Текст книги "Клуб «Эсперо»"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

7

Вадим Аркадьевич все точно рассчитал: сейчас Семченко пообедает в гостиничном ресторане, ляжет отдыхать, а встанет часикам к шести, в это время и нужно подойти в гостиницу. Он, тоже поел, вымыл за собой посуду, тщательно вытер ее, как всегда делала Надя, и убрал в буфет, хотя невестка требовала посуду не вытирать ни в коем случае, а оставлять сохнуть на сушилке – где-то вычитала, что так гигиеничнее. Вернувшись к себе в комнату, взял Надину фотографию в старой, истертой добела кожаной рамочке и повернул так, чтобы солнечный свет с улицы не попадал ей в лицо. Надю снимал Осипов месяца через два после свадьбы. Была классическая тренога, деревянный ящик, черный платок, покрывавший Осипову голову и плечи; таинственно, как никогда уже потом, исходил из глубины объектива фиолетовый свет. Надя стояла во дворе, улыбалась, милым своим жестом отводила со лба челку, а за ней, словно горизонт в туманной дали, тянулась черта бельевой веревки.

И все-таки не нравилось, что снимает именно Осипов, что она ему кокетливо улыбается, что он видит, как подол облепляет ее колени и бедра; конечно, все это Осипов мог видеть и в другое время, но с аппаратом, платком и треногой он будто получил законное право ее разглядывать, это-то и было неприятно.

До войны Вадим Аркадьевич хранил номер газеты, вышедший в тот день, когда они с Надей регистрировались. На полях расписались все сотрудники редакции, но не только в этом было дело, просто хотелось помнить, что происходило в городе и в мире в те дни, посреди каких событий шли они по Петропавловской улице в Бюро регистрации. Потом газета затерялась, и лишь остались в памяти стихи, напечатанные на четвертой полосе к юбилею Дома работницы:

 
Товарищ женщина, пора
покинуть дух оцепененья,
пугливость долгого плененья
и все кошмарное вчера
и за себя стеною встать.
Ты равноправна, друг и мать!
 

Продолжение Вадим Аркадьевич забыл, зато помнил конец: «Зовем вас, женщины, вперед для созидательных работ!»

Собственно говоря, тогда ему нравилась в этих стихах всего одна строчка: «пугливость долгого плененья», она сразу врезалась в память, а остальные после на нее наросли. Все стихотворение было ясное, правильное по чувству и по мысли, но душу трогали почему-то как раз слова о неправильном, уходящем, они одни звучали загадочно, тревожили, и невольно казалось, что не так уж и плоха эта «пугливость», это «плененье», перекликающееся со словом «пленительность». А на эсперанто разве такое возможно?

Они с Надей поженились осенью двадцать первого года. Тогда же окончательно одряхлевшего Глобуса продали башкирам на мясо, а редакционную бричку стал возить статный норовистый жеребец, кличку которого Вадим Аркадьевич вспомнить не мог. В бричке ездил Пустырев, редактор. Потом губерния стала областью, Вадим Аркадьевич из курьера губернской газеты превратился в корреспондента областной, а в середине 30-х годов Пустырев, сменивший к тому времени бричку на автомобиль, предложил ему написать разгромную статью о клубе «Эсперо», который хотя и растерял девять десятых своих членов, но еще влачил жалкое существование. При этом сделан был вполне определенный намек, что если задание выполнено будет успешно, если всю деятельность клуба за последние пятнадцать лет Вадим Аркадьевич представит в нужном освещении и под должным углом, то в самом скором времени ему обеспечено место завотделом.

