Текст книги "Блистательные неудачники"

Автор книги: Леонард Коэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

40

Я немало уже времени потратил, описывая эти подлинные события. Приблизило меня это к Катери Текаквите? Небо какое-то совсем чужое. Не переселюсь я, наверное, ближе к звездам. Не увенчают меня лавровым венком. Не нашепчут мне призраки в теплые волосы послания Эроса. Не смогу я с достоинством пронести с собой в автобусную поездку коричневый пакет с завтраком. Пойду на похороны, но процессия в трауре не навеет памяти воспоминания. Много лет назад Ф. сказал:

– С каждым днем ты становишься все более одиноким.

Много лет назад он сказал мне эту фразу. Что Ф. имел в виду, когда советовал мне переспать со святой? Кто такие святые? Это те, кто сумел достичь предела человеческих возможностей. Но определить, каковы эти возможности, невозможно. Мне кажется, дело здесь скорее связано с энергией любви. Причастность к этой энергии выражается в обретении некоего равновесия в хаосе бытия. Святой не упорядочивает хаос; будь он в состоянии это сделать, мир бы уже давно изменился. Не думаю, что святому под силу упорядочить этот хаос даже для себя, потому что в самом утверждении о том, что человек способен навести порядок в мире, звучит воинствующее невежество. Скорее, святой способен обрести некий баланс в хаосе, который и составляет его неземное блаженство. Он объезжает сугробы как опытный слаломист. Курс, которым он следует, огибает холм по касательной. Его след прочерчен на снегу в поразительной гармонии с силой ветра и скалистым утесом. Его любовь к миру так сильна, что он отдается во власть закона тяготения и на волю случая. Он далек от того, чтобы парить с ангелами в небесах, но может с точностью стрелки сейсмографа определить все подвохи раскинувшегося перед ним вполне земного и порой опасного ландшафта. Дом его не вечен и не застрахован от опасностей, но в мире он чувствует себя как дома. Он может любить облики людей, утонченные и витиеватые образы сердца. Замечательно, что среди нас есть такие люди, такие неисчерпаемые источники любви, поддерживающие вселенское равновесие. Эта мысль позволяет надеяться на то, что разыгрываемые номера и в самом деле соответствуют номерам на лотерейных билетах, за которые мы так дорого платили, и потому выигрыш – не мираж. Но зачем же спать со святой? Я помню, как однажды целовал бедро Эдит. Я сосал и лизал это длинное смуглое чудо, сначала это было обычное бедро, но по мере того, как я двигался вверх, к магическому треугольнику, дух сырого мяса становился сильнее и бедро непонятным образом размягчалось и растягивалось, а когда я следовал направлению коротеньких волосков и спускался к коленке, бедро как-то съеживалось и деревенело. Уж не знаю, как у Эдит это получалось (может быть, так действовала магия какой-нибудь ее замечательной притирки), или я что-то особенное делал (не исключаю, что такой странный эффект вызывала моя слюна), но внезапно лицо у меня увлажнилось, и рот заскользил по коже; не было уже ни бедра, ни промежности, ни шалости школьника, написанной мелом на классной доске (и я с ней еще не был близок): был просто образ Эдит; потом он стал просто человеческим обликом, и на какую-то благословенную долю секунды тоска одиночества отступила, я ощутил, что стал частью семьи. Это произошло, когда мы в первый раз занимались с ней любовью. Больше такого не случалось никогда. Ты позволишь мне снова испытать это чувство, Катерина Текаквита? Но разве ты не умерла давным-давно? Как же мне переспать с мертвой святой? Домогательство такого рода – чистой воды абсурд. Несчастлив я здесь, в старом бревенчатом доме Ф. Лето давно прошло. Мозг мой разрушен. Все мои труды пошли насмарку. Неужели, Ф., это тот урок, которой ты для меня приготовил?

41

Катерина Текаквита была крещена восемнадцатого апреля (в месяц ярких листьев) 1676 года.

Пожалуйста, вернись ко мне, Эдит. Поцелуй меня, любимая моя. Я люблю тебя, Эдит. Вернись к жизни. Не могу я больше выносить одиночество. Морщин у меня все больше становится, изо рта воняет. Эдит!

