Текст книги "Гомер навсегда"

Автор книги: Ласло Краснахоркаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Ласло Краснахоркаи
Гомер навсегда
(роман)

2025

Mindig Homérosznak

László Krasznahorkai

Перевел с венгерского Юрий Гусев

Дизайн обложки: József Pinter

Рисунки: Макс Нойманн

Пульсозвуки: Миклош Сильвестер

Светлой памяти переводчика Вячеслава Середы

Copyright © 2016 by László Krasznahorkai

© Гусев Ю. П., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление, ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2025

* * *

Ласло Краснахоркаи, бесспорно, глашатай нашей безумной уязвимой эпохи.

Eileen Battersby, The Irish Times

Торжество мгновений причудливой необъяснимой радости.

Ilana Masad, NPR

* * *

Алеша и Петар Милаш, спасибо вам.

Корчула, осень 2016

Не узнай.

Диспозиция

Убийцы, за ним гонятся убийцы, не лебеди, уж это точно, он, правда, понятия не имеет, чего вдруг с языка сорвалось это «лебеди», почему не бараны, не голуби или, скажем, почему не стайка стрекоз, ну и ладно, сорвалось и сорвалось, так он и повторял про себя про убийц и лебедей, в общем так иногда и надо делать, в смысле тупо повторять что-то про себя, ну да, у него обнаружилась вдруг такая склонность, редко, но бывает, и, наверное, это невредно – позволять вниманию отключиться, отупеть всего на одну-две секунды, но на эту одну-две секунды внимание вроде бы действительно отключается, особенно когда он находит себе местечко для отдыха – где-нибудь на скамье, под козырьком автобусной остановки или у фонтана, смешавшись с толпой туристов; убийцы, сказал он еще раз, не лебеди, и встрепенулся, озираясь, зрение вновь стало предельно острым, слух – прежним, и он снова способен был с убийственной точностью ощутить, приблизились они к нему или нет, не то чтобы он видел их или слышал, он никогда не видел ни одного из них и никогда не слышал их голосов, однако ж это зрение и этот слух – и даже обоняние – ох как нужны были, чтобы почувствовать, если они вдруг окажутся ближе, чем обычно, ведь его, в конце концов, преследуют, другими словами, на его жизнь посягают, вот что он должен всегда держать в голове – и это значит всегда в голове, в уме – и никогда не тешить себя даже краткой надеждой, что, может быть, здесь – где-нибудь, когда-нибудь – можно сбросить, чуть ослабить напряжение, потому что смертельная опасность как раз не висит над головой, – и он тут же одернул себя: не смей, смертельная опасность всегда висит над головой, может, она как раз и ждет этих секунд отключения, может, в этом их боевая тактика, их техника преследования, может, их метод – совсем не то, что ты думаешь, они, вполне вероятно, ждут мгновения слабости, можно даже сказать, только таких мгновений и ждут, может, они и не хотят ничего, только уловить такой вот момент, и всё, конец, ну конечно, как это они не хотят, они очень даже хотят, хотят захватить врасплох, в общем, ни к чему тут жонглировать словами, это лишнее, и не просто лишнее, а прямо-таки недопустимое, нельзя позволять себе выворачивать слова таким образом, чтобы они вывели к трусливой мысли, что есть-таки смысл у подобного рода трюкачества, тогда как он ведь знает, что его просто хотят убить, вот к чему все идет, словом, это вроде игры в гляделки, игры со смертельным исходом, игры, которую они, те, может, и в самом деле называют игрой в гляделки, и в этом что-то, наверное, есть, не станешь ведь отрицать, что терпения им хватает, они-то выдержат, не моргнут, выдержали ведь до сих пор, не моргнули и даже не скривились раздраженно, а поморщись они, это бы значило: ладно, всё, поиграли, и хватит, с нас довольно, – и тут же схватили бы его и подвесили бы, и выпотрошили, и разобрали по косточкам, и отрезали голову, и вынули сердце, да что угодно, лишь бы конец, нет-нет, такого он еще никогда не чувствовал, а чувствовал он ровно наоборот, а именно – что они не хотят уступать ни толики, будто им велено не закончить дело, не поставить жирную точку, а никогда не завершать преследование, думать не о результате, не о том дне, когда он будет у них в руках и они с ним покончат, а лишь о том, чтобы не прозевать, не потерять его из виду, следовать за ним неотрывно, как тень, чтобы он ни на миг не забывал, какова его жизнь, не забывал, что жизнь его есть не что иное, как быть преследуемым, что жизнь эту, его жизнь, у него в конце концов отнимут – если догонят.

