Текст книги "Прямая речь"

Автор книги: Леонид Филатов

Болезнь

* * *

А я живу. Хвораю, но не умер. Чуть реже улыбаюсь, но живу.

Я встаю, хожу, дышу, работаю – это и есть оптимизм. Пишу, делаю свое дело, может быть, чуточку хуже, но делаю. У меня есть мама, жена, сын. Я не хочу их оставить, у меня перед ними есть еще обязанности. Может быть, поэтому я и выжил, хотя три года умирал. Из смерти, кроме врачей, вытащила простая мысль, что умирать нехорошо, неудобно, нельзя родных оставлять. Вытащили не какие-то высокие соображения, а самые что ни на есть бытовые дела, которые еще надо сделать на этом свете.

И еще боялся умереть некрасиво, жалко, поэтому терпел и держался за жизнь. Вспоминал, как Жуковский говорил умирающему Пушкину: «Ты, кричи, кричи, легче будет». А Пушкин ему: «Неужели я не могу осилить этот вздор?»

Я видел очень достойных людей, умиравших крайне жалко, истерично, озлобившись на весь мир, и не хотел такой смерти.

1999 г.

* * *

В нашем государстве не очень-то побудешь инвалидом – не на что. Пять лет я провел, как говорят врачи, ближе к смерти. Я люблю жизнь и не хочу, чтобы ко мне относились с сочувствием и жалостью, как к калеке. Хочу, чтобы меня воспринимали, как нормального человека, хотя понимаю, что это уже трудно сделать. Но сегодня я ближе к жизни. Сейчас я еще не в лучшем виде, но, спасибо Богу, он не отнял у меня разум. Это главное.

* * *

Когда я в день своего пятидесятилетия был при смерти, первыми мне позвонили Мария Владимировна Миронова и Зиновий Ефимович Гердт. Люди не моего поколения – кто я им? Зачем звонить? Но они посчитали, что сказать мне добрые слова – их долг.

История моей болезни, неинтересная история. Я сам был бы счастлив, если б мой язык выговорил: «во всем виноваты»… И дальше бы шел список людей, к которым у меня определенное отношение. Сказать же, что я окочурился в результате действий господина мэра и усилий моего коллеги Валерия Золотухина, который пытается выжить своих товарищей из театра, – это много им чести. Я лучше посмертно повешу нескольких собак на нескольких людей, оставлю в ящике письменного стола. А сейчас давать надежды им не хочу. Происходят определенные гадости, огорчения, я нервничаю. Кого в этом винить? Жизнь? Так ведь давно известно – жить вредно, от этого умирают.

* * *

Первый раз болезнь дала о себе знать в восьмидесятом году. У меня долго не было на Таганке интересных ролей. И вдруг Любимов предложил сыграть Раскольникова. Но у меня внезапно пропал голос.

Болезнь оказалась запущена до такой степени, что больше медлить было нельзя. Пришлось сделать операцию на голосовых связках. В результате роль Раскольникова уплыла.

Через пару лет Сергей Соловьев пригласил меня сыграть Тригорина в «Чайке». И вот на репетиции сижу я в лодке, произношу монолог… И чувствую: левая нога немеет. Мне нужно выйти из лодки, а нога не шевелится. Я стал ее поднимать руками, а Сережа мне говорит: «Леня, это перебор! Тригорин не такой уж и старый. Ему всего 44». – «Да при чем здесь Тригорин! У меня нога отнялась».

После этого я начал ощущать, как по спине нет-нет да пробежит какой-то холодок. Ощущение не из приятных. Сразу накатывают дурные предчувствия, в голову лезут нехорошие мысли. Я понимал, что надо бы заняться здоровьем, но времени на это у меня никогда не было.

* * *

Откровенно говоря, мне эта тема порядком поднадоела. Я недавно был в «Современнике» на премьере своего «Голого короля», кстати сказать, блестяще поставленном Мишей Ефремовым.

И там ко мне и перед началом, и в антракте подходили люди, протягивали программки, просили расписаться, приятно, конечно, не скрою. Но, уходя, каждый непременно желал мне здоровья. Не хочу сказать, что это раздражало, но… Неужели я настолько безнадежно выгляжу? Понимаю, что жизнь берет свое, и мне все труднее с каждым годом выглядеть на тридцать, но зачем же так откровенно намекать на мой полтинник с хвостиком?