42

Через несколько дней после крещения Катерину Текаквиту пригласили в Квебек на грандиозный праздник. Там были маркиз де Траси, королевский интендант Талон, губернатор господин де Курсей, вождь могавков Крин, один из самых ревностных неофитов, обращенных в христианство, и много блестящих дам и кавалеров. Их парики благоухали духами. Все были так элегантны, как только могут быть добропорядочные граждане в двух тысячах миль от Парижа. Беседы блистали остроумием. Без уместного афоризма даже масло друг другу не передавали. Обсуждали проблемы Французской академии наук, существовавшей к тому времени уже десять лет. Некоторые гости щеголяли карманными часами – новым изобретением, измерявшим ход времени, которое входило тогда в обиход в Европе. Кто-то кому-то рассказывал о другом недавно созданном часовом механизме – маятнике. Катерина Текаквита внимательно вслушивалась в разговоры. Опуская голову в поклоне, она принимала расточаемые ей комплименты о великолепно украшенном иглами иглошерста ее платье из оленьей кожи. Длинный стол, покрытый белоснежной скатертью и убранный весенними цветами, горделиво сверкал столовым серебром и хрусталем, и внезапно она по достоинству оценила величие и значимость того повода, по которому был устроен праздник. Нарядные официанты наполнили вином бокалы, напоминавшие розы на длинных ножках. Пламя сотни свечей многократно отражалось в сотне серебряных столовых приборов, когда очаровательные гости орудовали ими, нарезая куски мяса, и на какое-то мгновение бесчисленные лучи этих маленьких солнышек ослепили ее, отбили ей аппетит. Безотчетным резким движением она потянулась к вину и опрокинула бокал. Оцепенев от стыда, она смотрела, как по белоснежной скатерти расплывается пятно, принимая форму кита.

– Все в порядке, – сказал маркиз, – ничего страшного, дитя мое.

Катерина Текаквита продолжала недвижно сидеть. Маркиз вернулся к прерванной беседе. Речь шла о штыке – новом военном изобретении, недавно сделанном во Франции. Пятно быстро разрасталось.

– Даже скатерть хочет отведать этого прекрасного вина, – сострил маркиз. – Не бойся, дитя мое. Опрокинутый бокал с вином ненаказуем.

Несмотря на учтивую суету нескольких официантов, пятно продолжало съедать белоснежность скатерти на всем протяжении ее пространства. Необычный рост винного пятна настолько заинтриговал присутствующих, что оживленность застольной беседы стала стихать. Оно уже перекрасило всю белоснежную скатерть. Когда в пурпурный цвет облеклась серебряная ваза и стоявшие в ней розовые цветы, разговоры прервались совсем. И тут, в наступившей тишине раздался болезненный вопль одной прекрасной дамы, чья изящная белая рука тоже покрылась пурпуром. Хроматическая метаморфоза произошла в считанные минуты. Стоны и проклятия раздавались в пурпурном зале, полном пурпурных лиц, нарядов, ковров и мебели, тоже одевшихся в пурпур. За высокими окнами белели островки снега, поблескивая в лунном сиянии. Все собравшиеся – и слуги, и хозяева – бросились к окнам и стали вглядываться в озаренную луной темноту, пытаясь за пределами пораженного пурпуром зала найти доказательства существования многокрасочного мира. На их глазах весенние сугробы темнели цветом пролитого вина, и даже сама луна облеклась в порфирную мантию. Катерина медленно встала со стула.

– Мне кажется, я должна перед вами извиниться.

