Текст книги "Женщина до весны"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Да знаю, что нужна, – скривилась она, – но что делать-то?

– Да, история, – встал в тупик Батраков. Потом вдруг вспомнил: – Стой, раз дочка в нулевке… Сколько же ты замужем?

Она чуть задумалась:

– Ну вот считай… Замуж вышла в девятнадцать, сейчас двадцать шесть… Выходит, семь лет.

– А раз замужем, как же ездила?

– Так и ездила.

Этот ответ ничего не прояснил. Батраков не без труда повернулся к ней – в матрацной яме их глаза оказались почти что рядом.

– А почему?

– Нравилось, – спокойно сказала она.

Батраков не чувствовал ни ревности, ни боли, ни брезгливости, одно только желание понять. Рядом, грудь к груди, лежала женщина, любимая и своя, с ней все было ясно, но существовала еще и другая, чужая, с путаной нелепой судьбой, и ту, другую, надо было понять, чтобы своими прошлыми дуростями она не цепляла их с Танюшкой дальнейшую жизнь.

– А первый раз чего уехала? – все допытывался он.

Татьяна потянулась, погладила ладошкой его по груди и сказала мечтательно:

– Первый раз было здорово… Я ведь девушка была впечатлительная, все мысли про любовь, первый мальчик в пятнадцать лет.

– По-настоящему?

– Не понарошке же, – усмехнулась она. – Хороший был мальчик. Студент. Их на картошку пригнали, три недели жили у нас. Он и сам-то ребенок был, восемнадцать лет, а мне таким взрослым казался…

– Нравился?

– Отпад! Во-первых, перед подругами: у них вани деревенские, у меня студент. Потом язык у него был – часа по три молол без передыху! Ну, а я варежку разину – чего со мной хочешь, то я делай.

– Видела его после?

– Не. Три письма написала – ни звука. Потащилась к нему в город, а там, оказывается, и улицы такой нет.

– А ездить с чего начала?

– Мир хотелось повидать. Как раз школу кончила, стала с матерью на ферму ходить. Ну, думаю, еще время пройдет, замуж выйду, так не увижу, где чего творится. А тут случай подвернулся: рефрижераторщик один сманил. Поехали, говорит, прокатимся. А назад, говорю, как? А назад, говорит, попуткой. Так вот и загуляла в первый раз.

– А вдвоем как же ездили? – спросил Батраков. – Алла Константиновна в кузове, что ли?

Татьяна засмеялась:

– Ну что ты! Алла Константиновна – девушка нежная… Грузовики же обычно колоннами ходят. А у МАЗа кабина большая, втроем не тесно. Иногда в легковушки подсаживались.

– А ночью как, если втроем?

– Когда как. Тут уж хозяин барин, кого выберет. Но это не всегда. Иногда за так везут, для компании, одному-то в дороге скучно.

– А кормились как?

Батракова интересовало не это, другое – брала она деньги или нет?

Татьяна отмахнулась:

– Да ну… С голоду у нас еще никто не умер. Ты вон на вокзале накормил, так? А с шоферами тем более. Они же в дороге что-то едят. Ну и как же ты думаешь: сам в рот, а тебе не даст? Едем же вместе, разговариваем, уже люди свои.

– Ну, а если, допустим, очень уж противно?

Она сразу поняла, о чем речь:

– Мы же смотрим, к кому подсесть. А если уж так вышло, Аллу Константиновну попросишь, она девушка отзывчивая, выручит.

– Денег никогда не предлагали? – все же не выдержал Батраков, почему-то именно это волновало его больше всего.

Татьяна мотнула головой:

– Не. Это проститутки за деньги стараются, а дальнобойщицы – так, за романтику. – Помолчала и добавила: – Не мучайся, родной. Ничего плохого не было, кроме того, что было. Самое плохое, что сейчас мне домой дороги нет.

– Раньше-то возвращалась.

– Раньше как-то сходило.

– Врала?

– А ты думал? Ну, не правду же говорить. Мужу-то! Он-то не виноват, чего ж ему жизнь укорачивать. Сейчас вот занесло, сама не знаю… Думала, недельку проветримся, а видишь…

– Как замуж вышла, это ты, пожалуй, зря, – мягко, но все же осудил Батраков.

Она опять вздохнула:

– Натура у меня такая. Со школы хотела поездить. Спортсменки, вон, ездят, стюардессы всякие даже в Париж летают.