* * *

В один прекрасный момент, лет примерно шесть назад, мои почки сказали: «Хватит», – и перестали нормально функционировать. А поскольку они слишком за многое отвечают, в моем и без того не очень могучем организме начались сбои. Впервые я тогда узнал, что такое реанимация, услышал в свой адрес страшное слово – «нетранспортабельный».

Врачи буквально с ног сбились, устанавливая диагноз, даже на рак проверили, а потом во всеуслышание торжественно объявили, что оного у меня не обнаружено. Когда, наконец, добрались до почек, было поздно. Спасать оказалось нечего. Да и я к тому времени был уж «хорош»: токсины из организма не выводились, и он практически весь был отравлен. Я не мог даже пальцем самостоятельно пошевелить.

* * *

По-видимому, в моем воспаленном мозгу крутилась мысль, что это мой последний шанс на этом свете, и он выдавал рифмованные строчки как машина. Я их просто доводил до ума, чтобы были читабельны, и надиктовывал жене. В таком тандеме мы и сделали «Три апельсина». Я вообще бесконечно благодарен Нине, если бы не она… Когда после почти полуторагодовалого существования на искусственной почке встал вопрос о переводе меня на донорскую, врачи давали гарантию только на 50 процентов, настолько был ослаблен организм. И тогда Нина дала подписку и практически взяла всю ответственность на себя.

* * *

Никогда не думал, что выдержу длительный период беспомощности, так как я человек дерганый, импульсивный. Но ошибся. Когда немощь, которую никто не ждал, свалила меня, было, конечно, ощущение безнадежности. Но я приучал себя к мысли, что уходили люди и получше меня, и никто из них не верещал.

* * *

Однажды фиксировали, что я умираю. Было ощущение невероятной легкости. Ни плаксивости, ничего не жаль…

* * *

В жизни, в работе много делал не так. И не единожды. Но исповедоваться перед тысячами читателей я не буду. Да и зачем лишний раз об этом говорить, если Всевышний и так периодически призывает меня к ответу то за одно, то за другое.

* * *

Не все в этой жизни от нервов. На этот вопрос очень хорошо ответил Занусси: «Жизнь – это смертельная болезнь, предающаяся половым путем». Куда еще яснее? От себя добавлю, что в каждой болезни, безусловно, есть доля нашего участия. И каждому все равно придется держать ответ перед Всевышним. Кому-то раньше и на этом свете, а кому-то – позже и на том. И лучше на эту тему не дискутировать. Просто нужно стараться жить так, чтобы поменьше делать гадостей. И тогда, уверяю вас, все будет нормально.

* * *

Допустим, понимал, что исповедовать вдов и бродить по кладбищам – не лучший способ собственного бытия. Но что это так аукнется в моей личной судьбе, доведет буквально до грани жизни и смерти, конечно же, предположить не мог.

* * *

Инсульт. Как выяснилось спустя три года – на почве почек.

Болезнь была странная, но кое-как перемогался, еще мог ходить. И вдруг все блокировалось. Почки практически отказали, шла интоксикация всего организма. Если бы не Ленька Ярмольник, который запихал меня в машину и отвез в Институт трансплантологии…

* * *

Инсульт – слово страшное, а сам по себе как бы страшен не был, ничего особенного. Речь невнятная стала, реакции заторможенные. Знающие люди сказали: инсульт. Слава Богу, оказался всего лишь микроинсульт. Но меня впечатлило. Потом я как-то свыкся, продолжал работать. Но постепенно выяснилось, что это уже невозможно. Три года я был как бы вне жизни.

Противно мне было это время. И я свою злость попытался превратить в некий сантимент. Злых и без меня много.

Так и возникла идея делать передачу о молодых, безвременно ушедших, которые знали вкус славы, а умирали – пять человек за гробом.

* * *

Мне совершенно непонятно откуда брались силы, особенно после инсульта. Последние два года я ведь уже практически не ходил. Нина и мама на коляске возили и по больницам, и в театр, и на телевидение, где я продолжал делать свою программу.

Не знаю, как у меня получалось еще и работать в таком состоянии. Но ведь если ничего не делать, с тоски помрешь.

