Текст книги "Телеграмма из Москвы"

Автор книги: Леонид Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Продолжай.

На протяжении часа Ковтунов описывал подробную картину медленной гибели голодных птиц, а потом сделал глубокомысленное заключение:

– Учитывая тот неоспоримый факт, что первая птица погибла точно по истечении 57 часов 43 минут после последнего приема пищи и воды, а десятая – по истечении 106 часов 36 минут, при уходе за воробьями следует избегать задержки в кормлении и поении на срок, продолжительнее среднего времени. То-есть, кормить и поить надо не позже, чем через 81 час после последнего приема пищи и воды.

– Правильно, – одобрил Столбышев – При таком режиме падеж сократится на 50 процентов. Молодец, Ковтунов!..

Польщенный Ковтунов зарделся, как красная девица и, голосом срывающимся от волнения, спросил:

– А не нужно ли сделать к научному труду предисловие, что в СССР впервые применен научный подход к режиму содержания воробья в то время, как реакционная буржуазная наука не дооценивает этого вопроса.

– А то как же!.. Обязательно надо! Иначе, того этого, это будет не научный труд, а чорт знает что..

После того, как Ковтунов ушел, бережно прижимая к груди тетрадь, и унес с собой завернутые жертвы передовой советской науки, Столбышев, оставшись один, написал во втором томе книги "Учет поголовья воробья" минус десять и изрек:

– Они погибли ради счастья других воробьев!

Сделал это он, наверное, по привычке говорить надгробные речи над могилами безвременно умерших от всех прелестей советской власти. Затем он достал из ящика письменного стола потрепанную книгу "Дети капитана Гранта" Жюль Верна (дореволюционное издание, с картинками), аккуратно вложил ее в раскрытый 12-й том собрания сочинений Ленина и стал с наслаждением читать. Он усиленно шевелил бровями, охал, эхал и так увлекся чтением, что не заметил, как в кабинет вошел Матюков. Матюков кашлянул, и Столбышев, быстро захлопнув книгу, показал ему обложку.

– Изучаю, так сказать, гениальное наследие великого Ленина.

Столбышев спрятал гениальное наследие в ящик стола и встревоженно посмотрел на Матюкова, но потом успокоился.

– Что нового?

– Из области прислали глухонемого для избрания его вторым секретарем...

– Как глухонемого?! – чуть не подпрыгнул от удивления Столбышев.

Матюков беспомощно развел руками. Рекомендованный, а если отбросить в сторону игру в партийную демократию, то просто назначенный обкомом второй секретарь и действительно не говорил ни слова и молча показывал, сгрудившимся вокруг него райкомовцам, сопроводительные бумаги. Одет он был в длинный разноцветный восточный халат. На голове у него была бухарская тюбетейка. Да и сам он выглядел не то узбеком, не то казахом.

Столбышев обошел вокруг него, как вокруг чучела в музее, осмотрел его со всех сторон и, коверкая для лучшего понимания русский язык, спросил.

– Твоя, моя, того этого, понимай?

Второй секретарь выпучил черные, как уголь, глаза с желтыми белками и молча сунул в руки Столбышева бумаги. Столбышев почесал затылок, силясь что-то вспомнить, и потом выложил все известные ему восточные слова:

– Кишлак, ишак, арык, якши, декханин, Аллах, понимай?

Второй секретарь закивал головой и заговорил быстро гортанным голосом что-то длинное и непонятное.

– Мда!.. Хорошего ишака прислали, – вздохнул Столбышев и стал просматривать бумаги.

Из бумаг явствовало, что рекомендованный товарищ прозывается Юсупом Ибрагимовичем Баямбаевым и был до этого парторгом в одном из колхозов Узбекской СССР.

– Почему Орешники? Почему не Узбекистан? – спросил Столбышев Баямбаева.

Тот подумал, переспросил:

– Узбекистан? – и опять заговорил быстро, длинно и непонятно.

– Подождите, – вмешалась Раиса. – А как фамилия нового заведующего сельскохозяйственным отделом обкома?

– Баямбаев, – неожиданно вспомнил Столбышев и сразу же обратился к приезжему: – Обком, Баямбаев, знаешь? Арык, кишлак, того этого?

