Текст книги "Гомер навсегда"

Автор книги: Ласло Краснахоркаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

12. Польза прежних наблюдений

До чего же все-таки глупое это животное – мышь, он понятия не имеет, почему вдруг сейчас это пришло ему в голову, но пускай, пришло и пришло, приходит иной раз, в такие моменты он весь прямо злостью исходит, нет, в самом деле, чего ученые возятся в своих лабораториях с этими мышами, ну не смешно ли, что такое никчемное существо, как мышь, они готовы считать чуть ли не разумным, нет у них, у мышей, разума, а то, что есть, это всего лишь какой-то намек на разум, обещание, что когда-нибудь, может быть, да только не может быть, никогда такого не будет, да вы посмотрите на нее, на мышь-то, трезвыми глазами, особенно на белую, посмотрите, что она вытворяет в лабиринте, куда ее ученые посадили, дескать, покажи, будь добра, какая ты, милочка, умница, какая находчивая, а я вам скажу: никакая она не находчивая, тупая она как пень, к тому же избалована до невозможности, кормят ее, поят до отвала, она уже поперек себя шире, жизнь – сплошной комфорт, всего-то и дел, что бегать время от времени по лабиринту, вот и все, так она и тут натыкается на стенку, не хватает у нее мозгов заметить вовремя, что стена впереди, нет у нее умишка даже на такой пустяк, ну ладно, неважно, хватит, сказал он, весь красный от злости, чего тут зря говорить, ясно же, глупые они и мерзкие, всё, больше ни слова об этом, потому что факт, что такой темный, такой бесполезный мозг, какой у мыши имеется, это, собственно говоря, уже и не мозг, нет у мыши никакого мозга, мышь, она просто живет, и всё, она для того только и существует, чтобы помелькать в искусственном свете в этих старательно выстроенных и, что уж тут сказать, сказал он, невероятно простых, в общем-то, лабиринтах, в общем, короче, мышь – существо никчемное, это и не животное даже, а что-то в сто раз хуже, да вы сами взгляните, как в конце сеанса ей кладут кусочек сыра, а потом, склонившись над ней, с удовольствием разглядывают, как это обленившееся белесое жирное недоразумение с не знаю каким трудом, кое-как, по большому везению, находит-таки тот кусочек и принимается его грызть – нормального человека, вот как он, тошнит просто, серьезно, когда он про мышь эту думает, а ведь он к мышам никакого отношения не имеет, ну ни малейшего, к какой-нибудь, скажем, скажем, скажем, летучей мыши и то больше имеет отношения, чем к обыкновенной домашней мыши, просто отвращение испытывает к ним, чтоб они сдохли все до единой, как-то видел он одну такую в лаборатории, так знаете, до сих пор злость берет, как вспомнит, а знаете почему? – она там просто сидела и загорала, свет на нее сверху льется, а она сидит и не желает идти сыр искать, ее подбадривают: ну давай же, давай, иди уже, вон какой вкусный сыр, хочешь? – а ей это неинтересно, она только что на спинку не улеглась, руки, лапки то есть, за голову и жмурится от удовольствия, так ей хорошо, лежит и загорает; ну хватит про мышь, что бы ни рассказывали, а учиться у нее нечему, стоит только посмотреть, как она в этом лабиринте мечется, да, но теперь в самом деле всё; он некоторое время молчит, сам не очень понимая, чего он так завелся от какой-то паршивой мыши, мало ли на свете такой гадости, такой гнусности, да хоть та же летучая мышь, например, но для него нет хуже мыши домашней, в этом он честно должен признаться, никто больше так не может вывести его из себя, как эта серая мразь, но тут он и вправду, вправду заканчивает, не желает он думать про мышей, когда за ним гонятся убийцы, и ему из одной тайной ниши, нет, складки, щели мгновения нужно ухитриться перескочить в центр того же мгновения, а затем перелететь еще куда-то, подобно Моби Дику между двумя волнами или умирающему мотыльку меж двумя лепестками подхваченного бурей цветка, – и, забыв обо всем, лететь, нестись, спасаться, словом, выживать. К тому же, как он уже, кажется, говорил, после мгновения – того самого – нет вообще ничего.

