Текст книги "Искатель. 1966. Выпуск №3"

Автор книги: Лазарь Лагин

Соавторы: Евгений Рысс,Кингсли Эмис,Теодор Гладков,Кира Сошинская,Евгений Муслин,Борис Зубков,Виктор Викторов,Николай Железников,Иван Бодунов,Владимир Велле
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

ИСКАТЕЛЬ № 3 1966

2-я стр. обложки

Л. Лагин
ГОЛУБОЙ ЧЕЛОВЕК[1]1
  Полностью роман Л. Лагина «Голубой человек» будет опубликован в конце года в журнале «Москва».


[Закрыть]
Главы из романа

Рисунки Н. КУТИЛОВА

13 января 1959 года, в ночь на «старый Новый год», советский молодой человек, рабочий одного из московских предприятий и студент-заочник Георгий Антошин удивительным путем попадает из социалистической Москвы середины XX века в новогоднюю Москву 1894 года. В роман Л. Лагина «Голубой человек» описываются дела и переживания, встречи и думы Антошина за те несколько месяцев, которые он провел в старой, дореволюционной Москве времен зарождения организованного рабочего движения.

Когда Георгий Антошин впоследствии пытался восстановить в памяти подробности своего удивительного Старого-Нового 1959–1894 года, ему в первую очередь вспоминалась Большая Бронная улица, какой он ее впервые увидел, выйдя из мрачных ворот домовладения жены коллежского советника Екатерины Петровны Филимоновой. Пожалуй, самым поразительным было то, что на первый взгляд она почти ничем не отличалась от той Большой Бронной, какую он знал до своей роковой ссоры с Галкой Бредихиной. Разве только что вывешенные по поводу табельного дня трехцветные царские флаги да вывески с дикими деталями – фамилиями владельцев торговых заведений. Антошин нарочно проделал такой знакомый ему по вчерашнему вечеру путь – по Большой Бронной направо, до Пушкинской площади (теперь она называлась по-старому Страстной), потом по площади направо, до внешнего проезда Тверского бульвара, и снова направо по этому проезду, до того невзрачного здания, где еще вчера вечером – в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году – помещался кинотеатр «Новости дня», и на всем этом пути он не встретил ни одного дома, которого не видел бы вчера.

Но памятник Пушкину стоял теперь на своем первоначальном месте, в самом начале Тверского бульвара. По левую руку бронзового Пушкина, в знакомом трехэтажном доме с нелепым бельведерчиком поблескивала большими цветными шарами знакомая ему с детства аптека. Но теперь она принадлежала не государству, а хозяину, частнику. По правую руку, на внутреннем проезде Тверского бульвара, где потом был многоэтажный дом с магазином «Армения» на углу, высилась церковь святого Дмитрия Солунского с красивыми широкими ступеньками. А там, где Антошин привык видеть новый просторный сквер с фонтанами у памятника Пушкину, закрывала горизонт приземистая громада Женского Страстного монастыря, окруженная толстой округлой крепостной стеной, из-за которой там и сям торчали голые верхушки деревьев.

На проезжей части площади, ближе к аптеке, темнел на фоне свежевыпавшего снега павильон городской конной железной дороги. Под его навесом на полированной деревянной скамье спасались от порывистого ветра несколько приезжих в лаптях, с котомками за плечами. Прогромыхала, глухо тенькая колокольчиком, двухэтажная конка с вывеской во всю ее длину: «Коньяк Шустова». На империале спиной к ветру, втянув в поднятый воротник голову в потертой мерлушковой шапке пирожком, сидел одинокий пассажир. Его унылая, скорчившаяся в три погибели фигура была как бы окантована снегом. Что заставило его забираться в такую мерзкую погоду на открытый всем четырем ветрам империал? Экономия (две копейки разницы против стоимости проезда внутри вагона)? Тяга к одиночеству? Потребность проветриться после бурно проведенной новогодней ночи?