И что бы, казалось, не написать? Эсперантистов этих он всегда на дух не выносил, раздражали они своими претензиями, своим нежеланием видеть нормальную человеческую жизнь, но вот заклинило что-то, не смог. То есть и не отказался, разумеется, напрямую, поостерегся, но нарочно медлил, тянул, да так и не написал, дождался, пока другие сделали, после чего вздохнул с облегчением. Может быть, тогда и определилось его будущее? Во всяком случае, жена считала именно так, а он привык верить, что она всегда и во всем права. Перед войной Вадим Аркадьевич хотя готовился разменять пятый десяток, по-прежнему был любой дырке затычка, все им помыкали, цукали, как мальчишку. Оставалось единственное утешение – рыбалка, что Надю сердило. По ее мнению, рыбалка – это отдушина для неудачников; настоящие мужчины, сумевшие чего-то достичь в жизни, предпочитают охоту. Пустырев, например, был охотник. Раньше он пару раз приглашал с собой пострелять уток, и Надя заставляла ездить, а потом и приглашать перестал. Но самое обидное, что с годами при ссорах Надя все чаще стала попрекать его той ненаписанной статьей про клуб «Эсперо»: подумаешь, мол, какой принципиальный, мог и написать, тогда и отдельная квартира была бы, и денег до получки не занимали.

Они прожили вместе долгую жизнь, всего в ней хватало – и хорошего, и плохого, но вот умерла она, и сейчас Вадим Аркадьевич обычно вспоминал ее такой, какой была в двадцатом году: коротко стриженная, бойкая, в английских башмаках с высокой шнуровкой – их много осталось в городе после ухода белых, в длинной расклешенной юбке. Вспоминал тщательно отутюженный шелковый бант на блузке, всегда аккуратно прибранный стол в редакции с расхлябанным «ремингтоном», который не пропечатывал верхнюю перекладину у буквы П, старую ветлу под окном.

Ветла была особая. Ее огромный ствол винтом скручивался у комля и от этого казался еще мощнее, еще огромнее; вершковой толщины кора лежала на нем крупными ромбовидными ячейками, какие бывают у очень старых деревьев, счастливо доживающих свой век на открытом месте. Эта ветка пробуждала охоту ко всякого рода отвлеченным размышлениям, как языки огня в рыбацком костре, как текучая вода или звездное небо. Ее очертания, эта простершаяся над крышей гигантская рогатка, иссохшие сучья на обеих вершинах и густая листва внизу, трещины в стволе – все наводило на мысль о таинственном порядке мироздания, о некоем замысле, без которого само по себе такое чудо возникнуть никак не могло. В юности эти размышления обращались прежде всего на себя, потому что собственная жизнь была еще коротка, и в будущем ее пространстве легко рисовались любые узоры. Потом, годам к тридцати, больше стал думать о других людях, о жизни вообще, не только своей, а теперь в подобные минуты все чаще оглядывался назад. И вот что удивительно: всегда он жил вроде как придется, как бог на душу положит, без всяких идей, но в последние годы и в его собственной жизни ясно стал различим единый замысел. Поступки, казавшиеся случайными, ничем не объяснимыми, оказывались следствием других, вполне объяснимых, просто он раньше этого не понимал. Здесь черточка, там точка и закорючка, но прошли годы, и все сложилось в строгий узор, который прежде был не заметен, а теперь давал радостное и спокойное ощущение какого-то всеобщего порядка: частью этого порядка были они оба – он, Вадим Аркадьевич Кабаков, и та ветла под окнами редакции.

– Допрыгался! – гремел Пустырев и обеими руками вдавливал пресс-папье в лежавшую на столе у Семченко очередную эсперантистскую брошюру. – В ЧК забрали! А ведь предупреждал я его: не связывайся, Коля, с этой шоблой! Там одни интеллигенты, пролетарским духом и не пахнет…

Похмельный и мрачный Осипов, изображая служебное рвение, что-то строчил в блокноте. Вадим заглянул ему через плечо. «В полдневный жар в долине Дагестана, – писал Осипов, – с свинцом в груди…» Когда Пустырев откричался и ушел, Вадим взял со стола у Семченко истерзанную брошюру – «Манифест социалистов-эсперантистов». Раскрыл наугад и прочел: «Товарищи, изучающие международный язык эсперанто! Спешите же возможно скорее строить наш Храм Человечеству! Так же, как некогда великая Вавилонская башня, этот Храм будет стремиться к небу и гордому счастью, но только строительными материалами для него послужат не камень и глина, а Надежда, Любовь и Разум…»

– Я же ее вчера в театре слышала, – сказала Наденька. – Такая молодая, хорошенькая. И поет, как ангел. Просто уму непостижимо, что ее убили.