13. Вера

Если оказался в безвыходном положении, вроде того, в каком сейчас находится он, ты или попробуешь уклониться от вопроса, или честно скажешь: да, верю, – ибо таков, говорят, порядок вещей: в последний час, перед лицом смерти, нет никого, кто не верил бы, все иное – вранье, есть даже такая мрачная шутка: в падающем самолете с каждым метром атеистов все меньше; да, ужасно смешно, сказал он, тряся головой; он как раз стоял на пристани в Сплите, в толпе пассажиров ждал парохода, вернее, делал вид, что ждет, на самом же деле у него вообще не было намерения садиться здесь, в Сплите, на пароход, ему лишь пришла в голову мысль смешаться с толпой, чтобы выиграть немного времени, пока решит, как быть дальше, словом, он стоял и раздумывал: вот если он не верит, то верит ли он все-таки в то, что судьбами нашими, а стало быть, и его судьбой ведает некая Высшая Гармония, а, нет, сказал он себе, ни во что подобное он не верит, никогда и нигде не чувствовал он присутствия этой Высшей Гармонии, а успокоиться, в его-то положении, тем, что верит он просто из страха, он тоже не может себе позволить, ведь если честно, дело обстоит так: к сожалению или не к сожалению, но это достоверный факт, что нет ни богов, ни Высшей Гармонии, ибо есть только то, что есть, не-е-ет, нет уж, у нас это, извините, не пройдет, вера то есть, a вот молитва – это совсем другое, молитва всегда нужна, нужно молиться Зевсу, Афине, вообще богам на небесах, Фетиде, или там Тритону, или прямо Амфитрите, Кому-нибудь или Чему-нибудь, пусть только спасут его еще и в этот, последний раз, один-единственный разочек, он только сейчас просит об этом, больше никогда не будет просить, а сейчас пусть спасут его Зевс на небе и Афина на небе, или сам Эол, или тот самый Кто-нибудь или то самое Что-нибудь в Бесконечном Пространстве, да он что угодно пообещает, чем угодно поклянется, и то сделает, и это сделает, он обещает, что не просто поверит, а очень сильно поверит, и никогда больше ни на минуту не усомнится в вере своей, и не скажет, как сказал перед этим, что вообще ни в кого и ни во что не верит, что есть только то, что есть, и все такое прочее, и не только не скажет, но даже и не подумает такого, и будет причащаться, и снова причащаться, каждый месяц будет причащаться, и будет вместе с батюшкой петь священные песнопения, и справлять церковные праздники, и будет петь и играть на авлосе, и скажет, воздев руки к небу, последние слова, только пускай сейчас спасет его Господь или Какой-нибудь Бог на Вершине Горы Всех Гор, да, он знает, странно слышать подобное от него, произнесшего в своей жизни столько равнодушных фраз о том, насколько и почему он не способен верить, и он очень, очень сожалеет об этом, но что делать, если он понимает природу веры, а потому следовать ей, то есть вере, никоим образом не способен, да и не готов он к этому, он признаёт, – да, так оно было, именно так до настоящего момента, но сейчас, с этой, данной, великой, священной минуты, все будет по-другому, да оно уже и сейчас по-другому, потому что всем своим существом он верит, что Зевс на небесах поможет ему, а он станет вести жизнь смиренную, праведную и не станет встревать в споры о вероучении, никогда ни в какой спор не встрянет, и сердце его преисполнится радостью, что он не встрял ни в какую полемику, потому что он верит, а кто верит, тот не может участвовать в диалоге, который строится на ложных идеях, на идеях, продиктованных гордыней человеческой, и вообще он избегает гордыни и согласен, что именно гордыня, да еще ирония, да еще отсутствие смирения привели его туда, где он сейчас оказался, обрекли на то, чтобы ни во что не верить, особенно же на то, чтобы не верить в Бессмертных, и не верить в отродье Бессмертных, и не верить в тысячи таких-этаких крохотных существ, потому что он в самом деле докатился до чего-то подобного, до нелепых восклицаний и аргументов, но теперь он уже совсем не такой, теперь он часто молится, как вот, например, сейчас, стоя в толпе людей, ожидающих парохода, у Вторых ворот Сплита, стоит, опустив руки и сложив их внизу живота, в тени тела, чтобы никто не видел, и, склонив голову, молится, и пытается сказать что-нибудь проникновенное Афине, потому что молитва Афине у него легче всего идет, где подзабыл текст, там придумывает что-нибудь от себя, так он шел дальше и дальше, даже не шел, а мчался уже, и добрался до последних строк, и так сосредоточился, чтобы продвинуться с этой молитвой как можно дальше, что «Ты есть» произнес вслух, не слишком громко, но все же кое-кто из стоящих поблизости, пускай это прозвучало на непонятном им языке, услышал его, но никто не поднял глаз, только какая-то дама средних лет, со старомодным боа на шее и с пышными светлыми волосами, собранными в огромный узел на затылке, в общем, она обернулась к нему и не так чтобы слишком дружелюбным тоном, скорее как-то так… из чувства долга, что ли, сказала, что беспокоиться не стоит, по прогнозу погоды бора, которая, скорее, будет борина, еще далеко.