Улицы, бульвар, площадь были равно пустынны и тихи. Табельный, неприсутственный и нерабочий день еще только начинался. Москвичи отсыпались. Лениво протрюхал извозчик: узенькие, похожие на игрушечные сани, покрытые облезлой полостью, невидная лошадка с ленточкой, вплетенной в жиденькую гриву по случаю праздника, точь-в-точь такой же, как десятки извозчиков, которых Антошин перевидал в кинофильмах и в иллюстрациях к сочинениям Льва Толстого, Антона Павловича Чехова. Маячил на углу, переминаясь с ноги на ногу, озябший городовой, первый городовой, которого Антошин увидел не на экране, а в жизни, в натуральном виде. Коренастый, массивный, в черной шинели с погонами из крученого красного жгута, с красным шнуром-аксельбантом, который кончался защелкой на рукоятке торчавшего из черной кобуры револьвера. На городовом была круглая, черная и низкая барашковая шапка с разлапистым позолоченным знаком.

Скамейки вокруг памятника Пушкину были покрыты пухлыми снежными перинками, чистенькими, свежими, немятыми. С тех пор как начал ночью падать снег, на них еще никто не сидел. Кроме одной. Кто-то смёл на ней краешек и, видно, не очень давно ушел, потому что сиденье в этом месте было только слегка припущено снегом. А сбоку, возле самого края скамейки, валялась сложенная вчетверо газета… «Ведомости московской городской полиции»!

Когда-то в далекие детдомовские годы руководитель их политкружка, старая коммунистка Александра Степановна Беклемишева, лично водила юного Антошина – признанного главу детдомовских «историков-марксистов» – в Старосадский переулок, в Историческую библиотеку. Они поднялись с нею на пятый этаж, в газетный отдел, и Александра Степановна сама подобрала для своего любимца несколько комплектов старых московских газет. Несколько воскресных дней Антошин с утра до вечера (с перерывом на обед у Александры Степановны) листал хрусткие газетные комплекты, огромные, громоздкие, неудобные, в дешевых и некрасивых картонных переплетах. Он прочел в них уйму «Дневников происшествий» и объявлений, выписывал самое интересное, и это ему здорово помогло, когда он, пунцовый от горделивого волнения, делал на кружке сообщения «О характерных фактах московской жизни времен зарождения организованного рабочего движения».

Многого Антошин тогда в тех газетах не понимал, многое было ему хоть и понятно, но неинтересно.

Теперь Антошину предстояло читать одну из тех газет не в качестве самодеятельного историка, а как ее современнику.

* * *

По старой памяти он начал с «Дневника происшествий».

«Тридцатого декабря, – прочитал он, застревая с непривычки на незнакомых буквах «ять» и «фита», – в доме Берга на Маросейке был усмотрен повесившийся запасный рядовой, из крестьян, Федор Владимиров, 34 лет. Покойный злоупотреблял спиртными напитками, что, вероятно, и послужило причиной к самоубийству.

В тот же день в Старо-Екатерининской больнице умерла учительница Ольга Игнатьевна Самойлова, 30 лет. Смерть последовала от отравления карболовой кислотой, которую Самойлова приняла, проходя по Третьей Мещанской улице. Покойная последнее время находилась без занятий, была очень задумчива и не раз говорила домашним о желании покончить с собой.

В тот же день в приемный покой Мясницкой части доставлен был поднятый на улице неизвестный мужчина в болезненном состоянии, с отмороженными руками, который, успев назвать себя крестьянином Корчевского уезда Федором Марковым, 47 лет, вскоре умер.

Того же числа были подкинуты младенцы: к воротам дома Бородина в Головиной переулке младенец мужского пола; в коридоре при конторе смотрителя Мясницкой части – женского пола, с запискою: «Крещена, звать Татьяной», и на парадное крыльцо квартиры мещанина Федорова, в доме Маманина на Цветном бульваре, – также женского пола, с запискою: «Крещена, звать Домною». Подкинутые младенцы отправлены в воспитательный дом.

Из Перми сообщали, что в здешнем городском театре устроено электрическое освещение, которое предполагается распространить и на ближайшие улицы.

Из Санкт-Петербурга сообщали, что министр юстиции Макасеин уволен от должности по расстроенному здоровью и назначен членом Государственного совета с пожалованием ордена Александра Невского с бриллиантами, а государственный секретарь Муравьев назначен управляющим министерством юстиции. Товарищ министра внутренних дел Плеве назначен государственным секретарем… Управляющий министерством государственных имуществ Ермолов утвержден министром государственных имуществ.

Обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев пожалован в статс-секретари.»

* * *

– Газетку читаем, землячок?

Антошин оглянулся. Справа от него пристроились на скамейке двое молодых людей – гимназист и студент. Оба в форменных шинелях и фуражках, свежие, оживленные, добродушные и любопытные.

– Пытаюсь, – ответил Антошин.

– Трудно небось? – посочувствовал гимназист.

– Да не так чтобы очень.

– Хорошо, значит, грамотный.

– Более или менее, – сказал Антошин. Его забавлял и чуть-чуть раздражал мальчишески-снисходительный тон гимназиста.

– Сам на эту газету подписываешься или у хозяев одолжаешься? – продолжал свои расспросы гимназист.

– А вы, господин гимназист, со всеми незнакомыми людьми на «ты» или только с простонародьем? – полюбопытствовал Антошин, не повышая голоса.

Студент глянул на Антошина с приятным удивлением. Гимназист покраснел.

– Я так для доступности, – пробормотал он, все больше краснея, – для простоты обращения…

– Я нашел ее на снегу у скамейки, – протянул ему Антошин газету. – Если это ваша, то пожалуйста…

Гимназист вспыхнул:

– Ни один приличный русский человек не читает «Ведомости московской городской полиции»! Ни один уважающий себя русский человек не опустится до того, чтобы…

Очевидно, он сел на своего любимого конька, потому что студент бесцеремонно перебил его.

– Хотелось бы знать, – обратился он к Антошину, – какое она на вас производит впечатление, эта газета?

Студент был серьезен, благожелателен и, видимо, искренне заинтересован таким редким явлением – крестьянским парнем, читающим газету.

Тут мы считаем нужным еще раз подчеркнуть, что в тот день Антошин еще склонен был относиться ко всему, что так неожиданно и непонятно на него навалилось, не задумываясь и шутливо.

– Других газет я пока не видал, – сказал Антошин. – Сравнивать поэтому не могу. Но… – тут он вдруг, сам того не желая, ухмыльнулся, – но информация в ней неполная, это факт.

Вряд ли во всей Московской губернии, включая стольный град Москву, можно было в тысяча восемьсот девяносто четвертом году насчитать десяток простых, только что распростившихся с деревней крестьянских парней, которые знали бы значение, а тем более свободно пользовались такими редкими и учеными заграничными словами, как «информация» и «факт». Если студент был раньше заинтересован Антошиным, то теперь он уже был явно заинтригован.

– ИНФОРМАЦИЯ, говорите, в ней неполная? – протянул он, казня презрительным взглядом совсем присмиревшего гимназиста. – А почему вы считаете фактом, что информация в ней неполная?

– А вы судите сами, – отвечал Антошин на полном серьезе и ткнул пальцем в обширную заметку на третьей полосе «Ведомостей». – Вот сообщают, например, что вчера прибыли в Москву тайный советник Шмит, действительные статские советники Зилов, Лестушевский, Пупешников – самые что ни на есть замшелые чинуши, бюрократы, канцелярские крысы, какой-то камердинер высочайшего двора Никифоров…

– Не камердинер, а камергер, – поправил Антошина гимназист, следивший за его указательным пальцем, водившим по строкам заметки.

– Одна дрянь, – сказал Антошин. – И камердинер холуй, и камергер холуй.

– Э-э-э, братец! – покосился на него гимназист. – С такими словечками надо, братец, поосторожней!.. За такие словечки, братец, раз-раз – и быстренько туда, куда Макар телят не гонял!

– «И какой же русский не любит быстрой езды!» – беззаботно усмехнулся Антошин.

Теперь студент смотрел на Антошина со смешанным чувством восхищения и недоумения. Было легко догадаться по выражению его лица, что он никак не мог понять, кто этот одетый мужичком загадочный парень, который цитирует, да еще так рискованно, «Мертвые души».

– Ты, Дима, не перебивай! – остановил он гимназиста и снова обратился к Антошину:

– Значит, говорите, камердинер высочайшего двора Никифоров?

