Текст книги "Контрибуция"
Автор книги: Леонид Юзефович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
На извозчике приехала также вдова купца Чагина, Ольга Васильевна, законная наследница салотопенных, мыловаренных и свечных заводов, где уже с полгода, наверное, ничего не топили и не варили.
Шубы и шапки приказано было оставить в шинельном чулане, рядом с канцелярией. По приказу Пепеляева камин уже затопили.
Без объяснений, поскольку сам ни о чем не знал, Шамардин провел приглашенных в каминную залу, там они и сидели, дожидаясь генерала и теряясь в догадках. Лишь Грибушин делал вид, будто причина приглашения не составляет для него секрета. Более того, намекал на какие-то с Пепеляевым взаимные обязательства, не позволяющие преждевременно открыть эту причину. Впрочем, все были настороже, один Калмыков по-прежнему пребывал в самом радужном настроении: почему-то он был уверен, что речь пойдет о подрядах и поставках для армии, несомненно выгодных, и советовал Фонштейну не быть дураком, окреститься ради такого дела. Маленький, скромный Фонштейн, сумевший раскинуть по всему Уралу сеть своих галантерейных лавок, на всякий случай благодарно улыбался. Он не любил иметь дело с мужчинами, особенно с военными, а на тех, от кого зависела его судьба, привык воздействовать через женщин – галантерейная торговля давала для этого немало возможностей. Но у Пепеляева не было пока в Перми ни жены, ни любовницы.
В камине пылали сухие, зимней рубки дрова. Поближе к огню, одышливо свистя носом и навалившись на поставленную между коленями простую суковатую палку, сидел Сыкулев-младший – грузный старик с кержацкой бородой, хозяин реквизированных красными пароходов, скупщик пушнины. Единственный из всех он наотрез отказался снять шубу, и Шамардин не смог с ним ничего поделать.
Другой бывший пароходчик, представитель знаменитой фамилии Каменских, Семен Иванович, кучерявый мужчина лет сорока пяти, нервно мотался по комнате, мельтеша полосатыми брюками и покусывая подаренную Калмыковым рыбку.
– Да сядьте же вы! Прямо в глазах рябит, – сказала ему Чагина.
Ее мужа, связанного с офицерским подпольем, расстреляли весной, после чего Ольга Васильевна, сохшая от его домостроевских привычек, необычайно расцвела и похорошела. Ей не исполнилось еще и тридцати лет, и свобода, о которой так много все говорили в последнее время, была теперь для нее не пустым звуком.
– Говорят, губернаторов больше не будет, – сказала Ольга Васильевна, затевая светскую беседу.
– И слава богу, – просипел Сыкулев-младший. – На что они нужны, дармоеды?
Как все скупщики и перекупщики, он не любил твердой власти.
– Не век же быть военной диктатуре, – возразил Каменский.
Они с Грибушиным оба были противники диктатуры, выступали за Учредительное собрание, но с недавних пор общность их политических убеждений утратила всякое значение: между ними встала вдова Чагина. И тем решительнее, что Каменский хотел на ней жениться, а Грибушин, человек семейный, – так, поразвлечься.
– Старший Пепеляев, как известно, член партии кадетов, – заметил Грибушин. – А младший, говорят, придерживается эсеровских взглядов. Просто до поры до времени не афиширует их.
– Дожили! – покачал головой Фонштейн. – Генерал и – эсер!
– Что-то не похоже на то, – усомнился Каменский. – Как он из пушек-то по городу! На Монастырской два дома снарядами разбило, в квартале от меня. Детей поубивало. Человек с подлинно демократическими убеждениями такого бы себе не позволил.
Грибушин усмехнулся:
– Ну, генералы, они прежде всего генералы…
– Бога не гневите! – осерчал Сыкулев-младший. – В ножки ему поклонитесь, что большевиков прогнал. Ишь, растявкались!
– Которые на Монастырской, они сами виноваты, – сказал Калмыков. – Надо было в по греб лезть.
– А я так на крыше сидел, с биноклем, – неуверенно похвалился Каменский, косясь на Ольгу Васильевну. – Все же исторический момент. Пули вокруг – чирк, чирк!
Но Ольга Васильевна, никак не оценив его смелость, решила наконец вернуть беседу к выбранной теме:
– При губернаторе было общество. А если есть в городе порядочное общество, куда хочешь войти и быть принятой, как-то невольно больше начинаешь следить за собой.