1. Скорость

Совершенно очевидно, что правильно выбранная скорость – это ошибка, причем такая ошибка, допустить которую он никогда, ни разу, не имеет права, ведь правильная скорость сделает его уязвимым, его передвижение будет поддаваться расчету, то есть он широким движением – причем по собственной воле – как бы расстелет ковровую дорожку, дескать, извольте сюда, сюда, если пойдете сюда, если будете гнаться за мной в этом направлении, то точно настигнете меня там-то и там-то, нет, разумеется, о таком и речи быть не могло, с того момента, как все началось, он постоянно выбирал скорость неправильно, ее невозможно было предугадать, он двигался то слишком быстро, то чересчур медленно, то – и это был, если можно так выразиться, его излюбленный метод – чередовал быстрое и медленное передвижение как попало, пока и сама беспорядочность эта не бросится кому-то в глаза, вот что было главное – никому не бросаться в глаза, так что он сам прерывал это горькое наслаждение, сам командовал себе «стоп», в общем, для него не существует ни правильно выбранной скорости, ни правильно выбранного метода, ни на одном участке своей траектории бегства он не может принять правильного решения, он должен все решать совершенно неправильно, всегда, беспрерывно решать все неправильно, чтобы сбить преследователей с толку, таким образом, он должен во всем избегать правильных вариантов ничего размерен ног о, ничего разумного, никакой продуманной стратегии, только беспорядочность, только хаос в движении, только спонтанные решения, внезапные, неожиданные, противоречащие логике, незапланированные порывы – вот чего он должен держаться, вот чего он держался с того момента, как после долгого, невыносимо долгого пути вновь добрался до морского берега, до города Пула, когда бестолковой шумной толпой прибывших, словно обломок доски волнами, вынесен был с корабля на берег, чтобы в припортовом доке на огромном металлическом щите увидеть название города, ведь это он делал в течение десятилетий или по крайней мере нескольких лет – он не считал, годы прошли или десятилетия, не все ли равно, что покажет трезвый календарь, пускай не годы, а лишь месяцы, лишь недели – ему время, что он провел в пути, казалось годами, иной раз действительно десятилетиями, ведь в самом деле все равно было, пару' месяцев назад он отправился в путь или, может, пару недель, в конце концов он мог бы даже подумать, что это произошло только что, то есть ему только что вынесли приговор, суть которого ему была очень даже понятна, ведь есть же причина, чтобы этот приговор был вынесен, в этом-то он не сомневался, неясно было лишь, что это за причина.

