Текст книги "Искусство пережить ноябрь"

Автор книги: Ларс Густафссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Густафссон Ларс
Искусство пережить ноябрь

Всему виной была его жена, то и дело обезоруживавшая ею своим ироническим отношением.

Светловолосая, бледная, решительная, всегда бесстрастно занятая чем-то другим.

Превосходная наездница; ее каскетки, отделанные черным бархатом, таким нежным на ощупь, лежат высоко на полке в передней.

В спальне в шкафу висят диковинного покроя брюки для верховой езды, от них сладковато пахнет опилками и лошадью.

Сам он вообще-то заслуживает, чтобы к нему относились без иронии.

У себя в кабинете – просторной светлой комнате на первом этаже он занимается разработками для Промышленного союза, для Института конъюнктуры, нередко и для ЮНЕСКО. Для них он авторитет.

Отменный магнитофон системы Тандберга доносит до него бесконечные клавиры Баха, покуда он сидит, склонившись над своими таблицами и разграфленными блокнотами.

После обеда приходит секретарь, фру Шегрен, седая, компетентная, любезная, и перебеливает все написанное им с утра.

Дом велик, он перешел к нему по наследству – старинная собственность его семейства, еще с середины девятнадцатого века занимавшегося импортной торговлей. У его бабушки была первая во всем Вестеросе настоящая ванная.

Дом возвышается на гребне холма, с видом на половину города. И ни больше ни меньше как с двумя огромными стеклянными верандами, которые зимой просто немыслимо протопить.

Одну из них так и держат постоянно холодной, там в картонных ящиках хранятся яблоки, распространяя неприятный кислый запах.

К тому же, стоит зимним днем открыть дверь на веранду или просто оставить ее неплотно прикрытой, как оживают мириады мух. Обманутые теплом, они заглушают все прочие звуки своим омерзительным жужжанием.

И это невыносимо.

С верандами связано множество воспоминаний. 30-е годы, эксцентричные дядюшки за картами; весенние вечера, когда не было надобности зажигать керосиновую лампу и когда, сидя рядом с прелестной белокурой барышней из Коммунальной школы для девочек, что на Мариабергет, слушаешь "Весну священную" Стравинского.

Все те барышни, похоже, уже исчезли, превратившись в жен дипломатов или в оперных певиц.

Он мог бы воскресить в памяти и хлопанье карт о столешницу, и шипение бутылок с минеральной. Вот только тихие беседы с этими девочками, в длинных, по моде пятидесятых, плиссированных юбках, ему уже не припомнить.

Впрочем, если уж на то пошло, может, у них прыщавые спины?

Во всей своей гротескной гигантской деревянности, с башенками и флюгерами, со всеми появившимися с годами нововведениями, дом стоит по нынешним временам не меньше миллиона.

Однако продать его он, разумеется, не может, поскольку надо же где-нибудь жить.

А жить в Вестеросе ему нравится.

В Стокгольме не успеешь отойти и двух шагов от центра, как тебя пырнут ножом. С одним его другом так уже и случилось.

Но, естественно, он зарегистрировал сам себя как консалтинговую фирму, фирма, соответственно, снимает у него дом под офис и, в свою очередь, сдает ему часть площади для жилья. Во времена, когда налоговые власти определяют, сколько стоит твое собственное жилище, а фактически – как тебе следует жить, без подобных ухищрений просто не обойтись.

Он-то принадлежит к элите, но тем не менее и его не покидает чувство И непрестанного унижения.

– Швеция, – твердят некоторые его приятели, – Швеция сделалась страной, невыносимой для всякого, кто хоть что-нибудь может или хочет.

– Возможно, у такого пути развития есть и свои скрытые преимущества, – отвечает он обычно (например, своему ревизору, для чего даже несколько приглушит магнитофон, прокручивающий уже в четвертый раз с начала рабочего дня, с восьми утра, одну из больших сюит для лютни Иоганна Себастьяна Баха – ту спокойную, аскетически-сосредоточенную, ре минор). – Сегодня никто не стремится попасть в интеллектуальную элиту общества из материальных соображений. Уже и речи нет ни о льготах, ни о машине или жилье как вознаграждении тем, кто больше знает. Короче говоря, прилежная учеба перестала окупаться.