– Куда уж больше вашего, Ольга Васильевна, голубушка? – удивился Каменский, с не скрываемым раздражением поглядывая на Грибушина, который восхищенно следил за движениями ее белых полных рук, разглаживающих на столе бумажку от съеденной конфеты.
– При всякой, душечка, ты власти хороша, – игриво добавил Грибушин.
Ольга Васильевна вздохнула:
– А что толку? Теперь я нищая, хоть по миру с сумой.
– Не с этой ли? – Грибушин указал на ее изящный кожаный ридикюльчик.
– Ты не прибедняйся, матушка, – сердит укорил Сыкулев-младший. – Мыльце-то, свечечки, небось, припрятала?
– Болтаете бог знает что! – возмутилась Ольга Васильевна.
– Говорю, что знаю… А вот мы с Семен Иванычем хотели наши пароходики зарыть где, и велики больно.
– А у меня рыбка есть, – сообщил Калмыков. – Врать не буду, есть рыбка. Так ведь и вас, Петр Осипыч, – обратился он к Грибушину, – чаек, поди-ка, имеется.
– Был, – согласился тот. – Десяток цыбиков спрятал в подвале, а весной затопило, подмокли. Мы потом эту водицу черпали. Наберешь с полведра и – в самовар. Лучший китайский чай был, сорта шу-зинь, с жасминовым листом, вышел вроде кирпичного.
– Все мы теперь нищие, господа, – примирительно заключил Фонштейн.
– Что и говорить, – подтвердил Каменский.
Ольга Васильевна сверкнула на него острыми черными глазами:
– Коли так, что вы ко мне подсаживаетесь?
– Ничего, господа, ничего, – подбадривал Калмыков. – Поправимся, даст бог.
Но у всех, кроме него, на душе было неспокойно, и тревога еще усиливалась от того, что в залe находилось почему-то зубоврачебное кресло – белое, с подголовником, странно притягивающее взгляд, не понятно кем и для чего здесь поставленное. Возле этого кресла, в которое никто не садился, отдельно от всех, не принимая участия в разговоре, стоял непроницаемый Исмагилов – боковая ветвь одного из могущественных казанских торговых домов: мануфактура низшего сорта, скобяные изделия.
– Может быть, – предположил Каменский, – нас пригласили сюда затем, чтобы разом восстановить в имущественных правах? В конце концов, у военной диктатуры есть одно неоспоримое преимущество: никакой волокиты.
– Да, да! – обрадовался Калмыков.
Остальные промолчали, а Сыкулев-младший совсем уж свирепо засвистал носом.
Ровно в шестнадцать ноль-ноль пришла и построилась на улице юнкерская рота – в две шеренги, фронтом к особняку. Пятью минутами раньше, войдя в кабинет коменданта города, чьи обязанности Пепеляев решил временно исполнять сам, Шамардин доложил, что приглашенные прибыли: из сорока двух пермских гильдейных купцов тридцать четыре разъехались кто в Сибирь, кто за границу, осталось восемь, из них налицо – семь; купец Седельников при красных тронулся умом, и говорить с ним ни о чем нельзя.
Пепеляев поднялся из-за стола, мельком глянул на себя в зеркало. Он соскучился по настоящим зеркалам, ведь совсем недавно надеты генеральские погоны, еще не остыли, обжигают плечи.
– Господа-а! – первым входя в залу, строго воззвал Шамардин.
Купцы встали – шесть мужчин и одна женщина.
– Садитесь, мадам, – сказал ей Пепеляев.
На левом фланге, с которого Шамардин начал представлять прибывших, пыхтел толстый бородатый старик с палкой, о нем сказано было, то это господин Сыкулев-младший.
Интересно, подумал Пепеляев, каков же старший.
– Начать следовало бы с дамы, – напомнил он Шамардину.
