Текст книги "Прыжок в неизвестное"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Вот как! – сказал рассеянно Станислав Демба.

– Вчера меня спрашивает барон Райфлинген... Вы знаете Райфлингена? Я с ним обедаю иногда в кафе "Империаль"... Так вот, вчера он спрашивает меня: "Какого вы, скажите, мнения насчет Глайсбахского синдиката? Как стоят эти акции?" А я отвечаю ему: "Милый барон, вы знаете – коммерческая тайна! У меня, к сожалению, связаны руки, но..."

Станислав Демба остановился, наморщил лоб и взглянул на своего спутника:

– Что вы сказали? Связаны руки?

– Да. Потому что, видите ли...

– Вот как! У вас руки связаны? Это, должно быть, неприятно?

– В каком смысле?

– Это должно быть неприятно, – повторил Демба с лукавым выражением лица. – Связанные руки! Я представляю себе, что пальцы вспухают от застоя крови. Ощущение, должно быть, такое, словно они вот-вот лопнут. Кроме того, боль, которая передается даже в плечо...

– Что вы говорите? Не понимаю.

– Я рисую себе, как должны вы себя чувствовать, когда расхаживаете со связанными руками.

– Но я ведь хотел только сказать: со связанными руками, поскольку интересы банка...

– Довольно! – крикнул Демба. – Зачем говорите вы о вещах, о которых ничего не знаете, которых не понимаете и не чувствуете? Слова, которые вы произносите, рождаются мертвыми на свет и не успеют слететь у вас с языка, как уже отдают запахом тления.

– Что это вы так расшумелись? Да еще посреди улицы! Я ведь ему, в конце концов, дал справку. Я сказал ему: "Знаете ли, барон, я не хочу вас удерживать, я сам их купил, но это был прыжок в неизвестное. Если я..."

– Что вы сказали? Прыжок в неизвестное? Очень хорошо! Прекрасно! Вам, наверное, уже случалось прыгать... в неизвестное? Нет? – Станислав Демба с усилием подавил в себе новый приступ ярости и заставил себя говорить совершенно спокойно. – Не правда ли, смотришь вниз и сперва не испытываешь никакого страха, думаешь: так нужно! Страх появляется – ужасный страх! лишь в то мгновение, когда теряешь опору и начинаешь падать... Лишь только в эту секунду! Видишь вдвое отчетливее все, что вокруг тебя происходит. Чувствуешь капли пота у себя на лбу. А затем... Ну-ка, что происходит затем? Говорите!

– Я не понимаю, чего вы хотите от меня? – сказал с удивлением Вилли Эйснер.

– Что? – крикнул Станислав Демба. – Вы этого не знаете? Так как же вы смеете говорить: прыжок в неизвестное? У меня, когда я это говорю, холодный пот выступает на лбу и колени начинают дрожать. Вы же говорите это, вероятно, по всякому поводу и ничего не чувствуете при этом.

– Люди не похожи друг на друга, милый Демба, – сказал Вилли Эйснер. Не у всех такая фантазия, как у вас. У меня, например...

– У вас руки связаны, я знаю. У вас превращается в штампованный словесный оборот все то, что было для кого-то другого кровавым переживанием. Но попытайтесь же хоть раз представить себе, что это значит: связанные руки. Мне приснилось как-то, что я должен ударить одного несносного дурака прямо по его гладкой физиономии, должен – и не могу! У меня были связаны руки, действительно связаны, не коммерческой тайной, а цепями на запястьях, одна привязана к другой...

– Часто ли вас посещают столь фантастические сны? – спросил Эйснер, которому становилось не по себе. – Мне нужно с вами распрощаться теперь. Меня ждет работа. Будьте здоровы.

– Что это такое? – спросил Демба и нагнулся над протянутой рукою Вилли Эйснера.

– Я хотел пожать вам руку, несмотря на ваше, должен сказать, странное поведение посреди улицы. Но вы, по-видимому...

Он пожал плечами и отошел.

– Прекрасно, – промолвил Демба, – скажите-ка, почтеннейший, можно ли каждому подавать руку со связанными руками? Не ответите ли вы мне на этот вопрос?

