Текст книги "Шоколад на крутом кипятке"

Автор книги: Лаура Эскивель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Глава VI. ИЮНЬ

СМЕСЬ ДЛЯ ИЗГОТОВЛЕНИЯ СПИЧЕК

СОСТАВ:

1 унция селитряного порошка,

1/2 унции сурика,

1/2 унции порошка гуммиарабика,

1/4 унции фосфора,

шафран, картон

Способ изготовления:

Гуммиарабик разводят в горячей воде до состояния не очень густой массы, в которой затем растворяют фосфор и селитру. После этого для колера добавляется необходимое количество сурика.

Тита наблюдала, как доктор Браун в тишине осуществлял все эти манипуляции.

Она сидела у окна маленькой лаборатории, которая находилась в пристройке на заднем дворе докторского дома. Свет, проникавший в окно, падал ей на спину, но Тита почти не чувствовала его тепла, настолько оно было слабым. Ее хроническая зябкость не давала ей согреться, хотя она и куталась в свое тяжелое шерстяное покрывало. По ночам она продолжала его довязывать с одного края из пряжи, которую ей купил Джон.

Это был их самый любимый уголок. Тита открыла его через неделю после прибытия в дом доктора Джона Брауна. Потому что Джон, вопреки тому, о чем Матушка Елена его просила, – поместить Титу в сумасшедший дом, – привез ее пожить рядом с ним. И Тита не переставала благодарить его за это. В сумасшедшем доме она бы и, впрямь сошла с ума. А тут, окруженная теплыми словами и заботой Джона, она чувствовала себя с каждым днем все лучше и лучше. Свое прибытие в этот дом она помнила смутно, как во сне. Среди неясных образов она хранила в памяти бесконечную боль, когда доктор вправлял ей нос.

После этого большие и ласковые руки Джона, сняв с нее одежду, искупали ее, осторожно освободили от голубиного помета, вернув телу чистоту и благоухание. Наконец, он нежно расчесал ей волосы и уложил в постель, где Тита утонула в крахмальной белизне простынь. Эти руки избавили ее от ужаса, и она никогда об этом не забудет. Однажды, когда у нее появится желание говорить, Тита хотела бы, чтобы Джон узнал об этом, но покуда она предпочитала молчать. Она должна была привести в порядок мысли и все еще не находила нужных слов, чтобы выразить чувства, обуревавшие ее с той поры, как она покинула ранчо. Она испытывала большую неуверенность в себе. В первые дни она даже не хотела выходить из своей комнаты, еду туда ей носила Кэт, американка лет семидесяти, которая, помимо того что занималась кухней, ухаживала за Алексом, маленьким сыном доктора. Его мать умерла сразу же после его рождения. Тита слушала, как Алекс смеется, бегая по двору, без желания познакомиться с ним.

Иногда Тита даже не притрагивалась к еде, ее огорчало, что она такая безвкусная. Вместо того чтобы есть, она предпочитала целыми часами разглядывать свои руки. Как маленькая, она изучала их и начинала признавать за свои собственные. Она могла двигать ими по своему желанию, но пока не знала, что с ними делать, – разве что вязать. Никогда у нее не было времени задуматься над такими вещами. Подле матери все, чем ее руки должны были заниматься, было жестко предопределено. Она должна была вставать, одеваться, разжигать огонь в печке, готовить завтрак, кормить домашних животных, мыть посуду, стелить постель, готовить обед, мыть посуду, гладить белье, готовить ужин, мыть посуду – и так день за днем, год за годом. Не останавливаясь ни на миг, не думая, это ли ей надлежит делать в жизни. Сейчас, когда ее руки были неподвластны приказам матери, она не знала, о чем попросить их, что они могли для нее сделать, – никогда она не могла решить это сама. Вот бы руки ее стали птицами и взлетели! Она была бы рада, если бы они унесли ее как можно дальше, далеко-далеко. Подойдя к выходившему во двор окну, она вскинула руки к небу, ей захотелось улететь от самой себя, она не хотела думать, какое решение ей принять, она не хотела больше говорить. Не хотела, чтобы слова кричали о ее боли.