43

Мне представляется, что случившееся имело апокалиптический характер. Происхождение этого термина – «апокалиптический» – достаточно любопытно. В его основе лежит греческое слово «ароkalypsis», что значит «откровение». Оно возникло от греческого глагола «apokalyptein», означающего «раскрывать», «выявлять», «обнаруживать». Греческий префикс «аро» значит «от», «из», «производный от». «Kalyptein» переводится как «покрывать», «закрывать». Это слово происходит от того же корня, что «kalube»– «хижина», и «kalumma» – «вуаль». Поэтому можно сказать, что слово «апокалиптический» описывает то, что открывается взору, когда женщина поднимает вуаль. Что же я сделал, Катерина Текаквита, и чего не сделал, чтобы оказаться под твоим покрывалом? Я не нашел упоминаний об этом празднике ни в одном из ее нормативных жизнеописаний. Два главных источника, повествующих о ее жизни, написаны священниками-иезуитами Пьером Шоленеком и Клодом Шошетье. Оба они были ее исповедниками в миссии Пороги Святого Людовика, куда Катерина Текаквита пришла осенью 1677 года (нарушив данное дядюшке обещание). Отец Шоленек оставил нам рукопись «Vie de Catherine Tegakouita, Première Vierge Irokoise» [39]39
  «Житие Катерины Тегакуиты, первой Девы ирокезской» (фр.).


[Закрыть]. Другое «Vie», написанное на латыни, было отослано генералу Ордена иезуитов в 1715 году. От отца Шошетье до нас дошла другая рукопись: «La Vie de la В. Catherine Tekakouita, dite а prйsent la Saincte Sauvegesse» [40]40
  «Житие Блаженной Катерины Текакуиты, и поныне называемой Святой Дикаркой» (фр.).


[Закрыть], датируемая 1695 годом, которая ныне хранится в архивах колледжа Святой Марии. Там же находится еще один важный документ, составленный в 1696 году аббатом Реми и озаглавленный: «Certificat de M. Remy, сиrû de la Chine, de miracles faits en sa paroisse par l'intercession de la B. Cath. Tekakwita» [41]41
  «Свидетельство господина Реми, кюре Лашина, о чудесах, сотворенных в его приходе заступничеством Блаженной Кат. Текаквиты» (фр.).


[Закрыть]. Я преклоняюсь перед иезуитами за то, что они верили в чудеса. Хочу воздать должное иезуиту, который так много сделал, чтобы преодолеть грань, отделяющую естественное от сверхъестественного. Под бесчисленными личинами – члена Кабинета министров, христианского пастыря, солдата, брамина, астролога, исповедника монарха, математика, мандарина, – при помощи тысячи уловок, соблазнов, посул и увещеваний, под грузом неопровержимых письменных свидетельств о случившихся чудесах он вынудил людей признать, что земля – провинция вечности. Хочу воздать должное Игнатию Лойоле, сраженному пулей французского протестанта в руинах Памплоны за то, что в своей убогой келье в пещере Марнеса этот доблестный воин внимал таинствам небес и его видения заложили основу могущества Ордена иезуитов. Этот Орден дерзнул утверждать, что мраморный лик Цезаря есть лишь маска Господа, и в имперской алчности мирового господства иезуиты вполне оценили значение Божественной жажды душ. Хочу воздать должное моим учителям в детском приюте, что в центре Монреаля, вдыхавшим запахи спермы и ладана. Хочу воздать должное священникам, пестующим безногих в кельях, где у стен в ряд стоят костыли, – они проникли за грань реальности и знают, что хромота – лишь ступень, ведущая к совершенству, а сорняки – это те же цветы, только их никто не собирает. Хочу воздать должное кельям костылей – музеям сорняков. Хочу воздать должное смраду алхимии сожженного воска – признаку близости к вампирам. Хочу воздать должное сводчатым залам, где мы преклоняем колени лицом к лицу с Обвинителем мира сего в нимбе из дерьма. Хочу воздать должное тем, кто подготовил меня к леденящему душу бдению сегодняшней ночи, – единственной достоверной реальности в мире призраков. Хочу воздать должное палачам минувшего, которые свято верили в спасение душ своих жертв и подобно индейцам питали силу общества мощью врага. Хочу воздать должное тем, чья вера в соперника пышным цветом цвела в мужестве воинов. Хочу воздать должное партам в нашем добром старом классе, этой маленькой бесстрашной эскадре, которая год за годом плыла наперекор стихиям со своей малолетней командой. Хочу воздать должное нашим зачитанным до дыр учебникам, полученным в дар от городских властей, особенно катехизису, который подбивал нас на скабрезные крайности и вносил свою лепту в поддержание сложившегося у нас представления о сортире как о волнующем храме мирского начала. Хочу воздать должное мраморным плитам, на которых стояли кабинки в сортире, – на них не оставалось следов дерьма. В этом проявлялась противная лютеранству идея вещества, легко поддающегося мытью. Хочу воздать должное мрамору в чертогах экскрементов, этой линии Мажино, противостоящей натиску папских ересей. Хочу воздать должное притчам сортира детского приюта, желтой несостоятельности фарфора, доказывающей верность народной мудрости, которая гласит о том, что капля камень точит. Пусть где-то что-то напоминает о нас – терпеливых сиротах, выстроенных в угоду санитарному контролю в ряд для мытья одним куском мыла шестидесяти рук со всеми их пальцами в бородавках. Хочу воздать должное смелому мальчику, который откусывал свои бородавки, – то был мой друг Ф. Хочу воздать должное и мальчику трусоватому, который не мог откусить кусочек самого себя, – то был я, автор этих строк, который трясется сейчас от страха в своей деревянной будке, вмерзшей в канадские сугробы, чьи бородавки на пальцах разъедены годами карандашной эрозии. Может быть, я немного согреюсь, если всем воздам должное? Я всех их обидел, и чувствую теперь, что душа моя леденеет от тех чар, которые они на меня наслали, сами того не ведая.