* * *

Посылая болезнь, Бог не наказывает, а испытывает и поправляет. Значит, ты что-то делаешь не так.

* * *

Болезнь – следствие и безрежимья, и избыточного количества работы, которую я сам себе назначил, и личных огорчений. И, конечно, того, что сегодня происходит в стране. Так уж мы русские устроены: за все болит душа, слишком много нам надо для счастья.

* * *

Я столько раз умирал за это время, что сейчас особого страха не чувствую.

* * *

Число испугов в жизни меняется очень сильно. Раньше ты боялся этого, этого, этого. А теперь ты боишься только этого… И немножко – того.

* * *

Врачей побаиваюсь. Но я им благодарен – жить так, как они живут, и еще что-то делать…

* * *

Первый раз, когда попал в реанимацию, был в ужасе. А когда второй, третий, четвертый, не будем считать, тогда уж я обвыкся.

Однажды я умирал… Было ощущение невероятной легкости. Никакой плаксивости, ничего не жаль, только необычайная легкость. «ТАМ много хороших людей, ТАМ хорошая компания», – влетали в голову какие-то обрывки мыслей.

Когда Леня Ярмольник привез меня в клинику, у меня было полное отравление организма. Я даже перестал вставать, и был до смерти напуган. Надежды на выздоровление почти не было…

* * *

Почки пришлось удалять. Тот же Леня Ярмольник устроил меня в клинику, в которую я ездил на процедуры. И он же пригласил женщину, которая нам готовила обеды.

Год я жил, фактически прикованный к аппарату искусственной почки: меня через день возили на диализ. Со мной ездила мама, а до этого Нина и мама вместе. Доставалось им здорово. Я лежал пластом, с двумя иглами неподвижно. Собственные почки не фурычили, а там был аппарат искусственной почки, который чистит кровь. Ужасно тяжко психологически, когда из тебя выкачивают всю кровь, а потом закачивают обратно. Можно так жить всю жизнь, ну, а если в городе смута? Не доехал до больницы, и больше не жилец. Тянулось все бесконечно долго: то не могли найти подходящую для пересадки почку, то мое состояние не позволяло делать операцию, а донорская почка живет сутки, максимум – двое.

* * *

Я раньше думал о себе как о личности истерической – быстро говорю, моментально впадаю в панику, но выяснилось, что я терпеливый.

Хотя были моменты, когда я совсем уж отчаивался…

* * *

Был период, когда пришло понимание: все… Разумеется, с близкими, с матерью и женой, я на эту тему не говорил. Не мог в ситуации, когда им тяжело, начать плакаться. Какими-то участками мозга я еще держался, но это больше походило на думающий бамбук.

* * *

Спасибо Нине. Все эти годы она всегда была рядом, по всем реанимациям со мной путешествовала. Жила со мной в одной палате и во время первой операции, и во время второй. Мы никогда не ссоримся. Нам вдвоем всегда было хорошо, даже когда совсем плохо было. Она вообще молодец, в секунду сообразила, как действовать. Я совсем не ожидал от нее столь быстрой реакции, может потому, что знал Нину только в ситуации некоторого благополучия. А для того чтобы человек «обозначился» в той или иной мере, нужна драма, трагедия. Никогда не предполагал, что моя беспечная, легкая жена в состоянии стать настоящим товарищем. Я, конечно, не думал, что она меня бросит. Но то, что она с головой влезла в мою жизнь, оставила все: театр, домашние заботы, все, что только можно и занималась только мной, меня поразило. Когда всем было ясно, что я – практически труп, она упрямо возилась со мной, и ни разу ни одной слезинки у нее не было. Это она, только она меня вытащила, когда я почти за край шагнул.

 
В некогда белом халате ты у кровати сидишь.
Топят в больнице не очень, воду дают не всегда,
Близится хмурая осень, злые идут холода.
В небе внезапно погасла, искры рассыпав, звезда.
Милая, ты не пугайся, я не умру никогда.
 

* * *

В палате напротив лежал Николай Афанасьевич Крючков. Однажды вечером мы с ним пообщались, а наутро медсестра вошла и говорит: «Нет больше вашего соседа». Вот тогда было уж очень плохо, хоть криком кричи, а ничего не изменишь.