– Ну и пошла бы на стюардессу.

– С моими-то отметками?.. Ладно, бог с ним. Хоть будет, что на старости вспомнить. Ты вот в Махачкале был?

– Нет.

– А я была. И в Киеве была, целые две недели. У художника одного застряла. Сперва рисовал меня, потом так. Старый уже был, а шебутной. Знаешь, как меня звал? Гелла. Мы с ним такую хохму устроили! Гостей назвал, мне велел чай разносить. На подносе. Фартук повязал красивый, вышитый, с нагрудником. А под фартуком – ничего – голая. Поднос поставила, задом повернулась – ну, хохма! Ржачка у них была на полчаса.

Рассказывая, она увлеклась, заулыбалась.

Главное, денег не брала, думал Батраков, слава богу, баба порядочная. Конечно, окажись по-другому, тоже не смертный грех, человек не всегда себе хозяин. Но лучше, что не брала. Вон ведь как ее жизнь помотала, а порядочность сохранила…

– С дочкой надо решать, – сказал Батраков, – все равно когда-нибудь придется. Ведь не бросишь ты ее на веки вечные?

– Нет, конечно, – неуверенно и не сразу согласилась она. И попросила совсем уж жалко: – Давай чуть погодя, а?

Батраков подумал и решил:

– Ладно, еще неделю отдохни. А там поедем. Как раз и отгулы прихвачу.

Наутро, когда он спешил на работу, Татьяна пошла с ним и сама устроилась при складе, временно. Взяли без документов, на честное слово.

В тот же вечер после работы Батраков встретил мать. Увидел ее издали, и она увидела: остановилась посреди разбитого тротуарчика, рука в бок кренделем – ждала. Батраков подошел, тоже остановился. Бегать от матери он не собирался – честь велика.

– Ну, – спросила мать. – долго будешь сплетниц радовать?

На это он отвечать не стал.

– Так и будешь по чужим чердакам Христа ради?

– Зачем? Домой вернусь.

– Один или с невестой?

– С женой.

– А меня не хочешь спросить, пущу или нет?

– Не, не хочу, – ответил Батраков, чувствуя, как собирается и твердеет в нем злость, – я ведь в свой дом вернусь.

– Это в какой же свой?

– Который отец выстроил.

– Этот, значит, твой. А мой где?

– Разберемся.

– Судиться будешь?

– Сперва въеду.

Отвечал он спокойно, но соображал уже мало что – вела злоба. Он редко закидывался, но теперь так случилось.

– Дурак ты, Славка, – сказала она, – нашел врага – родную мать. Да хоть завтра въезжай. Хочешь, комнату бери, хочешь, две, оставишь мне верандочку, и спасибо. О себе, что ли, забочусь?

Батраков молчал, злость быстро уходила, но что сказать, он не знал: настраивался на другое, на борьбу, на скандал, на долгое враждебное противостояние. А теперь, похоже, бороться было не с кем. Вот только надолго ли хватит материной покладистости?

– Может, она и хорошая баба, – задумчиво двинула бровями мать, – это тебе видней. А вот какие она прошла огни и воды, это ты у меня спроси. Это, сынок, не спрячешь. Ну, женишься, ладно, мешать не буду, пропишу. А дальше? Что дальше-то будет, думал?

– Ну, нравится она мне, – угрюмо объяснил Батраков.

Мать помедлила и развела ладони – смирилась с его решением:

– Раз так, приводи. Кстати, пошли, дам тебе чего теплое. А то погода, вон, видишь… Еще простынет, не дай бог, будет у тебя жена мало что веселая, так еще и хворая.

Батраков зашел с матерью домой, взял кофту, плащ и зонтик.

– Когда придете? – спросила мать.

– Спасибо, мам, – сказал он, – но пока не знаю. Подумать надо, как лучше. У тебя характер, у меня характер, у нее характер… Я вообще-то прикидывал – может, лучше уехать куда, новую жизнь начать на новом месте.

На дворе зашуршало тихонько, дождь – не дождь, не поймешь. В открытую фортку слышно было, как рванул ветер. Перед окном, мазнув красноватым, косо пронеслись слабые, жухлые листья.

– Совсем осень, – сказала мать. Она вздохнула, медленно покивала, словно соглашаясь сама с собой, и села на табуретку в сенях. – Может, и прав ты. Поживи, присмотрись. Когда своим домом, виднее. Куда думаешь-то?