Вслед за Ольгой Васильевной представлены были прочие: вальяжный Грибушин, поклонившийся с достоинством вызванного из ссылки опального боярина; суетливый, похожий на пуделя Каменский, виновато глядящий Фонштейн, каменноликий Исмагилов и еще раз Калмыков, старый знакомец. Каждому Пепеляев протягивал руку. Грибушин пожал ее по-европейски, спокойно и мягко; Каменский вцепился так, словно тонул; Фонштейн деликатно взялся за самые кончики пальцев, Исмагилов едва тронул и сразу отпустил, будто обжегшись; Калмыков дружески встряхнул, а Сыкулев-младший медленно оплел генеральскую ладонь узловатыми мощными пальцами и не отпускал, пока Пепеляев сам не вырвал.
– Ну, господа, – спросил Пепеляев, – как вам тут жилось при большевиках?
Молчание. Потом вызвался Грибушин:
– Позвольте, ваше превосходительство, я скажу за всех…
Но сказать за всех ему не дали, каждый хотел доложить сам за себя. Первым, исчисляя понесенные убытки, ровно загудел Сыкулев-младший, за ним вступил Калмыков, Грибушин же, способный широко смотреть на вещи, начал говорить от имени тех тридцати четырех купцов, которые разбежались из города, не дождавшись прихода белых, а также от лица тронувшегося умом несчастного Седельникова. Каменский называл имена конфискованных пароходов, а Сыкулев-младший, прислушиваясь, то и дело встревал:
– Да разве то пароход? Баржа поганая. От-то у меня был пароход…
Ольга Васильевна даже всплакнула, поминая обыски, реквизиции, смерть мужа и неделю трудовой повинности, месяц назад объявленную одновременно для лошадей и буржуазии. Исмагилов, и тот ввернул, не выдержав, какую-то непонятную жалобу, лишь Фонштейн молчал, скорбно глядя на генерала, но его молчание было внятнее любых слов.
Пепеляев слушал равнодушно. Поначалу купцы еще соблюдали приличия, но вскоре заговорили все хором, перебивая друг друга, скопом наваливаясь на одного, если тот пытался преувеличить свои потери, и в общем гуле истинная картина событий вырисовывалась туманно. Впрочем, Пепеляев не очень и стремился ее прояснить.
– Аки Иов на пепелище! – провозгласил наконец Сыкулев-младший, грянув палкой об пол, и Пепеляев решил, что хватит, высказались.
Он поднялся:
– В таком случае прощайте, господа.
Сразу стало тихо.
– Я вас больше не задерживаю, прощайте, – повторил Пепеляев. – Я думал, с вами можно иметь дела, а вы, оказывается, разорены вконец.
– У меня есть рыбка! – испуганно выкрикнул Калмыков.
– Скажу за всех, – опять вылез Грибушин, и на этот раз никто его не остановил. – Не спешите с выводами, ваше превосходительство. Видите ли, несмотря на небывалые насилия, кое-что удалось нам и сохранить в предвидении будущего. Я прав, господа?
Утвердительно ответил один Калмыков, но и возражений тоже не послышалось.
– Тогда, – сказал Пепеляев, – прошу всех подойти к окну. И вас, мадам… Полюбуйтесь, как одеты ваши освободители.
На морозе, на ветру коченела рота – ботиночки, тощие шинельки, фуражки вместо шапок, нитяные перчаточки, прикипающие к затворам, а у иных и вовсе упрятаны в рукава голые руки. Посинели губы, уши покрыты черными коростами.
– Бедненькие, – вздохнула Ольга Васильевна.
Калмыков заметил, что неплохо бы им водочки, а Грибушин сказал:
– Ваше превосходительство, теперь я вижу, вы действительно сотворили чудо. Земной вам за это поклон. – И поклонился величаво.
Вслед за ним привычно согнулся Калмыков, Каменский клюнул носом воздух, чуть мотнул бородой Сыкулев-младший, Исмагилов, набычившись, наклонил бритую голову, кокетливо присела Ольга Васильевна, а галантерейный Фонштейн почему-то по-военному четко вдавил подбородок в ямку между ключицами.
– Вы сами убедились, в каком положении находится дивизия, – сказал Пепеляев. – Моим людям нужны полушубки, валенки, шапки, рукавицы. Нужно мясо и масло. Сено, овес, теплые попоны для лошадей. У меня нет подвод, и лошадей тоже не хватает. Короче говоря, господа, я рассчитываю на вашу благодарность.
– Но у нас ничего этого нет, – быстро сообщил Каменский.