Глава VII

Между одиннадцатью с половиной и двенадцатью часами дня, когда приближалось время обеда, в кафе "Гиберния", против биржи, было обыкновенно очень безлюдно. Толпа торговых агентов, заведующих фирмами и биржевиков, которые утром наполняли помещение шумом и сутолокой, наспех закусывая, обделывая дела, обсуждая конъюнктуру, сочиняя письма и в то же время читая, перелистывая или, по крайней мере, раздирая в клочья газеты (чтобы унести на память о них биржевой бюллетень), – толпа эта растекалась по всем направлениям. Послеобеденная жизнь в кафе, появление любителей домино и тарока, игроков шахматных и бильярдных, начиналась только после часу дня. Кельнер Франц, которому на это время вверялись также функции метрдотеля,-старший кельнер уходил обедать, – стоял, прислонившись к бильярду, сонно мигал глазами и следил за партией двух единственных посетителей, коммивояжеров, игравших в карты. Барышня у кассы клевала с тарелки крошки торта.

Станислав Демба вошел в кафе. Шляпы он не снял, но это не бросалось в глаза посреди расположенного в деловом квартале кафе, куда посетители часто заходили только на несколько минут и где всякий торопился или, по крайней мере, хотел показать, что торопится.

Демба огляделся по сторонам, обозрел территорию взором полководца, отверг ближайший к кассе стол как не соответствующий его целям, безмолвно отклонил предложение кельнера, который пантомимно, приглашающими жестами обращал его внимание на ряд превосходных по удобству мест, и остановил наконец свой выбор на столе, находившемся в углу помещения, между двумя вешалками.

Кельнер подошел к нему с низким поклоном.

– Что прикажете?

– Я хотел бы поесть, – сказал Станислав Демба. – Что есть у вас?

– Порцию салями не угодно ли? Отличный холодный ростбиф?

Станислав Демба, казалось, раздумывал.

– Яичницу с ветчиной, если угодно отведать чего-нибудь горячего, рекомендовал Франц и повторил еще раз: – Яичницу с ветчиной, порцию салями, порцию ростбифа, два яйца всмятку.

– Принесите мне, – решил Демба после долгого обсуждения, – принесите мне справочник Лемана.

– Первый или второй том прикажете? – спросил озадаченный кельнер, ожидавший заказа, который бы обладал более питательными свойствами.

– Оба тома.

Кельнер достал с книжной полки оба увесистых тома, положил их на стол и стал ждать следующего заказа. Ждать его пришлось недолго.

– Есть у вас словарь?

– Как вы изволили сказать?

– Энциклопедический словарь?

– Есть. Маленький "Брокгауз".

– Так принесите маленького "Брокгауза".

– Какой прикажете том?

– От А до К, – приказал Демба. Кельнер принес еще три тома.

– В сущности, мне нужны также буквы Н, Р и У. Принесите мне остальные тома, – сказал Демба.

Кельнер притащил еще пять; весь маленький "Брокгауз" лежал на столе перед Дембою.

– Это все? Все буквы тут? – спросил Демба.

– Нет. Один дополнительный том еще остался на полке.

– Отчего вы мне не принесли его? – нетерпеливо крикнул Демба. – Мне нужны данные новейших научных исследований для моей работы.

Кельнер принес дополнительный том и почтительно попятился. Он подошел к столу игроков, приложил руку ко рту и прошептал таинственно:

– Журналист! Пишет здесь статью.

– Кельнер! – крикнул в этот миг Станислав Демба.

– Что позволите?

– Нет ли у вас справочника для инженеров?

– К сожалению, нет.

– Так принесите мне военный альманах, и ежегодник армии и флота, и другие пособия по военному делу, какие у вас найдутся.

Один из коммивояжеров отложил карты в сторону.

– Против высших чинов военного ведомства идет поход, – сказал он, взглянув на Дембу. – Слышали вы? Военный альманах! И поделом, пусть-ка он им всыплет! Чей ход?

– Откуда вы взяли, что он против высших чинов? С таким же успехом он может высказаться за них. Может быть, господину журналисту количество наших дредноутов показалось недостаточным, – ответил партнер.

– А нет ли у вас еще Готского альманаха? – допрашивал тем временем кельнера Демба.

– Есть-с.

– Так принесите его тоже.