– Не знаю пока. – Он так и стоял с зонтиком под мышкой.

Она сидела сгорбившись, глаза будто в пыли, голос усталый:

– Дедов дом так и стоит заколочен. Пять лет уже. Если кто не спалил. Вот и поезжай… Она-то деревенская?

Батраков кивнул, но без большой уверенности. Была вроде деревенская, а какая сейчас, это видно будет.

– Земля там хорошая, – сказала мать, – усадьба, сад, если не посох.

Материна идея Батракову понравилась. Но он пока что не решился говорить за двоих. Поэтому осторожно пообещал…

– Обмозгуем…

Конец осени выпал не теплый, но сухой, дни стояли чистые, солнечные. Мать помогла приодеть Татьяну к зимним холодам, Батраков взял два отгула и поехал с невестой в ее родные места вызволять документы и дочку Аленку.

Татьянина родина лежала сразу за шоссейкой, от станции километрах в полутора. Место было красивое, овражистое, с небольшим леском и выгнувшимся подковой озером. Но и здесь, как в родном поселке Батракова, казенно торчали торцами к шоссейке несколько пятиэтажек – серыми неряшливыми панелями они лезли в глаза и давили окрестную красоту.

Пока шли, Татьяна мрачнела и мрачнела. За пятиэтажками, где начинались разномастные частные домики, остановилась и опустила свою торбочку на сухой травянистый бугорок.

– Здесь, что ли? – спросил Батраков.

Она молчала.

– Куда идти-то?

– Не могу, – сказала она.

– Ну, чего ты? Договорились ведь.

– Стыдно. Боюсь.

– Все равно же надо.

– Чего я ей скажу?

– А чего говорить? Войдем, и все. Сами увидят.

– Ага! – бросила она раздраженно. – Привет, мамаша дорогая, давно не видались. Так, что ли?

– Ну, я сам скажу. Пошли.

– Чего ты скажешь?

– Что надо, то и скажу.

– А к ним, – крикнула она и мотнула головой куда-то в сторону, – к ним не пойду! Вот убивай – не пойду!

– Туда сам схожу, там ты и не нужна, – твердо, как мог, пообещал Батраков, но решимости голосу все равно не хватило. Там дело предстояло тяжелое, тяжелое и грязное. Но и избежать его никак не получалось: дочку Аленку надо было выручать.

Дверь была не заперта, и стучать не стали – Татьяна, правда, держалась сзади, но Батраков рассудил, что при всех деталях она не в чужой, а в родной дом возвращается. В родную же дверь не стучат. Татьянина мать, к двери спиной, стирала, таз с мыльной водой стоял на табуретке. На улице было еще довольно светло, но в доме сумеречно, и громоздкий старый телевизор выделялся серым мерцающим пятном: полный человек в четверть голоса рассказывал про сельское хозяйство.

Батраков кашлянул. Мать не услыхала. Как ее зовут, он в зашоре не поинтересовался, а теперь было неловко. Но делать нечего, наклонился к Татьяне и спросил шепотом.

Та молчала, как в столбняке. А вот мать на шепот обернулась.

Мать смотрела на дочь, дочь на мать. И – ни слова. Потом женщина вытерла руки о передник и спиной привалилась к шкафу. Ростом она была пониже Татьяны, но из-за тяжелой фигуры и больших, с грубыми пальцами, кистей казалась крупнее дочери.

Батраков вспомнил обещанное.

– Вот, мамаша, в гости приехали, – сказал он шутливо, – принимайте.

Женщина все молчала. На вид ей было к шестидесяти, а сколько на деле, Батраков не знал. И не мог понять, похожи они с Татьяной или нет.

– Загулялись немного, зато теперь… – продолжил он в том же тоне.

Но тут женщина нетвердо пошла вперед. Сейчас заплачет, испугался Батраков. Но она не заплакала. Она подошла к Татьяне и открытой ладонью с силой хлестнула ее по лицу.

– Сволочь паскудная, – крикнула мать, – сука!

Батраков от неожиданности тоже закричал:

– Да вы что, мамаша?!

И заговорил, торопясь, чтобы мать не успела снова замахнуться.