– Ф.! Не ешь свои бородавки!

– Буду свои бородавки есть, пусть все это видят. И ты бы лучше то же самое делал.

– Я подожду, пока сами сойдут.

– Что?

– Подожду, пока они сойдут сами.

– Сами сойдут?

Ф. хлопнул себя ладонью по лбу и стал бегать от кабинки к кабинке, как крестьянин, который всех соседей в деревне хочет собрать на сход; он распахивал каждую дверцу, взывая ко всем, кто сидел за ними как на насестах.

– Выходите, выходите, – кричал Ф. – Он, видите ли, ждет, пока его бородавки сойдут сами собой! Выходите, поглядите на этого придурка, который дожидается, когда они лопнут.

Путаясь в брюках, спущенных ниже колен, мои одноклассники стали вываливаться из кабинок, неловко поддергивая спадавшее белье. Все они спешили вовремя подсуетиться – кто-то сорвался недомастурбировав, у кого-то с коленок соскальзывали на пол комиксы, кто-то не успел дочитать нацарапанное на двери романтическое послание. Наседая друг на друга они сгрудились вокруг нас – им не терпелось узнать, какой очередной финт собирается отколоть Ф. Подобно рефери на боксерском ринге, он размахивал в воздухе моей рукой, а я безвольно обвис в его захвате, все тело мое скукожилось, как кипа листового табака, выставленная на аукцион приказчиком-недомерком из компании «Лиджетт энд Майерз».

– Не издевайся надо мной, Ф., – взмолился я.

– Давайте, ребята, подваливайте. Посмотрите на человека, который может ждать. Посмотрите на человека, у которого тысяча лет в запасе.

Все парни недоверчиво замотали головами.

– Я этот спектакль ни за что не пропущу, – сказал один из них.

– Ха-ха-ха.

Ф. так резко отпустил мою руку, что я как подкошенный упал к его ногам. Каблуком своего купленного на благотворительные пожертвования ботинка он наступил на большой палец моей руки с таким расчетом, чтобы лишить меня всякой надежды на вызволение.

– Под моей ногой рука, которая хочет распрощаться с несколькими своими бородавками.

– Хо-хо.

– Это круто.

Ты понимаешь, читатель, что все это человеком написано? Таким же человеком, как ты, который всегда мечтал, чтобы в его груди билось сердце героя. Человек этот пишет в арктическом одиночестве, он ненавидит свою память, но все помнит, он был когда-то таким же гордым, как и ты, любил людей так, как может их любить только сирота, чужой среди своих, изгой в земле обетованной. Эти дерзкие строки написаны таким же, как ты, человеком, который, как и ты, мечтал о первенстве и благодарности. Нет, нет, пожалуйста, только без истерик, не надо в позу вставать. Будь проще, а я обещаю никогда больше не лезть к тебе со своей любовью и клянусь в том всеми богами и богинями событий в их первозданном образе.