Два года в клинике я писал пьесу – сказку в стихах по «Любви к трем апельсинам» Карло Гоцци. Вернее, писать я не мог, я был не в состоянии даже пальцем пошевелить. Заучивал то, что сочинил наизусть, и через день диктовал Нине, а она записывала. Книга вышла из печати как раз к моей выписке.

Думаю, что на сцене уже никогда не смогу работать. А в кино просто не хочу сниматься, уже давно. И не из-за болезни. Просто пустое это дело, уже наигрался, и у меня нет такого ощущения, что я чего-то не сделал.

 
Ангел стоял возле кровати —
Как санитар в белом халате.
– Цыц! – убеждал, —
Что ты кричишь-то?..
Ты же у нас
Храбрый мальчишка…
Взял и унес
В звездные дали —
Только меня
Здесь и видали.
Это конец.
Это финита.
Был Леонид —
Нет Леонида.
Я уплывал в душной сирени.
У трубачей губы серели.
Им недосуг.
Им бы удрать бы:
Кто-то их взял прямо со свадьбы.
Больно нужна им панихида, —
Был Леонид —
Нет Леонида…
Ни у кого —
Грустного вида, —
Был Леонид,
Нет Леонида.
Что за напасть?
Что за немилость?
В мире ничто
Не изменилось.
Значит – судьба,
Значит – планида,
Был Леонид,
Нет Леонида…
 

Письма

 
Все куда-то я бегу, —
На душе темно и тошно,
У кого-то я в долгу,
У кого – не помню точно.
Все труднее я дышу,
Но дышу – не умираю,
Все к кому-то я спешу,
А к кому – и сам не знаю.
Ничего, что я один.
Ничего, что я напился,
Где-то я необходим,
Только адрес позабылся…
 

* * *

Снимаюсь уж неделю. Сниматься трудно. Во-первых, жесткая система подчинения графику – каждый объект стоит бешеное количество долларов. Во-вторых, репетиции с артистами из разных стран происходят на разных языках. В-третьих, из двух месяцев работы у меня нет ни одного выходного дня, слава Богу, еще не болею. Даст Бог, если все будет благополучно, буду в Москве в конце июля.

Вечерами сижу в отеле с Сашей Адабашьяном и Сережей Соловьевым и пытаюсь дозвониться к тебе в Москву. Тоска на сердце невыносимая, хотя внешне все вроде бы благополучно. Масса существует в стране развлечений – театры, бары, рестораны, ревю, кино всевозможное – от высочайших американских картин до порно и боевиков. Но каждый вечер накатывает какая-то тяжесть, да и от тебя никаких вестей. Как ты живешь там? О чем думаешь? Чем занимаешь время? Посылать мне письма из Москвы в Колумбию – бессмысленно, они будут сюда добираться месяца три, а то и больше. Лучше всего звонить, теперь тебе известен мой телефон. А как дозваниваться, ты узнаешь у Тамары Сергеевны. Позвони ей, как только получишь это письмо и проконсультируйся, как это делается, какой набирается код или как делается заказ на разговор.

Целую тебя нежнейшим образом. Жду отклика. Жду встречи. Скучаю очень.

Ленька

P. S. Сегодня вечером, значит, по московскому времени утром, буду тебе опять звонить. Вчера звонил и разговаривал с твоей мамой, не знаю, поняла ли она меня, но я просил передать, что звонить сегодня. Имя, правда, не назвал, но это ни к чему. Если не дозвонюсь, а это часто бывает, ибо линия занята, то буду дожидаться твоего звонка. Еще раз целую.

* * *

То, что происходит – нелепо и чудовищно, я в это не верю. Я прошу тебя помочь мне, а ты отказываешь, но ты, наверное, права. Я люблю тебя, но вижу, что в тебе все убито. Спасибо за все мое счастье. Не думай обо мне плохо. Я все время пытался жить только для тебя. Прости, что всегда получалось что-нибудь неладно. Как только найду работу, я уйду из театра. Буду стараться. Прощай, любовь моя, золото мое, жизнь моя! Вспоминай меня неплохо, прошу тебя.

* * *

Любимый мой!