– Мы же по-хорошему, женимся, за паспортом приехали, расписаться…

– Сука, – сказала мать уже спокойно, и это вышло еще страшней, – я ведь уже в розыск подала, фотку распечатали. Отец все забросил, в область ездил, сейчас, вон, в Москве. Думали, лежит где в болоте убитая, хоть бы тело отдали похоронить. Ох, сука…

– Мам, – забормотала Татьяна, – ну что ты, мам…

– Со двора чтоб не вылазила! – крикнула та. – Что людям скажу? Сестру бы хоть пожалела, ей еще замуж выходить. Уж лучше бы правда тебя кто-нибудь…

Татьяна стояла, опустив голову, растерянная и жалкая, Батраков и не думал, что она может быть такой. Он не выдержал, вступился:

– Зря вы, мамаша. Ну, ошиблась, каждый может ошибиться. А теперь все будет по-другому.

Мать словно впервые заметила его, оглядела медленно и бросила дочери:

– Нашла блаженного…

Потом она все же отошла, чуть помягчела, и стало видно, что не так уж она и стара, лет сорок пять, наверное. Молча накрыла на стол, нарезала хлеба, сала. Но видно было, что Татьяну не простила и прощать не собирается: миски с толченой картошкой ставила рывком, не глядя, словно собакам швыряла. И сама за стол не села.

Батраков, привыкший ко многому в жизни, в том числе и к женской злости, вежливо благодарил, ел спокойно и все хвалил. Кончилось тем, что мать все же поинтересовалась:

– Ну, а ты кто ж такой будешь?

– У меня, мамаша, шесть специальностей, – ответил Батраков и рассказал про все шесть. Женщина вздохнула и посмотрела на него с жалостью, что Батракова не обидело и не огорчило: не важно, как смотрит, важно, что от Татьяны отвлеклась.

Пришла младшая Татьянина сестра, удивилась, даже обрадовалась, но обнялась сдержанно и малость брезгливо – подставила для поцелуя скулу. Батракова она восприняла спокойно, спрашивать ни о чем не стала, но, уходя в другую комнату, пренебрежительно хмыкнула в дверях.

Татьянина мать, как и его собственная в первый вечер, спросила, вместе им стелить или отдельно, и Батраков тоже сказал, что отдельно. И опять в глазах женщины шевельнулась жалость:

– Дурак ты, парень. Пользовался бы тем, что есть, другого от нее все равно не дождешься.

Татьяна сидела, будто разговор не о ней.

Ему постелили в теплой пристройке. Ночью невеста пробралась к нему, скользнула под старое, в прорехах, ватное одеяло. Батраков стал ее успокаивать, уговаривал не обижаться на мать. Татьяна тихо засмеялась и зашептала ему в ухо:

– Стасик, радость моя, да не бери в голову. Думаешь, переживаю? Ну, дала по морде, выполнила родительский долг. Первый раз, что ли? Я ведь для них давно отрезанный ломоть, чем я дальше, тем матери лучше.

– Мать все же, – возразил Батраков. – любит тебя.

Татьяна усмехнулась и сказала убежденно:

– Меня в этой жизни любить некому. Вот если только ты не откажешься.

– Я-то не откажусь, – заверил он. Подумал, что самому спрашивать не надо, но все же спросил: – А ты?

– Что я, совсем уж дура?

Прижалась к нему, заласкала, места нецелованного не оставила и неслышно прокралась назад в дом.

Вытащу, думал Батраков, из всего вытащу. Ведь хороший человек, ну как они все не понимают? Ну, надурила, да. Зато человек какой. Где еще такую найдешь? За всю его жизнь только две таких и было. Галия да она.

Опять вспомнился маленький поселок при новой станции, весь из сборных домов, голое, жалкое, крохотное кладбище – могила Галии была второй. Цементную плиту положили зимой, весной она ушла в грязь, потом пришлось сверху класть другую. Съездить бы туда, обязательно надо, ведь ни разу потом не был…

Татьяна послушалась мать, со двора не выходила. Но какие уж тайны в деревне! Когда Батраков шел улицей к Татьяниному мужу, встречные оглядывались.

У калитки Батраков заколебался. Открыть и войти? Нельзя, не гость. Стучать? Кто услышит? На всякий случай он все же потряс калитку – тут же равнодушно и кратко взлаяла собака, словно звонок продребезжал. Батраков стоял у забора, ждал.

Минуты через две из дома вышла женщина в годах – свекровь, наверное. До калитки она не дошла, остановилась на середине тропки и молча оглядела Батракова, после чего повернулась и снова ушла в дом.