Отсюда два следствия. Первое – что вся экономика и управление переходят в руки людей посредственных, серости. Те, что в пору нашей юности вполне довольствовались должностью на железной дороге, или заведовали детским садом, или пописывали стишки, сегодня возглавляют министерства или руководят целыми отраслями промышленности, убыточными и живущими на дотации.

Таким образом, истинно интеллектуальная элита Швеции остается не у дел.

Какой-то ее части придется, конечно, уехать, причем тем раньше, чем быстрее будет расти государственный сектор. Они облагодетельствуют собой несчастненьких, больных-сердечников в Хьюстоне, штат Техас, возглавят исстрадавшиеся без руководства транснациональные нефтяные компании или примутся обслуживать пациентов клиник Цуга и Базеля. Все это общеизвестно и уже стало реальностью. Но на самом деле куда более интересное ожидает тех, кто останется.

– Вон оно что, – ответит ревизор. Он выдающийся гурман и член многих обществ. А кроме того, он преклоняется перед своим приятелем из этой темно-коричневой виллы. Что-то с ними всеми теперь будет?

– Еще в шестидесятые годы интеллектуалы начали превращаться в подобие класса, не имеющего собственных экономических интересов. Мы превратимся в класс странствующих монахов, мыслителей, философов. Понимаете? У нас появятся сверхвозможности в области трансцендентного. И мы выстроим храмы, уж вы мне поверьте!

В те годы он мог показаться несколько чудным. Прошлой осенью с ним случилось то, что сам он называл "мой крах".

Теперь же стоит ноябрь, необычно теплый и ласковый, он кроток с женой и рассчитывает пережить этот месяц благополучно.

Даже когда она два дня тому назад по невыносимой, свойственной всему их полу рассеянности распахнула дверцу машины прямо перед бампером проезжавшего грузовика, который начисто снес эту чертову дверцу – считай, тысячи три на ремонт, – то и тогда он ничего такого особенного не сказал.

– Может, стоило бы оглянуться, прежде чем открывать дверь? – поинтересовался он вполне любезно.

Он был в той фазе отрешенности, когда стычки не приносят никакого удовольствия.

Покуда стоял единственный в городе храм, вокруг которого осенние чайки рассеянно кружили перед отлетом.

Никто толком не знает, что такое человек.

Мастера средневековых застенков, умелые, упорные, изощренные, на сей счет заблуждались. Клиники восемнадцатого века, с их ваннами и душами, с 3 коварно расставленными препятствиями и ловушками на пути блуждающих, век девятнадцатый с его смирительными рубашками, маэстро Фрейд со своими хитроумными трансформациями и ритуалами – все они упускали из виду нечто.

За спиной человека всегда остается сгусток темноты, настойчиво испускающий свои собственные сигналы, не адекватные ничему, чего можно было бы ожидать от самого человека.

Современные государства наделяют человека с рождения личным номером; они вносят его в банки данных, организуют в рабочие бригады или распаляют митингами, его силами осваивают заполярные рудники, ссылаясь при этом на его якобы троцкистские взгляды; превращают его в недоразвитого уродца в голодных тропических регионах или в косноязычного алкоголика в метро, в промозглой сырости, под давящей тяжестью горных пластов. Физиологи втыкают в его мозг свои серебряные электроды и наблюдают, как тот реагирует на слабые, но очень точно направленные разряды и как оргазм бушует электронной бурей, неотличимой на экране осциллографа от эпилептического припадка.

И все это – в странной уверенности, будто действительно известно, что на самом деле есть человек.

Но непрерывно со всех сторон стекаются иные сведения, дающие понять, что это заблуждение.

Человек постоянно опровергает свою идиотскую человеческую убежденность в том, что знает свою собственную сущность.

Это произошло осенью 1977 года на Джекилле – маленьком тропическом островке близ побережья Джорджии, с прекрасным гостиничным комплексом для конференций.

Мощный тропический ливень затянул густой сеткой горизонт.

Он стоял у громадного, во всю стену, окна, глядя, как молния всякий раз высвечивает широкий, не меньше мили, ослепительно белый пляж, где водятся диковинные крабы, боком отбегающие в сторону из-под самых твоих ног, когда ты совершаешь ежеутреннюю пробежку вдоль берега.