– Минуточку, Семен Иваныч, – оттерев его в сторону, вперед снова выступил Грибушин. – Пожалуй, мы могли бы провести кое-какие торговые операции и получить то, что вам требуется. Но не сразу, конечно.
– Срок? – спросил Пепеляев.
– Не меньше месяца.
– Много!
– Можно и побыстрее. Вопрос вот в чем: какими деньгами вы намерены с нами расплачиваться?
В первый момент Пепеляев от изумления не нашелся даже, что ответить, и тут же все опять загалдели. Сыкулев-младший хотел получить плату исключительно царскими золотыми империалами или, на худой конец, серебряными рублями, Фонштейн согласен был даже на кредитные билеты Сибирского правительства, прочие настаивали на иностранной валюте, английской или французской. Грибушин готов был взять и японские иены.
Пепеляев молча, с презрением, разглядывал этих людей, повернулся к Шамардину:
– Прикажи увести юнкеров.
– И, разумеется, – добавил Грибушин, – мы хотели бы получить некоторые гарантии…
– Задаточек, это само собой, – подтвердил Сыкулев-младший.
– Да поймите же вы! – Пепеляев сделал последнюю попытку. – Деньги у меня только сибирские, а их никто брать не хочет. Если же я начну проводить насильственные реквизиции по деревням, это в конце концов ударит по нам же. И по вам, господа! Мы теперь одной веревкой повязаны. Мужик отвернется от нас. Нужно ему заплатить за лошадей, за подводы, за валенки. Понимаете? За все то, без чего я не могу наступать. Такое уж сейчас время, все мы должны чем-то жертвовать. Вспомните Минина!
Купцы слушали хмуро, лишь Фонштейн согласно кивал, но и он помалкивал.
– Мне нужны деньги! – почти кричал Пепеляев. – Золото, драгоценности! Я не верю, что вы ничего не сумели припрятать. И они нужны мне сейчас. Немедленно! Не через месяц и не через неделю! Слышите? Потрясите кубышками, господа! Во имя России! Глядите, я, генерал Пепеляев, кланяюсь вам в ноги! – И в самом деле поклонился, опустив руку до полу и бешено чиркнув ногтями по паркету.
Тишина сгустилась, оттеняемая заоконным топотом, словами команд, звяканьем ружейных тренчиков: там уходила, не выполнив поставленной задачи, юнкерская рота. Затем выплыл одинокий голос – грибушинский:
– У нас нет денег.
– Черт с вами, возьму натурой на обмен! Какие товары можете мне предложить?
– У нас ничего нет, – сказал Грибушин при общем одобрительном ропоте. – Ни товаров, ни наличных денег, ни драгоценностей. Мы нищие.
Это было настолько неожиданно, что Пепеляев на мгновение растерялся:
– Позвольте, но ведь вы только что говорили…
– Вам послышалось, – нагло заявил Грибушин.
На улице начинало темнеть, но электричество еще не зажгли. Камин прогорел, в комнатных сумерках тлеющие угли переливались, как сокровища на дне сундука. Пепеляев смотрел в камин, чуть раскачиваясь взад-вперед от сдерживаемой ярости, которая пересекала дыхание, свинцом наливала ноги. В тишине едва слышно поскрипывала портупея. Шамардин опасливо косился на генерала: уж он-то хорошо знал, что сулит это раскачивание.
– Час вам на размышление, – тихо проговорил Пепеляев. – Заметьте время. – Взглянул на часы и вышел, с силой захлопнув за собой тяжелую дверь. Штукатурка, шурша, осыпалась за обоями.
Ровно через час он вошел в каминную залу, где при его появлении сразу стихли возбужденные голоса, и получил тот же ответ.
– Послушайте, уважаемые! – вскипел Пепеляев. – Мне известно, какими суммами исчислялись ваши состояния еще год назад. И вряд ли все это удалось присвоить большевикам, вы не дети! Я надеюсь от каждого из вас получить на нужды армии взнос в размере не менее десяти тысяч рублей в пересчете на золото по курсу шестнадцатого года.
– Десять тысяч? – ахнул Каменский. – За что?
– Царские деньги и «керенки» не годятся, – спокойно продолжал Пепеляев. – Для оценки золота и камней будет приглашен опытный ювелир. Все товары также приму по ценам шестнадцатого года.
– Это что же, – взвизгнул Каменский, – контрибуция?