– Вот именно, – невозмутимо подтвердил Антошин. – И откуда они прибыли, сказано, и где остановились. А вот что в тот же самый день тридцать первого декабря прибыл и остановился на Большой Бронной улице, в доме Филимоновой, на квартире у своей тетки Ефросиньи Авксентьевны Малаховой такой удивительный человек, как Георгий Васильевич Антошин, об этом, представьте, ни слова!

– Действительно, получилось не совсем прилично, – в тон ему подхватил студент: – Но, может, Георгий Васильевич поздно прибыл? Тогда сообщат в следующем номере.

– Да, вот этого я, пожалуй, не учел, – сурово согласился Антошин. – Георгий Васильевич прибыл вчера в двенадцатом часу ночи.

– Ну, вот видите! – сказал студент, откровенно потешаясь над гимназистом, который поначалу слушал их разинув рот. – Значит, читайте в следующем номере. Надеюсь, это вы и есть господин Антошин?

– Не буду скрывать, – чуть улыбнулся он, – я и есть этот самый Антошин.

– Синельников. Тезка ваш. Тоже Георгий. Только Викторович. – Студент привстал и пожал Антошину руку.

– Воронич Дмитрий… Кириллович, – в свою очередь, представился гимназист и снова залился краской. – Гимназист восьмого класса… Мы с вами, оказывается, почти соседи… Мы проживаем на Малой Бронной, в домах Гирша… Я так и думал, что…

Но ни Антошину, ни Синельникову не было интересно, что думал гимназист восьмого класса Воронич Дмитрий, и Синельников снова без всяких церемоний перебил его:

– Впервые в Москве?

– Да как вам сказать… – замялся Антошин. – Вроде и был я здесь раньше, а вроде и не был. Во всяком случае, теперешнюю Москву я, считайте, не знаю вовсе.

– Та-а-ак… – протянул студент. – Та-а-ак! А видели вы уже наши новые Верхние торговые ряды на Красной площади? Я бы даже сказал, не новые, а новехонькие. Только месяц, как их построили. Прекраснейшее, доложу я вам, здание! Такое и в Париже не стыдно было бы поставить. Длина по фасаду сто шестнадцать сажен!.. Стеклянная крыша на головокружительной высоте!.. Фонтан, представьте себе, как в сказочном дворце… И магазины, магазины, магазины!.. На обоих этажах сплошь магазины… И роскошь электрических ламп!.. Вы уже видели электрическое освещение? Если вы не видели, то…

– Гога! – сказал гимназист. – Смотри, кто идет.

Со стороны Никитских ворот неторопливо, вразвалочку приближался студент лет тридцати с лишним, небритый, в потрепанной шинели и видавшей виды фуражке блином.

– Это мой друг! – обрадованно объяснил Воронич Антошину. – Вяльцев. «Вечный студент»… Хотите, я вас познакомлю? Он любит интеллигентных крестьян.

И они с Синельниковым замахали Вяльцеву, приглашая разделить с ними компанию на скамейке. «Вечный студент» отрицательно мотнул головой, развел руками: дескать, рад бы, но не могу. Дела.

По-прежнему не торопясь, он вскоре поравнялся с памятником и остановился по ту сторону памятника, потому что Синельников, а вслед за ним и гимназист кинулись поздравлять его с Новым годом. Потом Воронич стал что-то восторженно шептать ему, кивая на Антошина, Антошин из скромности снова уткнулся в газету, но краешком глаза заметил, как «вечный студент», очевидно, не разделив восторгов гимназиста, помрачнел, насупился и стал вполголоса, но очень резко в чем-то выговаривать обоим своим молодым приятелям. До Антошина долетело слово «провокатор», потом «полицейские ведомости», потом что-то насчет «типичного идиотства и ребяческой доверчивости», потом Вяльцев нарочито закашлялся, обращая тем самым внимание молодых людей на то, что Антошин прислушивается к их разговору. Оба молодых человека опасливо и – возможно, это только показалось Антошину – с отвращением оглянулись на него. Потом Синельников уже из-за памятника крикнул: «До свидания! Мы очень торопимся!» И чтобы сбить с толку Антошина, если тот захочет за ними увязаться, «вечный Студент» повернул налево, к Триумфальным воротам, Синельников назад, к Никитским, а гимназист Воронич Дмитрий махнул напрямик к Петровским.