И в этом ливне стоял пожилой индеец и удил рыбу. На нем была старая бесформенная соломенная шляпа, вся усаженная рыболовными крючками, удочка у него была метра три длиной, широченные штаны резко вырисовывались на белом фоне.

И то, как он стоял – совершенно неподвижно – в теплом вихре тропического дождя, не обращая ни малейшего внимания ни на вспыхивающее над его головой небо, ни на белое от пены море, беснующееся у самых его ног в обтрепанных штанинах, вселяло радость, в того, кто на это глядел.

Его осенило, что на самом деле никто не знает, что такое человек.

Ибо со стороны посмотреть на человека невозможно.

Ему захотелось, чтобы и девушка тоже подошла и взглянула в окно.

Она же еще не решила, хочется ей этого или нет. Утомленная, она была такая мягкая и необыкновенно теплая. Она зевнула.

Потом снова натянула ночную сорочку, ее длинные, возможно, слегка подкрашенные светлые волосы рассыпались по изящному кружевному воротничку. У нее были округлые сильные плечи и маленькая крепкая грудь, какая иногда встречается у американок и за тридцать.

Она ему очень нравилась. Друг дружку они почти ни о чем не расспрашивали. Он повстречал ее в баре Джексонвилла, она утверждала, будто недавно овдовела.

Он не особенно задумывался, как там обстоит на самом деле. Просто нужно было во что бы то ни стало принять участие в семинаре на острове Джекилл; был сентябрь 1977 года.

Никто не знает, что такое человек.

Кондиционер работал на полную мощность, и она немного озябла.

Он опять забрался в постель и прижался к девушке.

Ливень несомненно шел к концу. Осторожно, медленно-медленно он зарывался лицом все глубже в ее подмышку, испускающую нежное, влажное тепло и слабый аромат крема "Нивея".

(Много лет назад, помнится, одна девушка в Греции объясняла, для чего горлышкам флаконов с "Нивеей" и колпачкам от них придают продолговатую, такую удобную форму, и тогда его это шокировало.

Тогда шокировать его было несколько проще.) Она приехала из Хьюстона. Вообще говоря, она была очень привлекательная девушка. Как это бывает у многих американок нашего поколения, оргазма у нее долго не наступало, покуда наконец он не накатывал медленными, тяжкими волнами, как прибой на отдаленном берегу, таком далеком, что не всякому путешественнику хватит времени до него добраться.

Ему пришло в голову, что она внегеографична, в Европе такими бывают, пожалуй, девушки из ФРГ.

Девушка без диалекта, без родины, и нет такой тропинки или такой горной гряды, которая была бы знакома ей лучше, чем другим. Она – порождение мира с перемешанной средой обитания, где один мотель похож на другой, а контора одного агентства неотличима от всех остальных.

Сколько таких контор она, наверное, успела сменить после колледжа!

Ему нравились такие девушки: когда сквозь всю эту безликость, сквозь запах "Нивеи", заменяющий диалект, сквозь знание правил поведения и равнодушное знание собственной роли – сквозь все эти знания, которые для человека прежних дней заменяло знание своего ландшафта, его хитросплетений и тайных свойств, когда сквозь все это тебе в них явится вдруг темнота – то единственное, что есть индивидуального в человеке, – ты поразишься тому несказанному теплу, той мудрости чувства, той глубокой интуиции в наслаждении, которой наделены такие девушки.

– О чем ты думаешь? – спросила она много позже той же ночью.

– Каждую минуту на Земле вырубается двадцать гектаров леса. Ты слышала об этом?

– Нет. Но он ведь снова вырастает?

– Поди-ка сюда и посиди со мной у окна, тогда расскажу. Только накинь что-нибудь, тут очень дует от кондиционера. Может, откроем окно, впустим немного тепла? Москитов сейчас нет, после дождя.

– О'кей.

Семинар оказался весьма интересным. С утра начнется третий день его работы. Компания-устроитель, имеющая дочерние акционерные общества в пятидесяти с лишним странах, нуждалась в разработке единой информационно-поисковой системы и единой терминологии для описания развития конъюнктуры соответственно во всех этих странах.

Располагая контролем над языком, можно в известной мере контролировать и самое это развитие – через формулировку проблемы.