– Вовсе нет. Сугубо добровольное пожертвование. Как при Минине.
– Но вы еще не Пожарский, – сказал Грибушин. – Это насилие, и мы будем жаловаться адмиралу Колчаку.
– Сколько угодно, – отмахнулся Пепеляев, подумав, однако, что Шамардин вполне способен еще раньше настрочить донос в Омск.
Возле камина, прислоненная к стене, стояла кочерга с деревянной ручкой. Пепеляев сжал ее в руке и так, с кочергой, мимо шарахнувшихся купцов прошел к выходу, остановился:
– Спрашиваю в последний раз: вы согласны?
– Нет, – за всех ответил Грибушин.
– Что ж, в таком случае подумайте до утра.
Со вздохом облегчения Каменский немедленно устремился к двери, но Пепеляев загородил ему дорогу кочергой:
– Куда? Думать вы будете здесь.
Солдатика, спешившего по коридору с охапкой дров для камина, Пепеляев отослал обратно.
– Печь не топить, – приказал он Шамардину, – обойдутся. К дверям караул, без моего разрешения никого не выпускать. В нужник водить под охраной. Даме принести шубу, остальные пускай так сидят. Понял?
– Не крутенько ли? – усомнился Шамардин, но под тяжелым генеральским взглядом тут же изменил ход мыслей на прямо противоположный: – Или, может, не церемониться с ними? Взять людей и послать сейчас по домам с обыском? Что найдем, то наше.
– Красные вон целый год искали, а всего не нашли, – рассудил Пепеляев. – Нахрапом не возьмешь. Да и слухи поползут. Лучше бы обойтись без лишних разговоров… Ты вот что: давай-ка приведи мне этого начальника милиции, который в тюрьме сидит. Мурзин, кажется?
– Ну и память у вас, – почтительно восхитился Шамардин, думая о том, что утро вечера мудренее: завтра видно будет, писать донос в Омск или не писать.
К вечеру начало пуржить, под ветром сугробы и крыши бараков курились мелкой белой пылью.
Выйдя из тюрьмы, двинулись не в кладбищенский лог, откуда утром, когда увели Яшу с Мышлаковым, доносились выстрелы, и не к реке, где, как говорили в камере, пленных расстреливают и спускают прямо под лед, чтобы не долбить могилы в мерзлой земле, а сразу от ворот направились в другую сторону, к Вознесенской церкви: впереди Мурзин, за ним двое конвойных, сбоку толстенький вислоносый капитан.
Вошли в губернаторский особняк. Вестибюль, коридор; капитан отворил одну из дверей, пропустив Мурзина вперед; кабинет: пяток стульев у стены, стол, за столом человек в генеральских погонах – молодой, не больше тридцати. Лет, наверное, на пять помоложе самого Мурзина.
– Шапку сними! – страшным шепотом приказал капитан.
– Ничего, мы же люди военные. Можно и в головных уборах. Садитесь… Я генерал-майор Пепеляев. Знаете такую фамилию?
– Слыхал.
– А вы, значит, у большевиков полицией заправляли?
– Милицией.
– Какая разница?
– Большая, – сказал Мурзин.
Зачем его сюда привели, он не знал, даже не догадывался, но по обращению уже предчувствовал какой-то соблазн, перед которым не просто будет устоять, и не только от голода мерзко сосало под ложечкой.
– Ах, да, – улыбнулся Пепеляев, – я и забыл. Ведь все уголовники теперь ваши братья, вы их из тюрем повыпускали. Они, по-вашему, жертвы социальной несправедливости. Так? Мать родную зарезал, так это общество виновато. Чем же вы, разрешите узнать, занимались в своей милиции?
– Да ничем, – сказал Мурзин. – Блох ловил.
– На бывшего уголовника, вы, правда, не похожи, – продолжал Пепеляев, изучающе оглядывая Мурзина. – Но будь так, я ничуть не удивился бы. По вашей логике что получается? Батрак станет хозяином, пролетарий – заводчиком. А вору кем же быть?
– Вы будто в воду смотрите, – усмехнулся Мурзин. – Я при царе семь теток отравил, божий храм обчистил.
– Лучше расскажите, как купцов грабили.
– А то не знаете, как грабят? Ночка темная, прихожу с кистенем. Кошелек, говорю, или жизнь…
– Ну, ваньку-то не валяйте! – разозлился Пепеляев.