Всей своей душой она возжелала, чтобы ее руки вознесли ее. Так она постояла какое-то время, разглядывая синюю высь небес сквозь неподвижные пальцы. Она было решила, что чудо свершается, когда заметила, что ее пальцы обволакиваются слабым, утекающим в небо струением. Она уже приготовилась воспарить, влекомая высшей силой, но ничего такого не произошло. Тита разочарованно открыла, что струение это исходит не от нее.

Дымок выбивался из маленькой комнаты в глубине двора. Струйка эта, распространявшая вокруг дивный и одновременно такой родной аромат, заставила открыть окно, чтобы глубже вдохнуть его. Закрыв глаза, она тут же увидела себя сидящей рядом с Начей на полу кухни и делающей маисовые лепешки, увидела кастрюлю, в которой кипело ужасно ароматное варево, а рядом фасоль испускала свое первое бульканье… Не задумываясь, она решила разузнать, кто готовит. Это не могла быть Кэт. Существо, которое сотворяло кушанья такого рода, – уж оно должно было знать толк в стряпание. И не видя его, Тита угадывала в этом существе, кем бы оно ни было, что-то бесконечно родственное.

Она порывисто пересекла двор, открыла дверь и увидела приятную женщину лет восьмидесяти от роду, которая очень походила на Начу. Длинная заплетенная коса была аккуратно уложена на голове, женщина отирала пот со лба передником. В ее лице угадывались явные индейские черты. Она кипятила чай в глиняном горшочке.

Женщина подняла взгляд и сердечно улыбнулась Тите, приглашая ее сесть рядом с ней. Тита так и сделала. Тут же ей предложили чашечку чудесного чая. Тита сделала маленький глоток, всем своим существом вбирая дивный вкус неведомых и очень знакомых трав. Тепло и вкус этого отвара пробудили в всей невыразимо приятные чувства.

Она не сразу рассталась с этой сеньорой. Та тоже молчала – в словах не было необходимости. С самого начала между ними возникла связь, которая была красноречивее всех слов.

С той поры Тита ежедневно ее навещала. Но мало-помалу вместо нее стала встречать там доктора Брауна. В первый раз это показалось ей странным. Для нее было неожиданным не только заставать его там, но также и видеть изменения в самом устройстве этого места, где появилось много разных аппаратов, змеевиков, ламп, термометров и других приборов… Из его кабинета в угол этой комнаты перекочевала маленькая печурка. Тита чувствовала, что это вторжение было несправедливым, но, так как ока не хотела, чтобы с ее губ сорвался хотя бы один звук, она отложила на будущее как свое суждение по этому поводу, так и вопрос о местонахождении изгнанницы и о том, кто она. Сказать по правде, Тита не тяготилась присутствием Джона. Единственное различие заключалось в том, что он разговаривал и, вместо того чтобы стряпать, производил научные опыты, призванные подтвердить правильность его теоретических взглядов.

Эту страсть к экспериментам он унаследовал от своей бабки, индианки племени кикапу, которую дед выкрал у ее соплеменников. При том, что он официально на ней женился, его заносчивая и крайне американская родня так никогда и не признала ее как его жену. Тогда-то дед и соорудил эту пристройку, где бабушка Джона проводила чуть-ли не весь день, посвящая себя занятию, которое больше всего ее интересовало, – исследованию лечебных свойств растений.

Помимо этого, ее комната служила ей укрытием от нападок семьи. Перво-наперво ей дали кличку «Эй-кикапу», чтобы, упаси Бог, не окликать индианку ее настоящим именем: они полагали, что этим смогут ей досаждать. Для Браунов слово «кикапу» заключало в себе все самое пакостное в этом мире, но «Свет-рассвета» (именно таким было ее индейское имя) на этот счет была другого мнения. Для нее имя ее было поводом для безграничной гордости.