Тот закивал утвердительно головой и стал показывать на пальцах:

– Марьям, – показал он на мизинец, – Фатима, – показал он на следующий палец, – Ибрагим, – показал на средний, Юсуп, – он поднял указательный палец, а потом ткнул себя им в грудь и, наконец, показав на большой палец, произнес: – Абдул Баямбаев, – и уже всей пятерней показал куда-то вдаль.

– Значит, брат заведующего сельхозотделом, – догадался Столбышев. -Младший братец приехали-с... Очень приятно, так сказать, – Столбышев шаркнул ножкой и произнес в сторону: – Что, того этого, поделаешь? Пусть числится вторым секретарем.

Через час Баямбаев расположился на месте Маланина. Он просто на полу постелил небольшой коврик, уселся на него, поджав под себя ноги, и, напевая тягучую восточную песню, стал вышивать разноцветными шелковыми нитками тюбетейку.

– Здорово получается, – говорили столпившиеся вокруг него райкомовцы.

– Якши? – вертел тюбетейку в руках второй секретарь.

– Якши, якши, – отвечали все.

День клонился к вечеру. Назойливо жужжали мухи, стучась в закрытые окна. Райкомовцы, утеряв интерес к вышиванию шелком, наговорившись вдоволь, сидели на своих местах и, позевывая, томились. Даже бухгалтер и тот перестал отсчитывать на счетах народные деньги, истраченные на содержание штата райкома. Но вдруг сонную тишину расколол резкий телефонный звонок. Раиса бросилась к аппарату и перепуганно зашептала:

– Сейчас... позову... сию минуточку...

– В чем дело? – выбежал из кабинета всполошившийся Столбышев.

– Обком! – простонала Раиса.

– Слушаю! Столбышев.

– Ты что? Под суд хочешь? Трам, тарам, там, там!!! – запрыгала, изрыгая ругательства, телефонная трубка. – Очковтирательство?! Трам, там, там!!! С живого не слезу! Чтобы через два дня уборочная была кончена! Работайте днем и ночью! Не давай никому жить! Трам, тарарам, там, там!!

Полчаса трубка прыгала в дрожащей руке секретаря райкома и, казалось, что она вот-вот, не выдержав крика и забористой ругани, взорвется и разнесет в щепки и голову Столбышева и все вокруг.

– Ну, начался штурм! – решили райкомовцы и забегали, как угорелые, по зданию.

– Где инструкция номер 26439?

– Переворачивай этот шкаф!

– Да не тут! Куда на пол бумаги швыряешь?

– Беги скорее в "Изобилие"!

– Стой! Не в "Изобилие", а в "Знамя победы"!

– Не загораживай дорогу!

– Ох! Куда на ноги прешь?!

– Кишлак якши?

– Иди ты со своим кишлаком, идиот несчастный!!!

– Свистеть всех на палубу! – закричал Столбышев, неизвестно почему пользуясь морскими терминами. – Аврал!!!

И все потонуло в хаосе.

Не имея времени даже созвать руководящих работников на совещание в райком, Столбышев, побегав час без толка, охрипнув от крика и команд, бросился к телефону и, уцепившись за него, как за якорь спасения, захрипел:

– Центральная! Центральная! Подключить к моему телефону все телефоны района! Срочно! Да, одновременно! Альо! Всем! Всем! Начинается всерайонное совещание по телефону!

Три часа Столбышев кричал, давал приказы и распоряжения, слушал одновременно отчеты нескольких лиц. Все совершенно перепуталось.

– Конь сивый ногу сломал! – кричали из колхоза "Рассвет", и одновременно из другого колхоза докладывали, что уполномоченный райкома запил и не работает.

– Тащи в райком! – орал Столбышев.

– Кого? Коня?

– Нет уполномоченного!

– Сейчас еду!

– Да не тебя! Другого!

– Какого другого?

– Альо! Альо! Матюкина в райком тащи!

– Нет у нас Матюкина!

– А кто сломал ногу?

– Сивый.

– Тащи сивого!

– Так это же конь!

– А почему ты говоришь, что он запил?

– Это я говорю.