Мурзин пожал плечами:
– А что? Сидим, разговоры разговариваем. Почему не рассказать?
– Конфискации у купцов подлежало все имущество? – спросил Пепеляев. – Или что-то им оставляли?
Мурзин молчал. Почему-то не хотелось говорить правду, хотя личные вещи у купцов не изымали, реквизировали только товары, да и то не все, на кое-какие торговые операции, необходимые населению, смотрели сквозь пальцы. Кроме того, в самые последние дни стало известно о тайных грибушинских, исмагиловских и чагинских складах, собирались проверить, да не успели. Но об этом генералу знать было вовсе не обязательно.
Между тем Пепеляев начал подробно выспрашивать про каждого из купцов по отдельности: сперва про Грибушина, потом перебрал остальных – что у них было, что взяли, не осталось ли чего и где может быть спрятано. Мурзин отвечал уклончиво, не понимая, зачем генералу все это нужно, и после очередного туманного ответа Пепеляев не выдержал, сорвался:
– Да кого вы покрываете? Чего ради? Это же злейшие ваши враги!
– Капиталисты! – добавил Шамардин. – Кровососы!
Пепеляев сделал ему знак замолчать, но поздно: ситуация начала проясняться. Само собой, купцы, как им и положено, жмотятся, не желают ни гроша давать своим освободителям, валят все на него, на Мурзина – мол, обобрал до нитки, оставил голыми. Ай молодцы! Решили хлебом-солью отделаться. Он покосился на большой каравай, завернутый в расшитое полотенце и лежавший на краю стола, хотя до этого старался лишний раз в ту сторону не глядеть, слюной томило.
Перехватив его взгляд, Пепеляев оторвал здоровенный ломоть:
– Успокойтесь.
Но не протянул, а сперва подержал немного на весу, потом, разжав пальцы, выронил на стол, словно собаке давал, приманивал, и смотрел выжидающе: возьмет или не возьмет?
Мурзин взял. Разом откусил полкраюхи, так что щеку свело набок, стал жевать и заметил, что Пепеляев с покровительственным презрением разглядывает его перекосившееся лицо.
– Можно еще маленько хлебца-то? – попросил, тяжело сглатывая.
Небрежно-изящное движение генеральской кисти, и каравай, стремительно проехав по столу вместе с полотенцем, рухнул Мурзину на колени.
– И сольцы бы хорошо.
Деревянная расписная солонка щелчком переместилась на ближний край, и Мурзин аккуратно пересыпал все ее содержимое в карман шинели. Затем вырвал из-под корки кусок мякиша, посолил, запихал в рот. Пепеляев, расслабившись, наблюдал за ним с очевидным удовольствием.
– Вот что, братец, – сказал он. – Будешь говорить правду, я тебя отпущу ко всем чертям. Понял?
– Ага.
Ближайший план Мурзина был таков: успеть съесть побольше, пока не отобрали.
– Начнем снова с Грибушина, – предложил Пепеляев. – Что могло у него остаться после ваших реквизиций?
– Ничего, – с набитым ртом промычал Мурзин.
– Ни товаров, ни золота, ни драгоценностей?
– Шаром покати.
Прожевав, дополнил:
– Все они нынче голые, Сил Силычи-то.
– И Каменский? – спросил Пепеляев.
– Как сокол. Мои ребята у него и ложки серебряные унесли.
– И Чагина, и Фонштейн, и Сыкулев-младший?
– Голытьба, – подтвердил Мурзин.
Минут через пятнадцать такого разговора Пепеляев, рассвирепев, отнял у него остатки каравая и закинул в угол. Мурзин стоял на своем и не понятно было, то ли он врет, пытается провести, то ли его самого провели хитрюги-купцы.
Шамардину приказано было Мурзина обратно в тюрьму не водить, запереть здесь же, в чулане. Если утром купцы сдадутся, выложат контрибуцию, можно будет обвинить его в том, что соврал, и расстрелять.
Как быть, если купцы не сдадутся, Пепеляев пока думать не хотел.
В дверь постучали, вошел часовой-юнкер, один из двоих, поставленных у каминной залы, доложил, что арестованные выбрали парламентера и просят его принять.