Не дышится без тебя! Не удаляйся ни на секунду, а то каждую секунду страшно. Не разлюбливай меня – заклинаю! Люби пока любится. Не насилуй себя. Не уговаривай. Делай это легко и свободно. Если это начинает у тебя проходить, то не обманывай себя и меня… прямо на глазах. Тебя что-то гнетет? Что-то волнует? Не бойся разрыва. Лучше скажи, так будет чище и легче. Любимый, ненаглядный, родной, что там у тебя внутри, а?

1975 г.

* * *

Милый мой, ни о чем не горюй. Ты видишь, как у меня все плохо. Многое от этого. Я о тебе помню, но сейчас мне тяжело, и я хочу пережить это время один, иначе мне будет совсем трудно.

Целую тебя.

* * *

Родненький мой, откликнись!

Мне очень плохо без тебя. Напиши хоть два слова, чтобы я что-нибудь понял. Я не верю, что тебе без меня хорошо. Что-то нехорошее между нами сейчас происходит? Надо что-то делать, да?

21 мая 1971 г.

* * *

Любимый мой, так хочется увидеть тебя близко и выговориться. Исполнилась наша годовщина, я помню. Хорошо бы в конце мая встретиться там же, если, конечно, это возможно. Уничтожь эту записку, а мне напиши новую и передай сегодня же! Ладно? Я тебя очень, очень, очень люблю.

P. S. Напиши мне что-нибудь ласковое.

P. P. S Милый, прости за вчерашний разговор. Целую все пальчики твоих ног. Люби меня, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

* * *

Любимый мой, мне горько и тяжело от последнего разговора. Оказывается, жало пытаться быть благородным по отношению к людям, надо еще и соответствовать их представлениям о людях. А мне казалось, что достаточно не быть подлым, а дружить или не дружить с кем-то – это дело свободного выбора каждого. Я никогда не думал, что я когда-нибудь доживу до дня, когда меня назовут серостью. В другой ситуации я бы этому посмеялся, но ЭТО процитировала мне ты. Сегодня они назовут меня серостью, завтра – подлецом, послезавтра – как-нибудь еще.

Меня это не огорчило бы, у всякого нормального человека должны быть враги, но я никогда не думал, что ты можешь искренне разделять подобные убеждения. Ты-то меня знаешь. Знаешь, что я – один. Один! Я ни на кого не давлю, и не хороню под собой ничьих индивидуальностей. А еще труднее кому-либо задавить меня самого. Пожалуй, это можешь сделать только ты. Кому-то я нравлюсь, кому-то кажусь уродом, разве я могу угодить всем? Главное, чтобы я соответствовал своим представлениям о чести.

Я нуждаюсь в тебе, как ни в ком, и ты же убиваешь меня, как никто. Более того, ты бегаешь по театру и не чувствуешь, что я ранен, что каждую минуту я жду твоего взгляда, твоего слова. В чем я виноват? Пусть кто-нибудь мне объяснит. Кому я сделал плохо? Кого я предал? Кого я обидел? Кому перешел дорогу? Почему это посторонним и совершенно неинтересным для меня людям я должен доказывать, что я лучше, чем они думают? Почему? Неужели я должен сомневаться еще и в тебе? В том, что твою зоркость и трезвость можно отравить гадкими разговорами обо мне? Найди время завтра же поговорить со мной или передать записку.

* * *

Любимый, ненаглядный, чудо мое! Думай обо мне хоть сотую часть того, как я думаю о тебе. Люби меня, милый. Я-с тобой.

9 мая 1982 г.

* * *

Любимая моя девочка!

Поезжай с легким сердцем, я тебя очень люблю. Думаю о тебе, волнуюсь за тебя, заранее жду встречи. Все будет хорошо. Целую тебя нежно. Поцелуй Бориску.

* * *

16 марта 85 г.

 
Лицедей, болтун, бездельник, я не нажил ни хера,
Ни имущества, ни денег, ни кола и ни двора.
Но к печальному итогу все ж поправка быть должна,
У меня есть, слава Богу, первоклассная жена.
 

Л. Ф.