14. Корчула

Он все-таки сел в Сплите на пароход, решился на это неожиданно, как-то вдруг на него навалилась сонливость, пока он бродил туда-сюда от одного мола к другому и прямо на ходу почувствовал, что вот-вот заснет, и вдруг встрепенулся с ощущением, будто к нему подходят и вроде даже как бы прикасаются, такое вот наваждение приключилось, но хоть это и было наваждение, он совершенно пришел в себя и поскорее унес оттуда ноги, нет, всё, больше ему такого не надо, не может он позволить себе, чтобы ни с того ни с сего у него отключалось внимание, собственно, до этого самого момента с ним подобного не случалось, нет, чтобы он ощутил их настолько близко! он и на сей раз не видел их лиц, правда, раньше он их тоже не видел, лишь чувствовал, но этого было достаточно, этого всегда хватало, чтобы не попасть им в лапы, да у него и не было ни малейшей потребности видеть их, он не хотел их видеть, боялся, что ему станет еще страшнее, и тогда, кто знает, возможно, не хватит сил убегать, потому что они парализуют его волю, но – не сейчас, подумал он, ступая на трап, ведущий на пароход, потому что это было самое неожиданное из всех действий, какие он мог предпринять, – подняться по трапу и исчезнуть с этим пароходиком, который он не выбирал, а, как всегда, положился на случай, но доплыл он на нем лишь до Дубровника, денег за собранные и сданные пустые бутылки хватило только до этого города, там он сошел и пару дней слонялся среди таких же слоняющихся, но в Дубровнике было плохо, так что Дубровнику он сказал нет, Дубровника вроде бы и не было, и он опять стал искать пароход, но не потому, что вода теперь казалась ему надежней, чем суша, а, как и до сих пор, просто так, просто потому что так выпало, он просто шел, будто по следам, за парой стройных ног в узеньких красных туфельках, смотрел только на эти ножки, ступал туда, куда ступали они, и оказался на этом, именно на этом пароходике потому, что и туда последовал за ними, правда, тем самым он снова пошел на риск, причем, пожалуй, даже слишком, так как билет, его-то он и забыл купить, да и кун у него было для этого недостаточно, и хотя той виртуозной техники безбилетника, в которой он давно поднаторел, ему и хватило, чтобы оказаться на пароходе, обманув бдительность матроса, проверявшего билеты, на палубе оставаться он не посмел, а стал искать какой-нибудь закуток, в котором спокойнее было бы дожидаться места высадки, он пошел в одну сторону, пошел в другую и нашел дверцу, которая привела его в утробу парохода, в полумрак, в оглушительный шум, где грохот двигателей подавлял все прочие звуки, ему случалось уже путешествовать так, рядом с корабельными машинами, он их не любил, не нравилось ему и тут, с трудом выносил он эту грубую, чрезмерную силу, с какой двигатель пыхтел, и стучал, и набирал воздух, и выпускал его, и гремел, и сотрясался, и, хрипя, сообщал, что не может больше, – одну-единственную мелодию знали эти машины в трюме, один неумолчный напев, написанный на один и тот же текст «не-проходит-не-пройдет-не-проходит-не-пройдет», каждая машина на каждом пароходе – везде одно и то же, констатировал он про себя, все они или в агонии, или готовятся к ней, еще когда их только ставят на пароход, ставят, чтобы они агонизировали до бесконечности, он их боялся, боялся он и этой, на этом пароходе, хотя выбора у него, можно сказать, и не было, что он мог еще делать, кроме как выдерживать это, кроме как забиться в тесный угол между толстыми горячими трубами, к тому же в самом низу, приди кому-нибудь в голову, кому угодно, что тут кто-то есть, и всё, ему конец, словом, он лишь себе мог сказать спасибо за то, что позволил узеньким красным туфелькам увлечь себя на этот пароход, сюда, где ему теперь уже ох как не хотелось