– Чего только не нужно ему для одной статьи! – сказал коммивояжер. – А еще говорят: журналисты судят неосновательно.

– Готский альманах! – заметил второй. – Он что-то пишет против министра иностранных дел. Ведь министр – граф.

– А может быть, он в военного министра метит. Военный министр – барон.

Кельнер положил на стол Дембы Готский альманах и карманную книгу титулованных особ.

– Это не все тома! – набросился на него Демба.-Принесите мне остальные. Не думаете же вы, что я знаю наизусть, ведет ли свое происхождение барон Кристоф

Гериберт Райфлинген от старшей ветви, барона Себастьяна, или от младшей, барона Киприана?

У кельнера начинала кружиться голова. Он принес справочник баронских семейств, гербовник, а также ежегодник союза бывших членов фондовой биржи, случайно ему подвернувшийся.

Вся ученость мира загромоздила столик Станислава Дембы в виде высокого бастиона, за которым студент совершенно исчез. Виднелась еще только его засаленная шляпа. Но всех этих справочников было все еще, по-видимому, мало господину Дембе. Он велел еще принести атлас Нижней Австрии, календарь венского общественного самоуправления и официальный справочник Австро-Венгерской монархии, причем последние два сочинения ему понадобились за два года.

– Кельнер! – крикнул он, когда все это было ему доставлено. – Что там за книга стоит на полке? Большая, в черном переплете?

– Словарь иностранных слов.

– Сейчас же принесите его сюда. Он мне необходим. Мне нужно непременно посмотреть, как лучше всего перевести на немецкий язык слово "лептопрозопия". Но может быть, вы мне это скажете? Лептопрозопия?

– Этим не могу, к сожалению, служить, – пролепетал кельнер, у которого совсем помутилось в голове.

Теперь наконец Демба располагал, по-видимому, всеми книгами, какие были ему нужны для работы. Оба коммивояжера опять принялись за игру. Кельнер подошел к ним в качестве ассистента.

– Кельнер! – снова заревел Демба так громко, что барышня у кассы уронила кусок торта, который подносила ко рту. – Кельнер!

– Сейчас! – крикнул кельнер и бросил взгляд на книжную полку, но она была пуста. Он взял поэтому с буфета стеклянную запачканную чернильницу и бювар с писчей бумагой, полагая, что угадал новое желание посетителя.

– Кельнер! Где вы пропадаете? – крикнул Демба.

– К вашим услугам! Прикажете чернил, перо и бумагу?

– Нет, – сказал Демба. – Принесите мне порцию салями, два яйца всмятку, хлеба и бутылку пива.

Кельнер подал заказанное, и некоторое время видна была только шляпа Станислава Дембы, которая двигалась вверх и вниз в ритме жевания и то появлялась за книжным валом, то исчезала.

У одного из коммивояжеров болели зубы, и он приказал кельнеру посмотреть, все ли окна закрыты в кафе. Франц, исполнив это поручение, счел своим долгом немного занять разговором господина Дембу.

– Некоторые господа так чувствительны, что не выносят никакого сквозняка, – заговорил он и показал на коммивояжера.

Станислав Демба сразу перестал есть, едва лишь к нему приблизился кельнер. Нож и вилка со звоном упали на доску стола. Он поднял голову и сквозь стекла пенсне яростно выпучил глаза на кельнера поверх тома Брокгауза "Лосось – Неврит".

– Что вам нужно?

– Мне пришлось, к сожалению, закрыть окна, потому что этот господин... Кельнер не договорил.

– Закрывайте или открывайте окна – какое мне до этого дело? – зарычал Демба. – Но не мешайте мне есть.

Франц поспешно скрылся за буфетом и появился снова, только когда Станислав Демба крикнул:

– Счет!

– Что, простите, изволили требовать? Порцию салями, два яйца всмятку, бутылку пива, хлебца – два? Три? Демба сидел на стуле, странно выпрямившись.

– Три хлебца.

– Одна крона восемьдесят, две шестьдесят, три тридцать шесть, три кроны сорок два, пожалуйста...

Демба показал глазами на столик. Там лежали три кроны и несколько никелевых монет. Потом он встал и пошел к двери. Прежде чем выйти на улицу, он повернул голову и сказал кельнеру с гримасой раздражения:

– Я собирался, в сущности, писать здесь большую свою диссертацию о состоянии человеческого знания в начале двадцатого столетия. Но для меня здесь слишком шумно.