Чего обижаться? Во сне чего не бывает? Антошин заставил себя усмехнуться и снова углубился в газету. Но, говоря по совести, ему стало немножко не по себе. Даже во сне противно, если тебя принимают за провокатора. Он встал со скамейки, сложил газету вчетверо, не торопясь сбил ею снег, налипший на его штаны, вздохнул и повернул направо, на Тверскую.

Тверская хмуро поглядывала из-под вывесок на редких прохожих заспанными белесыми глазками своих невысоких витрин, Вывесок-то, вывесок сколько было понавешено на приземистых, все больше двух-, трех-, а то и одноэтажных строениях удивительно неширокой Тверской! От коньков крыш до самых тротуаров они висели тяжко, как вериги, разнокалиберные, разноцветные, с сусального золота буквами, «ятями» – твердыми знаками и «фитами», с двуглавыми орлами на вывесках «поставщиков двора его величества», с красными крестами на вывесках «депо пиявок», с роскошными дамами в ротондах и мужчинами неземной красоты в блестящих цилиндрах – над мужскими и дамскими конфекционами, с дамами в умопомрачительных прическах и молодыми усатыми джентльменами со скульптурными эспаньолками – над парикмахерскими, с виноградными гроздьями – над ренсковыми погребами. Поразительно громоздкие, неправдоподобные для советского человека вывески с фамилиями владельцев этих торговых и промышленных предприятий!.. Частников!..

Над крышами курчавились дымы из сотен печных кирпичных труб: голландские и русские печки отогревали поостывшие за ветреную ночь квартиры.

На Тверской площади, у подъезда тогда еще двухэтажного генерал-губернаторского дворца, поблескивали лаком нарядные сани, запряженные тройкой серых в яблоках лошадей. На облучке восседал неподвижный и громоздкий, как памятник, кучер в щегольской шапке с павлиньим пером. Несколько казаков с молодеческими чубами из-под папах застыли на своих до блеска начищенных конях. На противоположном углу, у гостиницы «Дрезден», там, где во времена Антошина было кафе «Отдых», скопилось человек двадцать зевак, ожидавших появления августейшего генерал-губернатора. Антошин стоял сначала позади, потом, когда зеваки заволновались, он пробился вперед и успел увидеть, как из подъезда вышел высокий, совсем еще молодой офицер с незначительным, но красивым лицом, младший брат царя, великий князь Сергей Александрович.

Большинство присутствующих смотрели на великого князя с благоговением, кое-кто безразлично. Были, возможно, считанные люди, которые смотрели на него с хорошо скрытой неприязнью. Но только Антошин один во всем мире знал в этот ранний зимний час, что Сергей Александрович – брат предпоследнего и дядя последнего русского царя и что ровно через десять лет он будет убит. И он не только знал, что Сергей Александрович будет убит, он знал место, где это произойдет, имя и фамилию его будущего убийцы и даже улицу в Москве, которая после революции будет названа именем этого революционера.

А генерал-губернатор, пока у Антошина мелькали в мозгу эти мысли, пошел к саням, камер-лакей ловко отстегнул драгоценную меховую полсть, пропустил под нее августейшего, снова ее застегнул, кучер дернул вожжи, тройка легко рванулась с места и под звон бубенцов понесла вниз, к Моисеевской площади, к Красной и дальше вниз, под гору, в Замоскворечье, прогуливать его только что опохмелявшееся императорское высочество.

А Антошин пошел вниз по крутой и узенькой Тверской пешочком, не торопясь, спокойным шагом, непрестанно оглядываясь по сторонам, заглядывая сквозь оттаявшие глазки в затянутые изморозью витрины, внутрь лавок, магазинов, мастерских, пивных, кофейных и ресторанов. У низенькой трехэтажной гостиницы «Париж», что на углу Охотного, насупротив «Национальной» гостиницы, он повернул налево, к Параскеве Пятнице и пошел по Охотному ряду. Из птичьих боен тянуло смрадом гниющего мяса…

* * *

Дверь в подвал была заперта: Малаховы еще не вернулись из гостей. Надо было ждать.