быть, но приходилось оставаться и довериться машинному монстру, чтобы по его бальному реву понимать, где они находятся в данный момент – в открытом море или уже подходят к берегу, и порт называется то ли Бари, то ли еще как-то, – но нет, получилось совсем по-другому: когда снаружи стемнело и он, заметив, что кошмарная машина работает чуть спокойнее и немного в другом ритме, решился наконец высунуться на палубу, оказалось, что пароход причалил к какому-то острову, название он не смог разобрать, вывеску на пристани со стороны парохода почти полностью загораживал огромный эвкалипт, однако он никак не мог успокоиться, очень хотелось знать, куда его занесло, и это, можно смело сказать, была единственная причина, почему он сошел с парохода, и он все-таки узнал, что хотел, а потом, опасаясь остаться в одиночестве среди портовых сооружений и кранов, быстро присоединился к тем нескольким пассажирам, которые сошли вместе с ним, должно быть местные, подумал он, возвращаются домой с работы или с учебы, остров, особенно в этот час, когда его накрыл мягкий тихий закат, выглядел мирным, а он мирных мест не любил, в мирных местах никогда не знаешь, не попал ли ты в одну из так называемых охранных зон, которые для него запретны, но как бы то ни было, он находился на берегу, причем, как вскоре оказалось, непоправимо: пока он колебался, как поступить, и потихоньку брел следом за сошедшими пассажирами, матрос убрал сходни и уже снимал канаты с причальных тумб, к тому же, занимаясь этим, почему-то не спускал с него глаз, так что он посчитал разумным не отделяться от группы приехавших и двинулся следом за ними, туда, куда направлялось большинство, то есть к площади, за которой все пошли в разные стороны, причем молча, никто даже не попрощался с остальными, как будто – каждый день один и тот же пароход, прибывающий в один и тот же час, – слишком уж часто видели они друг друга за минувшие годы или даже десятилетия, чтобы им хотелось еще соблюдать какие-то там формальности, эти люди здесь, подумал он, на всем этом Адриатическом побережье, вообще не особенно дружелюбны, словно они тут много чего пережили, и все это было связано со слишком уж часто поминаемой борой, так что она, эта бора, с дурными воспоминаниями, связанными с ней, наложила печать дурного настроения на всех на них, то есть здесь словно бы даже само летосчисление сложилось так, что то-то и то-то случилось перед борой или после боры, и ни то, ни другое, судя по всему, сердце не радовало, – в общем, он потихоньку отстал от группы вернувшихся домой местных жителей, остановился, глядя, как удаляющийся пароход натягивает на себя плотное покрывало южной ночи, местные за минуту-другую исчезли в узеньких переулках, лишь он один остался на площади, иногда среди несущихся облаков выглядывала луна, в такие минуты стены и мостовые прорезали резкие тени, этого ему хватило, чтобы как-то сориентироваться, долго торчать на одном месте не стоило, лучше было идти куда-нибудь, он пошел в одну сторону, в другую и скоро обошел весь затихший, вымерший городок, где единственным источником шума была удаляющаяся пароходная труба, тогда как здесь, в этих узеньких переулках, дома настолько замкнулись в себе, что даже звяканья тарелок не доносилось, или здесь принято подавать тарелку вернувшемуся домой хозяину без единого звука – кто знает, кто знает, он шел мимо домов с прочными, в металлической оплетке ставнями и думал, как такое возможно, как такое можно представить, не подводит ли его жуткая усталость, накопившаяся в бесконечной этой гонке, – но в нем, вот ведь штука, крепло убеждение, что тех, от кого он если не десятилетия, то по крайней мере годы, месяцы, недели убегает, не было на пароходе, а стало быть, и здесь и сейчас их нет.