– Ты обещала пластинку принести, где она поет, – напомнил Вадим.

– И принесла. Хотите, заведу?

Наденька притащила из чулана граммофон, поставила на подоконник и яростно стала крутить ручку. Молча насадила пластинку на стальной колышек, пустила механизм, в трубе зашипело, как если водой плеснуть на раскаленную сковороду, потом шипение отошло, и далеко, тихо заиграли на рояле. Голос возник – слабый, тоже далекий.

– Слов не разбираю, – пожаловался Осипов.

– Взошла луна, они уж тут как тут, – начала подпевать Наденька, – и коготками пол они скребут… Это песня про Алису, которая боялась мышей. Но ей подарили кошку, и мыши попрятались. А последний куплет про любовь. От нее все страхи разбегаются, как мыши от кошки… Вот уже другая песня началась. Вы слушайте! Это она будто про себя поет. Я ее когда вчера увидела, сразу подумала: про себя, сама такая.

Вадим разобрал две строчки: «Быть может, родина ее на островах Таити. Быть может, ей всегда-всегда всего пятнадцать лет…»

– И в самом деле, – согласился Осипов.

Казароза еще не успела допеть, как в дверь просунулся незнакомый мужик с котомкой.

– Газету, милые, тут печатают? – спросил он.

– Тут пишут, – сердито сказала Наденька. – А печатают в типографии… Вам кого?

– Из Буртымской волости я. – Мужик пролез дальше в комнату. – Вопрос имею. Слух у нас прошел, будто новый декрет есть, с икон в избе налог брать. Верно, нет? Сказывают, по семи рублев за икону брать будут. За медные, само собой, поменее. А то еще сказывают, что с вершка высоты по два с полтиной.

– Неправильный слух, – сказал Осипов. – Не по семи, а по семидесяти. И поштучно.

– Да шутит он, – разозлился Вадим. – Никаких таких декретов нет. Кулацкая агитация, так и разъясняйте!

– Эсперанто! – без всякой видимой связи произнес Осипов, когда мужик ушел. – Какой, к черту эсперанто?

И Вадим вдруг ощутил себя очень взрослым, умудренным жизнью, самостоятельным и ловким, каким бывал только на рыбалке, имеющим право взглянуть на Семченко свысока. Они словно поменялись ролями. Сам Вадим твердо стоял на земле, а Семченко со своим эсперантизмом витал в облаках, жизни не знал, был слаб и беззащитен, и все, что случилось вчера, с ним могло случиться, а с Вадимом – нет.

– Надо за нее выпить, за Казарозу-то, – сказал Осипов, доставая из стола ополовиненную бутылку. – Пусть земля ей будет пухом. Так? – Плеснул в стакан мутную вонючую кумышку и выпил.

Вадиму тоже предложено было, но Наденька при этом так выразительно поджала губы, что он отказался, да Осипов и не настаивал. Через полчаса бутылка опустела, последняя порция выпита была за Семченко, чтобы все у него обошлось.

– Такой вроде правильный человек, – сказал Осипов. – Не то что я. И вот казус! Я тут с вами сижу, кумышку пью, а его в ЧК взяли.

– Ошибка, – уверенно объяснил Вадим.

Осипов усмехнулся:

– Насчет меня ошибка-то?

Его уже развезло; подсев к Наденьке, начал удивляться тому, что есть женщины, которые занимаются эсперанто, хотя владеют иным международным языком. Да, все женщины владеют этим языком, и Наденька тоже. Каким? Осипов стрельнул глазами, выпятил грудь и, кокетливо ужимаясь, повел плечами. Выглядело это отвратительно.

– Пошляк вы! – сказал Вадим, поднимая его со стула и оттаскивая подальше от Наденьки.

– Пошляк, – охотно согласился Осипов. – Но – философ! Всем правду в лицо глаголю эзоповым языком. Генералу Пепеляеву глаголил и тебе возглаголю. Знаешь, кто ты есть, вьюнош?