– Хо-хо.

– Это же надо!

Дело было ранним утром. За матовыми стеклами забранных решеткой окон уборной блекло маячило солнце, но по утрам нам разрешали включать там лампочки только зимой. Свет был мутный и размытый, как в аквариуме, где если что и блеснет, то тускло, как монета в полдоллара, спрятанная в склянке с вазелином. Такие склянки стояли на каждой раковине, у каждого штыря, вделанного в стену между кабинками (чтобы из одной в другую нельзя было перелезть). Ярче всего в полумраке белели голые коленки презрительной и насмешливой команды, сгрудившейся поглазеть на мое унижение, особенно сияли малокровно-бледные голени взрослеющих старших парней, у которых уже пробивались волосы на теле. Ф. глубоко вздохнул и унял поток их насмешек, призвав всех к тишине. В ожидании экзекуции я лежал на мраморных плитках цвета вазелина и старался заглянуть ему в глаза, чтобы вымолить прекращение спектакля. Свое страстное обличение он начал с нарочитой отстраненностью, но я уже понимал, к чему он клонит.

– Некоторые думают, что бородавки сойдут сами собой. Некоторые полагают, что со временем бородавки исчезают. Некоторые вообще не хотят замечать бородавки. Есть и такие, кто отрицает само их существование. Есть даже такие, кто считает бородавки украшением и как может холит их и лелеет. Некоторые пытаются доказать, что бородавки приносят пользу, поддаются обучению и могут научиться говорить. В этой области даже обозначились свои специалисты. Они разрабатывают разные теории обучения бородавок. Сначала их методы были варварскими. Сторонники одной из возникших школ обучения бородавок придерживаются мнения о том, что им нужно предоставить полную свободу. Представители ее радикального крыла полагают, что бородавки могут в совершенстве овладеть языками китайской группы. Фанатичные одиночки считают эту точку зрения ошибочной и выступают за то, чтобы учить бородавки всем человеческим языкам, поскольку бородавки общаются на едином бородавочном языке, который сначала надо усвоить самим преподавателям. Очень немногие достойные внимания личности утверждают, что бородавки испокон веков свободно между собой общаются, а нам надо только научиться их слушать.

– Давай, Ф., переходи к делу.

– Ну и что?

– Сколько нам еще пытки ждать?

Ф. сумел дерзко натянуть всем нервы, а потом перешел к самой эффектной фазе своего спектакля. Он надавил мне каблуком на руку так, что я завопил. Как будто все вдруг вазелином вымазали, свет мутно заиграл отблесками дохлых пескарей на воде, возникло ощущение, что кабинки все на запоре, что вот-вот нагрянут учителя и узнают о нас то, что знать им без надобности.

– Я не верю, что бородавки «проходят сами собой». Я считаю, что бородавки омерзительны. Я человек простой. Я считаю, что пора кончать пустую болтовню. Для меня бородавка – такой секрет, который я не хочу хранить. При виде бородавки я думаю о скальпеле.

– Аххх!

Закончив тираду, он вскинул руку в приветственном жесте, который заканчивался перочинным ножиком, как штыком, красноречиво свидетельствующим о назначении винтовки. У сирот сперло дыхание.

– Когда я вижу бородавку, я думаю о Скорой Помощи. Я думаю о том, что было Раньше и что будет Потом. Я думаю о Чудесных Лечебных Средствах. Я думаю о том, что будет Всего Через Десять Дней.

– Давай! Давай!

– Я думаю Только О Тебе. Я думаю: тебе надо Попробовать Этот НАУЧНЫЙ ДОМОРОЩЕННЫЙ Метод. Я думаю: ДАЙ МНЕ СКОРЕЙ МОЮ СВОБОДУ! Хватайте его, ребята!

– Блистательные неудачники -

Они сгрудились надо мной и поставили на ноги, схватили мою руку и вытянули ее. Они выстроились вокруг моей руки, как тянущие канат матросы. Я собственную руку не видел за их спинами. Кто-то разжал мне ладонь на фаянсе раковины и распрямил пальцы.