Антошин присел во дворе на лавочке. Ветер утих. Перестал сыпать снег. Над белыми крышами столбом стояли в морозном сером небе белые дымы из печных труб. На дворе было по-праздничному тихо и безлюдно. Редко-редко кто выбегал по нужде, торопко похрустывая по свежему снегу. На Антошина никто внимания не обращал. Пробежит человек наискосок к дощатому нужнику, пробежит обратно, поеживаясь от холода, и снова становилось совсем тихо. Только слышно было сквозь форточку на втором этаже, как кто-то из постояльцев меблированных комнат терпеливо, но бесталанно разучивал на мандолине песню «Чудный месяц плывет над рекою». До колена «ничего мне на свете не надо» все шло более или менее сносно, но на этом месте он роковым образом застревал и с бычьим упорством все начинал сначала.

А дверь в подвал, в котором со вчерашней ночи проживал Антошин, все еще была заперта. Антошин совсем озяб. Он решил побродить по улице, не теряя из виду ворота. В подворотне он носом к носу столкнулся с Сашкой Терентьевым. Бывший сыщик сегодня был трезв и, признав Антошина, снизошел до того, чтобы поздравить с Новым годом. Поздравив, увлек Антошина вниз по Большой Бронной для экстренного разговора.

– Ты свою пользу понимаешь? – спросил он недоумевающего Антошина, когда они, наконец, остановились на углу Сытинского переулка.

– Понимаю, – сказал Антошин.

– А язык держать за зубами умеешь?

– Умею, – сказал Антошин. – А что?

– А то, что ты, ежели хочешь знать, держишь свое счастье в своих собственных руках! Вот в каком смысле!..

– Да ну?

– Не «да ну», а так точно!.. Только смотри, проговоришься хоть кому, хоть даже своему дядьке или Ефросинье Авксентьевне, не жить тебе на свете, голову оторву и на помойку выброшу… И ничего мне за это не будет… Понял?

– А ты меня не стращай, а говори дело, – отвечал Антошин. – Пугать меня не надо.

– Меблирашки Зойкины знаешь? – спросил Сашка, деловито шмыгнув носом.

– Ну, знаю, – сказал Антошин.

– Может, приметил такого жильца, конопатого такого? Все у него лицо в ямках. От оспы. Сам из себя такой худой, длинновязый. Шляпа черная. Пальто, обратно, тоже черное. Шарф вокруг шеи носит зеленый. Уши острые, приплюснутые к самой голове. Голова, обратно, тоже длинная. Шатен… Мочки на ушах средние…

– Н-н-не-ет, вроде не примечал, – протянул Антошин и глянул на Сашку с особым любопытством, которое Сашка принял в выгодном для себя смысле.

А это Антошин вспомнил, как утром, за чаем, Шурка, девятилетняя дочь Степана и Ефросиньи, стала болтать про какого-то Конопатого, который третий день проживает в Зойкиных меблирашках, а приехал в Москву будто бы аж из Сибири, с каторги. Степан и Ефросинья перепугались, накричали на Шурку, чтобы она про Конопатого не болтала, а то еще с такой болтушкой беды не оберешься.

Антошин в расспросы, конечно, не пустился, промолчал, будто бы ему и вовсе неинтересно. Но про себя подумал: а вдруг этот Конопатый революционер? И ему очень захотелось встретиться с этим Конопатым, поговорить с ним, с настоящим, живым и еще молодым борцом за народное дело на самой заре русского рабочего движения.

– Нет, не примечал, – повторил он после коротенькой паузы. – А кто он такой?

– Фамилие его тебе ни к чему, – перешел на шепот Сашка, то и дело оглядываясь по сторонам. – Розанов ему фамилие, а имя ему Сергей Абрамыч… Известно тебе, кто он такой есть?

– Нет, – сказал Антошин, – неизвестно. Я же тебе говорил, что неизвестно. А кто он такой есть?

– А есть он, – торжественно отчеканил Сашка, – государственный преступник. По отбытии срока наказания следует к месту своего рождения.