И во всех отношениях будет правильнее предоставить контрольные функции относительно объективной транснациональной компании, нежели отдать их на откуп местным мафиям, коррумпированным партиям, опьяневшим от власти народным героям и туземным министрам внутренних дел, потихоньку прибирающим к рукам государственную власть при помощи тайной полиции. Но загвоздка в том, что, очевидно, одной такой описывающей системы явно недостаточно. Одна нужна оптимистам, другая же, куда более трудно формализуемая, – реалистам.

Утром к каждому из этих отдельно стоящих домиков с окном во всю стену, вместе составляющих отель, подъедет на маленьком электромобиле прислуга, сменит простыни и махровые полотенца и приберет в крохотных уютных кухоньках, где можно готовить самим.

А девушка наверняка, как и во все предыдущие дни, усядется, но не у моря, не на берегу (где, по ее мнению, слишком дико и ветрено), а у плавательного бассейна, под раскидистыми пекановыми деревьями, увешанными сомбреро, и будет сидеть в шезлонге у кромки тепловатого бассейна, в котором плещутся дети с родителями, и просидит там до вечера, безмятежно погрузившись в очередной фантастический роман.

Поистине она принадлежит иному берегу, новой культуре, и это ему по Душе.

Она громко зевнула и потянулась за его бокалом, где еще оставался "Бур– бон", сильно разбавленный водой (он не одобрял этой американской манеры смешивать алкоголь и эротику: влияние алкоголя может легко оказаться расслабляющим, притупляющим чувственность), и сказала:

– Может, лучше поспим? Еще целый день впереди.

– О'кей.

Он поцеловал ее с искренней нежностью. С той бережностью, с какой прикасаются к археологической находке. Правда, с ней все обстояло с точностью до наоборот.

Через день тяжелое грузовое судно уйдет в прошв, а по одному из телеканалов будут без конца рассказывать о направлении воздушных потоков над районом Карибского моря, скрупулезно перечисляя все возможные предвестники циклона.

Она же, во всяком случае во время отлива, станет бродить воль берега, отыскивая по дыхательным отверстиям в песке моллюска с изысканно-розовой изнутри раковиной, который называется Cornea purpure.

Моллюска можно удалить из раковины, прокипятив ее в кастрюльке с водой.

Она питала отвращение к этой процедуре и перепоручала ее ему; на кухонном столике уже лежало несколько раковин.

Их пурпурное нутро было похоже на ничего уже не стоящую, выданную тайну.

Вместе с невозмутимым профессором Янцем из Мюнхена они брели в купальных костюмах вдоль белоснежного пляжа.

Они уже проплыли несколько километров, но тут девушка испугалась огромных плавников, показавшихся в нескольких сотнях метров впереди.

По мнению профессора, то были вовсе не акулы, а дельфины.

Они уселись втроем на серебристую, отшлифованную волнами корягу и смотрели, как солнце медленно входит в огромное скопление темных облаков – возможный центр циклона, готового разразиться над Карибским морем.

– Год тысяча восемьсот шестьдесят шестой, – сказал профессор, несколько эксцентричный специалист в области общественных наук, приглашенный на эту осень читать курс лекций в Гарвард. – Год тысяча восемьсот шестьдесят шестой – это тяжелый и мрачный год в баварской истории. Проиграв войну Пруссии, Бавария утрачивает свое явное первенство среди германских государств.

Король Людвиг II, полностью утратив иллюзии насчет своей грядущей исторической миссии, лишенный дружбы Рихарда Вагнера, выдворенного из Мюнхена после скандальной истории с Козимой, женой капельмейстера фон Бюлова, полностью потеряв надежду на мало-мальски нормальную жизнь после того, как его помолвка была расторгнута, – король Людвиг II Баварский покидает свою столицу и заточает себя сперва в своем роскошном альпийском замке Линденхоф, а спустя несколько лет – в еще большем, еще пышнее и расточительнее убранном Нойшванштайне.

Оба дворца примечательны, знаете ли, в том смысле, что они и не дома вовсе, в обычном понимании. Это образы домов, трехмерные фантазии на тему жизни, нигде и никогда не прожитой. – Вроде Диснейленда?