Глава VIII

Когда Стеффи Прокоп вернулась домой, ее уже нетерпеливо поджидал Станислав Демба.

– Здравствуй, – сказала она. – Ты ждешь уже давно?

– С двенадцати часов.

– Я не виновата, что опоздала. Раньше, чем в двенадцать, невозможно уйти из конторы, и потом еще десять минут уходит на то, чтобы смыть пятна с рук от чернильной ленты. Но теперь я свободна почти до трех часов.

Она торопливо сняла шляпу и кофточку, а также густую вуаль, которую всегда надевала, выходя на улицу. Затем подвязалась передником и сняла шляпу Дембы.

– Ну? Ты не снимешь пальто? – спросила она. Демба все еще был в своей накидке. Он покачал головою.

– Нет, мне холодно.

– Холодно? Да что ты! Сегодня можно открыть все окна настежь.

– Меня знобит, – сказал Демба. – Я болен. У меня, вероятно, жар.

– Бедный Стани! – сказала Стеффи тем сердобольно-жалобным тоном, которым утешают детей, когда они, играя, падают и делают себе больно. Бедный Стани! Он болен, у него жар. Бедненький! – Потом она переменила тон и спросила: – Ты ведь пообедаешь с нами?

Демба покачал отрицательно головою.

Она открыла дверь в соседнюю комнату и крикнула:

– Мама, господин Демба будет с нами обедать.

– Нет! – закричал Демба порывисто и почти взволнованно. – Что тебе в голову взбрело?

– У нас клецки сегодня, – сказала поощрительно Стеффи Прокоп.

– Нет, спасибо. Я не могу.

– Ну, видно, ты в самом деле болен, теперь я тебе верю, Стани, рассмеялась Стеффи. – Обычно у тебя всегда хороший аппетит. Погоди-ка, я сейчас посмотрю.

Она просунула руку под пелерину Дембы, чтобы пощупать его пульс. Но руку его не сразу нашла, а в следующий миг ощутила такой толчок, что отшатнулась на два шага и должна была схватиться за комод, чтобы не упасть.

Демба вскочил и стоял перед ней белый как мел и в полном исступлении.

– Откуда ты знаешь? – прошипел он, глядя с яростью на Стеффи. – Кто тебе открыл, что...

– Что открыл? Отчего ты толкнул меня? Что с тобою, Стани?

Демба неуверенно глядел на девушку, тяжело дышал и не говорил ни слова.

– Я хотела пощупать твой пульс, – жалобно сказала Стеффи Прокоп.

– Что?

– Пульс хотела пощупать. А ты меня толкнул.

– Вот что! Пульс! – Станислав Демба медленно сел. – Тогда все в порядке. Я думал...

– Что? Что ты думал?

– Ничего... Ты ведь видишь, я болен.

Демба молча уставился глазами на стол. Из соседней комнаты доносился стук тарелок и ложек. Мать Стеффи накрывала стол к обеду. Стеффи Прокоп легко положила свою хрупкую, детскую руку на плечо Дембы.

– Что с тобою, Стани? Скажи.

– Ничего, Стеффи. Во всяком случае, ничего серьезного. Завтра все пройдет... так или иначе.

– Говори же! Мне ты можешь это сказать.

– Право же, нечего рассказывать.

– Но ведь ты хотел мне что-то рассказать. Что-то важное, чего не мог сообщить мне по телефону.

– Это уже не важно теперь. – Что же это было?

– Ах, ничего... То, что я завтра уезжаю.

– Вот как? Куда?

– Это я еще не знаю. Куда захочет Соня. В горы, может быть, или в Венецию.

– Ты едешь с Соней Гартман?

– Да.

– Надолго?

– Пока Соне не нужно будет вернуться. Я думаю, недели на две или на три.

– Разве вы опять поладили друг с другом? Ведь вы были в ссоре.

– Помирились.

– На три недели! Наверное, ты получил деньги за веселый роман, который перевел. Знаешь, за тот роман, где говорится: "Вашей дочери, графиня, осталось жить не больше шести часов, может быть, даже меньше". Я еще так смеялась... Тебе наконец прислали гонорар? Да?.. Отвечай же! О чем ты только что думал, Стани?