2. Лица

Долгое время он полагал, что должен знать тех, кто за ним гонится, иначе как он их обнаружит, когда оглянется и взгляды их встретятся, он пытался составить их облик из цвета глаз, высоты лба, из прически, оттенка волос, из формы носа, рта, губ, из пропорции подбородка, бровей, скул к лицу в целом и так далее, но когда ему удавалось закончить хотя бы с каким-то одним лицом, он видел перед собой лишь нечто неопределенное, ни на что не пригодное, среднее арифметическое из многих лиц, то есть видел ничего не говорящее лицо, а это вело на очень скользкую почву, потому что тогда он мог бы подумать, что за ним гонятся не несколько человек в толпе, а прямо-таки сама толпа в целом, однако это было бы неправдой, ведь толпу, сбившуюся воедино по самым разным причинам, данную так называемую уличную толпу, в которую его как раз занесло, в которой он как раз скрывается, толпу эту ну ни капли не интересует, тут он или нет, является он частью этой толпы или не является, толпу ничто не интересует, у толпы нет своего «я», своей воли, цели, своего направления, ведь она даже не думает о том, что она – толпа, так что ему по-иному нужно было относиться к лицам, и прежде всего надо было отказаться от намерения составить лица преследователей из глаз, лбов, волос, носов, ртов или ушей, а вместо этого сконцентрироваться на взгляде, да, на взгляде, на полной истории взгляда за одно-единственное мгновение, когда какой-то из этих взглядов встретится с его взглядом – и вдруг отдернет голову, на взгляде, для отождествления которого он должен был выработать в себе некую неизвестную ему до сих пор способность, нет-нет, не поймите неправильно, ему в самом деле нужно было обзавестись способностью увидеть полную историю беглых взглядов своим тоже беглым взглядом, и для этого недостаточно было зрения – во всяком случае, в привычном значении этого слова, – он, собственно, должен был, молниеносно обернувшись и скользнув взглядом туда-сюда, с уверенностью понять, принадлежит ли этот или тот взгляд, с его полной, без малейших пропусков, историей, принадлежит ли он его преследователям, и это притом, что он еще даже понятия не имел, трудно ли было бы ему выработать в себе эту способность, – нет, не было трудно, достаточно было бояться, жить в страхе с тех пор, как он заметил, что его преследуют, что за ним гонятся, и единственный способ выжить для него – удариться в бегство и остаться беглецом.