– Да. Только всерьез. В этих замках не найдешь ни одной нормальной ванной, ни гардеробной, ни единого пригодного для топки камина.

Королевская спальня – парадная, отчасти в стиле Версаля, отчасти в духе испанских образцов романского стиля.

Вся нормальная жизнь, кухни, туалеты – все закулисное удалено в подвалы.

Со временем он заставил даже слуг ходить в масках; в Линденхофе его обеденный стол утапливается в пол кабинета при помощи специального устройства, едва трапеза окончена.

Остаются только зеркала, слоновая кость, китайские вазы, взбирающиеся, словно альпинисты, по причудливым барочным полочкам под самый потолок, на котором ангелочки и putti неорафаэлитов гоняются друг за дружкой под сумрачным облаком.

Но главное, конечно, зеркала – зеркала, эти серебряные шедевры, зеркала, бесконечно продолжающие каждый покой, повторяющие и повторяющие 5 лепнину и позолоту, и так до головокружения.

– Значит, у этого Людвига так никогда и не было шансов вернуться в свою собственную жизнь?

– Боже, сколько же ты всего пережила, деточка, вот ведь какая ты умная!

– восхитился профессор. – Надо же!

Да, он был заточен в изображение своего обихода, заточен внутри абстрактной идеи королевского замка, эдакого Версаля, эдакого двора короля Артура, и заточен навечно, без малейшего шанса стать когда-нибудь снова королем Людвигом.

Можно сказать, это король, вошедший в легенду лишь тем, что пытался стать кем-то другим, не собой.

– За одним исключением, если угодно: той темной и бурной ночи на берегу Штарнбергского озера, когда он, задушив своего лечащего психиатра, сам исчезает в волнах.

– Так не кажется ли вам, что это – история потребителя?

– Разумеется. Он потреблял неслыханное множество самого лучшего.

Лучшего мрамора. Черного. Лучшей слоновой кости. Белой. Листовое золото.

Только серебряные зеркала, с серебряной же филигранью, никаких других.

Естественно, он дал работу десяткам тысяч мастеров и поднял на новый уровень прикладное искусство Баварии.

– Так, значит, первый потребитель? Первый житель загородной виллы?

Первый держатель кредитной карточки Diners Club? Первый, кто последовательно попытался жить внутри образа, вместо того чтобы…

– Вместо того чтобы – что?

Последнее произнесла девушка, и совершенно неожиданно. Занята она была тем, что озабоченно исследовала внутреннюю сторону своей левой ляжки на предмет поиска возможного укуса москита, вполне вероятно, малярийного.

Это нестерпимо отвлекало обоих ее спутников.

Не волнуйся, может, это был я, а не москит, – произнес он, положив руку ей на плечо. Она тут же проворно ее сбросила.

Ее не на шутку взволновал их разговор.

– Потребитель, – сказал он. – О'кей. Живущий внутри изображения некоего стиля жизни и сам, таким образом, равный нулю. Но ведь возможна и иная точка зрения.

– Какая же? – сказал профессор Янц (который был все еще сильнейшим образом заинтригован происшествием с этой белой ляжкой. Там росли маленькие золотистые волоски, ставшие заметными лишь теперь, когда солнце пробилось сквозь обширную тучу).

– О, мне видится холодный и хмурый осенний баварский день, как он сидит у окна в свинцовом переплете, откуда открывается вид на две долины и далекое озеро, и знает, что он – заурядность. Отсюда все его тщеславие, вся мечтательность и безумная жажда роскоши. Он – первый Виттельсбах без свойств.

Конечно же, он был просто убит, когда Вагнер его покинул.

Вот сидит он и глядит на эту осеннюю долину, где на ветвях не осталось уже ни одного листа. Серое небо, и пара тщательно подобранных шпицев заливаются лаем на псарне, так что слышно даже здесь, за свинцовым оконным переплетом. И сидит он у окна, и глядит сквозь свинцовый переплет, как кружит над долиной черная воронья стая, – а сам он в буквальном смысле ничто…

– Как это понять? – переспросила девушка. – Может, сплаваем назад? Так захотелось чего-нибудь выпить!..

– Я только хотел сказать, что на самом деле это, возможно, был способ пережить ноябрь.

– А это как понять?

