямо возобновляет свои попытки, медленно, очень медленно двигаясь по кругу, обходя дозором широковетвистый платан и спящих у платана вповалку людей, словно бы охраняя их тревожный, прерывистый сон…
Мне бы, признаться, хотелось сразу перейти от сентября 1927 года к октябрю 1944-го, иначе говоря, с мыса Федора, где мало-помалу утихает землетрясение, перебросить вас рывком на Дунай, который содрогается от взрывов донных и якорных мин.
Но тогда многое важное останется недосказанным.
Почему именно во время землетрясения Григорий отбросил костыли? Вот что вам обязательно нужно понять!
Конечно, Иван Сергеевич немедленно же заинтересовался этим «чудом». Он стал заниматься с Григорием лечебной гимнастикой, разработанной по особому методу.
Врач и пациент проявили удивительную настойчивость, не ослабляли ни на один день своих объединенных усилий.
Но это и понятно. Григорий страстно хотел выздороветь, чтобы стать моряком! Манящая цель была перед ним.
И длилось это, заметьте, годы, долгие годы, все то время, в течение которого Григорий, по-прежнему живя на маяке, заканчивал среднюю школу в соседнем поселке.
Полтора-два часа в день проводил он в больнице, где под наблюдением Ивана Сергеевича педантично отрабатывал ходьбу, бег, прыжки, махи, повороты, будто готовясь к отборочным спортивным соревнованиям. Даже во сне мускулы его не могли забыть об этом – так уставали к ночи. Григорию снилось, что он бегает, прыгает, сгибается и разгибается, а рядом стоит неизменный Иван Сергеевич в белом халате и держит хронометр в руке.
Тусю бы еще сюда! Пусть бы тихохонько сидела себе в сторонке и неотрывно смотрела на него исподлобья своими сумрачными зеленовато-серыми глазами, а потом небрежно уронила бы что-нибудь одобрительное. Наконец-то! Она так редко его хвалила.
Но он не дождался ее похвалы. Туся не приехала на мыс Федора, как обещала. Ни «будущим летом» не приехала, ни во все последующие за тем годы. Просто удивительным образом исчезла, без следа растворилась в этом необъятном и непонятном мире.
И только на единственное его письмо она ответила, на первое, в котором он описывал землетрясение. А потом уж и на письма перестала отвечать. И они, одно за другим, начали печально возвращаться обратно.
Иван Сергеевич по собственной инициативе послал запрос в Харьков, на почту. Оттуда ему сообщили, что письма возвращены «за выбытием адресата».
Но куда выбыл адресат? Почему? Когда?..
Григорий очень тяжело переживал то, что Туся забыла его. В это было трудно поверить, не правда ли? На нее было совершенно непохоже. А он-то считал, что она – верный, непоколебимый друг и в горе, и в радости, друг, не способный нарушить данное обещание!
И все же, представьте, ему было легче думать о ней именно так. Забыла? Да, забыла. Но жива! По какой-то непонятной причине ушла из его жизни, однако иначе, чем ушел Володька…
Ни с кем – ни с Иваном Сергеевичем, ни с тетей Пашей, ни с дядей Ильей
– не делился Григорий своими переживаниями. Где-то он вычитал недавно: «Мужчина должен нести свое горе молча и в одиночку». Ну что ж! Это было правильно: молча и в одиночку…
Наступил наконец долгожданный день, когда Григорий в праздничном своем, тщательно Отутюженном тетей Пашей костюме стоит у притолоки двери в кабинет Ивана Сергеевича, а тот, прохаживаясь взад и вперед несколько быстрее, чем обычно, говорит ему:
– А я и не волнуюсь! Откуда ты взял, что я волнуюсь? Уверен в твоем успехе ничуть не меньше тебя, даже больше. Ты пройдешь медицинскую комиссию и будешь по физическим данным своим допущен к испытаниям в военно-морское училище.
– Исключительно благодаря вам, – почтительно вставляет Григорий.
– Отнюдь не исключительно! Лишь отчасти. Я же объяснял много раз: как ни странно, главным образом тебе помогло землетрясение. Ну а теперь беги! Не опоздай на севастопольский автобус. И помни: вечером по пути домой обязательно зайди ко мне. Как бы поздно это ни было! Я буду ждать, понял? Хотя, повторяю, я ни капельки за тебя не волнуюсь.
По лестнице простучали быстрые шаги, гибкая юношеская фигура, мелькнув под окном, скрылась за воротами больницы.
Конечно, Ивану Сергеевичу очень хотелось вместе с ним поехать в Севастополь. Но тогда бы, вероятно, он больше волновался. Пока что мальчик держится молодцом. Верный признак: не вставляет в русскую речь украинские слова – значит, держится! Да и было бы неудобно перед севастопольскими врачами. Кое-кто, пожалуй, истолковал бы приезд Ивана Сергеевича как навязчивость, бестактность, стремление использовать авторитет своего имени. Нет уж, пусть мнение его коллег будет абсолютно беспристрастным!