– Кто – я? Почему сивый пьянствует?

– Нет у нас сивого. У нас – Матюкин.

– А кто ногу сломал?

– Сивый!

– А у нас из строя транспорт выбыл!

– Кто говорит?

– Утюгов.

– Который Утюгов?

– Нет у нас Утюгова. У нас – Матюкин!

– Стой, не с тобой говорю! Стойте все! Молчать! – заорал выведеннный из себя Столбышев. – Всем мобилизовать старых и малых, школьников и все, что движется. Нажимайте! Не давайте никому дышать! Через полтора дня уборочная и воробьепоставки должны быть кончены! Трам, тарам, там, там!!! Под суд отдам! Шкуру спущу!..

Ночью полил дождь. Спотыкаясь в кромешней темноте о кочки, промокшие до последней нитки колхозники на ощупь косили пшеницу и рожь. Кто-то кого-то впотьмах задел по ноге косой и раскроил ее до кости. Кто-то сам себя резанул серпом. Где-то свалилась груженая снопами телега с лошадьми в обрыв. Беременная колхозница, выгнанная в поле, тут же и рожала. Над районом стояли стон, ругательства, окрики уполномоченных, особоуполномоченных. Казалось, что или весь мир сошел с ума, или наступает страшный суд.

Под утро дождь перестал лить, и чуть только забрезжил мокрый рассвет, половину колхозников сняли с уборочной и бросили на ловлю воробья. Изнеможенные ночной работой люди двигались, как сонные мухи.

– Хватай! – толкал под руку колхозника уполномоченный, и воробей порхал в сторону. Если уполномоченный не толкал под руку, то измученный колхозник и не думал хватать.

– Ты что стоишь? Лови!

– Иди ты! – мрачно отвечал колхозник уполномоченному, а тот уже маячил около другого:

– Лови, тебе говорю!

Днем все районное начальство было потрясено неожиданным событием: Мирон Сечкин поймал и доставил в целости на приемный пункт сорок шесть воробьев. Рекорд "знатного воробьелова" Сучкиной был перебит. Столбышев вначале даже растерялся и, вызвав к себе Сечкина, стал его упрекать:

– Нехорошо, того этого, товарищ Сечкин, подрывать авторитет партийных органов!

– Почему? – удивился Сечкин. – Ведь вы же сами все время призывали всех перекрыть рекорд Сучкиной!

– Так то так, – согласился Столбышев, – но вы же не маленький и понимаете, что рекорд, так сказать, должен быть организованным, в нем должна быть вдохновляющая роль партии...

– А вы возьмите и напишите, что целый день меня вдохновляли...

– Мда... Правильный оргвывод и честное отношение к делу, – успокоился Столбышев.

Сечкин вышел из кабинета секретаря райкома и, не в силах от радости удержать себя, бросился бегом к воробьехранилищу.

– Ну, вот и подложили свинью Соньке-рябой, – еще с хода кричал он деду Евсигнею, который со старой берданкой в руках охранял воробьехранилище.

– Ну, и слава Богу, – обрадовался дед. – Не видать теперь паразитке ордена, как ушей своих!..

Все же, Столбышеву, наверное, тяжело было переживать поражение выпестованной им "героини воробьеловства", потому что он пошел к Соньке-рябой, разбудил ее и, глядя на опухшее от сна лицо ее, пробурчал:

– Почиваешь, так сказать, на лаврах, на данном этапе?

– А чаво? – огрызнулась Сонька. – Я поработала, тяперича пусть другие работают!

– Поработала, говоришь? – возвысил голос Столбышев. – По какому ты, того этого, участку показатели дала?! Я ставлю вопрос конкретно, на сегодняшний день, где твой рекорд?!

Сонька-рябая, не понимая причины раздражения секретаря райкома, замигала белыми ресницами и неуверенным тоном спросила: -

– Разоблачили кого-нибудь из вождей?..

– Я тебе покажу "разоблачили"!!! – грозно, но с отеческими нотками в голосе прокричал Столбышев. – Иди, лови, а не то, так сказать, я за успехи не ручаюсь!!!