– Ну кто?

– Нет. – Осипов покачал головой. – Не могу, потому что в прошлый понедельник сидел за твоим столом и ел твою рыбу. Я вечный гость на этой земле и свято блюду законы гостеприимства!

Заглянул в комнату корреспондент Петя Пермяков, он же Хлопуша и Рваная Ноздря, выбравший себе такие псевдонимы в честь сподвижника Емельяна Пугачева, радостно сообщил, что на Западном фронте большое продвижение, заняли Речицу.

С телеграммой о взятии Речицы Вадим отослан был в типографию; вернувшись, Осипова с Пермяковым уже не застал, возле Наденьки, которая, как заведенная, молотила по своему «ремингтону», стоял незнакомый рыжий парень в темных очках.

– Пристал как банный лист, – не переставая печатать, пожаловалась она. – Русским языком говорю: нет Семченко и не будет сегодня.

– Тогда я оставлю записку, – сказал рыжий.

Он что-то черкнул на вырванном из книжечки листке, перегнул его пополам и протянул Наденьке:

– Передадите ему?

– Я передам, – вызвался Вадим.

– Сделайте одолжение. – Рыжий отдал записку, но уходить не торопился; покружив по комнате, снова подошел к Наденьке. – Хотите пари, барышня?

Та заинтересовалась:

– Смотря об чем ваше пари.

– Вы должны угадать, какого цвета у меня глаза.

Наденька уже оправляла свой бант на блузке, улыбалась этому рыжему, кокетливо щурилась, пытаясь рассмотреть его глаза под темными очками, и Вадим сказал:

– Я согласен.

– Отлично, – обрадовался рыжий.

– На деньги или как? – Вадим прикинул, что глаза у рыжих обычно голубые или зеленые, а у этого, видать, не такие, раз спорить предлагает.

– Ставка двести рублей. Устраивает?

– Вадюша, не жадничай, я за тебя болею, – объявила Наденька и захлопала в ладоши. – Ой, как интересно!

Выглядеть перед ней жмотом не хотелось, да и не бог весть какая сумма – двести рублей, мелочь по нынешним временам, но на всякий случай он решил поторговаться:

– С одного разу надо угадать?

– Ладно, с трех, – милостиво разрешил рыжий.

Дальнейшее произошло мгновенно.

– Карие, – сказал Вадим.

– Нет.

– Голубые.

– Нет.

– Зеленые!

Помедлив, чтобы ощутилось напряжение, рыжий величественным жестом снял очки: один глаз у него действительно был зеленоватый, с кошачьим оттенком, зато другой – совершенно черный.

– Видал? С тебя сто рублей.

– Это нечестно! – возмутилась Наденька.

– Пардон, что же тут нечестного? Он угадал один глаз и платит половину. Не двести рублей, а сто.

Вадим с достоинством вручил ему сотенную бумажку, рыжий сунул ее в портфель, а оттуда достал какую-то брошюру:

– Вот, держи. На твои же денежки.

– Чего это? – удивился Вадим.

– Вы тут, наверное, при Семченко все находитесь под влиянием эсперантизма. А я сторонник международного языка идо. Слышали о таком? В этой брошюре изложены основные принципы нашего движения.

– Торгуешь принципами-то?

– Увы, приходится. – Рыжий похлопал по брошюрке. – Если человек получит ее не даром, а за свои деньги, то скорее прочитает.

– Рехнулись вы все, что ли, с этими языками-то международными? По-русски чего не разговаривается? – Энергичным движением человека, уничтожающего долговую расписку после выплаты унизительного долга, Вадим разорвал брошюру пополам и швырнул половинки в мусорную корзину.

– Ведь ты из-за меня стал с ним спорить? – ласково спросила Наденька, когда рыжий ушел. – Да? Потому что мне так хотелось? Ну и наплюй на эти сто рублей.

– Да надо было ему все двести отдать, – сказал Вадим. – Пускай подавится.

– Дай-ка я тебя поцелую за это, – предложила Наденька.