3. Отношение к защищенному месту

Его не готовили к тому, что когда-нибудь ему понадобится то знание, от которого сегодня зависит его жизнь, его учили совсем другому: обучали древневерхненемецкому языку, и древнеперсидскому языку, и еще латыни, и еще ивриту, потом еще мандаринскому языку и японскому эпохи Хэйан, и еще склоняли познакомиться с санскритом, и с языком пали, и с древним суахили, и с наречием чанго в Молдове, потом – причем никто не предупредил, что это ему не понадобится, – ему пришлось углубиться в Еврипида и Ксенофона, в Платона и Аристотеля, в Лао-цзы, Конфуция и Будду, потом, параллельно с ними, его усадили за Тацита, Цицерона, Горация и Вергилия, спустя какое-то время – за Руми, Данте, Шекспира, Ньютона, Эйнштейна и Толстого, после ему порядочно влетало, если он недостаточно прилежно выполнял задания по алгебре, геометрии, теории множеств, топологии, по математике под названием дискретная и вообще по аналитическому мышлению, а еще нужно было штудировать мировую историю, психологию, историю науки, дистанционную и локальную торговую бухгалтерию, антропологию, философию и логику, потом пришлось сдавать экзамены по истории права, по гражданскому и уголовному праву и, наконец, еще по истории мировой моды и даже по истории венгерского языка, но ни одна собака не учила его резать, шить, копать и забивать гвозди, сваривать, связывать и развязывать, отвязывать и привязывать одно к другому, другое к третьему, его не учили ориентироваться на местности, не учили технике выживания, никто пальцем не пошевелил, чтобы научить его сражаться без оружия, обезвреживать мины, взламывать коды, разбираться в подслушивающих устройствах, защищаться от радиации, обеспечивать безопасность онлайн-систем, не посвящали его в секреты единой теории поля, не объясняли, что такое универсальный принцип возмещения ущерба и как вообще можно уберечься от зла, так что в тот момент, когда выяснилось, что его ждет, когда он понял, что путь его будет идти из города в город, с суши на море, из дождя в засуху, из зноя в стужу, изо дня в день, из часа в час, из минуты в минуту и из мгновения в мгновение, – ему пришлось успеть все освоить, пока длится одна вспышка молнии, и знание это должно было появиться в его голове так же внезапно, как и знание того, что все, что ему необходимо, это не знание вовсе, а лишь случайное прозрение, вроде того, что относится к обращению с выключателем, где можно опытным путем постичь: если ты нажал на рычажок, то свет или вдруг вспыхнет, или внезапно погаснет, – потому что именно это с ним и произошло, внезапное действие рефлексов во время вспышки, и самое важное в этом было понять, пока длится одна вспышка молнии, что важнейший элемент бегства – вовсе не поиск защищенного места, для него защищенное место – это и есть опасность, потому что преследователи как раз в таком месте и будут его искать, а кроме того, в защищенном месте усиливается страх – от сознания, какая же огромная опасность подстерегает тебя снаружи, и страх этот усиливается сам по себе, сам себя раздувает, затмевая, заглушая все остальное, подталкивая тебя к абсурдным, то есть ошибочным выводам о том, что там, снаружи, на самом деле, – вот откуда берется эта самоубийственная стратегия, которая делает тебя беззащитным в защищенном месте, так что решение – в том, что защиту нужно находить не в защищенном месте, а в самой опасности, то есть снаружи, где действительно есть, – если он вообще существует, то именно там – шанс оценить опасность, грозящую ему непосредственно, почувствовать непосредственную близость опасности, и где он не в воображении представляет, какой может быть интенсивность данной опасности в данном пространстве, которое как раз и защищает его, но где он видит или, точнее, чувствует, то есть может точно определить, что именно способно навлечь на него опасность, где он может с безошибочной уверенностью сказать, откуда именно на него нападут, а значит, куда ему нужно в тот же момент метнуться, поскольку только так можно принять решение – причем тоже за микроскопическую долю секунды – относительно технических подробностей спасения, только таким образом можно выбрать самый подходящий момент и самое лучшее решение, причем он – и повторить это в данном случае отнюдь не будет излишней роскошью – должен знать, да он, собственно, и знал, что нет такого – «самого подходящего» и нет такого – «самого лучшего», а главное, нет такого – «решения», так что он, тот, кто спасается бегством, должен существовать именно в том мире, от которого и из-за которого он и спасается бегством. А скулить, что смотреть в глаза опасности – лишь усиливать страх, а значит, это легко может привести к ошибке, – скулеж этот не помогал, так что, после того как он согласился, что допущенная ошибка – в этом смысле – как раз и представляет собой важное средство в глубоко продуманном и, значит, действительно эффективном, скрытом от всех бегстве, – после этого он довольно скоро вынужден был признать, а признав, постоянно повторять и повторять для себя, что опасности нужно смотреть в глаза, более того, нужно прямо-таки искать опасность, нужно, так сказать, охотиться на опасность, чтобы знать: она вон там, она грозит вон оттуда, вон в том направлении нужно будет – уже нужно – ее встретить и отразить, то есть, обобщая: нужно жить, а другими словами – нужно знать, что жизнь эта маленькой кучки дерьма собачьего не стоит, ведь она не предлагает нам ничего, кроме – в какой-то точке бегства, когда придет время, – неизбежного краха – краха еще перед концом, доноса на самого себя, предательства самого себя, отказа от самого себя – или, в лучшем случае, самого конца. В защищенном месте властвовали бы страх и непонимание, в защищенном месте, здесь, снаружи, сказал он себе – и быстро обернулся, здесь и речи нет о чем-то подобном, здесь, и он вернул голову в прежнее положение, есть лишь постоянная, беспрерывная, нескончаемая готовность.