15. Млет

Бора пришла вскоре после полуночи, и к рассвету он так продрог, что уже не только руки и голову, но и всего его трясло крупной дрожью, и вот наконец возле пристани, построенной в юго-восточном уголке острова, открылся первый бар, в нем появились мужчины и женщины с хмурыми лицами, они, навалившись на стойку, пили разбавленное вино: поднимали стаканы, отхлебывали, ставили стаканы обратно, но ни один из них не произносил ни слова, они даже друг на друга не смотрели, а если и поднимали взгляд, то лишь на барменшу, с которой некоторые из них позже перекидывались короткими репликами, но он, конечно, ни слова не понимал из их речи, так что для него был настоящий праздник – не говоря уж о том, что в натопленном помещении дрожь его постепенно прошла, – когда в дверях появился высокий седой, с внушающим почтение взглядом старик, как потом выяснилось, местный гид, и на прекрасном английском, хотя и с обычным для этих краев сильным хорватским акцентом, стал приглашать в бар японскую супружескую пару, тоже весьма немолодую, супруги были то ли стеснительны, то ли не хотели тратиться, они махали гиду с улицы, дескать, нет, не надо, не будут они заходить, но старик был настойчив и держался с ними не слишком дружелюбно, скорее с вежливым упорством, когда, уже находясь внутри, активно звал их, и объяснял, и сыпал аргументами, мол, не заставляйте себя упрашивать, заходите уже, не упрямьтесь, да считайтесь хотя бы с тем, что, пока дверь открыта, холод же входит, потом кинул барменше: бора – и мотнул головой в сторону улицы, это, должно быть, служило приветствием, и барменша, молодая, совсем тоненькая светловолосая девушка, ответила скупо, сквозь зубы: da, stigla je, потом новые посетители, японцы, устроились-таки за столиком, как раз поблизости от того места, где, обхватив ладонями кружку с еще теплым кофе, сидел он и слышал, как старик спрашивает у супругов, что они будут пить; и те после долгого совещания попросили два капучино, старик пошел к стойке – тут он заметил, что одну ногу старик чуть-чуть, но подволакивает, – постоял в ожидании заказа, пока его клиенты, супружеская пара за столиком – судя и по одежде, и по поведению, приехавшие сюда с туристическими целями, – негромко, но эмоционально о чем-то спорили на своем языке, потом, получив капучино, стиснули в пальцах ручку чашки и замолчали, а старик-гид заговорил с привычными для гида интонациями, дескать, вы сами увидите, этот остров очень заслуживает внимания, это природный заповедник, он не потому им все это говорит, что живет с этого, он уже давно на пенсии, только жена еще работает на пристани по часу, по два в день, если приходят или уходят суда, которые когда-то принадлежали их семье, а он – нет, он уже не работает, так что не подумайте, будто у него денежный интерес, но все же хотелось бы их убедить, да вы хотя бы послушайте, оборвал он робкие протесты сидящей напротив него пары, которая явно не соглашалась на что-то такое, чего никак не должна была пропустить, и старик на своем безупречном английском продолжал: вы сами смотрите, вы поймите, это то самое, что для любого туриста, который сюда приехал, вершина всего, он не говорит, что Корчула того не стоит, Корчула очень даже того стоит, Корчула – это прекрасно, тут полным-полно интереснейших исторических памятников, не говоря уж о том, что Корчула для его сердца – самое дорогое, он ведь тут, на острове то есть, родился, тут жизнь прожил, тут и умрет, когда придет время, ему Корчула – будто часть его самого, но если начистоту, то настоящая сенсация все же не тут, милая мадам, обратился он теперь скорее к женщине, словно надеялся встретить с ее стороны больше понимания или, во всяком случае, меньше сопротивления, а вон там, и он мотнул головой в неопределенном направлении, в сезон туда огромное количество мелких судов ходит, сказал он, сейчас, конечно, едва-едва, но он найдет способ, к тому же для него это обойдется бесплатно, и он все устроит наилучшим образом, они отправятся, когда захотят, и вернутся, как будет договорено, словом, все это решаемо, и он только повторить может: для него денежного интереса тут нет, это только в ваших интересах, и он вперил в них взгляд, словно в двух преступников, чья вина стала очевидной, так что бедняги еще крепче сжали в пальцах чашечки с капучино, это совершенно невероятное место, это ни с чем не сравнимая заповедная территория, не посмотреть это чудо, этот уникальный уголок, единственный в мировой истории, знаете, продолжал гнуть свою линию гид-пенсионер, это все равно что побывать в Риме и не увидеть Сикстинскую капеллу, понимаете?! – он посмотрел на них с серьезным осуждением: их еще нужно убеждать в подобном! – и отпил из своей кружки, потом вынул из кармана какую-то книжку, открыл ее на первой странице и начал читать вслух: Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, / Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен… его лишь[1]1
  Здесь и далее текст «Одиссеи» Гомера приводится в переводе В. А. Жуковского.