Но без специальных тепличных условий, без многочисленных помощников, "знатный воробьелов" выполнила не рекордную, а простую норму улова точно на ноль процентов и столько же десятых. Звезда Соньки Сучкиной закатилась, -конечно, "не насовсем", но на поприще воробьеловства она не могла уже пожать почести, ордена и прочее, что ранее сыпалось на нее из рога партийного изобилия.

Тем временем Мирон Сечкин с помощью Евсигнея готовил еще больший рекорд на следующий день.

Дед Евсигней держал отогнутую от задней стены воробьехранилища доску, а Сечкин, подставив к образовавшейся дыре сетку, длинной палкой шарил внутри помещения.

– Давай, давай! Ловись и большие, и маленькие!..

– Смотри, Мирон, еще орден получишь!

– На кой он мне? Да и не дадут. Если бы рекорд готовился райкомом, тогда – другое дело. Ну, хватит. Отпущай доску. Они нас обманывают, а мы -их!..

На следующий день, как то и бывает при всех штурмах, Орешники украсились плакатами, лозунгами, диаграммами. Десятки людей, спасаясь от работы в поле, писали, рисовали, придумывали тексты.

– Кто, того этого, скажет, что мы не мобилизовали все силы на выполнение плана? – спрашивал Столбышев сам себя, разглядывая украшенные стены и заборы. – Надо, так сказать, в отчете упомянуть о высоком уровне организационных мероприятий. "Поднять воробья на недосягаемую высоту", -прочел он один из лозунгов и прищелкнул языком: – Правильно!

Мимо него по улице два комсомольца прогнали табун школьников младших классов.

– Грузить снопы будем, – на ходу рапортовал один из погонщиков.

– Правильно! Того этого, нажимай на них! Пусть привыкают к труду.

Столбышев круто повернулся и, заложив руки за спину, пошел к райкому.

У райкома стоял грузовик, полный людей в городской одежде.

– Вот, из области прислали на подмогу, – доложил Матюков.

– Опять, того этого, акушерские курсы?

– Нет, музыканты. Эй, скрипка! Пойди сюда...

С грузовика спрыгнул худой, как щепка, человек лет двадцати и, поправляя на ходу очки, подошел к Столбышеву.

– Мы – студенты областной консерватории имени Чайковского, –! начал он робко. – Мобилизовали нас на уборочную. Только, пожалуйста, нам полегче работу. Мы все скрипачи. Знаете, пальцы надо беречь...

– Матюков! Ты, того этого, косить их пошли!

– Пальцы, понимаете?..

– Что мне – пальцы? – перебил Столбышев. – Мне уборочную проводить надо. Разгружайтесь и айда!.. Тоже мне помощники... – Столбышев с головы до ног окинул студента презрительным взглядом..

В это время со стороны грузовика донеслась тихая скрипичная игра. Матюков разозлился и со словами: "это тебе не опера!" подошел и дернул играющего за скрипку.

– Осторожней! Это копия Страдивариуса! – завизжал тот.

– А по мне пусть она хоть копия самого контрабаса! Слезай и – косить!

Студенты, бережно держа в руках скрипичные футляры, по одному стали слезать с машины, И, наконец, на ней остался один человек, явно не похожий по внешнему виду на питомцев консерватории имени Чайковского. Он сидел на борту кузова, засунув руки в рукава замасленного пиджака. Под одним глазом у него красовался синяк. Левая щека, заросшая седой щетиной, распухла от флюса. А сизый нос его был величиной с хороший огурец.

– А вы кто? – спросил его Матюков.

– С производства, – прохрипел тот, приоткрывая лишь правую половину рта, – с завода "Красный пролетарий". Направили на уборочную. Член партии Ленинского призыва с 24-го года.

– Ценный работник, – проговорил Столбышев, подходя к машине.

Ценный работник посмотрел на него без улыбки и прохрипел:

– Хотели послать к вам другого, да запил я, и вот, в наказание, на уборочную...

– Назначаю вас старшим над скрипачами. Вот, того этого, Матюков с вами утрясет все вопросы...