Это был лишь маленький пример той разницы во мнениях и взглядах, которая существовала между представителями двух столь разных культур, что делало крайне затруднительным сближение Браунов с привычками и традициями Свет-рассвета. Должны были пройти годы и годы, прежде чем они хоть как-то стали понимать культуру таинственной Эй-кикапу. Это случилось, когда прадеда Джона, Питера, стали донимать бронхи. От приступов кашля он делался фиолетовым. Воздух не мог свободно проникать в его легкие. Жена его, Мэри, которая, будучи дочерью врача, гордилась своими познаниями в медицине, знала, что в этих случаях организм больного вырабатывает избыточное количество красных телец, для избавления от коих рекомендовалось кровопускание, дабы избыток этих частиц не привел к разрыву сердца или к образованию тромбов, любой из которых чреват летальным исходом.

В один из дней прабабушка Джона, Мэри, хлопотала над пиявками, с помощью которых хотела сделать мужу кровопускание. Она испытывала чувство неподдельной гордости при мысли о том, что находится на уровне передовых научных познаний, позволяющих заботиться о здоровье семьи, используя при этом наиболее современные и соответствующие каждому отдельному недомоганию методы, а не травы, как это делает Эй-кикапу!

Пиявки на один час оставляют в стакане, на полпальца залитом водой. Часть тела, на которую надлежит поместить пиявки, промывается теплой подслащенной водой. Перед этим они перекладываются из стакана на чистую тряпицу и ею же накрываются. После чего их помещают на ту часть тела, к которой они должны присосаться, приматывая поплотнее тряпкой и легонько придавливая, чтобы они не присасывались к другим местам. Если после их снятия сочтут уместным продлить истечение крови, этому помогает омовение горячей водой. Чтобы остановить кровь и закрыть ранки, к ним прикладывают кусочки тополиной коры или тряпочку, а после – распаренный катышек смоченного в молоке хлеба, который отлепляют, когда ранки полностью затянутся.

Мэри делала это, следуя всем предписаниям, но вышло так, что после снятия пиявок рука Питера начала сильно кровоточить и никак не удавалось это кровотечение остановить. Когда Эй-кикапу услышала из дома крики отчаяния, она тут же прибежала поглядеть, что произошло. Подойдя к больному, она тут же возложила руку на рану, чем добилась моментальной остановки кровотечения. Все были поражены. Тогда она учтиво попросила оставить ее наедине с больным. Никто не решился ей перечить после того, чему все они только что были свидетелями. Она провела рядом со свекром весь вечер, напевая странные мелодии и накладывая припарки из трав, перемежая свои действия воскурением ладана и камеди пальмы-копаля. Лишь глубокой ночью она открыла двери в комнату и вышла от больного, окруженная клубами воскурений. За нею в дверях появился совершенно здоровый Питер.

С того дня Эй-кикапу стала врачевать их семейство и была признана чудесной целительницей всей американской общиной. Дед хотел отстроить ей комнату побольше, где бы ей было удобнее проводить ее исследования, но она отказалась. Во всем доме не было лучшего места, чем ее маленькая лаборатория. В ней Джон провел большую часть своего детства и отрочества. Поступив в университет, он стал реже заглядывать к ней: передовые медицинские теории, которые там преподавали, совершенно не соответствовали познаниям бабушки и тому, что он до этого узнал от нее. Но по мере развития медицины он снова стал возвращаться к премудростям, коими бабушка наделила его в детстве, и сейчас, после долгих лет учебы и работы, вновь вернулся в бабушкину лабораторию, убежденный, что только там он и будет на переднем рубеже медицины. Само собой разумеется, что он сделает это достоянием общества, как только научно обоснует все магические приемы врачевания, которыми владела Свет-рассвета.

Для Титы было большим наслаждением видеть, как он работает. Рядом с ним всегда было что узнать, чему изумиться. Вот и сейчас одновременно с изготовлением спичек он прочитал ей чуть ли не целый курс о них и об их свойствах.