Они отступили подальше от окна и стали целоваться; потом прибежал Пустырев, едва не застукавший их за этим занятием, пришлось опять лететь в типографию, и про записку, оставленную этим рыжим для Семченко, Вадим вспомнил уже на обратном пути. Записка лежала в кармане. Он развернул ее и прочел: «Николай Семенович, нам все известно. Вы с Линевым затеяли опасную игру. Берегитесь!»

И сразу накатило: плакат с пальцем в вестибюле Стефановского училища, гипсовая ручка, Семченко. Почему его арестовали? И какую игру затеяли они с Линевым? Причем тут Линев?

8

В Лондон Семченко попал летом двадцать четвертого года. Плыли с женой на английском торговом четырехтысячнике «Пешавэр», было пасмурно, тихо, в буфете продавали безвкусное светлое пиво, папирос не достать. Жена гуляла по палубе с эмигрантской четой из Одессы, что Семченко не нравилось. Он валялся в каюте, иногда пытался заговорить с матросами и все время как бы посматривал на себя со стороны – вот он, Колька Семченко из города Кунгура, плывет по свинцовой Балтике к туманному Альбиону, а все на пароходе воспринимают это как должное, ничуть не удивляются – и немногочисленные пассажиры, и матросы, и даже собственная жена.

Она была высокая, смуглая, начитанная, знала два иностранных языка, английский и немецкий, работала переводчицей в государственном рекламном бюро, там и познакомились.

Семченко приехал в Питер вскоре после того, как заключили мир с Польшей, и несколько дней скитался по городу, пока не встретил на улице старого знакомого, с которым в девятнадцатом году, под Глазовом, вместе приходовали союзническое барахло из брошенного белыми эшелона. Этот знакомый связан был с наркоматом внешней торговли, помог устроиться в рекламное бюро. В ожидании лучших времен Семченко сочинял для заграницы афишки, пропагандируя русскую фанеру, лес, пеньку и металлический лом – уж его-то было вдоволь! И была переводчица, сидевшая в соседней комнате. Она жила одна – отец в Константинополе, мать умерла; несколько раз Семченко оставался у нее ночевать, потом зарегистрировались.

Особой любви, пожалуй, у них обоих с самого начала не было, но с его стороны имело место безусловное уважение, а с ее – застарелое девичество и еще некая смутная надежда, что в тогдашних обстоятельствах этот бритоголовый взрывчатый человек с правильной биографией может сделать неплохую карьеру. Так оно в общем-то и случилось. В газету Семченко не попал, но не жалел об этом, потому что работа становилась все интереснее, почти со всей Европой уже торговали, и не одной пенькой. Афишки, которые он сочинял с легкостью, почему-то нравились, его заметили – не без участия жены, выдвинули, послали учиться, дважды командировали за границу, в Ригу и Стокгольм, а в двадцать четвертом году направили на постоянную работу в советскую фирму «Аркос», выполнявшую задачи торгпредства в Англии.

Жена отнеслась к этому со спокойным удовлетворением.

Штат «Аркоса» на Мооргэт-стрит, 49, был невелик, по приезде сразу навалились дела, английский он знал плохо, да и жена, как выяснилось в Лондоне, тоже неважно, и все-таки мысль о том, что совсем неподалеку, на Риджент-парк, лежат в эсперантистском банке сорок тысяч русских рублей, не давала покоя. Едва готов был сшитый на заказ новый твидовый костюм, Семченко отправился на Риджент-парк. Эсперанто он к тому времени основательно подзабыл и, чтобы не ударить лицом в грязь, несколько ночей перед тем просидел над учебником. Подготовил краткую, но выразительную речь, прикинул, какие могут задать вопросы.