– Государственный преступник?.. А что это такое есть государственный преступник? – осведомился Антошин, с удовольствием входя в образ простоватого деревенского парня. – Вроде конокрада?

– «Конокрада», «конокрада»! – с досадой передразнил его Сашка и уже совсем шепотом пояснил, делая круглые глаза – Против государя нашего императора бунтовал!

– Да ну?.. – в свою очередь сделал круглые глаза Антошин. – Да разве против государя императора бунтуют? Ты меня не обманывай! Меня обманывать грех: я круглый сирота. Чего это люди против царя бунтовать будут? В каком таком смысле?

– С жиру бесятся, вот и бунтуют. И Конопатый тоже все, с жиру. В бога не верит, вот и бунтовал.

– Разве такому человеку можно позволить в Москве останавливаться? – забеспокоился Антошин, вызвав снисходительную улыбку Сашки. – А вдруг он меня зарежет или тетю Фросю?

– Значит, можно. Временно… Не наше с тобой дело такие дела решать. На это начальство поставлено. Разрешили – значит, можно.

– Ну разве только если начальство, – согласился Антошин. – А я тут при чем? Я человек приезжий, смирный. Мне на работу надо становиться, пропитание себе зарабатывать…

– Вот дурья голова! Как раз об этом с тобой и толкую. Хочешь, пока на работу поступить, подработать?… И на хлеб хватит, и на квас, и на сало, и на воду-лимонад, и на фруктовую карамель, и на вино… И с бабами всласть погуляешь.

– А чего такого с меня требуется? – спросил Антошин.

– К этому Конопатому будут всякие люди ходить, – снова зашептал Сашка. – Требуется установить, что за люди, куда от него уходят. А мне потом докладывать. А уж я – по начальству… Понял?..

– А это почему за ними следить? – спросил Антошин, с трудом удерживаясь, чтобы не разбить в кровь приторно ласковую Сашкину физиономию, которая находилась в манящей близости от его правого кулака.

– А может, они тоже государственные преступники, вот почему, – терпеливо объяснял Сашка, вздрагивая каждый раз, когда мимо них проходил прохожий. – Ежели они, преступники, бунтуют, то надо, конечно, проследить, где кто проживает. Тогда их можно будет взять под арест… – Он заметил хорошо разыгранное недоумение на лице своего собеседника и пояснил: – Ну, посадить их в тюрьму, потом, конечно, под суд и в Сибирь на каторгу, чтобы не мутили православных христиан. Теперь тебе понятно?

– Теперь понятно, – согласился Антошин. – А я тут при чем? Тебе все это еще более понятно, ты их и проследи.

– Мне нельзя! – горячо отвечал ему Сашка. – Стал бы я с тобой доходом делиться, кабы мог сам! Да мне нельзя. Уже ОН знает, что я в сыскном работал… Уже ему какая-то сука про меня набрехала… И потом, я из себя мужчина приметный, образованный, а ты, наоборот, неприметный, одним словом, деревенщина, Рязань косопузая… Да ты не обижайся! Я тебя деревней не со зла называю, а так, к слову…

– Я не рязанский, я московский, и обижаться мне на тебя не стоит, – медленно протянул Антошин, лихорадочно обдумывая, что лучше: отказаться под благовидным предлогом или и интересах Конопатого и революции согласиться. – А мне за это что будет? Какая награда?

– Деньги тебе будут! – жарко зашептал Терентьев. – Очень большая масса денег!.. Пять рублей!.. Даже шесть!.. Ну как? – спросил он после довольно продолжительного молчания.

– Боязно мне, – сказал Антошин. – Еще зарежет.

– Да не зарежет он тебя, – стал его успокаивать Сашка. – Очень ему нужно таких, как ты, резать! Ты для него будешь вроде как пар – и все…

– Боязно мне, – повторил Антошин с сомнением. – Разве что для начала попробовать… Только ты мне как, деньги вперед дашь?

– Сейчас не дам. Не буду врать. Не при деньгах я сегодня. А придешь ко мне с первым докладом, сразу дам тебе задаток… Я тебе сразу полтинник отвалю… Даже целковый… Желательно тебе получить такую сумму денег? Ты сказывай, не стесняйся…

– Желательно, – протянул Антошин, – только боязно… Смотри, если ничего у меня не получится – не сердись…

– Получится у тебя, голову даю отсечь – получится. Ты парень толковый.