– В 1669 году гамбургский химик Брандт в поисках философского камня открыл фосфор. Он полагал, что, соединив экстракт мочи с одним из металлов, он добьется превращения его в золото. А получилось самосветящееся вещество, которое горело с невиданной до той поры быстротой. Длительное время фосфор получали при сильном обжиге остатков выпаренной мочи в глиняной реторте, горлышко которой догружалось в воду. Сегодня его добывают из костей животных, содержащих фосфорную кислоту и известь.

За беседой доктор словно и не уделял внимания изготовлению спичек. Для него не составляло труда говорить и заниматься физическими опытами. Он мог бы философствовать о самых глубоких проблемах жизни, и даже тогда его руки не совершили бы ни единой промашки, не истратили бы ни единой лишней секунды. Продолжая делать спички, он посвящал Титу в тонкости их изготовления.

– Когда масса для спичек готова, следует заняться палочками. В двух стаканах воды растворяется селитра, к ней добавляется шафран, который дает необходимый цвет, и в этом растворе смачивают картон. Когда он просохнет, его нарезают на узенькие палочки, на концы которых наносится небольшое количество горючей массы. Для просушки спички присыпают песком.

Пока палочки подсыхали, доктор показал Тите опыт.

– Хотя при обыкновенной температуре фосфор не соединяется с кислородом, он воспламеняется при высокой температуре, вот, смотрите…

Доктор поместил маленький кусочек фосфора в наполненную ртутью колбу. Утопив фосфор, он приблизил колбу к пламени свечи. Затем из пробирки, наполненной кислородом, он понемногу впустил газ в сосуд. Едва кислород достиг верхней части колбы, где находился растворенный фосфор, произошла мгновенная реакция, ослепившая их подобно молнии.

– Видите ли, в каждом из нас содержится фосфор. Более того, позвольте поделиться с Вами тем, что я пока никому не рассказывал. У моей бабушки была весьма любопытная теория: она считала, что все мы рождаемся с коробком спичек внутри, а так как мы не можем их зажигать сами, то нуждаемся, как это происходит во время эксперимента, в кислороде и в пламени свечи. Правда, в этом случае кислородом, например, может быть дыхание любимого существа, а свечой – любой вид пищи, ласка или голос, взрывающие детонатор, вот так и воспламеняется одна из наших спичек. На мгновение мы чувствуем, что ослеплены горячим чувством. Внутри нас возникает приятный пыл, мало-помалу исчезающий, покамест новый взрыв не вернет его сызнова нашему телу. Каждый должен уяснить, какие у него запалы, детонаторы, только так он сможет жить, ведь жар, который возникает от возгорания одного из них, это то, что питает энергией душу. Иными словами, эта горючая смесь – то, чем вы питаетесь. Если кто-то вовремя не узнает, какие у него запалы, коробок спичек отсыреет, и уже никогда мы не сможем зажечь ни одной спички. Когда это происходит, душа покидает наше тело и одиноко блуждает в безлюдных потемках, напрасно пытаясь найти для себя утраченную смесь, не ведая, что только тело, покинутое ею, осиротевшее без души-хозяйки и выстуженное, только оно и может дать успокоение.

Какие верные слова! Никто не мог их оценить лучше Титы.

К несчастью, она должна была признать, что ее спички заплесневели и отсырели. Ничто не могло воспламенить хотя бы одну из них.

Самое печальное заключалось в том, что она-то знала свои запалы. Но всякий раз, как она пыталась зажечь спичку, ее непременно гасили!

Джон, словно читая ее мысли, добавил:

– Поэтому надо держаться подальше от людей с холодным дыханием. Одно их присутствие может погасить самый жаркий огонь, мы ведь это знаем из опыта. Чем дальше мы будем от таких людей, тем проще нам будет защититься от их дыхания.

Взяв руку Титы в свои руки, он доверительно добавил:

– Есть много способов высушить намокший спичечный коробок, и, можете быть уверены, всегда найдутся средства, чтобы сделать это.

Тита не могла удержать слезинок, выкатившихся из глаз. С нежностью Джон вытер их своим платком.