P. S. Я тебя люблю!

* * *

Золотухину 50 лет

 
Хотя тебе шарахнуло полвека,
Но хочется надеяться любя,
Еще сто лет советская аптека
Не будет покушаться на тебя.
И как тебя судьба не колотила
Тебя всегда спасали от хулы
Сибирская нахрапистость и сила
И крепкие алтайские мослы.
Ты славу взял за талию не слабо,
Аж синяки остались на боках,
Ведь слава, как ни кинь, а тоже баба,
И тоже ценит силу в мужиках.
Пусть эти пятьдесят прошли непросто,
И пусть хватало горестей с лихвой,
Спасибо, что тебе не девяносто,
А главное – спасибо, что живой!
 

С уважением и любовью.

Леонид Филатов

25 июня 1991 г.

* * *

 
Муха, муха Золотуха, музыкальнейшее ухо,
Но при этом это ухо и к словесности не глухо,
Разреши мне, Золотуха, пожелать тебе ни пуха,
Хорошо, что ты не тюха и имеешь силу духа.
 

С уважением

Леонид Филатов

* * *

Нюсенька моя родная, сегодня у меня, первый свободный день и сегодня, наконец, получил обещанное письмо. Расстроился ужасно, как жаль, что мы не успели толком поговорить перед отъездом. Твои ощущения по поводу меня настолько не совпадают с тем, что происходило у меня на душе, что даже страшно. Ну, разве может у меня возникнуть раздвоение в душе? Именно теперь, когда кажется, что все наши разговоры на этот счет стали излишними. Разве я был по отношению к тебе хоть раз нечестен? Разве я таил что-нибудь от тебя? Разве ты не знаешь, чем и кем я жив? Разве для доказательства тебе моей преданности необходима чья-то кровь?

О нашей работе. Я не понимаю, почему в письме у тебя проскользнула фраза о том, что я слезно просил Сергея Сергеевича дать Лиде работу? Ты разговариваешь теперь с Сергеем Сергеевичем и знаешь наверняка, что он без малейшего намека с моей стороны сказал, что обязан дать ей работу в этом спектакле. Ты же прекрасно знаешь, что я уже тысячу раз имел возможность «слезно попросить» его об этом, но ни разу этого не делал, поэтому я был доволен, что он заявил об этом сам, и именно тогда, когда я больше всего думал о том, что в этом спектакле обязана играть ты. Поскольку я знал и был уверен, что твое участие обязательно – без этого я просто бы не взялся за сценарий – то щедрый жест Сергея Сергеевича в ее адрес меня только порадовал. Это бы сразу ликвидировало сплетни, что я в первую очередь забочусь о тебе, а о своих, мол, не думаю. А такие сплетни уже идут, я тебе говорил. Таким образом, теперь всем, в том числе и Валерию, станет ясно, что я помогаю не только тебе, но и другим. Что же касается «соединения» вас в одном спектакле, то поверь мне – я абсолютно искренне считал и считаю, что моя единственная забота – это ты. И когда судьба в лице Сергея Сергеевича позволяет мне «творчески обогреть» и других, то, по-моему, никому это не может быть обидно. Тем более что этот спектакль, как ты знаешь, населен сплошными таганскими артистами. Неужели среди сонма знакомых лиц появление вас двоих может быть расценено как пошлость? Здесь же рядом появятся и Ирка Кузнецова, и Машка Полицеймако, и Сергей Савченко, и Юра Кузнецов, а ведь в отличие от Лиды – это мои прямые рекомендации. Я не допускаю мысли, что Сергей Сергеевич мог умышленно солгать, сказав, что я его просил «пристроить» Лиду.

Я могу поклясться на чем угодно, что я даже в мыслях этого не имел. Отказаться же от его предложения было бы подло, хотя мне, разумеется, понятно, что он сделал этот жест, думая сделать мне приятное, а не потому, что ему необходима Лида. Если бы в одном спектакле появились ты и она, только вы двое из всех таганцев, это было бы пошло, ты права. В таком антураже, да еще в таком богатом спектакле, а такая работа может представиться артистам раз в пять лет, это никак не может выглядеть пошлым. К тому же мы с тобой появимся, как ты знаешь, только в третьей и четвертой серии, когда полностью обновятся все персонажи, действовавшие в первых двух.

Нюсик, ты же знаешь, как я мечтаю подарить тебе какую-нибудь сложную выигрышную работу. Ты знаешь, как трудно эту работу изобрести и пробить. Ты знаешь, сколько сил и дипломатических ухищрений мне нужно потратить, чтобы, не обнаружив своего отношения к тебе для посторонних глаз, придумать тебе именно такую работу. И теперь, когда вся эта гора забот мною уже почти сдвинута, мне приходится еще объяснять тебе, что все это сделано только для тебя.