– Способ пережить ноябрь необходим в жизни каждому. А это ведь искусство, не так ли? Боже, до чего он тривиален, этот баварский король!

Профессор Янц устроил семинар именно на острове Джекилл из особых соображений.

Ему необходимо плавать, чтобы восстановить кровообращение.

Он тут уже бывал – и оценил по достоинству воду, температура которой держится выше двадцати градусов вплоть до конца ноября.

Начинал он плавать по утрам, задолго до завтрака; в этих занятиях ему неизменно составляла компанию жена, высокая, худощавая, очень ухоженная и элегантная дама.

В одиннадцать, непосредственно перед ленчем, полагался второй заплыв. А потом еще один, после обеда.

Эта немецкая нация, со своей одержимостью собственным телом, своими нарушениями кровообращения, своими институтами здоровья, своими курсами лечения печени, своей непрестанной заботой о собственной плоти – заботой аутоэротической и в то же время какой-то безличной, – начинала уже действовать ему на нервы. На конференциях и в поездках он с этим сталкивается уже не в первый раз.

Трудно понять, что за всем этим стоит.

Может, мы имеем дело с особого рода утонченным наслаждением? Или же это цена, которая платится за нечто другое, нечто неявное, по ту сторону автострад, "мерседесов" и хорошеньких белых альпийских домиков в Тессине?

Плавали они вдоль бесконечного пустынного пляжа. Профессор Янц и его жена практически никогда не разговаривали во время плавания. Американская девушка дурачилась, заходя в воду, а потом долго плыла на спине, показывая пальцем на пеликанов, держащихся в полосе прибоя, который усиливался к вечеру.

Отель пропал из виду как-то сразу, и виден был только берег, один мыс, неотличимый от другого.

Однажды они нашли полуразложившегося тюленя. Он лежал среди камней, покрытый жужжащим слоем мух и странными тропическими пиявками, вернее сказать, это на его взгляд они были тропическими пиявками, – большая гниющая туша, которая в каком-то смысле должна была привлечь к себе их внимание.

В меру тщательно осмотрев ее и ужаснувшись ее запаху, этому поистине мерзостному, отталкивающему запаху распада, избавиться от которого можно, лишь разведя костер и предав тушу огню (американская девушка даже потыкала ее щепкой и обнаружила, что при желании можно легко проткнуть мягкую тюленью шкурку), они побрели обратно, на запад, к отелю.

Примечательно, что плавать больше никому не хотелось.

Это был необыкновенно содержательный пляж: одни только формы, которые ветер и песок придали серебристым кусочкам дерева, могли бы занимать воображение часами. А мелководные ракушки с их небывалой, право– и левосторонней закруткой: та же самая раковина, во всех мыслимых отношениях, но – и разница эта, так сказать, в самой основе, – если одна из них заворачивается влево, другая бесповоротно закручена в обратную сторону.

Словно бы одна из них, обойдя всю Вселенную, возвратилась назад, на этот свой берег, чтобы встретить тут другую, никогда его не покидавшую.

После ленча дискуссия продолжилась. Он оставил американскую девушку – она вновь погрузилась в четвертый за эту неделю толстый роман в бумажной обложке, свежеприобретенный в газетном киоске приземистого, похожего на бунгало гостиничного административного здания и полностью повторяющий три предыдущих – кажется, что во всех них говорится о той же самой неслыханной страсти, пронизывающей, словно пассат, все эти продающиеся в газетных киосках одинаково толстые американские романы в бумажных обложках.

Итак, дискуссия продолжалась, и какой-то совершенно лысый господин из Нью-Йорка выступил с итоговым докладом, посвященным необходимости изыскивать принципиально новые способы описания конъюнктуры в периоды, когда полагаться на нее уже невозможно.

Все это было, прямо скажем, на редкость приблизительно и спекулятивно, и последние года два у него появилось чувство, что подобные семинары долго не протянут.

Негоже забалтывать действительность, и ни ужасающие уличные беспорядки в телерепортажах из той или иной страны "третьего мира", ни столь же ужасные колебания курсов валют никак не укладываются в теоретические модели, разработанные в пятидесятые годы командой экспертов, поставивших перед собой простую – проще некуда – задачу: предсказать последствия продолжающегося промышленного роста.