4. Отношение к безумию

Само собой разумеется, что такого рода жизнь, как у него, требует напряженной сосредоточенности, причем такой, которая никогда его не отпустит, ни на мгновение не даст отвести взгляд от предмета, а будь у него на это время между двумя мгновениями, он мог бы подумать о том, что настолько безумно сосредоточенная жизнь, настолько сконцентрированное на одной-единственной точке внимание чреваты еще и риском или, скорее, вызовом, что ты сойдешь с ума от этого безумно сконцентрированного, на одной-единственной точке сфокусированного внимания, а поскольку он – субъект бегства, то ему никогда доподлинно не будет известно, перешел ли он уже ту грань, за которой он, субъект, может считаться безумным, а его бытие – безумием, и тут он мог бы даже впасть в сомнение, реально ли вообще все вокруг него, правда ли то, что он уже годы, а может, десятилетия, но уж точно месяцы, даже недели, дни, часы, минуты, мгновения находится в состоянии бегства, и мог бы задаться вопросом, погоня эта происходит в реальности или где-то еще, и сам он – действительно ли один из нас, как говорится, в данном конкретном облике, и в этом облике спасается от убийц, или он всего лишь плод фантазии, произведенный на свет чем-то совсем иным, скажем обезумевшим от безделья и комфорта разумом, – да, он точно мог бы этим заняться и обдумать этот вопрос, потому что, ну в самом деле, есть в этом что-то не слишком достоверное: имеется существо, опять же, как говорится, среди нас, которое в таком вот качестве живет своей жизнью, замкнутой между десятилетиями и мгновениями, пока его не найдут и не прикончат, и не вонзят ему нож в сердце, не задушат, стянув горло проволочным жгутом, или просто-напросто, в прямом смысле слова, не растопчут его, кованым сапогом выдавив внутренности, – все это было бы серьезным вопросом, будь на это хоть чуточку времени между двумя мгновениями, да только нет его, времени, между двумя мгновениями нет ничего, между двумя мгновениями – натянутое струной сконцентрированное бытие – сплошная, непрерывная постоянная, где уже и смысла нет говорить о мгновении, тем более – о двух мгновениях, о таких к тому же мгновениях, которые следуют друг за другом, ну не смешно ли, так что его отношение к собственному безумию лучше всего характеризуется тем, что он должен знать о нем, находясь в вечной патовой ситуации, где и он сам, и это его безумие лишь клубятся в некой полуготовой стадии, точно как он, который мог бы носить безумие в себе, как он, который воплощал бы его в себе, но не делает этого, потому что его безумие не вышло еще из сумрака, словом, словом, говорил он про себя, безумие – это вопрос, находящийся в сумраке, вопрос, на который ответ, конечно, есть, да только это – ответ, который немой дает глухому.

5. Передвижение в толпе

Всегда искать толпу, место, где много народа, и незаметно, никому не бросаясь в глаза, как бы это сказать, интегрироваться, проще сказать, растворяться, словно он был там всегда, – так он делал, так должен делать и дальше, что, конечно, не означает, будто, стоит ему увидеть скопление людей на какой-нибудь новой станции, он тут же без памяти туда бросается, но все ж некоторым образом ему всегда приходилось, да и в дальнейшем придется поступать именно как-то так, то есть пускай не в этот момент, но в другой уж точно быть в этом скоплении, смешиваться с ним, становиться одним из множества, двигаться вместе с остальными, но постоянно осознавать, что он находится в толпе, которая для него опасна, а по этой причине еще и почувствовать сразу же, будто оказавшись в бурлящей трубе, какова внутренняя структура этой трубы, где структура эта менее плотная, и постараться сдвинуться в противоположном направлении, и ощутить, если она сгущается, и почувствовать, если она тащит вниз или вообще тащит куда-то, и тогда сместиться, сместиться оттуда в более спокойную часть, избегая видимости значительного усилия, словом, постоянно быть начеку, и всегда следовать этому методу, находится ли он на улице или в порту, или созерцает стадо туристов, сгрудившихся вокруг какой-нибудь достопримечательности, или едет в поезде или на пароходе, или стоит в очереди за едой или за водой из питьевого фонтанчика – всегда, всегда, всегда быть в толпе, и всегда даже по малейшему шевелению в ней чувствовать, не нужно ли и ему сдвинуться в какую-нибудь сторону, ничего другого в связи с этим нет, это все, что надо знать, но знать это надо всегда, и знать примерно в таком, описанном виде, вот что значит быть в толпе.