Но разве невыгодно нам с тобой, что мы в этом спектакле появляемся не вдвоем, а в окружении наших же артистов? Это же моментально ликвидирует в окружающих всякие подозрения. Это же так очевидно, и я надеялся, что ты это понимаешь так же, как и я. Я думал, что ты мой соратник, и мы говорим с тобой на одном языке. Теперь уже никому не придет в голову сказать, что я открыто высказываю свое пристрастие к тебе. Получится, что я думаю обо всех, понимаешь?

Нюсик, пожалуйста, не делай так, чтобы я вынужден был тратить силы и нервы еще и на то, чтобы убедить тебя, что все мои заботы по поводу твоей работы в этом спектакле чего-то стоят. Ты и сама должна понимать, во что мне обходится эта нечеловеческая операция. Будь моим надежным другом, тылом, помощником, верь и помогай. Для того чтобы помочь тебе в творчестве на сто процентов, я вынужден делать еще кучу посторонней работы для других, чтобы ни у кого не возникло мысли, что я работаю только для тебя. Я уж и сам устал от этого «высшего пилотажа», от создавания хитроумных громоотводов, но пока другого выхода нет. Вот видишь как.

Все это время, снимаясь в картине, я писал сценарий, радуясь, что я такой талантливый, что я делаю дело для тебя и во имя тебя, а никто об этом не догадывается. А теперь у меня в душе наступила какая-то разруха, и у меня нет сил взяться за перо, потому что моя Нюся считает, что все мои усилия, в том числе и дипломатические, будут выглядеть пошло. И теперь все достижения в «увязывании» наших личных проблем и общественного мнения, вдруг превратились в минус. Оказывается, все мои «тонкие игры» были никчемны, потому что не породили ничего кроме пошлости.

Ты не представляешь, как я много должен держать в голове, чтобы срежиссировать мою помощь тебе, как рядовой и обычный факт моей биографии, чтобы эта помощь выглядела как ничего не значащая для меня помощь коллеге по театру. Для этого нужно потратить на это много дней и ночей, а потом сделать вид, что мне это ничего не стоило. Пусть все думают, что мне это ничего не стоит, пусть. Но становится страшно, когда так начинает думать твой любимый человек, для которого все это сделано. Страшно, когда он перестает понимать, что это «ничего не стоило» рассчитано на окружающих. Страшно, когда он начинает рассуждать примерно так: «Но ведь он и другим помогает, значит, хочет всем угодить, в том числе и домашним».

Нюсенька, ты прекрасно понимаешь, что я болен, что мне недолго жить, но чтобы сохранить нас от сплетен, я должен сделать кучу вредной для себя работы, создавая миф о том, что я делаю добро не только своей Нюсе, но и своим домашним, и даже своим друзьям, и даже просто знакомым, исключая, конечно, тех, кто поступает по отношению ко мне откровенно подло.

Что же касается домашних взаимоотношений, то ты все об этом знаешь. Неужели мне нужно еще раз говорить тебе то, что ты слышала от меня уже много раз? Неужели это нужно еще как-то доказывать? Неужели я тебе еще этого не доказал? Иногда после наших разговоров на эту тему мне хочется тоскливо завыть, как собаке. В такие минуты я чувствую себя совсем одиноким. Моему любимому человеку, моей Нюсе, мало моей верности, моей любви, моей жизни. Ей еще нужно, чтобы я относился к моим домашним враждебно, только тогда моя Нюся уверится, что наши отношения безопасны.

Но зачем тебе нужна моя жестокость, Нюсенька? Разве моя любовь обязательно требует чьей-то крови? Я не раздвоен. Я – твой. Я – с тобой. Разве я мало предпринимаю для того, чтобы тебе это стало очевидно? Разве ты делишь меня с каким-то другим человеком? Разве между нами есть ложь?