[Закрыть], и тут он подмигнул удивленно смотревшей на него паре, его лишь, разлукой / С милой женой и отчизной крушимого, в гроте глубоком / Светлая нимфа Калипсо, богиня богинь, произвольной / силой держала, и поднял на них взгляд, и голос у него зазвучал грозно, когда он повторил: нимфа Калипсо, понимаете, в гроте глубоком… держала, напрасно желая, чтоб был ей супругом, потом, поскольку, глянув на них, обнаружил, что эти двое, сидящие напротив, вряд ли, судя по их лицам, прониклись услышанным, он закрыл книгу, поднял ее в правой руке, потряс ею, словно намеревался без слов дать понять, что это, если вы еще не поняли, это Гомер, это не я говорю, это Гомер говорит, сам Гомер, понимаете вы это вообще?; потом снова открыл книгу, полистал, хмыкая и кивая, и, пролистав довольно долго, вдруг ткнул указательным пальцем в какую-то строчку и прочел вслух: а когда он острова, морем вдали сокровенного, скоро достигнул, и, дойдя до слов «острова, морем вдали сокровенного», снова подмигнул, хотя они уже не скрывали, что все это им глубоко безразлично, и всем своим видом показывали, что готовы встать и уйти, потому что не понимают, при чем тут эта книга и зачем они должны слушать эту декламацию, старик же продолжал: с зыби широко-туманной на твердую землю поднявшись, перед этим тут речь про Гермеса, пояснил он японцам, берегом к темному гроту пошел он, где светлокудрявой / Нимфы обитель была, и тут старик в третий раз прервал чтение, но указательный палец со страницы не убрал, лишь повторил со значением и с требовательным выражением на лице: слышали? понимаете? – где нимфы обитель была, и поднял руку и, как бы отбивая ею ритм, еще раз произнес: светлокудрявой, и продолжил чтение: пламень трескучий сверкал на ее очаге, и весь остров / Был накурен благовонием кедра и дерева жизни, / Ярко пылавших. И голосом звонко-приятным богиня / Пела, сидя с челноком золотым за узорною тканью. / Густо разросшись, отвсюду пещеру ее окружали / Тополи, ольхи и сладкий лиющие дух кипарисы; / В лиственных сенях гнездилися там длиннокрылые птицы, / Кобчики, совы, морские вороны крикливые, шумной / Стаей по взморью ходящие, пищи себе добывая; / Сетью зеленою стены глубокого грота окинув, / Рос виноград, и на ветвях тяжелые грозды висели; / Светлой струею четыре источника рядом бежали/ Близко один от другого, туда и сюда извиваясь; / Вкруг зеленели густые луга, и фиалок и злаков / Полные сочных, ну и так далее и так далее, старик снова похмыкал и, водя указательным пальцем по строчкам, снова стал что-то искать, и когда нашел, голос его вновь загремел, и он опять воздел указательный палец, и строки полились: с первого взгляда / Нимфа, богиня богинь, догадавшися, гостя узнала / (Быть незнакомы друг другу не могут бессмертные боги, /Даже когда б и великое их разлучало пространство). / Но Одиссея, могучего мужа, а, слышите, как выражается поэт, обратился старик к своим жертвам, которые по ту сторону стола уже на какой-нибудь сантиметр приподнялись было со своих стульев, но тут же быстро сели обратно, слышите?! – повторил он и с этого момента уже не скрывал, что сердится на них, отчего те сделали вид, будто слушают очень внимательно, а старик продолжил: Но Одиссея, могучего мужа, там Эрмий не встретил; / Он одиноко сидел на утесистом бреге и плакал; / Горем и вздохами душу питая, там дни проводил он, / Взор, помраченный слезами, вперив на пустынное море. / Эрмия сесть приглася на богато украшенных креслах, / Нимфа, богиня богинь, у него с любопытством спросила: «Эрмий, носитель жезла золотого, почтенный и милый / Гость мой, зачем прилетел?», там-там-там-та-ра-рам, там-там-там-там, потрясал старик указательным пальцем над строчками, снова ища что-то в тексте, ага, вот: с сими словами богиня, поставивши стол перед гостем, / С сладкой амброзией нектар ему подала пурпуровый. / Пищи охотно вкусил благовестник, убийца Аргуса. / Душу