В конторе его встретил вежливый клерк, провел в кабинет, где сидел один из директоров банка – грузный, стриженный под бобрик мужчина. «Бонан весперон!» – приветствовал его Семченко и сразу же начал говорить о расцвете эксперантизма в Советской России: вначале следовало обрисовать обстановку, создать настроение, а уже после переходить к делу. Он говорил о журналах, съездах, радиопередачах на эсперанто, хотя вовсе не думал, что сорок тысяч золотых рублей целиком пойдут на нужды эсперантизма – республике и без того есть куда их истратить. Да и в успех не очень-то верилось: наверняка до него предпринимались подобные попытки, а вклад все еще оставался замороженным. Но не прийти сюда со своей речью, старательно вызубренной, он просто не мог, не имел права.

«Это подлинное возрождение, – говорил Семченко. – Документальные доказательства могут быть представлены Всероссийским союзом эсперантистов через месяц. Лично вам или в президиум Всемирного конгресса…»

Директор некоторое время послушал, затем сделал знак подождать и что-то шепнул клерку; тот вышел, а через минуту привел в кабинет пухлого черноволосого человечка с кожей оливкового цвета. Человечек заговорил быстро-быстро, Семченко ничего не понял и лишь уловил несколько раз повторенное слово «сеньор». Тогда наконец дошло, что его принимают за испанца: вызвали переводчика. И осенило: нет здесь никаких эсперантистов, обычная денежная контора, только под особой вывеской. Все это был обман, политика, состояние эсперантизма в России никого не интересовало, не стоило бисер метать перед свиньями. От волнения немногие английские фразы исчезли из памяти, накатила обида, злость, что клюнул на приманку. Он молча повернулся и пошел к двери, провожаемый равнодушным взглядом директора и робким, удивленным возгласом оливкового человека: «Сеньо-ор?»

Эсперанто по звучанию напоминает испанский, Линев об этом всегда печалился.

Впервые Семченко увидел Игнатия Федоровича осенью девятнадцатого, когда Сикорский пригласил на занятие эсперантистского кружка при Доме трудолюбия. Явилось человек двадцать, все новички, и Линев, проводя вступительную беседу, начал от печки, то есть с Вавилонской башни, про которую и от Сикорского-то надоело слушать. Все эсперантисты старого толка к месту и не к месту приплетали эту башню, затыкали ею все дырки. Далась она им! К тому времени Семченко уже кое-что знал, не вовсе новичок: в госпитале одолел самоучитель Девятнина и в ближайшем будущем отважно собирался приступить к переводу на эсперанто материалов конгресса III Интернационала.

«Вот, послушайте…» Линев произнес длинную немецкую фразу, сказав, что в самом строе этого языка видна душа германца, тевтона; он поклонник философии, музыкант и, как ни странно такое сочетание, еще и отличный солдат, ибо жестокость и сентиментальность часто идут рука об руку, и прекрасный работник, поскольку наличие в немецкой грамматике, как и в русской, падежных окончаний предполагает внимание к миру вещей. Затем последовало несколько слов по-английски с пояснением, что в них видна сухая, чопорная фигура британца, торговца и мореплавателя, который вечно спешит и потому стремится как можно короче выразить свою мысль. «А сейчас вслушаемся в божественные звуки испанской речи. – Линев задумался, но память, видимо, подсказала ему одну-единственную фразу: – Буэнас диос, сеньорита!»

В группе студентов, сидевших отдельно, кто-то прыснул. Укоризненно глянув туда, Линев продолжал: «В каждом языке, товарищи, сказалась душа народа, но эсперанто соединяет в себе черты всех языков Европы, в том числе русского. И прямо скажем: лучшие черты! Да и ни один язык не может пока стать международным из-за присущего всем нациям тщеславия…»

«А латынь?» – спросил какой-то студент с ярко-рыжей шевелюрой.

Линев, похоже, обрадовался вопросу. «Да, – согласился он, – латынь обладает кое-какими достоинствами нейтрального языка, но увы, в наш век она безнадежно устарела. Можно ли составить на латыни следующую, например, весьма простую фразу: достань носовой платок и вытри брюки? Нет, друзья мои, нельзя. Ведь римляне брюк не носили, носовыми платками не пользовались. На латыни мы можем сказать только: достань и вытри. А что? Чем? Еще хуже обстоят дела с древнегреческим и санскритом…»

Потом прошли алфавит, записали с десяток слов, и тут же Линев по ходу изложения объяснил, что суффикс «ин» означает в эсперанто женский пол: патро – отец, патрино – мать, бово – бык, бовино – корова. При этом студент, который спрашивал про латынь, ехидный и рыжий, поинтересовался, почему нельзя вместо слова «патрино» ввести другое – «матро», куда как более понятное любому европейцу.