6. Чего он не советует

Не в том он положении, чтобы что-то кому-то советовать, не до того ему, если можно так выразиться, но будь у него время, он сказал бы, например, кое-что насчет того, как спать в состоянии бегства: никогда во время бегства не спи – как это сделать, он не может сказать, но не спи, никогда ни на мгновение не смыкай глаз, иначе ты пропал, и не потому вовсе, что тогда на тебя тут же набросятся, наброситься могут когда угодно, это не зависит от того, смежены у тебя веки или нет, но если ты это сделал, выявилась твоя слабость, твоя непригодность для бегства, а значит, и для спасения, так чего бы тогда тебе не сдаться сразу, ведь тому, кто засыпает во время бегства, думать о каком-то там бегстве вообще нет смысла, для убегающего сон как для алкоголика капля виски: это то самое, всем известное «ну только в последний разочек, капельку, и больше – никогда», такой человек мысль о бегстве пусть лучше из головы выкинет, к чертям собачьим все это, лучше сдаться, по крайней мере все будет позади, посмотри вон на косулю, ишь, паршивка, пасется, тебе ли не знать, что это вовсе не то кроткое существо из сказки, смешно сказать, но, например, эта косуля, поскольку она всех ненавидит – возможно, именно из-за сказки, сегодня уже не выяснишь, словом, честно скажу: она, сволочь такая, кусается, но речь о ней зашла не поэтому, а вот почему: ты посмотри на нее, на эту кусачую паршивку, она, если за ней погонятся, не утруждается насчет того, чтобы убежать, а прыг нет раз, прыгнет другой – потом возьмет и уляжется, и ждет, пока все закончится, ну так вот, ты тоже таков, если способен спать во время бегства, не для тебя это занятие, бегство, оставь его таким, как я, уж я-то, при всем прочем, не сплю, я не знаю, как это у меня получается, но не сплю, и я не просто не сплю, я и не смог бы заснуть, я – существо, которое неспособно спать, – сказал он, и иногда он должен был повторять это себе, когда его организм вдруг тянуло ко сну, ну да, иногда тянет, он этого не отрицает, не отрицает и в данный момент, но, строго одернув себя, он всегда преодолевал критические минуты, будет преодолевать и дальше, да, будет, и когда сначала голова падает на грудь, потом глазки закры-ы-ва-а-а-ются, – нет, нет, не спит он, да он и не может спать, и, конечно, имеет значение, что он одергивает себя, но на самом деле бодрствовать его заставляет то, что он думает, как сладострастно убийцы с ним расправились бы, догадайся они, что это можно сделать, когда он спит.

Но это не все.

Собственно говоря, есть ему тоже нельзя. Как и пить. Я объясню, сказал он себе, как всегда, словно разговаривая с кем-то, хотя он ни с кем никогда не разговаривал, только с самим собой, будто вел с самим собой вечный диалог, диалог, о котором понятия не имел, переживет он его или не переживет, поскольку, конечно, признавался он себе, случается, конечно же, иногда что-нибудь пожевать и, конечно же, пару глотков иной раз сделать, но считать это едой или питьем нельзя, потому что внимание его в такие минуты еще сильнее – если это вообще возможно – напряжено, настолько, что он и глотать-то почти не в состоянии, так что и еда, и питье для него – чистое мучение, главным образом потому, что внимание это, когда он пытается понять: пока он ест или пьет, не приближаются ли к нему с устрашающей скоростью убийцы, – словом, внимание это, собственно говоря, невозможно напрячь сильнее, чем в то время, когда он не ест и не пьет, и все-таки приходится напрячь еще сильнее, то есть сделать невозможное; этим он причиняет себе такую боль, что, стоит подумать о еде или питье, у него горло сводит, и больше он ни пить не хочет, ни есть, что, разумеется, не означает, что он больше не станет ни пить, ни есть, но должно как бы означать, что да, не станет, а главное, снова сказал он, обращаясь к воображаемому собеседнику, не советую тебе пытаться проверить это на себе, знаешь, не для тебя это дело, ты набивай себе брюхо, пей хоть залейся, а там пусть будет, что будет.