довольно свою насладивши божественной пищей, / Словом таким он ответствовал нимфе прекраснокудрявой: / «Знать от меня ты – от бога богиня – желаешь, зачем я / Здесь? Объявлю все поистине, волю твою исполняя. <…> Ведомо Дию, что скрыт у тебя злополучнейший самый / Муж из мужей, перед градом Приама сражавшихся девять / Лет, на десятый же, град ниспровергнув, отплывших в отчизну; / Но при отплытии дерзко они раздражили Афину: / Бури послала на них и великие волны богиня. / Он же, сопутников верных своих потеряв, напоследок, / Схваченный бурей, сюда был волнами великими брошен. / Требуют боги, чтоб был он немедля тобою отослан; / Ибо ему не судьба умереть далеко от отчизны; / Воля, напротив, судьбы, чтоб возлюбленных ближних, родную / Землю и светлоустроенный дом свой опять он увидел». Так он сказал ей. Калипсо, богиня богинь, содрогнувшись… – и тут супруги-японцы уже взялись за руки и, насколько было возможно, отстранились, сидя на своих стульях, от стола, потому что старик вновь воздел палец ввысь и повторил: Калипсо, богиня богинь, содрогнувшись… – но произнес это таким громовым голосом, с таким триумфом, что на него оглянулись даже люди у стойки, он же продолжал читать дальше тем же громким, японской супружеской паре ничего хорошего не обещавшим тоном: Голос возвысила свой и крылатое бросила слово: / «Боги ревнивые, скаль вы безжалостно к нам непреклонны! / Вас раздражает, когда мы, богини, приемлем на ложе/Смертного мужа и нам он становится милым супругом. / Так Орион светоносною Эос был некогда избран; / Гнали его вы, живущие легкою жизнию боги, / Гнали до тех пор, пока златотронныя он Артемиды / Тихой стрелою в Ортигии не был внезапно застрелен. / Так Ясион был прекраснокудрявой Деметрою избран; / Сердцем его возлюбя, разделила с ним ложе богиня / На поле, три раза вспаханном; скоро о том извещен был Зевс, / И его умертвил он, низринувши пламенный гром свой. / Ныне я вас прогневала, боги, дав смертному мужу / Помощь, когда, обхватив корабельную доску, в волнах он / Гибнул – корабль же его быстроходный был пламенным громом / Зевса разбит посреди беспредельно-пустынного моря: / Так он, сопутников верных своих потеряв, напоследок, / Схваченный бурей, сюда был волнами великими брошен. / Здесь приютивши его и заботясь о нем, я хотела / Милому дать и бессмертье, и вечно-цветущую младость. / Но повелений Зевеса-эгидодержавца не смеет / Между богов ни один отклонить от себя, ни нарушить; / Пусть он – когда уж того так упорно желает Кронион —/Морю неверному снова предастся; помочь я не в силах; / Нет корабля, ни людей мореходных, с которыми мог бы/Он безопасно пройти по хребту многоводного моря. / Дать лишь совет осторожный властна я, дабы он отсюда / Мог беспрепятственно в милую землю отцов возвратиться». / Ей отвечая, сказал благовестник, убийца Аргуса, – там-та-ра-там-там, там-там-там ра-ра-там-там, и указательный палец снова поискал что-то и нашел: светлая нимфа пошла к Одиссею, могучему мужу, / Волю Зевеса принявши из уст благовестного бога. / Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи / Были в слезах; утекала медлительно капля за каплей / Жизнь для него в непрестанной тоске по отчизне; и, хладный / Сердцем к богине… – хах-х, гаркнул, глянув на японцев, старик, так что те подпрыгнули, теперь они смотрели на него как на сумасшедшего, от которого в самом деле надо как-то избавиться, а тот, с горящим взглядом, едва ли не в экстазе от каждого дактиля и спондея, продолжал: с ней ночи свои он делил принужденно / В гроте глубоком, желанью ее непокорный желаньем. / Дни же свои проводил он, сидя на прибрежном утесе, / Горем, и плачем, и вздохами душу питая и очи, / Полные слез, обратив на пустыню бесплодного моря. / Близко к нему подошедши, сказала могучая нимфа: / «Слезы отри, злополучный, и боле не трать в сокрушенье / Сладостной жизни: тебя отпустить благосклонно хочу я», и с этими