Демба рассеянно взглянул на нее.

– Где был ты мыслями? Уже в Венеции?

– Нет. У тебя.

– Брось, не лги. Я прекрасно знаю, что ничего не значу для тебя. Я для тебя слишком молода, и слишком глупа, и слишком...

Стеффи бросила взгляд в зеркало. Ее правая щека была сплошь багровым ожогом. Много лет тому назад, когда она была еще ребенком, ее мать однажды поливала бензином угли в очаге, чтобы развести огонь, как это делают в Вене многие хозяйки. Девочку она при этом держала на руках, и у нее загорелось платье. Стеффи сохранила об этом память на всю жизнь. Ожог безобразил ее, она это знала. Никогда не выходила она на улицу без вуали.

– А теперь я хочу знать, что с тобою. Не гляди так тупо в пространство!

– Ничего, дитя мое. Мне нужно сейчас идти дальше. Я хотел только посмотреть, как ты поживаешь.

– Полно, полно! – досадливо сказала Стеффи. – Посмотреть, как я поживаю! Точно это интересует тебя! И вообще, не называй меня никогда "дитя". Мне шестнадцать лет. Мне ты можешь все рассказать. Я знаю, тебя что-то гнетет. О, я тебя знаю, Стани! Никто на свете не знает тебя лучше меня. Когда у тебя худо на душе, ты приходишь ко мне и глядишь в пространство. Тоска ли тебя грызет, ярость ли одолевает, неприятности ли какие-нибудь случаются, всегда ты приходишь ко мне. Когда Соня написала тебе то письмо, ты ко мне пришел. Прежде, когда ты еще жил у нас, ты тоже приходил ко мне, когда тебе было слишком холодно в своем кабинете. Вот в эту комнату, здесь всегда было натоплено. И расхаживал взад и вперед, и учился или декламировал древних, integer vitae... – как дальше?

– Integer vitae scelerisque purus8... – говорил Демба в полузабытьи.

– Да... scelerisque purus. Вот именно. А я сидела в углу и готовила уроки, бухгалтерию, арифметику, товароведение... О чем ты грезишь, Стани? Ты совсем не слушаешь меня. Отчего ты так пристально смотришь на стол? О чем ты грезишь, скажи?

– Да. Может быть, я грежу, – сказал Демба тихо.-Вероятно, все это только сон. Я лежу, искалеченный и разбитый, где-нибудь на больничной койке, а ты, и твой голос, и эта комната – все это только предсмертный бред.

– Стани! Что это значит? Что ты говоришь?

– Может быть, меня мчит в эту минуту по улицам карета "скорой помощи", или же, быть может, я все еще лежу в саду на земле, под орешиной, и у меня поломан позвоночный хребет, и я не могу встать, и в голове у меня проносятся последние видения...

– Стани, ради Бога, не пугай меня! Что случилось?

– Integer vitae scelerisque purus... – тихо сказал Демба.

– Я боюсь! – простонала Стеффи. – Что случилось? Теперь ты мне должен это сказать.

– Тише! Кто-то идет, – быстро шепнул Демба. В дверь просунула голову фрау Прокоп.

– Я не помешала? – спросила она шутя. – Как поживаете, господин Демба? Надеюсь, хорошо? Стеффи, я хотела тебе только сказать: суп простынет. Господин Демба, не пообедаете ли с нами?

– Спасибо, фрау Прокоп, я уже пообедал.

– Мама, – сказала Стеффи, – иди, поставь мой обед в духовку, я приду потом. Мне нужно поговорить с господином Дембой... А теперь говори, сказала она, когда мать ушла, закрыв за собой дверь. – У меня остается мало времени. Через час я должна опять идти в контору.

Демба смущенно рассмеялся.