– Да, – кричал Ф., перекрывая шум, – я думаю, настало время действий. Я думаю, Промедление Смерти Подобно. Я думаю, Теперь Или Никогда!

– Помогите!

– Заткните ему пасть.

– Мммммммммм. Мммммммм.

– Давайте! Режьте! Рвите!

Я пытался представить себя на месте одной из этих спин, вцепившихся в мою руку, одним из этих матросов, которые где-то за тридевять земель отрезают себе по кусочку масла.

44

Как я уже говорил, случай, произошедший на празднике с Катериной Текаквитой, представляется мне апокалиптическим. На самом деле об этой истории мне рассказала моя жена Эдит. Я прекрасно помню тот вечер. Это случилось, когда я вернулся из Оттавы, проведя там выходные, потому что Ф. договорился, чтобы мне дали там поработать с архивами. Мы все втроем лежали под лампой солнечного света в нашей подвальной квартирке. Ф. сказал, что я единственный могу раздеться догола, потому что они оба – и он, и Эдит – видели меня в чем мать родила, а друг друга голыми не видели (вранье). Хоть логика Ф. была безупречна, мне показалось, что как-то неловко перед ними задницу заголять. Мне самому никогда бы в голову не взбрело просить их голыми по квартире шастать.

– Лучше так полежать, – без энтузиазма ответил я.

– Ерунда, дорогой.

– По крайней мере, один из нас должен загореть нормально.

Они оба уставились на меня, когда я трусы стягивал, а мне как-то не по себе стало от этой процедуры – боялся, что подтерся неаккуратно и следы на заднице остались. По правде говоря, мне пришло на ум, что Ф. меня использовал как своего рода рекламу собственного тела. Я как бы исполнял роль изорванной в клочья афиши его физических достоинств. У него было такое выражение лица, как будто он хотел сказать Эдит: «Если даже такое чучело дышит и просыпается по утрам, ты себе только представь, какое наслаждение тебе может доставить мое тело».

– Ложись между нами.

– Ноги протяни, не скрещивай их.

– Уберите от меня ваши руки.

А когда Эдит стала меня мазать кремом от загара, я не знал, стоит у меня или нет. Вечером по воскресеньям Эдит с Ф. обычно кололись небольшими дозами героина, которые вполне безвредны и не так опасны, как выпивка. Я тогда еще был немного старомоден, считал героин смертельно опасным наркотиком и поэтому всегда отвергал их предложения уколоться за компанию. В тот вечер мне показалось, что они как-то по-особому колдовали над шприцем и «пробовали зелье».

– Что это вы такие сосредоточенные?

– Да так, ничего.

Эдит подскочила ко мне и крепко обняла, Ф. к ней присоединился, и я себя почувствовал как на рекламе «Мэйденформ» [42]42
  «Маidеnform» – фирма, выпускающая бюстгальтеры.


[Закрыть] в аэропорту для вылетающих пилотов-камикадзе.

– Отвалите! Нечего ко мне подлизываться. Я вас закладывать не собираюсь.

– Пока, дорогой.

– До скорого, дружок.

– Ну ладно, хватит вам дурачиться. Делайте свое дело, дегенераты, тащитесь в свой дебильный рай.

– Пока, – еще раз печально сказала Эдит, а мне стоило бы понять, что тот воскресный вечер был необычным.

Они искали такую вену, в которой кровь еще циркулировала нормально, всаживали иглы под кожу, ждали появления красного сигнала дозиметра, а потом впрыскивали раствор в кровь. Резко выдернув иглу, они навзничь отваливались на кушетке. После нескольких минут оцепенения Эдит позвала меня:

– Дорогой!

– В чем дело?

– Не надо так быстро отвечать.

– Да, – добавил Ф., – сделай нам одолжение.

– Видеть этого не могу, ни жену мою, ни друга.