словами старик опустил книгу и долго укоризненно смотрел на японцев, или, может быть, не укоризненно, а скорее как бы смирившись с тем, чего не поправишь, и в лице его была грусть величия, осознавшего свое бессилие перед насмешкой над добрым намерением, не имеющим смысла, а потому заведомо тщетным, и потом надломленным голосом сказал лишь: а известно ли вам вообще, что Калипсо – это нимфа смерти?! – на что супруги, самую-самую чуточку, качнули головами в знак отрицания; а знаете вы, чуть повысив надломленный голос, спросил гид, что такое погребальный остров?! – и те двое опять качнули головами, на что старик, своей обессилевшей рукой все еще держа на коленях книгу, сказал лишь: оплачиваю дорогу туда и обратно, но он и сам знал, что супруги на это тоже не откликнутся, они просто сидели не двигаясь, с явным намерением найти выход из ситуации, в которую влипли, старик-гид лишь смотрел на них, ни слова не говоря, и горько тряс головой, нет, не понимает он этого, просто не может себе представить, как это люди отказываются от такого, лучше чего вообще не бывает, так продолжалось за соседним столиком некоторое время, но наш беглец, перестав следить за японцами и за гидом, обежал взглядом лица людей у стойки, потом снова повернулся к странной компании, к старику, который бессильно, но смирившись с тем, чего не поправишь, не сводил таз со своих японцев, которые явно высматривали, как скорее попасть к выходу, и движениями головы подбадривали друг друга, ну, мол, давай, пошли наконец, – но все это его уже никак не интересовало, кофе давно кончился, да и вообще он вполне довольствовался тем, что может сидеть, сцепив руки вокруг пустой кружки, – как вдруг уловил фразу, с которой старик-гид, театральным жестом захлопнув книгу и сунув ее в карман, обратился к испуганной супружеской паре, сообщив, что the island is unsettled, – он даже вскинул голову, правильно ли он понял, но понял он правильно, – старик, словно это был последний его аргумент, больше он ничего предложить не может, несколько раз повторил, что the island is unsettled, подведя конец разговору, вскочил из-за стола и, никакого внимания не обращая на перепуганных, совсем сбитых с толку японцев, кинул на лету девушке-барменше: «Гостевое право умерло, туризму конец!» – и вихрем вылетел в дверь; с этим и для него все закончилось, перестало быть, и перестал быть вокруг него мир, потому что в голове у него звучало и звучало unsettled, он повторил это слово несколько раз про себя, словно пытался продвинуть его хоть немножко вперед и вертеть его, пока на нем остается хоть лоскуток нераскрытого смысла, и потом спросить, возможно ли это, возможно ли, что, не считая того факта, что его забросило неведомо куда, и того, что, по его ощущениям, преследователи, с большой долей вероятности, его потеряли, есть еще что-то, что и эту долю вероятности превосходит? что, может быть, есть еще более невероятное место – тут, совсем близко, место, которое необитаемо?! возможно ли? что это конец? что он спасется? или, по крайней мере, отодвинет гибель? ведь если то, другое, место, а это, надо думать, тоже остров – клубились в голове у него лихорадочные мысли, – если оно в самом деле необитаемо, а пароходного сообщения в это время года в самом деле почти нет, как говорил старик, то для него это почти твердое обещание, что он выживет, что переживет хотя бы этот сезон, и кто знает, может, снова станет хозяином своей судьбы, если они, те, окончательно потеряют его из виду, – может он в это поверить? – спросил он себя и повернул голову, чтобы получше рассмотреть старика, не слова его услышать, а увидеть глаза: может ли он им довериться, может ли поверить, что остров, который старик с таким воодушевлением предлагал вниманию этой несчастной супружеской пары, станет убежищем для него. И, хотя старика давно уже не было за соседним столиком, очень понравились ему эти глаза.