Неожиданно из-за угла показались мчащиеся на полном ходу подводы и бочки орешниковской пожарной команды. На передней бочке, рядом с брандмайором в медной блестящей каске, стоял растрепанный Семчук и, дико вращая глазами, кричал:

– Гони скорее! Гони, что есть духу, вывозить зерно из "Изобилия"!

Пожарный трубач заиграл в горн.

– Организация сдачи зерна государству – главная обязанность партийных и советских органов! – под звуки пожарной трубы процитировал Столбышев выдержку из циркуляра обкома.

–

ГЛАВА XX. "ЖИЛ БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК..."

Отшумела паника уборочной, Мрачные предположения, что колхозникам достанется по 200 граммов зерна на трудодень, оказались оптимистическими. В некоторых колхозах дали по 150 граммов, а в некоторых колхозникам ничего не припало и они еще остались должны государству. Правда, им все же выдали по два пуда пшеницы на человека в счет наделов на трудодни следующего года. Не смущаясь этим обстоятельством, Столбышев организовал "праздник урожая". И ограбленные должны были веселиться.

В самый разгар праздника в Доме культуры "С бубенцами", когда орешниковский любительский хор пел песню "Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!", к Столбышеву, сидевшему в первом ряду, подошел Семчук и подал телеграмму. Столбышев прочел ее, сильно потряс Семчуку руку, выбежал на сцену и, став перед неловко прервавшим песню хором, возвестил залу:

– Товарищи! Приемочная комиссия, того этого, на данном этапе, из Москвы, конечно... – он судорожно глотнул воздух и, не в силах удержать радость, хрипло прокричал: – Ура!!!

Несколько нестройных голосов из зала поддержали его. А Сонька-рябая, видимо, пытаясь возместить неудачи на поприще ловли воробья безграничным подхалимством, подбежала к секретарю райкома, обняла его, заплакала и громко выкрикнула:

– Спасибо дорогой и любимой партии за заботу!..

После окончания торжеств, вылившихся из "праздника урожая" в "праздник победного воробьеловства", как его на ходу окрестил Столбышев, к нему в кабинет в числе других поздравлявших "с большими успехами" пришел Мостовой. Поздравив Столбышева, он, как бы между прочим, спросил:

– Телеграмма была от Кедрова?

– Нет, – беспечно отозвался Столбышев, – подписана товарищем Воробьевым.

Ничего удивительного в том нет, что Столбышев не придал значения этой перемене: в Советском Союзе даже министров назначают и смещают как угодно, что же касается заместителей министров, то иногда они входят в свой кабинет и вылетают из него значительно быстрее, чем ошибившиеся дверью посетители.

В общем, Столбышев, не омраченный никакими предчувствиями, ликовал. По несколько раз в день он подходил к прошлогоднему календарю (в этом году календарей не прислали в район) и занимался подсчетами дней и часов, отделявших его от встречи с "дорогими товарищами из Москвы", как говорил он, избегая называть определенную фамилию, полагая, что к тому времени Воробьева могут снять с поста заместителя министра.

И, наконец, долгожданный день настал...

Когда-то редактор Мостовой сказал поэту Ландышеву: "Столбышев, это -Аполлон коммунистический. Классический тип провинциального партийного работника."

Заместитель министра Воробьев, приехавший во главе приемочной комиссии из Москвы, был тоже классическим коммунистическим типом, но из породы второразрядных божков коммунистического Олимпа. Большого роста, тучный, он ходил неторопливо и держался просто. Однако, в каждом его движении, в каждом слове чувствовались властность и строгий расчет.

У Столбышева мотор в голове работал с перебоями, треском, вибрацией, с выхлопами, вырывающимися через рот, в виде ненужных и ничего не обозначающих слов "так сказать", "того этого". Все это малосильное пыхтение под черепной коробкой обязательно отражалось на лице. Даже когда он хитрил и пытался скрыть свои настоящие мысли и чувства, по лицу его, по желтым и шкодливым, как у нагадившего кота, глазам можно было точно установить, в какую сторону вращаются винтики у него в голове.