Разозленный, я ушел в спальню и хлопнул за собой дверью. Когда я выходил, они, наверное, мою задницу уже видели как в тумане. Одной из причин моего ухода было то, что, глядя, как они в себя иголки засовывают, я всегда возбуждался, а поскольку я решил, что не буду возбуждаться, когда Эдит втирала в меня крем от загара, мне показалось, что если у меня встанет теперь, это выставит меня не в том свете. Во-вторых, мне хотелось потихоньку порыться в ящиках Эдит, чем я занимался каждый воскресный вечер, когда они отключались в своем наркотическом забытье, и это незаконная инспекция в силу многих неудач, о которых идет речь в этом повествовании, стала моим главным развлечением. Но тот воскресный вечер оказался необычным. Больше всего мне нравилось рыться в ящике, где она держала косметику, – там все было ярким и хрупким, маленькие флакончики падали, когда хотелось их достать, одинокий женский волосок с седым корнем прилип к щипчикам, которыми его выдернули, на жирной крышечке пудреницы остался отпечаток большого пальца… Как ни странно, копаясь в этих мелочах, я становился как-то ближе к ее красоте, подобно тысяче паломников, поклоняющихся реликвии святого, какому-то его органу, хранящемуся в формальдегиде, но совсем не многие из них относились бы к нему с тем же пиететом, повстречав его во плоти. Я потянул ручку ящика, ожидая услышать приятный перезвон – и на тебе! В ящике ничего не было, кроме битого стекла, двух пар дешевых четок, нескольких ампул с бесцветной жидкостью и каких-то обрывков бумаги. Деревянное дно ящика было мокрым. Я аккуратно достал один из бумажных обрывков, оказавшийся купоном.

Но ноги у Эдит были безупречны! Там нес я нашел и другой купон:

Что здесь, в конце концов, происходило? На кой черт Эдит нужны были эти трогательные приглашения? Что это за контора такая в доме 134 на 92-й Восточной улице? Они что, бассейн там открыли для тех, у кого ноги ампутированы? В дальнем углу ящика я нашел промокшее начало ответа на вопрос. Я вижу его перед собой и теперь, могу его мысленно воспроизвести слово в слово.

Сжав бумагу в кулаке, я выбежал из спальни. Эдит с Ф. спали на кушетке на почтительном расстоянии друг от друга. На журнальном столике были разбросаны страшные принадлежности их пагубного пристрастия: иглы, пипетки, бинт и – дюжина пустых ампул из-под чудотворной воды Лурда. Я стал их тормошить, теребить, дергая за одежду.

– Сколько времени это уже продолжается?

Я каждому из них совал под нос рекламное объявление.

– Как долго вы себе в тело впрыскиваете эту дрянь?

– Скажи ему, Эдит, – прошептал Ф.

– Мы ее в первый раз пробовали.

– Все ему скажи, Эдит.

– Да, я хочу знать все.

– Мы приготовили смесь.

– Мы смешали два разных типа воды.

– Я слушаю.

– Ну, часть воды мы взяли из лурдской ампулы, а другую часть из…

– Да?

– Скажи ему, Эдит.

– …из источника Текаквиты.

– Значит, вы уже не наркоманы?

– Это все, что ты хочешь знать? – устало спросил Ф.

– Оставь его в покое, Ф. Иди сюда, садись здесь, между нами.

– Мне не нравится сидеть голым между вами.

– Мы не будем смотреть.

– Ну, ладно.

Я поднес к их лицам горящую спичку, чтобы проверить зрачки, потом снова безуспешно попытался их растормошить, и когда убедился в том, что они не подглядывают, сел между ними.

– Ну, и как же это действует?

– Мы не знаем.

– Скажи ему правду, Эдит.

– Мы отлично это знаем.

Решив начать объяснение с поучительной истории, Эдит неловко взяла меня за руку и рассказала о том странном эпизоде, случившемся давным-давно на празднике в Квебеке, куда пригласили Катерину Текаквиту. Пока она говорила, Ф. держал меня за другую руку. Мне кажется, они оба плакали, потому что ее рассказ постоянно прерывался не то спазмами, не то всхлипываниями, а Ф. било мелкой дрожью, как человека, которого поднять – подняли, а разбудить забыли. Той ночью в спальне Эдит делала все, что я хотел. Мне не нужно было давать телепатические команды ее занятому рту. Неделю спустя лифт превратил ее тело в кровавое месиво – произошел «несчастный случай».