– Веди, – обрадовался Пепеляев. И рано обрадовался: через минуту прибыл Каменский, что уже само по себе доказывало всю несерьезность дела. Почему для переговоров купцы прислали не Грибушина, а этого обормота в полосатых брюках? И действительно, от лица всех Каменский предложил внести требуемую сумму в царских ассигнациях или в «керенках». Пепеляев решительно отклонил попытку компромисса…
Он приказал подавать коня, сначала посетил старые казармы за Сибирской заставой, где разместились один из полков и юнкерский батальон, устроил юнкерам перекличку, осмотрел пожарную снасть и поспешил на заседание временного комитета по выборам в городскую думу – первого демократического учреждения новой власти, все члены которого были назначены им лично; сказав короткую речь, помчался на вокзал, где ремонтировали разбитые снарядами пути, с вокзала – в штаб дивизии. Там он составил десяток приказов, еще столько же подписал, и до часу ночи сидели над штабными картами: из Омска приказывали 2-ю Сводную дивизию полковника Штаммермана двинуть на уфимское направление; для наступления на Глазов сил не хватало, решено было расширять плацдарм на правом берегу Камы и ждать подкрепления. В час ночи по телефону донесли, что верстах в двадцати от города появился красный бронепоезд. Поскакали на Каму. Пепеляев испытал боеготовность охранявшей мост батареи, затем с двумя командирами полков поехали в номера Миллера, чей владелец еще не вернулся из Уфы, съели приготовленный денщиками не то ужин, не то завтрак и разошлись по комнатам. Выжиги-купцы казались уже чем-то далеким, несущественным, почти не существующим. С насаждением раздевшись, Пепеляев лег в чистую цивильную постель, и было такое чувство, будто он лег, полежал немного, а уже надо вставать, в дверь стучали. Спал, наверное, часа полтора, не больше – утром, около шести часов, разбудил Шамардин, рапортовавший, что купцы согласились на капитуляцию. Казалось, он ждет, что сейчас генерал соскочит с постели и бросится его обнимать, но Пепеляев никакого особенного восторга не испытал, просто спокойное удовлетворение. Позавчера пал город, сегодня сдалась, выкинув белый флаг, последняя цитадель.
– С каждым пошли двоих солдат, – сказал он. – Пускай идут по домам и несут все в комендатуру. Сроку им два часа. Пока не приду, никого не отпускай. Понял?
И снова откинулся на подушку. С недосыпу ломило затылок, веки отекли, в переносицу будто вдавливали всю ночь бильярдный шар. Закрыл глаза, но уснуть уже не мог. Лежал, прикидывая, как лучше употребить полученные средства, как сделать, чтобы купцы не стали жаловаться в Омск. Пожалуй, надо их сначала припугнуть, а потом в газете «Освобождение России», которая начнет выходить с завтрашнего дня, опубликовать письмо с благодарностью всем семерым за добровольное пожертвование. А Грибушина бы, например, неплохо назначить членом комитета по выборам в городскую думу. И лучше почетным членом, чтобы на заседания его не приглашать. Если все обойдется тихо, то и Шамардин не станет ни о чем доносить, он себе не враг.
В двадцать минут девятого Пепеляев поднялся на крыльцо губернаторского особняка, миновал вестибюль и тут только, заметив часового у шинельного чулана, вспомнил, что здесь, за этой дверью, сидит Мурзин.
Тот нехотя встал навстречу – серый, небритый, с мятым лицом.
– Что, братец, будешь рассказывать, как купцов-то грабил?
– Свидимся на том свете, расскажу, – ответил Мурзин.
– Обождать там придется.
– Ничего, обожду. Авось недолго.
– Так вот, братец, – ласково сказал Пепеляев. – Сейчас мне доложили, что купечество решило пожертвовать в пользу моих солдат по десять тысяч рублей с головы.
Мурзин нисколько не удивился, и Пепеляев запоздало сообразил, что сюрприза не получилось: здесь, в чулане, хранились купеческие шубы и шапки, купцы сюда заходили, прежде чем отправиться по домам.
– Значит, вчера ты меня обманул? – спросил Пепеляев. – Или тебя, может, обманули Сил Силычи-то? А? Ты с них одну шкуру, другую, а у них этих шкур, как у капусты. Чего молчишь? Давай божись, будто знать ничего не знал. Правду, мол, говорил и ничего кроме правды. Тогда отпущу, раз слово тебе дал. А не то пулю в лоб и – под лед. Или как там у вас расстрел называется? Высшая мера социальной защиты? Такая формулировка?