У Воробьева мотор в голове работал ровно, тем бесшумным, не отражающимся на поверхности, движением, которое всегда указывает на силу мотора, на слаженность и подогнанность его агрегатов. С таким мотором без труда можно было брать самый крутой подъем, обгонять другие машины, легко делать крутые повороты, преодолевать тяжелые препятствия и, при надобности, душить на пути мешающих. Казалось, что ничто – никакие трудности, никакие ухабы и неожиданные зигзаги "генеральной линии партии" не могут смутить и лишить Воробьева способности держать в колонне место, указанное ему хозяевами.

Когда Воробьев появился в Орешниках в сопровождении нескольких чиновников, плетущихся за ним, как цыплята за тучной квочкой, со Столбышевым от восторга стряслась некая разновидность паралича. Глаза его выпучились. Ноги он двигал с трудом. Зато задняя, довольно крупных размеров, часть его тела, стала вилять, как это случается наблюдать у кокетливых женщин. А лицо его застыло в глупейшей и умилительнейшей улыбке. Что же касается речи секретаря райкома, то он потерял способность ею владеть и первое время на все вопросы Воробьева отвечал "благодарю" и "так точно". Позже, когда язык его обрел некоторую профессиональную гибкость, Воробьев уже сделал свою оценку Столбышеву и поэтому оставил без ответа такую фразу: "Мы, так сказать, отбирали только самых лучших и полнокровных, того этого, птиц." Но именно эта фраза Столбышева заставила Воробьева обратить внимание на других орешниковских руководящих работников. Обведя взглядом толпу, выстроившуюся за спиной "хозяина района", Воробьев остановился на Мостовом. Мостовой находился сзади всех, у самой стены здания райкома. До этого времени он не произнес ни одного слова и, кажется, даже не посмотрел на высокого посланца Москвы. Со скучающим видом он смотрел поверх голов сборища. Воробьев без слов, а только одним властным жестом поманил его к себе Мостовой покорно подошел. Воробьев, не поздоровавшись, спросил:

– А вы какую должность занимаете?

– Газетный враль, – спокойно ответил Мостовой, и Воробьев первый раз со времени прибытия в Орешники улыбнулся, показывая белые крепкие зубы.

– Бумагу, значит, мараете! – пошутил он.

Мостовой в упор посмотрел ему в глаза и тихим голосом произнес:

– Вы, наверное, заболеете желтухой...

– Вот как... – попробовал опять улыбнуться Воробьев, но улыбка получилась кривая и растерянная. Он еще раз, но уже без улыбки, произнес "вот как", избегая смотреть на Мостового, словно ожидал, что тот продолжит разговор. Но Мостовой стоял перед ним молча и разглядывал его.

– Уж мы старались на данном этапе! – рявкнул Столбышев в самое ухо Воробьеву и ревниво оттер спиной Мостового.

– Пойдемте к складу, – коротко проговорил Воробьев и, отстранив Столбышева, взял Мостового под руку.

Всю дорогу до воробьехранилища заместитель министра не отпускал от себя Мостового и разговаривал только с ним. Говорили они на нейтральные темы. Воробьев расспрашивал, какая охота в этих местах, очень интересовался повадками медведей. Мостовой спокойно и дельно отвечал. Никто из них ни разу не упомянул о желтухе, хотя явно было видно, что беседу заместитель министра вел лишь под предлогом выведать у Мостового причины более чем странного предположения. Правда, один раз Воробьев все же пробовал перевести разговор на другие рельсы. Когда Мостовой, рассказывая о повадке медведей, заметил:

– У них удивительно тонкий нюх...

Воробьев улыбнулся и пошутил:

– Как у некоторых газетных работников

– Ну, нет, – возразил Мостовой, – у газетных работников больше трезвый вывод на основе опыта.

Воробьев опять попробовал улыбнуться и одновременно зябко поежился, словно по его спине пробежали мурашки. Заметно было, он нервничал. Слушал ответы Мостового рассеянно и, наверное, многого не понимал, потому что по несколько раз спрашивал об одном и том же. К тому же он стал раздражительным, и когда Столбышев, мотавшийся вокруг него с потерянным видом, случайно подтолкнул его плечом, он зло посмотрел на него и грубо буркнул:

– У вас что! Шило в штанах?

– Мы, того этого, организовали отбор самых полнокровных, – залепетал Столбышев.

Воробьев болезненно скривился.