Годен или не годен? Вот как стоит вопрос!
К сожалению, кое-что было упущено с самого начала. В больнице Григория, несомненно, передержали на костылях. Фигурально выражаясь: пеленали, кутали, по-бабьи парили в рукаве!
И вдруг на маяке во время землетрясения его встряхнула сама земля. Буквально встряхнула!
Последствия одной встряски, у Балаклавы, Григорий вышиб с помощью другой – на мысе Федора. У него же не было никаких необратимых явлений. И физических увечий никаких. Время шло, следы контузии исчезали. В какой-то мере он был подготовлен к тому, чтобы отбросить костыли. Не хватало лишь толчка. И вот он, толчок! Да нет, какой там толчок! Настоящий взрыв психической энергии! Раньше энергия была задавлена, зажата где-то в недрах его существа, и вот…
Причем, что важно, обошлось без чудотворца! Никто во время землетрясения не простирал к Григорию руки, не возглашал: «Восстань, иди!» Он сам отбросил костыли, без приказания. Вернее, повинуясь внутреннему властному приказу – помочь человеку!
Медицине, кстати сказать, давным-давно известны случаи, когда больного излечивает сильное нервное потрясение.
На совещаниях-летучках Иван Сергеевич любит приводить по памяти текст двух надписей, обнаруженных при археологических раскопках в Греции:
«Никанор, параличный, сидел и отдыхал, один мальчик украл у него костыль и побежал. Он вскочил, погнался за ним и стал здоров».
«Девочка, немая, играла у храма в роще, увидела змею, вползавшую на дерево. В ужасе стала громко звать отца и мать и ушла из рощи здоровой».
«Но случай с Григорием, конечно, особый, – продолжал размышлять Иван Сергеевич. – Стоит лишь представить себе – по рассказам очевидцев, – при каких обстоятельствах он отбросил костыли. Он же не пошел, он побежал! Сам очень удачно выразился: словно бы ветром подхватило и понесло! Именно понесло! Сломя голову он бросился на помощь к погибавшему человеку. Вот разгадка его эмоционального взрыва. Привязанность к этой сиделке, благодарность за то доброе, что он видел от нее, стремление заплатить добром за добро – все вместе сыграло роль своеобразного психического катализатора.
Интересно, понял ли это мальчик (для Ивана Сергеевича он и в семнадцать лет мальчик)?»
«Думая о других, забываешь о себе! – втолковывал ему Иван Сергеевич. – Это как раз и произошло с тобой в ту сентябрьскую страшную ночь. „Думая о других…“ – звучит как девиз, не правда ли?.. Дошло это до него?..»
Иван Сергеевич смотрит на часы. Томится ли еще Григорий в раздевалке, ожидая вызова? Либо его уже вызвали к столу, покрытому красным сукном, и он в чем мать родила вышагивает под недоверчиво настороженными взглядами врачей, членов медицинской комиссии.
О, понятно, не было бы никаких затруднений, если бы мальчик избрал другую профессию, скажем агронома, врача, педагога, инженера. Но он вбил себе в голову: во что бы то ни стало должен быть военным моряком, точнее – минером!
– Личные счеты с минами сводишь? – пошутил однажды Иван Сергеевич.
– Какие счеты?
– Про балаклавскую свою забыл?
Он тотчас же пожалел об этих нечаянно вырвавшихся словах. Обычно Григорий хмурился, когда ему напоминали про балаклавскую мину. Ведь дело не ограничилось тогда контузией. При взрыве погиб его лучший друг, которого он называл своим Котом в сапогах.
И сейчас Григорий немного помолчал, прежде чем ответить на вопрос:
– Вы же знаете, Иван Сергеевич, – сказал он, – я море очень люблю. И технику люблю. Мне один человек говорил: «У тебя талант в пальцах!» Ну а тут сочетание: и море и техника, то есть мины. Всякая новая мина неизвестного образца – это тайна. А что может быть интереснее, чем разгадывать тайны, верно?
И все же он – так показалось Ивану Сергеевичу – чего-то недоговаривает. В выборе профессии было как будто и что-то очень личное, им самим, возможно, еще не совсем до конца осознанное…
Уж и солнце давным-давно село за море, и вечерний обход проведен по палатам. А Григория нет и нет!
Зажглись во дворе больницы круглые, на высоких столбах фонари. Уединившись в своем кабинете, Иван Сергеевич включает настольный свет, пытается читать. Где там! Газета, книга валятся из рук.
И вдруг – что это? Шаги по лестнице, очень быстрые, бодрые! Значит…
– Годен! – еще с порога кричит Григорий. – Иван Сергийович, воны кажуть: в тэбэ здоровье – самэ найкраще!