Ладно хоть увидела, подумал он.

Еще через несколько минут вышел парень лет тридцати. Он, наверное, кто же еще. Муж.

Парень подошел к калитке и молча, как женщина до него, уставился на Батракова. Был он без пальто и без шапки, в толстом, домашней вязки, свитере. В руке гнутый железный прут, каким мальчишки зимой гоняют мяч или консервную банку. Драться, что ли, собирается?

Драться с парнем было нельзя, это Батраков понял сразу. Уж больно силы не равны: щупленький, росточком чуть повыше Татьяны, и как драться, если за этим недобро молчащим парнем вся справедливость? Ведь не он увел у Батракова жену, Батраков у него. А хочет увести еще и дочку.

Ладно, усмехнулся про себя Батраков, до смерти не убьет.

– Ну? – сказал парень.

– Да вот разговор есть, – объяснил Батраков.

– Слушаю.

– Батраков моя фамилия.

– Очень приятно. – Насмешки в ответе не было, видно, вежливая фраза вылетела автоматом, и от этого лицо парня стало еще напряженней и злей.

– Так уж вышло, что мы с Татьяной познакомились… не здесь, конечно, там, у нас, – Батракову казалось важным это уточнить, чтобы парню было не так обидно, – ну и вот… Извините, конечно… Что замужем она, узнал поздно… Получилось, вот…

– Ну, допустим, – выговорил парень.

– Вот и хотелось бы… по-человечески… раз уж получилось…

– Чего надо? – резко оборвал парень. Он так и не открыл калитку.

– Зачем злишься-то? – попытался урезонить его Батраков. – Я же твоего ничего не украл, я ведь…

– Чего надо?! – уже в полный голос заорал тот.

Это было некрасиво. Батраков сухо сказал:

– Во-первых, паспорт.

– Допустим. – Парень загнул палец на руке, свободной от прута.

– Трудовая.

Парень загнул второй палец.

– Ну и… – Батраков замялся, но произнести пришлось: – Еще вопрос насчет ребенка.

– Что за вопрос?

– Если б мальчик, и речи бы не было, – заверил Батраков, – но у вас же девочка. А дочке нужна мать.

Парень загнул третий палец:

– Все?

– Все, – согласился Батраков.

Парень покивал, прут в его руке подрагивал в такт.

– Значит, так, – сказал он, – паспортом своим и трудовой пусть хоть подтирается. А про дочку можешь ей передать: сдохнет, а девку не увидит.

– Зачем же так? – спросил Батраков с укором. – Все понимаю, виновата. Но дочке нужна же мать?

– Мать нужна, – едко подтвердил парень, – мать всегда нужна. Вот сука – не нужна!

– Ругаться-то зачем?

– А потому что сука – не нужна!

– Дочка же вырастет, – возразил Батраков, не обращая внимания на ругань, – все равно спросит… Ну как девчонке без матери?

– Спросит, – согласился парень, – это уж точно – спросит!

Он словно угрожал кому-то. Потом вдруг быстро пошел в дом.

А вернулся с девочкой.

Пока они шли от дома, Батраков жадно разглядывал Аленку. Курносенькая, волосенки светлые из-под смешного круглого картузика. Парень держал ее за руку, оттого Аленка скособочилась, одно плечишко вылезло, воротник теплой куртки налез на ухо.

Пока что это был чужой ребенок – но частично уже и его. Дочь. Старшая. До времени поживет здесь, так для нее лучше. Ну, а как они с Татьяной обустроятся… Батраков знал себя и знал, что Аленку станет любить, как свою, больше, чем свою, поскольку так будет справедливее. И одевать ее станет, как положено, и обидеть никому не даст, даже Татьяне, потому что ребенка надо воспитывать требовательно, но не обижая.

Он улыбнулся девочке сквозь штакетник и спросил, как ее зовут. Девочка не ответила. Стесняется, подумал он.

Парень отпустил Аленкину руку и сказал хмуро:

– Вон дядя за тобой пришел – пойдешь к нему жить?

– Не-а! – звонко отозвалась девочка, глазенки азартно заблестели. Батраков улыбнулся ей, показывая, что понимает игру.

– А то гляди, если хочешь, – все так же угрюмо предложил парень.

Девочка присела и во всю мочь, подвизгивая, крикнула:

– Не-а!

– Ну? – спросил парень Батракова.

– Так я что, я ж к ней от матери.