Так они дошли до воробьехранилища. Из него доносилось разноголосое щебетанье. Дед Евсигней, охранявший воробьехранилище, по старой солдатской привычке, – которая у солдат царской армии оставалась на всю жизнь, а у солдат советской армии забывалась на второй день демобилизации, -вытянулся, как по команде "смирно", по всем правилам держа старую, как и он сам, берданку.

– Здравствуйте, – поздоровался с ним Воробьев Столбышев, раскаленный восторгом, придвинулся вплотную к Воробьеву и разразился речью:

– Дорогой товарищ заместитель министра! Исторический, того этого, момент – прием членами правительства нашего скромного, но я бы сказал, ценного вклада в дело строительства.

– Открывайте двери, – перебил его Воробьев.

– Как – открывайте? – удивился Столбышев. – Нельзя открывать!

– То есть, как – нельзя! Вы что думаете, я через закрытые двери принимать буду?!

– Да, того этого, через закрытые двери принимать нельзя, но и открывать тоже нельзя! – убежденно проговорил Столбышев.

Заместитель министра посмотрел на него сверлящим взглядом. Столбышев съежился и стал суетливо открывать замок, приговаривая:

– Мы организуем все, так сказать, нормально. Я чуть приоткрою дверь, буду их отгонять палкой, а вы, того этого, смотрите через щелку и принимайте...

– Кого отгонять? Вы что, чертей наловили?!

– Что вы? Как можно? Такого приказа не было... – искренним тоном возразил Столбышев. Но в это время Воробьев бесцеремонно отстранил его и широко распахнул двери сарая. Как мгновенно налетающая вьюга, со щебетом, фырканием из сарая клубком вылетела плотная стая воробьев и закружилась в высоте. Ничего не понимая, заместитель министра посмотрел вверх, вытер платком с лица метко пущенную воробьем жидкую струйку и заглянул в пустой сарай. Там, на загаженном полу, плотной массой лежали трупики жертв впервые в мире примененного, научного режима ухода за воробьями.

– А где кедры? – недоуменно спросил Воробьев.

Столбышев молча и тупо посмотрел на него и закрыл лицо руками.

– Где те кедры, которые вы должны были заготовить?!! – покраснев от злости, повысил голос заместитель министра. – Что вы молчите, как чурбан?! Отвечайте!!!

Столбышев отнял от лица руки, беспомощно огляделся вокруг, всхлипнул и судорожно схватился за карман гимнастерки, где у него был спрятан партийный билет.

– Отвечайте!!! – проревел выведенный из себя правительственный сановник.

Из глаз Столбышева брызнули слезы. Он еще крепче уцепился за партбилет, нагнул вперед голову и, как раненый дикий кабан, громко страшным безумным голосом прокричав: "Не отдам! Убью, не отдам!.." брызжа слюной, ринулся на Воробьева и сбил его с ног.

Несколько человек с трудом оттащили Столбышева от заместителя министра и связали его. Он перестал сопротивляться, сразу размяк и сквозь слезы запел тоненьким голоском жалобную песенку: "Жил был у бабушки серенький козлик..." Он старательно пел, не пропуская ни одного слова и, когда окончил последнюю строфу: "Остались от козлика рожки да ножки", с непередаваемой болью, шепотом простонал:

– Мамочка родная, зачем ты меня родила секретарем райкома?..

Потом он утих и только дрожал всем телом, упершись неподвижным взглядом в одну точку.

–

ЭПИЛОГ

Прошла осень. Пришли Рождество и Новый Год, вернее, два новых года: по новому стилю праздновали и по старому – тоже. Зима подходила к концу. Днем над Орешниками уже светило ясное солнце. От его тепла снег становился рыхлым и ноздреватым. С крыш звонко падали капли. Сугробы, достигавшие раньше величины человеческого роста, потеряли свою сахарную белизну и осели, сгорбившись, как отжившие век старички. Воздух был наполнен пьянящей свежестью талого снега, благоуханьем набрякших березовых почек и пригорклого духа отогретой на солнце прелой пшеничной соломы, которая уже местами проглядывала через снег на крышах. По ночам зима выползала из своей норы и начинала наводить свои порядки: обильно вытрушивала остатки снега, навешивала под крышами сосульки, сковывала движение первых ручейков и зло щипала за нос, за оголенные руки, шею, залазила под одежду и жалила тело каждого, кто, поверив в весну, выходил на улицу без перчаток и теплой одежды. А днем опять припекало солнце и, глядя на него, люди расчищали снег, вывозили его подальше от деревни на поле, разбивали преграды на пути ручейков. Люди боролись с зимой, потому что верили в силу солнца, в то, что дни зимы сочтены.