Иногда я думаю, я – один, кругом один. Все чего-то хотят, бескорыстной любви нет. Неужели это справедливо? Неужели все мои старания ничего не стоят? Да, наверное, ничего не стоят, потому что даже моей Нюсе они не кажутся оптимальными. Даже моя Нюся отказывает мне в понимании, помощи, союзничестве. Даже моя Нюся хочет взвалить на мои плечи бремя дополнительных тревог, вместо того чтобы переложить часть на свои плечи. А я все продолжаю надеяться, что Нюся будет моим помощником, что она хоть в чем-то будет мудрее меня, хоть в чем-то великодушнее.

Нюсик, я ведь не требую от тебя объективного отношения к моим домашним, это ни к чему. Но неужели ты не понимаешь, что когда мы наносим удары по тем, кто живет с нами рядом, то мы, в первую очередь, раним и унижаем самих себя. И тут не может быть никаких градаций: один – талантлив, другой – неталантлив, одного можно бить, другого нельзя. Никого нельзя, ибо это часть нашей жизни, пусть уже ушедшая в прошлое, но – часть. И поэтому неразумно рассуждать таким образом: а-а, ты ее защищаешь, значит, ты привязан к ней больше, чем ко мне. Нет, Нюсенька, просто я считаю, что воспитывать друг в друге отвращение к своим домашним – это, значит, оскорблять и не уважать самих себя.

Есть мы, понимаешь, мы с тобой – и это главное. Ты у меня умница, я в тебя верю, верю в твои светлые глазки, они не должны быть недобрыми. Мне без тебя плохо. Снимаюсь, как полный бездарь. Ночами пишу. Не высыпаюсь совершенно. Надеюсь к приезду Сергея Сергеевича добить первые две серии.

Как ты отдыхаешь? Пожалуйста, очень тебя прошу, лечись и отдыхай. А то буду рассматривать твой отъезд в Сочи как побег из-под моего взгляда. Временами неспокойно. Так и кажется, что рядом с тобой появился какой-то коварный соблазнитель, эдакий курортный бездельник, который своей наглой влюбленностью даже не подозревает, что в Москве тебя ждет твой незагорелый, отощавший и надорвавшийся любимый. Целую тебя нежно-нежно.

Я

* * *

Нюсюлечка моя, поздравляю тебя!

Видишь, кате выходит: ты здесь, а я в отъезде. Это стало в твой день рождения уже традицией. Буду тебе звонить. Скорее всего, поздно. Тебя же вечером не будет дома. Объявится Петька и позвонит Сашка Стернин. Вкупе с Сережей Львовым это уже вполне мужская компания. Еще раз целую.

Л.

P. S. Я тебя люблю!

* * *

Владимир.

Гостиница.

Актеру Леониду Филатову

(телеграмма).

Спасибо за счастье, неразумную щедрость, сумасшедший, любимый муж мой, но не превращай в традицию свое отсутствие в мой день рождения. Сегодня друзьями Доме кино. Приезжай скорей. Без тебя плохо. Люблю тебя. Горжусь тобою. Целую.

Нина

* * *

Не сердись на меня, просто два дня сидел у телефона ждал звонка. Естественно, нервничал: все-таки город беспокойный. Не волнуйся, нашего разговора никто не слышал, все были далеко в стороне, иначе я бы не позволил себе задавать вопросы, которые задавал. К сожалению, сегодня съемка «В поисках жанра». Я иду в театр раньше гримироваться и делать билеты для гостей. Не сердись и не гневайся, моя родненькая, просто вникни: ты же знаешь, что ты для меня значишь.

Целую тебя, жду в театре.

Л.

* * *

Вчера мне было спокойно и легко. Сегодня уже тревожно. Сегодня уже начался завтрашний день. И сегодня уже необходимо увидеть твои глаза, чтобы понять, что я для тебя существую. Осталось еще восемь часов до того как я тебя увижу, а потом с тобой еще побыть один какое-то время. Сейчас я тебя представляю до последней черточки, и знаю, что никого кроме тебя у меня нет. Целую твои глаза, губы, шею. Люблю тебя. Без тебя плохо, неуютно и скучно.

* * *

Родная моя, будь умницей. Не думай ни о чем плохом. Если тебе будет грустно, то и мне тоже. Так что гони от себя все плохие мысли. Целую тебя крепко, моя любимая девочка. Веди себя хорошо, и я тоже буду вести себя как следует. Ладно? (перед Киевом).