– Не знаю, что на меня нашло. Сегодня утром я тоже был не Бог весть как хорошо настроен, но все же ни на мгновение не вешал носа и не терял бодрости, хотя мне почти ничего не удавалось, за что я ни брался. "Брался" – недурно сказано! – Демба рассмеялся коротко и хрипло.-Язык иногда положительно бывает остроумен. "Брался" – это в самом деле не совсем подходящее слово. Скажем: к чему ни прикасался... Нет! За что ни хватался... тоже нет! Черт побери, чего ни предпринимал... Так будет правильно! Итак, все, что я ни предпринимал, ускользало у меня из рук... Опять! Мой собственный язык издевается надо мною. Все, за что я ни брался, ускользало у меня из рук. Превосходно! Право же, превосходно! Язык отличается юмором висельников. Но это было не так, я хотел сказать: все, что я сегодня ни предпринимал, не удавалось мне.

– Я тебя не понимаю, Стани.

– Но ведь это же очень просто! Мне ничто не удавалось, но все же я не терял мужества – вот что я хотел сказать. Только теперь это нашло на меня. Я был почти сентиментален. Не правда ли? Я признаюсь тебе: я был близок к тому, чтобы положить свою голову на колени к тебе и заплакать. Так было у меня тяжко на душе! И, в сущности, без причины. Право! Вся эта история совсем не так трагична.

Он поглядел неуверенно в лицо девушке, несколько раз кашлянул смущенно и затем продолжал:

– Ты единственный человек, Стеффи, которому я доверяю. Ты умна и мужественна и умеешь молчать. Ты мне поможешь. Сейчас я вел себя немного странно, не правда ли? Но это был только припадок слабости, и он теперь прошел. Не думай, что эта история меня сколько-нибудь волнует.

– Так скажи же наконец, что случилось, Стани? – спросила испуганная девушка.

– Я, видишь ли... Коротко говоря, полиция разыскивает меня.

– Полиция! – Стеффи Прокоп вскочила.

– Да не кричи ты! Ты весь дом переполошишь. Она совладала с собою и понизила голос до тихого лепета.

– Что ты сделал?

– Совершил преступление, дитя мое, – сказал Станислав Демба равнодушным тоном. – Этого я не могу отрицать. Но мне не удается почувствовать стыд. Я могу говорить о нем совершенно спокойно. Мой разум и моя логика ободряют его. Только полиция против него восстает.

– Преступление?

– Да, детка. Я продал одному антиквару три книги из университетской библиотеки. То есть продал я только две, третью я сегодня утром отдал даром. Не смотри же на меня так разочарованно! Теперь ты меня, наверное, презираешь... В таком случае нет смысла продолжать рассказ.

– Почему ты это сделал, Стани?

– О Боже милостивый, почему! Я писал работу об идиллиях Кальпурния Сикула и его "Нарах legomena". Исследование нескольких аграрных терминов, встречающихся у этого Кальпурния Сикула. Смысл их спорен, и в остальной латинской литературе они не попадаются. Для этого мне понадобились некоторые источники. Кое-что я получил из университетской библиотеки. Но три старинных драгоценных книги хранитель не хотел мне выдать на дом. Однако они мне были нужны, и я поэтому просто унес их, спрятав под пальто.

– А теперь полиция...

– Из-за этого? Да нет же! Это было больше года назад. И в университетской библиотеке никто и не вспомнил про эти книги. Их, может быть, хватились бы, если бы кто другой опять потребовал их. Но я за десять лет был первым, кому они были надобны, это мне сказал тогда библиотекарь. Так эти-то три книги я унес. Работу через три месяца закончил. Я опубликовал ее в большом специальном журнале. Она обратила на себя внимание. Разгорелась оживленная полемика насчет одного слова, для которого я предложил новое толкование. Меня хвалили и на меня нападали. Я получал много писем. Профессор Гаазе в Эрлангене и профессор Майер в Граце отстаивали мой взгляд, а знаменитый Рименшмидт в Геттингене назвал мое исследование остроумным. Говоря по совести, я набрел на правильный путь не благодаря остроумию: речь шла о древних крестьянских выражениях, а мои родители и предки были крестьянами, и у меня есть ясновидение в этих вещах. Заплатили мне за эту работу так, что покрытыми оказались лишь издержки на чернила, перья и бумагу и, пожалуй, еще на несколько папирос, которые я выкурил за работой. Переведенный мною роман для служанок дал мне ровно в двенадцать раз больше. За это я оставил себе две книги. У кого я их отнял? Они стояли бы без пользы и в пыли в углу университетской библиотеки, и только каталог знал бы про их существование.