– Точно, – сказал Мурзин.
– Давай скорее божись, что надули тебя Сил Силычи. Может быть, и поверю. На коленях божись! Ну?
– Совестно, – сказал Мурзин.
– Ишь ты! – удивился Пепеляев. – Гордый? А чего тогда хлеб мой жрал?
– Есть хотелось, – объяснил Мурзин.
– И еще хочешь?
– Хочу. Двое суток не ел.
– Есть, значит, хочешь, а жить не хочешь? – Пепеляев смотрел, не понимая.
– Жить все хотят.
– Божись, дурак, накормлю и отпущу.
– Нет, – сказал Мурзин. – Не стану.
Уже стоя в коридоре, Пепеляев уважительно покачал головой:
– Да, жаль тебя такого и расстреливать… А придется.
Еще помедлил, глядя на Мурзина, дожидаясь, не передумает ли; не дождался, велел часовому запереть чулан и двинулся в сторону каминной залы. Настроение испортилось, праздничное ощущение удачи пропадало, растворялось в неприятном чувстве, что вот ведь, выходит, те семеро в каминной зале – вроде союзники, а этот, в чулане, – враг, и ничего тут не поделаешь, придется его расстрелять, именно таких и надо расстреливать в первую очередь, нельзя оставлять в живых этого человека, опасно для будущего. Ему, генералу Пепеляеву, тоже нужна социальная защита, и не те, увы, нынче времена, чтобы можно было позволить себе козырнуть собственным благородством.
Понурые, с зелеными ночными лицами, кутаясь в шубы, купцы сидели за столом, среди них – важный лысый старичок с бородкой, с моноклем в глазу.
– Ювелир Константинов, – сказал Шамардин.
– Молодец, догадался, – похвалил Пепеляев, оглядывая стол в поисках принесенных сокровищ, но ничего не увидел, кроме маленькой черной коробочки, одиноко стоявшей перед Константиновым.
Шамардин доложил, что Калмыков согласился внести свою долю рыбой – соленой, вяленой и мороженой; Грибушин – чаем, Ольга Васильевна – мылом и свечами, и свозить все это в комендатуру не имеет смысла. Фонштейн же предъявил вексель, по которому Сыкулев-младший задолжал ему как раз десять тысяч, и он, Шамардин, чтобы продемонстрировать всем твердость и справедливость новой власти, решил взыскать эти деньги с Сыкулева-младшего дополнительно к его собственному взносу, а с Фонштейна ничего не взыскивать.
– Правильно, – одобрил Пепеляев.
Шамардин, одобренный похвалой, продолжал докладывать: за Каменского также уплатил Сыкулев-младший, но уже на сугубо добровольных началах; Каменский подписал обязательство уступить ему за эту сумму пассажирский пароход «Людмила», он же «Чермозский пролетарий», который осенью был уведен красными и в настоящее время находится в районе Чермозского завода, сто верст вверх по Каме.
– Ну и ну! – Пепеляев с подозрением глянул на Каменского. – Не продешевили вы? Целый пароход, и всего за десять тысяч?
– А что делать? – огрызнулся тот, нервно дергая тощим коленом, обтянутым полосатой брючиной. – Как прикажете поступить, если мне только самовар и оставили? Ждать, пока вы меня расстреляете?
Пепеляев сощурился:
– По-моему, господин Каменский, вы сомневаетесь в прочности Сибирского правительства.
– Нет! – ужаснулся Каменский.
– Сомневаетесь и не верите, что мы сможем гарантировать вам владение «Людмилой». В таком случае пеняйте на себя. Еще локти станете кусать. – Пепеляев с улыбкой повернулся к Сыкулеву-младшему. – Считайте этот пароход своим. Благодарю за доверие, вы получите его в целости и сохранности… После победы.
Выпучив глаза, Сыкулев-младший начал подниматься со стула, но Пепеляев махнул рукой, и он сел.
– Итого, – подвел баланс Шамардин, – в счет векселя Фонштейну, за Каменского и за себя лично господин Сыкулев представил перстень с тремя бриллиантами.