– Конечно, всегда надо быть очень внимательной, когда спички зажигаешь одну за другой. Ведь если из-за очень сильного волнения загорятся сразу все спички, находящиеся в нас, они произведут такую сильную вспышку, что осветят даль, которую мы обычно не в силах охватить взглядом, и тогда перед нашими глазами как бы откроется сияющий туннель, который показывает нам путь, забытый нами при рождении и зовущий нас найти заново наше утраченное божественное начало. Так душа стремится заново обрести место, откуда она происходит, а для этого навсегда покинуть лишенное чувств тело… С той поры, как умерла моя бабушка, я пытаюсь научно подтвердить ее взгляды. Возможно, однажды я этого и добьюсь. Что Вы думаете по этому поводу?

Доктор Браун умолк, чтобы позволить высказаться Тите, если бы та пожелала. Но она как воды в рот набрала.

– Ну хорошо, не буду утомлять Вас своими разговорами. Отдохнем, но прежде я хотел бы показать Вам игру, в которую мы с бабушкой часто играли. Здесь мы проводили большую часть дня, и за играми она передала мне все свои познания. Она была молчуньей. Сядет перед этой печуркой, поправит свою большую косу и угадывает мои мысли. Я хотел научиться делать это, часто приставал к ней, и однажды она дала мне первый урок. Используя невидимое вещество, так что я не мог этого видеть, она писала какую-нибудь фразу на стене. Когда ночью я смотрел на стену, то я угадывал, что она мне писала. Хотите, попробуем?

Так Тита поняла, что женщина, с которой он часто бывал вместе, – покойная бабушка Джона. Теперь уже не было надобности спрашивать об этом.

Доктор ухватил тряпицей кусочек фосфора и передал его Тите.

– Я не желаю нарушать Ваш обет молчания, так что хочу попросить Вас, и пусть это останется нашим секретом. Пожалуйста, напишите для меня на этой стене, когда я выйду, почему Вы молчите. Согласны? Завтра я в Вашем присутствии отгадаю Ваш ответ.

Конечно, доктор не стал сообщать Тите, что одно из свойств фосфора позволит ему увидеть ночью то, что она напишет на стене днем. Разумеется, к этой уловке он прибегнул не для того, чтобы вызнать, о чем она думает. Он надеялся, что это будет первым шагом к тому, чтобы Тита заново установила сознательную связь с миром, хотя бы и с помощью письма. Джон чувствовал, что она готова к этому. Как только доктор вышел, Тита взяла фосфор и подошла к стене.

Заглянув ночью в лабораторию, Джон удовлетворенно улыбнулся. На стене твердыми фосфоресцирующими буквами было написано: «Потому что не хочу». Этими четырьмя словами Тита сделала первый шаг к свободе.

Тита, устремив взгляд к потолку, не переставая думала о словах Джона. Сможет ли она снова заставить свою душу трепетать? Всем своим существом она возжелала этого.

Она непременно должна найти того, кто смог бы зажечь в ней это желание.

А если бы таким человеком стал Джон? Она вспомнила блаженное чувство, охватившее ее, когда он взял ее за руку в лаборатории. Нет, она не могла судить об этом с уверенностью. Единственно, в чем она была убеждена, так это в том, что не хочет возвращаться на ранчо. Отныне она не желала больше жить рядом с Матушкой Еленой.

Продолжение следует…

Очередное блюдо:

Отвар из говяжьих хвостов.

Глава VII. ИЮЛЬ

ОТВАР ИЗ ГОВЯЖЬИХ ХВОСТОВ

ПРОДУКТЫ:

2 говяжьих хвоста,

1 луковица,

2 зубчика чеснока,

4 помидора-хитомате,

1/4 килограмма фасоли-эхотес,

2 картофелины,

4 перца-моритас

Способ приготовления:

Нарезанные говяжьи хвосты варят с луком, зубчиками чеснока, солью и перцем по вкусу. Лучше налить немного больше воды, чем обычно при варке, – ведь речь идет об отваре. А достойный отвар должен быть наваристым, при этом, конечно, и не водянистым.