– Но полиция, Стани! Полиция! – взмолилась в отчаянии Стеффи Прокоп.

– О Боже, полиция! Если бы только это, она бы меня не беспокоила, из-за этого я бы к тебе не пришел. Нет, не в этом дело. Оно сложнее. Я расскажу тебе все. Теперь мне гораздо легче говорить! Слушай!

Но он не продолжал рассказа, а подошел к окну, выглянул на улицу и тихонько свистнул.

– Ну? – спросила Стеффи. Он обернулся.

– Да. На чем же я остановился? Три книги, да. Первые две я продал полгода тому назад. У меня были долги. Я отнес книги к букинистам на Иоганнесгассе и Вайбурггассе. Но там за них ничего не хотели заплатить. Эти люди ничего не понимают. На старинные книги они тратятся мало. Один из них хотел купить их на вес.

Я случайно узнал имя одного библиофила в Хайлигенштадте. Этот чудак не то коллекционер, не то торгаш. Я пошел к нему. Он действительно разбирается в книгах. За одну он заплатил мне пятьдесят крон; через месяц, когда мне опять понадобились деньги, я получил за вторую сорок пять крон. Книги стоили больше, особенно вторая, но, как бы то ни было, это были приемлемые цены.

Третью книгу я не хотел продавать. Это был великолепный экземпляр семнадцатого столетия, Кальпурний Сикул, изданный типографией "Эншеде и сыновья" в Амстердаме, с интерполяциями, глоссами, примечаниями на полях и гравюрою на титульном листе, исполненною Артом ван Гельдерном. Переплет был украшен четырьмя камнями и резьбою из слоновой кости, довольно значительной ценности.

Книгу эту я хотел сохранить для себя. И я не выпускал ее из рук, все время не выпускал, как ни нуждался в деньгах. А в деньгах я нуждался почти постоянно. Однажды, в январе месяце, мне пришлось так туго, что я был принужден в самую лютую стужу отнести свое зимнее пальто в ломбард. Но книги я все-таки не продавал, пока вчера не услышал эту историю про Соню.

Ее я тоже должен тебе предварительно рассказать. Я рассказываю тебе все. Я так устал, Стеффи, и мне приятно все рассказывать. Мы последнее время часто ссорились. Соня и я, это ты знаешь. Отношения наши изменились. Но этому я не придавал значения; я знал, что на Соню иногда находит блажь. Ее знакомству с Вайнером я тоже не противился. У меня это своего рода высокомерие. "Разве может у меня что-нибудь отнять этот Вайнер?" – думал я. Ведь он напыщенный дурак. Я никогда еще не слышал от него ни одного слова или мысли, на которые бы стоило отвечать. При этом он труслив, и хитер, и эгоистичен. Я говорил себе: пусть она сама разберется, какая ему цена.

А вчера вечером я пришел к ней на квартиру. Ее не было дома. Но на столе – два упакованных чемодана. Я спрашиваю квартирную хозяйку, в чем дело. "Да ведь фрейлейн уезжает". – "Вот как? – говорю я. – Куда?" Хозяйка этого не знает. Я был в полном недоумении. "В отпуск? – думаю я. – Но ведь пора слишком ранняя. И к тому же она бы мне, наверное, что-нибудь об этом сказала". Оглядываюсь по сторонам и вижу выдвинутый ящик письменного стола, и в нем сверху лежит большой конверт фирмы "Кук и сын".

Беру конверт и раскрываю его. В нем – два круговых билета. Один – на ее имя, другой – на имя Георга Вайнера, студента юридического факультета.

Меня словно камнем хватили по голове. Я думаю, так чувствует себя человек, которого переехали или с которым произошел нервный шок. Как я вышел из квартиры и спустился по лестнице – не знаю. Полчаса бродил я по улицам, расположенным вокруг Сониного дома, как приезжий, и не мог найти дороги, хотя знаю этот квартал, как собственную комнату.

Потом я опять успокоился немного и пустился искать Соню. Сначала – в кафе. Соня почти каждый день ходит в кафе. Это мне в ней никогда не нравилось. Я ей часто говорил: женщина не должна ходить в кафе. К женщине нужно подниматься вверх по четырем лестницам и с замирающим сердцем звонить у ее дверей. И нужно не застать ее дома, чтобы разочарованно спускаться по лестнице, потому что тогда только чувствуешь, что любишь ее. Но женщина, которую можно всякий раз, как придет охота, найти в кафе с такою же уверенностью, как "Симплициссимус" или ежедневную газету, теряет в ценности и становится повседневным явлением.