Этот невинный, казалось бы, вопрос привел Линева в бешенство. «Святая простота! – угрожающе тихо начал он, постепенно взвинчивая голос. – Вы достаточно образованны, молодой человек, и ваша наивность не делает вам чести. Дитя рождено. Его можно воспитывать, но ему нельзя укоротить нос или вытянуть ноги, как глиняной кукле, только потому, что нас, видите ли, не устраивают их пропорции…»

«Вмешательство хирурга может быть полезно и живому организму», – перебил студент.

Линев покачал головой: «Чудовищное заблуждение! И, к сожалению, довольно распространенное. Апостолы в неприкосновенности донесли до нас учение Христа, но сподвижники доктора Заменгофа почему-то полагают, будто вправе кроить и перекраивать откровение нашего учителя. А сам он велик уже тем, что, единожды создав язык, перестал вмешиваться в его дальнейшее бытие…» Как всегда в особо важных моментах своей речи, Линев словно за подтверждением поднял глаза к висевшему на стене портрету Заменгофа, которого он называл не иначе как «ниа Майстро», то есть «наш Учитель». В тот раз Семченко отнесся к этому спокойно, однако впоследствии, когда каждое очередное занятие Линев норовил начать обращенным к портрету хоровым пением эсперантистского гимна, чьи слова сочинил сам Заменгоф, стал раздражаться. Уважение уважением, но к чему эти молебны?

«У живого языка нет и не может быть вождей, – горячо продолжал Линев, – как нет их у реки, у огня, у ветра. И не дай вам бог, молодые люди, пытаться встать на пути свободной стихии, она сомнет вас. За примерами недалеко ходить. Недавно француз де Бофрон, которому так доверял ниа Майстро, попробовал и обратился в ничтожество…»

«Раз уж вы вспомнили де Бофрона, будьте добры повежливее», – с достоинством попросил рыжий.

«Ах вот как? – взвился Линев. – Вы, милый, отнюдь не так наивны, не-ет! Зачем вы пришли ко мне? Чтобы устраивать провокации?»

Рыжий широким жестом обвел собравшихся: «Эти люди должны знать всю правду!»

«Вон отсюда! – заорал Линев. – И чтоб духу вашего здесь не было!»

Как выяснилось позднее, этот рыжий организовал при университете группу сторонников языка «Идо», на основе эсперанто созданного учеником доктора Заменгофа, неким де Бофроном; несколько лет назад он впал в ересь, «патрино» заменил на «матро», хотя сам же обвинял своего бывшего учителя в недостатке логики и неспособности противостоять воинствующему хаосу жизни. Из любопытства Семченко побывал в университете, узнал, что слово «идо» на эсперанто означает «потомок, отпрыск», и ушел разочарованный. Рыжий студент говорил, будто эсперанто в развитии международного языка является лишь промежуточной ступенью, а «Идо» – высшей, ибо возник подобно Еве из адамова ребра, то есть из материи очищенной, и, следовательно, ближе к совершенству, гораздо более гармоничен и мудр, как женщина по сравнению с мужчиной, но Семченко плевать хотел на подобные аргументы. В будущей мировой революции на идистов надеяться не приходилось, их в целой Европе от Урала до Гибралтара было человек четыреста, в городе же – семь душ, считая рыжего, да и вообще идея двух международных языков казалась бессмысленной. Тут с одним-то не знаешь как расхлебаться.