Отвар – целебное средство при любом физическом или душевном недомогании, по крайней мере так считала Ченча, а после и Тита, которая на протяжении долгого времени не придавала этому нужного значения. Сейчас, во всяком случае, она не стала бы это отрицать.

Три месяца назад, отведав ложку приготовленного Ченчей отвара, который та принесла ей в дом доктора Джона Брауна, Тита окончательно пришла в себя.

Прижавшись к оконному стеклу мансарды, она смотрела, как маленький Алекс гоняется по двору за голубями.

Она услышала шаги Джона на лестнице. Этот его обычный визит она ожидала сегодня с большим волнением. Голос Джона был единственной ее связью с миром. Если бы она могла говорить, если бы могла сказать ему, как важны для нее его посещения и беседы с нею! Если бы могла выбежать во двор и расцеловать Алекса, как сына, которого у нее не было, если бы могла играть с ним до изнеможения, если бы могла вспомнить наконец, как готовить, ну хотя бы как сварить пару яиц, если бы могла насладиться каким-нибудь, пусть самым немудрящим, блюдом, если бы она могла… вернуться к жизни! Запах, который Тита неожиданно услышала, потряс ее. Он был чуждым для этого дома. Джон открыл дверь и появился… с подносом, на котором стояло блюдо с отваром из говяжьих хвостов!

Отвар из говяжьих хвостов! Она не могла этому поверить. Вслед за Джоном вошла рыдающая Ченча. Их объятие было коротким – не хватало еще, чтобы отвар остыл! Едва она сделала первый глоток, как объявилась Нача. Покуда Тита ела, она гладила ее по голове и без остановки целовала ее в лоб, как делала это в детстве, когда Тита хворала. А вместе с Начей появились игры ее детства на кухне, выходы на базар, свежеиспеченные лепешки, косточки пестрого абрикоса, рождественские пироги, Начин дом, ароматы кипяченого молока, сдобного хлеба, смеси атоле с шоколадом, запахи тмина, чеснока и лука. И как всегда, на протяжении всей ее жизни, не успела она почувствовать (пусть и одним только сознанием) запах лука, из глаз ее брызнули слезы! Эта долгая немая беседа с Начей была поистине чудодейственной, так не раз бывало и в прежние добрые времена, когда Нача еще была жива и когда они вместе столько раз готовили отвар из говяжьих хвостов. Сейчас они смеялись и плакали, оживляя в памяти эти моменты и споря, в какой именно последовательности надобно готовить это блюдо. Так Тита вспомнила наконец первый из забытых за время болезни рецептов, и толчком к этому было воспоминание о резке лука.

Мелко нарезанные лук и чеснок жарят в небольшом количестве масла. Когда они слегка подрумянятся, к ним добавляют картофель, эхотес и порубленный хитомате, все это держат на огне, пока овощи не пустят сок.

Ее воспоминания были прерваны вторжением в мансарду Джона, которого крайне встревожил стекавший вниз по лестнице поток.

Когда он сообразил, что оскальзывается на слезах Титы, он благословил Ченчу и ее отвар из говяжьих хвостов за результат, коего не мог добиться ни одним из своих лекарств: Тита плакала! Смущенный своим неуместным вторжением, он было решил ретироваться. Голос Титы остановил его – мелодичный голос, который безмолвствовал на протяжении шести долгих месяцев:

– Джон! Не уходите, прошу Вас!

Джон остался рядом с нею и стал свидетелем того, как слезы на лице Титы сменились улыбкой. Из уст Ченчи он услышал немало сплетен и слухов. Так доктор узнал о том, что Матушка Елена запретила навещать Титу. В семье Де ла Гарса иногда прощали некоторые проступки, но неповиновение и обсуждение родительских указаний не прощалось никому и никогда.

Могла ли Матушка Елена простить дочери, что та, в здравом уме или в безумстве, обвинила ее в смерти внука! По отношению к Тите она была столь же непреклонна, сколь и по отношению к ее сестре Гертрудис, имя которой запрещено было даже произносить. Тут надо вспомнить, что Николас незадолго до этого принес вести от беглянки.