Есть четыре кафе, в которых бывает Соня. От девяти до десяти ее чаще всего можно встретить в кафе "Кобра": там она проводит время с несколькими живописцами и архитекторами. Вчера ее не оказалось ни в одном из четырех кафе, но я встретился с одним из ее сослуживцев; он тоже знал о путешествии и подтвердил мне, что она собирается в Венецию с Вайнером.

В десять часов я опять пошел к ней, но ее все еще не было дома. До часу ночи я ходил перед ее домом взад и вперед. Она не пришла, и, когда пробил час ночи, я пришел к заключению, что дольше ждать бесцельно. У Вайнера есть pied-a-terre9 на Лихтенштейнской улице, там и следовало мне ждать ее.

Между тем я имел достаточно времени спокойно обсудить положение вещей и мотивы Сони. Сам Георг Вайнер не мог ей нравиться ничем, это ясно. Решительно ничем. Он – низшая человеческая разновидность. Игра в покер единственное духовное проявление, которое я по временам наблюдал у него, да и то он обыкновенно проигрывает. Ты его не знаешь, но я всегда при встрече с ним, уже раньше, даже задолго до того, как узнал, кто он такой, всегда совершенно невольно думал: "У этой мандрилы, в сущности, совсем человекоподобная походка". И не из ненависти, а просто потому, что поражался, как может он так прямо ходить, и думал, что это должно его утомлять. Отчего он так мучится, а не ходит прямо на четвереньках? И эта-то мандрила собирается теперь отнять у меня Соню! Ведь это, в сущности, потеха. И все-таки она уезжает с ним. На это она могла решиться только ради путешествия. Путешествовать – Сонина страсть. Ей хочется увидеть свет, как и с кем – ей это все равно: она готова была бы уехать юнгой на пароходе, если бы ее взяли, машинистом или в качестве ручного багажа, если нельзя иначе. Она в этом отношении совершенный ребенок. Прежде она меня часто упрашивала поехать с нею, но у меня не было ни разу тех нескольких сот крон, в которые обошлось бы путешествие. Эти деньги есть у Георга Вайнера. Его отец торговец кожами в Леопольдштадте. И мне было ясно: если я сегодня раздобуду триста крон, то она сейчас же бросит Вайнера и уедет со мною.

– Стани! – сказала Стеффи Прокоп. – Ты говоришь серьезно?

– Разумеется.

– Как можешь ты быть о ней такого мнения? Как можешь ты думать, что для нее все дело только в деньгах, или в путешествии, или еще в чем-нибудь другом? Она его любит. Она хочет с ним быть одна.

Станислав Демба рассмеялся.

– С ним? С Георгом Вайнером? Очевидно, ты его никогда не видела.

– Стани, ты такой умный и все-таки рассуждаешь как ребенок. Женщины устроены иначе, чем вы, мужчины. Вас отталкивает некрасивая женщина. Но мужчину женщина может любить, даже когда он горбат, или уродлив, или глуп. Именно за глупость может женщина любить мужчину. Этого ты не понимаешь. Ни за что с тобою не поедет Соня, пусть бы даже твой бумажник был набит банкнотами в тысячу гульденов.

– Вот как! – сказал Демба. – Тебе, конечно, виднее. А я говорю тебе: она поедет со мною. Я был у нее и говорил с нею.

Демба откинулся на спинку стула и упивался своим торжеством.

– В самом деле? Она тебе это сказала? – спросила Стеффи.

– Да.

– В таком случае мне жаль ее, – сказала Стеффи тихо и робко. Рассказывай дальше.

– Да... Так вот, раздумывая о том, где бы достать деньги, я набрел на мысль о книге. Книга стоит дорого. Пожалуй, шестьсот или восемьсот крон.

Я пошел домой, но в постель не лег. Просидел всю ночь за этой книгой. С каждой маленькой гравюрой на дереве я прощался отдельно. Я любил эту книгу. А сегодня, рано утром, отнес ее в Хайлигенштадт.