– От матери он, поняла? – с нажимом разъяснил девочке парень. – Может, к матери хочешь?

– Не хочу! – уже зло крикнула девочка. – Не хочу к суке!

Ротик у Аленки был маленький, нежный. Батраков, совсем растерявшись, забормотал:

– Ты что, разве можно так? Про мать? Мать же!

– Сука! – с вызовом повторила девочка.

– Ладно, – покорился Батраков, – твое дело расти. Вот вырастешь…

– Домой! – скомандовал парень, и девочка, ткнув его пальцем в рукав, будто в догонялки играла, побежала к дому. Парень повернулся к Батракову: – Еще вопросы будут?

– Маленькая пока, – объяснил Батраков то ли ему, то ли себе, и сердце его сдавилось от жалости к Татьяне.

– Вот, значит, трудовая, – сказал парень и просунул серую книжечку между штакетинами, – вот паспорт…

Батраков взял трудовую, другой рукой потянулся за паспортом. Но, оказалось, рановато. Парень паспорт не отдал, раскрыл и стал глядеть на карточку. Поглядел, покачал головой, странно дернул губами и вдруг, скривившись, плюнул на фотографию а швырнул паспорт через забор.

Батраков посмотрел на малого и крутнул пальцем у виска. Потом нагнулся, вытер карточку о рукав и пошел.

– Эй! – крикнули сзади. Батраков обернулся. Парень все стоял за калиткой.

– Ты что, жениться думаешь? – спросил он.

– Как положено, – с достоинством ответил Батраков.

Тот посмотрел почти что с сочувствием:

– Знаешь что, мужик? Ноги есть? Вот и беги подальше, пока живой.

– Обмозгуем, – ответил Батраков, чтобы лишний раз не обижать человека.

Отойдя, раскрыл паспорт. На давней карточке у юной Танюшки была нежная шея и глаза такие, словно вот-вот уйдет в любовный туман. Красивая карточка. Плевать-то на нее зачем?

…Татьяне он сказал, что Аленку не показали.

В понедельник пришлось съездить в район, в милицию. Батраков взял Татьянин паспорт, вышел на шоссейку и голоснул. Близко было, минут двадцать.

В комнате с железным шкафом полный, с сонными глазами капитан спросил Батракова:

– А месяц назад сообщить было нельзя?

– Да я сам… – начал было Батраков, но капитан уже потерял к нему интерес. Вызвал небольшого ладного лейтенантика и приказал:

– Поедешь с гражданином, проверишь. «Москвича» возьми. На обратном пути сгоняешь в совхоз. Гуляй!

Лейтенантик оказался парнем компанейским и дорогой просвещал Батракова:

– Главное, листовку отпечатали. Деньги трачены. И теперь кому-то будет втык. Другой на шлюшку тратится, так хоть чего-то с этого имеет. А тут за что страдать?

Он запнулся, покосился на попутчика и спросил:

– А ты ей кто?

– Да что-то вроде мужа.

Лейтенант присвистнул:

– Вот оно как! Тогда извиняюсь. Тогда, выходит, не шлюшка, а самая передовая в мире советская женщина. Они теперь все передовые, где бы одну отсталую найти…

Батраков спросил, будет ли теперь Татьяне что-нибудь за эту историю. Лейтенантик, сняв пальцы с руля, махнул рукой:

– Чего с ней сделаешь? У нас государство гуманное. Если ты сознательный гражданин, дашь ей метлой по заднице. А нет – тогда придется ограничиться моральным порицанием. Веришь в моральное порицание?

Батраков сказал, что не верит.

– Зря, – осудил лейтенантик, – надо верить. Потому что больше не во что.

До деревни домчали духом. Лейтенантик взял Татьянин паспорт и, глядя на нее, все сверил: личность, паспортные данные и прописку. Потом спросил:

– Сколько в общей сложности отсутствовали?

Татьяна сказала, что с мая.

– Полгода, значит, – подсчитал лейтенант, – срок! Ну, и чем же вы эти полгода занимались?

Она промолчала.

– А телеграмму домой нельзя было дать, чтоб людей зря не беспокоить?

И этот вопрос остался без ответа.

– Ясно. – сказал лейтенант.

Батраков проводил его к маните. Лейтенантик открыл дверцу, оправил шинель, потопал ботинками, стряхивая мусор, и проговорил убежденно:

– Хлебнешь ты с ней, парень.