Он и вправду отыскал ее в одном борделе. Передал ей одежду, а Гертрудис послала с ним сестре письмо. Ченча вручила послание Тите, и та молча его прочитала.

Дорогая Тита!

Ты и представить себе не можешь, как я тебе благодарна за присылку одежды. К счастью, я все еще нахожусь здесь, так что могла получить ее. Завтра я покидаю это место, так как оно недостойно меня. Не знаю, есть ли на земле место, меня достойное, но я попытаюсь найти его. А сюда я попала потому, что чувствовала очень сильный огонь, который сжигал меня изнутри. Человек, похитивший меня тогда в поле, буквально спас мне жизнь. Вот бы мне его встретить еще когда-нибудь. Он оставил меня потому, что рядом со мной совсем обессилел, хотя так и не смог погасить мой внутренний огонь. Как бы там ни было, сейчас, после бессчетного количества мужчин, которые прошли через меня, я чувствую большое облегчение. Возможно, однажды я вернусь домой и сумею тебе все это объяснить получше. Любящая тебя сестра Гертрудис.

Тита спрятала письмо в сумочку, не обмолвившись ни единым словом. То, что Ченча ничего не спросила о его содержании, свидетельствовало, что она его прочитала вдоль и поперек.

Позже Тита, Ченча и Джон вытерли лестницу и нижний этаж.

Прощаясь с Ченчей, Тита сказала ей о своем решении никогда больше не возвращаться на ранчо и попросила, чтобы та передала это матери. Пока Ченча в который уже раз, даже не замечая этого, пересекала мост между Игл-Пасс и Пьедрас-Неграс, она ломала голову, как поскладнее выложить все Матушке Елене. Пограничники обеих стран беспрепятственно пропустили ее, так как знали ее еще девчонкой. К тому же их потешало, как она бредет, разговаривая сама с собой и покусывая кончик шали. Такая сметливая обычно, она была буквально скована страхом, чувствовала это и еще больше нервничала.

Какую бы историю она ни измыслила, можно было заранее сказать, что Матушка Елена на Ченчу взъярится. Она должна была выдумать нечто такое, что, по крайней мере, позволило бы самой выйти сухой из воды. Для этого надо было найти оправдание их встрече с Титой. Матушку Елену не утешила бы ни одна из тех выдумок, что приходили на ум Ченче. Она знать не хотела Титу! И еще больше возненавидела бы ее за то, что та имела дерзость не вернуться на ранчо. Вот бы и Ченче решиться на такое, но она и думать об этом страшилась. С малых лет она только и слышала про то, как худо бывает женщинам, которые, ослушавшись родителей или хозяев, покидали дом. Оканчивали они свои распутные дни где-нибудь на дне жизни. Нервничая, она крутила и крутила свою шаль, пытаясь выжать из нее наилучший из своих обманов. Не было случая, чтобы шаль ее подвела. Обычно, крутнув шаль раз эдак сто, она непременно находила подходящий для случая вымысел. Для Ченчи вранье было способом выживания, который она усвоила со дня прихода на ранчо. Куда лучше было сказать, к примеру, что отец Игнасио заставил ее собирать милостыню на храм, нежели признаться, что молоко у нее скисло из-за того, что она заболталась на рынке с кумушками. Наказание тогда было совсем иное.

В конце концов, не имело значения, правду она говорила или ложь, – все зависело от того, верила ли она сама в свою ложь или нет. Тут, однако, следует заметить: все, что она до этого нафантазировала о судьбе Титы, оказалось-то только фантазией.