– Вот видишь… – бормочет Иван Сергеевич, обнимая его трясущимися руками. – Заморочил мне голову с утра: волнуетесь, Иван Сергеевич, волнуетесь! А сам до чего разволновался? Снова по-украински заговорил?
Он отстраняется на шаг от Григория, потом с силой, по-мужски встряхивает его руку.
– Об экзаменах я не беспокоюсь. Выдержишь. Считай себя уже моряком-курсантом!.. Чего же пожелать тебе, милый? В этих ваших высоких военно-морских званиях я не очень-то разбираюсь. Ну, хочешь, пожелаю тебе в будущем стать минером?.. Будешь разоружать мины. Расквитаешься с той, балаклавской… Я, конечно, шучу…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАГАДКА МОЛДОВА-ВЕКЕ
1. ПРЕОДОЛЕВАЯ ТЕЧЕНИЕ И МИНЫ…Мне бы хотелось, чтобы вы ощутили переход от одной части повести к другой именно так: как бы вплыв туда с Григорием по реке.
Только реку эту уж никак не назовешь спокойной и светлой. В действительности она коричневая, как кофе, который скупо подбелили молоком. И в среднем плесе течение ее очень быстрое, особенно осенью, а сейчас осень.
Перегоняя друг друга, вертясь в завихрениях пены, плывут доски, остатки понтонов, пучки соломы, разбитые патронные ящики, какие-то высокие корзины, а порой проносит и трупы лошадей, лежащие на боку, безобразно раздувшиеся. Да, фронтовая река…
Наверху идут бои. Беззвучные отголоски их катятся по воде. А навстречу этим отголоскам, с упорством преодолевая течение и мины, поднимаются по Дунаю советские тральщики, вереница тральщиков…
И еще хотелось бы мне показать вам Григория (в этой – дунайской – части) под другим углом зрения. Хотелось бы, чтобы мы взглянули на него глазами одного из его подчиненных, молодого офицера, совсем еще новичка на войне.
Дистанция между ними большая, и не только в должностях и званиях, но и в возрасте, а стало быть, в жизненном опыте. И Григорий, представьте, очень не нравится этому молодому офицеру!
…Итак, как сказано, тральщики поднимаются вверх по Дунаю. Двигаются, понятно, лишь днем. Когда наступает ночь, они бросают якоря у берега.
Вот и сейчас под береговыми вербами вытянулась длинная вереница кораблей.
Темно. Время – за полночь. Идет дождь.
На палубе головного тральщика два молодых офицера. Один только что сменился с вахты, другому не спится, вышел покурить.
До нас доносятся обрывки разговора.
– Разве о своем комбриге можно так? – замечает укоризненно первый собеседник.
– А я только тебе, больше никому. Я авторитет его перед матросами всегда поддержу, а приказания выполняю не хуже других. Как говорится: «Есть, товарищ комбриг!» А что думаю о нем, это, извини, дело мое. Мне устав не запрещает иметь свое мнение о командире. Что я могу с собой поделать? Не люблю, не люблю педантов!
– А это у него профессия такая. Мины, они, знаешь, все же как-то больше уважают педантов.
– Мины пусть себе уважают, это их дело, – задиристо отвечает второй голос. – Но при чем тут я? Он – минер, а я – штурман. И ты не минер – механик.
– А воюем с тобой оба на тральщиках. То-то и оно. Мне рассказывали: наш комбриг года два назад совершил в Севастополе что-то из ряда вон. Был тогда младшим флагманским минером флота. Я подкатился к нему от лица комсомольской организации: «Не поделитесь ли воспоминаниями о своем севастопольском подвиге, товарищ капитан второго ранга, и, если можно, во всех подробностях?» – «Нет, – говорит, – сейчас не до подробностей, мины тралить надо. Вот станем в затон на зиму, тогда напомните».
– Гм! Засекреченный подвиг?
– Придираешься ты к нему, Генка.
– Да что ты! Это он придирается ко мне! Третьего дня целую лекцию о бачках прочел. Не нравятся ему, видишь ли, бачки мои. «На флоте, – говорит, – без году неделя, а уже под Сюркуфа работаете!» Кто этот Сюркуф?
– Француз, кажется. Адмирал.
– А! Ну если адмирал, тогда ничего еще…
Постепенно светлеет. Дождь, мелкий, настырный, то перестает, то опять начинает идти.
– Слышал, как он оборвал меня за ужином? Только было я заговорил о любви…
– Положим, ты о девочках своих заговорил, а не о любви. Это разница.
– Остришь? Ну остри, остри. У нас в кают-компании все острят. Один он не снисходит до шуток. «В моем присутствии, лейтенант, прошу пошлостей не говорить!» Каково? Вот же сухарь! Начисто лишен романтики. Разве настоящий моряк может быть сухарем?
– А как же! Флотский сухарь. Самый твердый из сухарей.
– Опять остришь?