Батраков вернулся в дом. Татьяна понуро, мешком, сидела на табуретке. Она сразу же спросила:

– Чего Аленка говорила?

Он растерялся:

– Да я же…

– Не ври, не надо. – попросила Татьяна, – тут же деревня, от соседей что спрячешь? Да и свекруха уже разнесла.

Батраков попытался успокоить:

– Она же маленькая, ребенок. У них это как игра, сегодня одно, завтра другое. Девчушка – прямо копия твоя…

Она подняла взгляд:

– Стасик, родненький, давай уедем? Прямо сейчас, а? Пока мать не пришла.

Голос был тихий, но глаза такие измученные, что Батраков испугался, что еще слово, и она сорвется, закричит, завоет, забьется – видно, до края дошло.

– Ну давай, – согласился он сразу, – давай. Куда?

– Да хоть куда. Словим попутку, и по трассе. – Она улыбнулась. – На пару. Как с Аллой Константиновной. Давай, а?

– Меня шофера кормить не станут.

– Ну, не могу я тут!

Это она почти крикнула.

– Ладно, – решил Батраков, – поехали. Страна большая, найдем место.

По сути дела, в большой стране место для них с Татьяной было только одно, Батраков его и держал в голове при том разговоре. Сам он был готов начать хоть с нуля, с общаги, а вот Танюшка могла не выдержать. Тут он мечтаний не строил, а рисковать не хотел. Не хотел рисковать Татьяной.

Ползимы пришлось кантоваться в родительском доме. Обошлось: бывало всякое, но глотки друг другу не рвали. Мать вроде бы подобрела и приладилась вечерами играть с Татьяной в дурака. А в начале февраля собрались, Батраков снял с книжки все свои шестьсот рэ, и поехали в Крым.

Дедов дом, щитовой, мазаный, а в былые времена и беленый, располагался посреди довольно большого поселка, некрасивого, но аккуратного, поставленного быстро, по линейке, лет тридцать назад, когда среди прочих принялись осваивать и крымскую целину. Была степь, стал колхоз. До райцентра восемнадцать километров, до моря сто десять. Хорошее место, в самый раз.

В первый же день, оглядевшись, Батраков понял, что с соседями повезло: дом так и стоял заколоченный, ни доски не отодрано, ни стекла не выбито. Забор из сетки поржавел и местами прилег, но тут забота предвиделась небольшая. Главное, ничего не испохабили и не растащили – похоже, народ вокруг обитал трудолюбивый, из тех, кому заработать проще, чем украсть.

Что Батракова особенно порадовало – как повела себя Татьяна. Пока он освобождал окна и примеривался к забору, она обследовала сарайку, разобралась в чуланчике и взялась за полы. Потом так споро разложила и развесила барахлишко, что и трех часов не прошло, а брошенный дом стал жилым. И пахло в нем не подвалом, а мытым деревом. И ужинали на чистом полотенце. И спать легли в чистую постель. Батраков сперва удивился, а потом вспомнил ухоженный сарай при бывшем ее жилье, дорожку с песочком, угрюмую свекровь и подумал, что домашнюю школу Танюшка прошла хорошую. Повезло ему с хозяйкой. И тут повезло.

Батраков устроился в колхозе механизатором, Татьяна пошла в школьную столовую. На двоих вышли приличные деньги, плюс ей на еду почти не тратиться, плюс у него… да мало ли какие у механизатора в деревне плюсы? Там починить, там подбросить – лишняя сотня в месяц сама набегала. А еще ведь усадьба! Батраков выписал в колхозе двух поросят, купил цыплят, окультурил черешни и яблони, сгоряча, в охотку, сунул в землю еще десяток корней, про огород и говорить нечего. Пожалуй, даже малость перехватил: ведь Крым, степь, все на поливе, приходил с работы к восьми и пластался до полуночи. Сразу возникла идея прикопить деньжат, достать труб и сделать по участку разводку. Но пока приходилось ведрами. Зато хлопоты эти были радостны, потому что рядом так же пласталась Татьяна.

Уживаться с ней было на удивление легко: держалась скромно, любую напряженку тут же снимала шуткой. Ревновать он не ревновал, да и поводов не давала. Когда послали на неделю в Джанкой, немного забеспокоился, но она только расхохоталась:

– Ну чего боишься, дурачок? Думаешь, я такая страстная? Да по мне хоть… Ну хочешь, проверь – месяц не трогай. Да хоть два. Только спи рядом, я уж привыкла с тобой засыпать.