Все эти месяцы ее угнетала мысль о мытарствах Титы вдали от родной кухни в окружении сумасшедших, которые осыпают ее грязными ругательствами. Связанная смирительной рубашкой, она наверняка ест вдали от дома бог весть какие помои. Ченча пыталась представить, чем кормят в сумасшедшем (тем более американском!) доме: должно быть, ужасней пищи не сыскать на всем белом свете. Эта мысль не давала ей покоя. А на деле вышло, что Тита выглядела весьма недурно, она и не переступала вовсе порог сумасшедшего дома. Сразу было видно, что у доктора обходятся с ней ласково и она не ест здесь ничего плохого, даже прибавила на вид несколько килишек в весе. Но уж и то верно, что, сколько бы она здесь ни ела, ни пила, никогда ей не давали ничего даже отдаленно похожего на отвар из говяжьих хвостов. В этом можно было не сомневаться. А не то стала бы она так горько плакать над тарелкой? Бедная Тита! Наверняка сейчас, когда она оставила ее в чужом доме, голубка снова обливается слезами, терзаясь воспоминаниями, печалится о том, что никогда больше не возвернется на кухню стряпать с нею рядом. И уж страдает, должно, – не передать словами! Ченче и в голову не могло прийти, что в это самое время красивая, как никогда, Тита в атласном с муаровыми переливами платье в кружевах, ужиная при свете луны, может слушать объяснения в любви. Даже для фантазирующего сознания страдалицы-Ченчи это было бы слишком. Между тем Тита сидела возле жаровни, поджаривая рыбешку. А находившийся рядом с ней Джон Браун предлагал ей свою руку и сердце. Тита согласилась сопровождать Джона на одно из соседних ранчо, чтобы отпраздновать там свое окончательное выздоровление. В честь столь знаменательного события Джон и подарил ей прелестное платье, которое незадолго до этого купил в Сан-Антонио, что в Техасе. Его радужная расцветка напомнила Тите переливчатое оперение на шеях голубей, воспоминание о которых, однако, не пробуждало в ней никаких болезненных чувств, связанных с тем далеким днем, когда она заперлась в голубятне. Она действительно поправилась и была готова начать новую жизнь рядом с Джоном. Нежным поцелуем они скрепили взаимное согласие стать мужем и женой. Хотя Тита и не ощутила оторопи, как в тот миг, когда ее впервые поцеловал Педро, она решила, что ее душа, так долго пребывавшая в сырости, рано или поздно от близости со столь замечательным человеком непременно воспламенится.

После трех часов безостановочной ходьбы Ченча наконец-то придумала оправдание! Как всегда, она нашла наиболее достоверную ложь. Она скажет Матушке Елене, что, прогуливаясь по Игл-Пассу, увидела на углу попрошайку в грязной, изодранной одежде. Сострадание заставило ее подойти, чтобы бросить ей десять сентаво. Каково же было ее изумление, когда она увидела, что это Тита! Несчастная удрала из сумасшедшего дома и скиталась по белу свету, расплачиваясь за свою вину – оскорбление родной матери. Ченча, конечно, предложила ей вернуться, но Тита отказалась. Она не сочла себя достойной снова жить рядом со столь замечательной матерью. И попросила ее, Ченчу: пожалуйста, скажи моей маме, что я очень ее люблю и никогда не позабуду всего, что она для меня сделала. А еще пообещала, что когда опять станет достойной женщиной, то вернется под крыло Матушки Елены, чтобы окружить ее всею своею любовью и уважением, которых та заслуживает.

Ченча рассчитывала, что благодаря этому вымыслу она покроет себя славой, да только, к несчастью, вышло по-иному. Ночью, когда она подходила к ранчо, на нее напала шайка бандитов. Ченчу изнасиловали, а Матушку Елену, которая бросилась отстаивать ее честь, сильно ударили по спине, что вызвало параплегию (Паралич обеих рук или ног), которая парализовала ее от поясницы книзу. После всего разве могла Матушка Елена воспринять подобного рода сообщение, и Ченча так и не смогла обнародовать свою байку.

С другой стороны, даже хорошо, что она не отважилась ничего рассказать, ибо после спешного возвращения Титы на ранчо тут же после того, как она узнала о несчастье, милосердная ложь Ченчи лопнула бы как мыльный пузырь перед ослепительной красотой Титы и ее энергией. Мать встретила ее молчанием. Тита впервые в жизни твердо выдержала ее взгляд, а Матушка Елена отвела свой – таким странным светом лучились глаза дочери.