– А ты меня не обманешь? – совсем уже вошел в роль Антошин.

– Ну как ты, Егор, сомневаться можешь? Ай-ай-ай! – закачал на него головой Сашка, довольный, что дело на мази. – Разве я похож на жулика?

– Похож, – с почти клиническим простодушием промолвил Антошин, глядя прямо в глаза Сашке. – Ты ужасно хитрый.

– Что хитрый, это верно, – согласился Сашка. – Без этого в нашем деле нельзя. Хитростью кормимся. А что я на жулика похож, так это ты говоришь исключительно по своему невежеству. Вам, деревенским, всякий городской жуликом кажется. Значит, по рукам?

– Разве что попробовать, – сказал Антошин. – Только, чур, не получится у меня, не сердись…

– Не буду, не буду! Честное мое тебе благородное слово!

– Смотри, не забудь: обещал для начала рубль! – напомнил ему Антошин.

– Считай, он уже у тебя в кармане… Ой! – тихо вскрикнул Сашка и потащил Антошина за угол, в Сытинский переулок. Видишь, во-он там, со Страстной, идет этот самый Конопатый… Так ты ему пойди навстречу, поздоровайся, играй из себя дурака. Понятно?

– Понятно, – сказал Антошин. – Только мне ужас как трудно из себя дурака разыгрывать. Вдруг не получится?

– У тебя получится, – успокоил его Сашка, и на лице его мелькнула презрительная ухмылка. – Чего-чего, а это у тебя получится первый сорт. Спросит он у тебя, чего ты с ним здороваешься, отвечай – мы с вами, барин, дескать, на одном дворе проживаем, и я к вам, дескать, барин, имею самое полное благодушие. Ты с ним разговаривай с самым что ни на есть громадным уважением, будто он не каторжанин, а, скажем, околоточный надзиратель или, скажем, богатеющий купец первой гильдии. Смотришь, разговоришься, познакомитесь – и дело пойдет аккурат, как надобно…

– Боязно мне, ох, боязно! – снова проговорил Антошин. Он действительно очень волновался, и Сашка, поняв это волнение по-своему, был в высшей степени удовлетворен. Проследив из-за угла, как Антошин шел навстречу Конопатому, и как они, наконец, встретились, Сашка быстренько потер руки: дело было на мази.

* * *

Они встретились у ворот их дома. Словесный портрет Конопатого, который Сашка по всем правилам филерской техники дал Антошину, оказался довольно точным, хотя и неполным. Антошин увидел молодого человека лет двадцати пяти – двадцати шести. Он был долговяз, худ, в черной поношенной шляпе, из-под которой на затылке выглядывали густые, пепельного цвета волосы. Его желтоватое лицо с острыми красными скулами было щедро покрыто оспинами, а тонкие, хрящеватые и почти прозрачные уши были и на самом деле прижаты к голове. На нем просторно висело длиннополое потертое черное пальто с поднятым по случаю стужи негреющим узким плюшевым воротником. Зеленый шарф, обмотанный вокруг его тонкой, не по возрасту жилистой шеи, как бы подчеркивал нездоровый цвет его лица. Но Сашка ничего не упомянул о глазах Конопатого. А глаза на его заурядном лице были необыкновенные – умные, острые, решительные, добрые и очень невеселые.

– Здравствуйте, – сказал Антошин, превозмогая волнение, и снял шапку. (Он уже успел приметить, как крестьяне здороваются с господами.) – С Новым вас годом, с новым счастьем! – Антошин снова глянул на его желтое лицо и добавил: – Желаю вам доброго здоровья и долгих лет жизни!

– Спасибо, и вас также, – ответил с явным недоумением Конопатый. – …А разве мы с вами знакомы?

– Мы с вами проживаем на одном дворе, – справился, наконец, Антошин со своим голосом. – Только вы в меблирашках, а я в воротах, в подвале… Я у сапожника проживаю, у Степана Кузьмича… Я племянник его жены Ефросиньи Авксентьевны. Может быть, знаете?