Но и это еще не все.

Это я тоже объясню, сказал он.

От всего, что хорошо, что приятно, надо держаться подальше. Хорошо быть во влажном тепле, хорошо находиться в материнской утробе! Хорошо гулять по лужайке со скошенной сорной травой, хорошо брести по скользким камням в воде какого-нибудь канала! Хорошо то, что невозможно! Хорошо то, что не осознаёшь! И то, что запретно! Потому что приятно чувствовать, как кровь течет у тебя в жилах! Потому что офигительно хорошо влететь, ворваться в море, в прибой, и хорошо без памяти, закрыв глаза, раз в жизни на полной скорости мчаться обратно! Приятно грызть резину, смолу, сырое мясо! Приятно встать на голову – и стоять так все время! И приятно по сырой ароматной траве скатиться под откос! И приятно мять в пальцах что-нибудь мягкое, как плоть. И хорошо трахаться, ух, до чего здорово трахаться, хотя сам не понимаешь почему! И хорошо то, что плохо! А хорошо – тоже хорошо!..

ХОРОШО-ВСЁ!

А мне всё – не нужно, мне ничего не нужно, сказал он, из всего этого хорошего и приятного мне не нужно совсем ничего, ведь стоит мне только подумать о чем-нибудь хорошем, и всё, мне конец, меня тут же схватят, или уже схватили, как схватят и тебя, если ты вздумаешь убегать от своих убийц, не обладая способностью сказать «нет» всему, что хорошо и приятно. Ибо хорошее и приятное – самая коварная из ловушек.

Но это уж я точно должен объяснить.

Хорошее, приятное – не моральная категория, хорошее – это обман, который делает тебя прозрачным, упрощает и, упрощая, делает тебя уязвимым, ибо лишает тебя бдительности: оно побуждает тебя поверить, что если находишься в чем-то хорошем, то попал в некое вечное пространство, потому что если ты в хорошем, оно шепчет: раз так. то тебе уже нечего делать, у тебя нет никакого занятия, достаточно сесть удобно, развалиться, вольно раскинуть ноги и руки, похрустеть костями, откинуться, потому что в хорошем перестает течь время, хорошее изымает тебя из времени, словно мать пришла в школу и отпросила тебя с уроков, и более нет судорожного страха, что завтра надо отвечать, и писать контрольную, и вообще сидеть за партой и дрожать, как бы тебя не вызвали, а вообще быть хорошим – усыпляет, внушая, что нет никакой погони, ты спокойно, прогулочным шагом можешь пойти к реке, на бережок, выбрать себе в тихом месте уютные мостки, забросить новую удочку с крючком Korda Kaptor, и светит солнышко, или идет ласковый дождичек, и травка растет, и ты слышишь, как она растет, но ты в этом не участвуешь, ты не участвуешь во всеобщем рвении расти, наливаться соком, краснеть, поспевать, потом повзрослеть, потом постареть, женщине отращивать усы, мужчине – тяжелые мягко-упругие яйца, потому что над тобой тогда уже никто и ничто не будет довлеть, так ты думаешь, когда находишься в чем-то хорошем, хотя, собственно говоря, самое опасное то, что в таком состоянии ты понятия не имеешь ни о какой погоне, а если и думаешь лениво, нехотя: да-а, преследователи, ну и пусть – они просто тонут в дымке, в тумане, когда тебе хорошо, убийцы твои просто-напросто не поддаются отождествлению, их свойства не поддаются распознаванию, определить их природу, расположение, уязвимость или неуязвимость совершенно невозможно, так что не знаю даже, сказал он себе, что страшнее: невозможность распознать убийц или все, что хорошо.