Сам Линев по убеждениям был пацифист, никаких войн не признавал, даже революционных, полагая, что избавиться от них человечество сумеет в том случае, если все президенты, премьер-министры, диктаторы и законные монархи, а также члены их кабинетов, парламентов, совнаркомов, хунт и государственных советов будут владеть эсперанто. «Представьте себе, Николай Семенович, – говорил он, – что правительства всех стран имеют единый язык ежедневного обихода. Скольких трагических недоразумений мы избежали бы! Ведь национальный язык – это не просто средство общения или выражения мысли, это волшебное стекло, сквозь которое человек видит мир по-своему, не так, как представители других народов, соответственно и поступает. А теперь вообразите, что всякий государственный муж, получающий власть, – избранник нации или наследник престола, не важно, вместе с властью обязательно получает и особое стеклышко, одинаковое в Азии, Европе и Америке, одной и той же толщины и цвета, причем прозрачнейшее. Можно ли предположить, что и тогда Германия, скажем, способна объявить войну Франции, Польша – России? Если можно, то примерно с такой же долей вероятности, с какой в четырнадцатом году Калужская губерния могла пойти войной на Тульскую по приказу сумасброда-губернатора, хотя в каждой из этих губерний были и капиталисты, и помещики, и войско. А не будь мировой войны, не началась бы и Гражданская…»

Семченко возражал, напирал на классовую природу государства, на соперничество из-за рынков сбыта, схватывались насмерть, но в борьбе с университетскими идистами выступали плечом к плечу. Студенты эти наглели все больше, вызывали на диспуты; однажды прислали на адрес клуба экземпляр «Фундаменто де эсперанто» с издевательскими комментариями на полях и книгу «Идо-грамматика», испещренную восклицательными знаками. Линев, полистав ее, сказал: «Филибро!» Приставка «фи» означает в эсперанто пренебрежение – книжонка, мол! А на диспуты он членам клуба ходить не рекомендовал, поскольку первый же публичный диспут в Доме Трудолюбия закончился скандалом и потасовкой.

Весной идисты укрепили свои ряды, переманив к себе нескольких интеллигентов; кроме того, им удалось отпечатать в типографии сотни две листовок. Распространяли их по учреждениям, подбрасывали в Стефановское училище, и хотя затея эта большого успеха не имела, последователей де Бофрона по-прежнему можно было пересчитать по пальцам. Семченко постепенно пришел к убеждению, что пора пресечь их деятельность как дезорганизующую рядовых эсперантистов. Незадолго до праздника вдвоем с Линевым сочинили письмо, в котором требовали наложить запрет на идо-пропаганду, и направили его в губком. Письмо это, где Линев был вынужден поступиться некоторыми своими принципами, заканчивалось так: «Эсперантистские клубы для рабочих многих стран в мире капитала являются единственно доступными формами легальных организаций, не преследуемых буржуазной полицией. За границей эсперанто часто называют „большевистским языком“, чего никак нельзя сказать о так называемом „Идо“. Он получил распространение среди узкой прослойки интеллигенции и белоподкладочного студенчества, и пропаганда его при нынешнем тяжелом для Республики моменте есть не только преступное расточительство духовных сил, но и прямо антипролетарское действие. А эсперанто пробьет себе дорогу в будущее вопреки всем теоретическим чревовещаниям. Да здравствует пролетарский эсперантизм!»

Да, смахивало на донос, можно было, конечно, и под таким углом посмотреть, но тогда об этом как-то не думалось. Они с Линевым сочиняли свою ябеду вдохновенно, в братском единении, почти в любви, и даже на праздничном вечере, хотя повздорили из-за плаката с пальцем, успели пару раз обменяться заговорщицкими взглядами: дескать, будет им, голубчикам, на орехи! Зато после, в губчековском подвале, когда все мысли были о Казарозе, только о ней, это дурацкое перемигивание казалось отвратительным, оскорбляющим последние минуты ее жизни.

Великая и благая надежда подвигла доктора Заменгофа на создание эсперанто. Но что толку, если люди, с детства говорящие на одном языке, не в силах пока понять друг друга?

А на каком языке говорят с мертвыми?

Днем снова привели в ту же комнату на втором этаже.

– Ну вот, – сказал Караваев, – теперь можно и покалякать. Не вспомнили, при каких обстоятельствах познакомились с гражданкой Казарозой-Шершневой?