Видно, из глаз его еще не ушла тревога – она ухмыльнулась:

– Не веришь? Ну, поставь пломбу для надежности.

И потянула вниз молнию на штанах.

Первая запомнившаяся размолвка произошла, когда в чуланчике, в ворохе рухляди Батраков наткнулся на пачку сигарет. Взял, повертел с недоумением и обидой. Как же так, ведь обещала…

Вошла Татьяна, поняла, сделала виноватое лицо:

– Ну, прости, не удержалась. Три штучки только. Ну, швырни в печку, и все.

– Ты ж обещала, – сказал Батраков.

– Ну, прости, – примирительно улыбнулась она.

– В рать-то зачем? Не можешь – кури при мне. Только не ври.

И тут она вдруг закричала, слезы рванулись из глаз:

– Ну не могу я так! В тюрьме я, что ли? Ну что я сделала-то?

Батраков растерялся, забормотал:

– Танюшка, да ты что? Что ты? Да кури, ради бога, если уж так. Я ведь почему? Ты молодая, женский организм, здоровье, сама понимаешь… У нас вон дома сосед…

– Ладно, швырни их в печку и забудь.

– Зачем в печку? Раз уж хочешь…

– Тогда держи у себя, – сказала она, – я ведь сама знаю. Но вот бывает иногда… Пускай лежат на черный день. Только если попрошу, не спрашивай, что и как. Дай, и все. Ладно?

– Идет, – пообещал Батраков.

Сигареты понадобились не скоро, месяца через полтора. Причины не было никакой. Случилось это в воскресенье. С утра часа полтора поработал дождь, освободив их от поливки. Потом солнце взяло свое. Батраков дождался, пока подсохнет, и часа четыре возился с сарайкой, менял изодранный, пересохший, трухлявый толь. Вернулся в дом голодный, схватил, что увидел на столе: ломоть хлеба, кусок холодной курятины. Отогнав первый голод, удивился, что Татьяна молчит – ни словечка, ни ухмылки. Глянул повнимательней – сидит на лавке понурая, локти в колени.

– Ты чего?

Она вяло шевельнула ладонью:

– Да нормально…

– Не приболела?

– Чего мне сделается…

Батраков подсел к ней, обнял, погладил по щеке, по груди.

– Танюшка, ты чего?

Она вдруг посмотрела на него – глаза измученные, жалкие:

– Дай закурить, а?

Без вопросов, как и договаривались, он достал сигареты:

– Ну, на, конечно, на.

– Не обижайся, ладно?

– Чего ж обижаться? Раз надо…

Она закурила. Батраков достал старые, оттопавшие свое ботинки и стал вертеть в руках, прикидывая, на что бы полезное употребить. Ничего путного не придумал, но хоть над душой не стоял.

Докурив, она попросила:

– Можно еще одну?

У него аж горло перехватило от жалости, заговорил невнятно:

– Танюшка, да ты чего? Что я тебе, жандарм какой? Раз требуется…

И опять она тянула дым, как алкаш водку, не спеша и не жадничая, но каждым глотком дорожа и наслаждаясь.

– Все, – сказала она потом, – отлегло.

Он осторожно спросил:

– Тебе плохо?

Она усмехнулась обычной своей усмешкой, только взгляд был в сторону и тоскливый:

– Наоборот – слишком хорошо. Со всех сторон сыта. – Снова усмехнулась, уже повеселей. – А волк должен быть голодный и злой, так ему положено. Понял?

– Какой же ты волк? – сказал он и провел ладонью по нежной щеке ее.

– Ну, волчица.

– Уж скорей котенок.

С каждым словом он жалел ее все больше и больше, и в конце концов эта волна жалости вынесла его туда, куда выносила обычно: хотелось обласкать и защитить ее всю, и даже легкий домашний халатик стал этой жалости помехой. Татьяна сперва была вялой и с привычной податливостью подчинялась его рукам, потом зажглась.

Вечер был душный, они окатились в сенях нагревшейся за день водой. Вытираясь, Татьяна сказала:

– Пойдем куда-нибудь, а?

– Куда?

– В гости. Бутылка есть.

– Давай, – согласился Батраков, – к кому?

Она подумала немного:

– Пожалуй, не к кому. Ни к кому не охота. Может, в район сгоняем?