После того, как связанного по рукам и ногам Столбышева увезли в область, а оттуда еще дальше в неизвестном направлении, в Орешниках почти ничего не переменилось. Вернее, перемены то были, но только личные, в порядке неизменного течения жизни.

Забитый многодетный колхозник Смирнов, получив за выработанные в году 250 трудодней небольшой мешок пшеницы и 23 рубля деньгами и узнав, что ему надо заплатить государству разных налогов на общую сумму в тысячу двести рублей, повесился в своем сарае. Его сняли, долго лечили. Когда он совершенно поправился, то по совету Мирона Сечкина ушел в областной город и поступил землекопом на строительство. Теперь от него семья получала письма и посылки с черными сухарями. В письмах он писал, что "слава Богу, наконец увидел человеческую жизнь": ест каждый день по килограмму хлеба, живет в бараке и получает 400 рублей в месяц.

Мирон Сечкин значительно расширил свое самогонное производство, купил вторую корову и подыскивал третью, но обязательно хотел только черную с белым пятном на лбу.

Дед Евсигней вместе с бригадиром Кошкиным усердно валяли валенки и продавали их в Орешниках и в других селах района. На вырученные деньги они совсем недурно жили, и дед даже отправил младшей дочери в город посылку с целой банкой меда для внучат.

Заведующий магазином Мамкин подружился с Бугаевым. Они накупили в Орешниках сухих грибов, отвезли в город и вернулись с целым мешком сахару. Сахар тут же поменяли на сухие грибы и опять повезли их в город.

У Пупина родилась дочь и на крестинах, совершенных по православному обряду, гуляло все партийное начальство во главе с новым первым секретарем райкома Ромашкой, кучерявым цыганом. Там же, под хмельком, Ромашка вспомнил, что он встречал Матюкова, и даже припомнил все подробности, как он когда-то бил штатного пропагандиста на Демьяновской ярмарке за украденного сивого мерина. На этой почве они крепко сошлись, и Матюков был у него правой рукой.

Дети Маланиных прислали на имя учеников школы письмо, в котором каракулями черным по белому писалось: "Мы счастливы, что родная партия и правительство проявляют о нас такую заботу. Где, в какой стране мира детям предоставлены такие хорошие условия, как в нашей цветущей стране?!" Обратный адрес на письме указывал, что дети Маланиных находятся в спецшколе.

Несколько позже и от Маланиной пришло письмо из Воркуты. Она писала, что ничего о судьбе мужа не знает, просила сообщить ей хоть что-нибудь о детях и в заключении письма коротко приписала, что получила всего шесть лет и очень рада, что работает в шахтах под землей. "Хоть сыро и тяжело работать, но не так холодно, а кроме того дают больше хлеба."

Раиса не долго горевала о Столбышеве и сошлась с Ромашкой.

Чубчиков получил прибавку в 10 рублей за выслугу лет, а Сечкин, в связи с расширением самогонного производства, стал платить Чубчикову, вместо 100 рублей в месяц, – 150 "за служебную близорукость".

В общем, никаких особенных изменений жизни в Орешниках не произошло и вряд ли что-либо изменится в ближайшем будущем. А может случиться и такое, что даже после того, как советские ученые полетят в первый межпланетный рейс, в Орешниках все еще будут освещать избы керосиновыми лампами, будут ездить в областной город за солью, керосином, спичками, сахаром и прочими товарами. Если будет существовать советская власть, то, наверное, так и будет. Даже обязательно так должно быть, потому что за счет ограбления сотен тысяч таких деревень, за счет лишения их самого необходимого и строится мощь Советского Союза.