В его собственном промышленно развитом отечестве уже не хватает средств ни на уборку снега зимой, ни на бифштекс или хоть какую-нибудь мясную пищу для рабочей семьи.

Почва уходит из-под ног у промышленно развитого мира, а тут какие-то болтуны прогуливаются по берегу.

В то время как другие плавают ради собственного кровообращения, а кое-кто упивается великой страстью под бумажной обложкой.

Завтра он уезжает в Джексонвилл и увозит американскую девушку. Ее самолет на Бостон (дался ей этот Бостон – но зачем-то ей туда надо) вылетает рано утром, а ему еще сидеть полдня с книжкой в аэропорту. Что его, видит Бог, не особенно огорчает.

У него было предчувствие, что если он останется еще на день-два, то окажется втянутым во взаимоотношения немецкого профессора и его молчаливой, сдержанно-послушной жены и будет вынужден играть роль свидетеля при этих двоих, вовлеченных на самом деле в скрытую войну не на жизнь, а на смерть, и что подобная роль – свидетеля – отвлечет его, измучит и отнимет немало времени, еще много недель кряду.

Они тепло, даже как-то настораживающе тепло простились на стоянке у административного здания.

Профессор намеревался остаться еще на две недели и заняться своим кровообращением.

На шоссе, пролегающем главным образом среди мангровых зарослей, с тех пор как они въехали на материк, машин было совсем немного.

В Джексонвилле он спокойно попрощался с американской девушкой, как только объявили ее самолет, и она весело помахала ему своей косметичкой и еще недочитанным романом в бумажной обложке про страсть.

Не удержавшись, он расхохотался – от некой радости, что вот бывает же такое, – и легким шагом направился в бар заказать большую чашку кофе.

Еще осталось время позвонить домой и сказать, что, по его расчетам, он прилетит часов через восемнадцать.

Было ощущение, будто он пережил один из тех романов, что не смогли осуществиться просто потому, что, хотя имелись все необходимые ингредиенты, никто не посмел привести их в более тесное взаимодействие.

О, эти горы, что родят мышей!

Вернувшись ноябрьской пятницей, он понял совершенно отчетливо, что будет снег; он ощущал, что снегопад готов начаться с минуты на минуту – так сух был воздух.

Прибыл он трехчасовым поездом; не было смысла брать машину в Арланде, спешить ему некуда.

Дома никого; он уселся у кухонного окна, чтобы быть как можно заметнее с дороги: если жена вернется не одна, у нее будет возможность сразу же увидеть его и избежать неудобных неожиданностей.

Вместо того чтобы объявиться вместе с любовником, она сама куда-то пропала. Он сидел час за часом, тихонько гудела батарея отопления, и ему вдруг захотелось глянуть, нет ли писем, но в последний момент расхотелось:

ему ничего не могло прийти, кроме счетов да приглашений на очередные конгрессы, каковые его уже ничуть не привлекают.

Знать хотя бы, где ее черти носят!

Он уже всерьез подумал обзвонить кое-кого из знакомых и родственников, но воздержался.

Легко показаться смешным.

Он дважды приложился к виски и отправился спать.

Заснуть было абсолютно невозможно. Что-то ныло в области диафрагмы, не обычное голодное подсасывание, а нечто другое, нет, не плач, плакать было бы ребячеством, скорее плач в его твердой, кристаллической форме. Чувства имеют свойство становиться банальными, едва прорвавшись наружу.

Он не мог отыскать той любви, которую когда-то, должно быть, питал к ней, – разные мелочи на кухне, следы ее возни с цветам на подоконнике, она, похоже, только что уехала, – все говорило ему, что когда-то он, должно быть, любил ее, – и взамен надо теперь найти что-то другое.

Словно Лючия в сцене безумия у Доницетти в "Лючии ди Ламмермур".

Обманутая вероломной любовью, словно бы весь мир, даже ветер, даже горы предали ее, она не может отыскать свою любовь.

Взамен она находит что-то другое, смешное, нечто пародийное, нечто банальное. Шлягерный мотивчик взамен великой песни.

Да и тот звучит недолго.

О. эти горы, они только мышей и родят!

Утро выдалось безветренным, холодным, сухой снежок хрустел под ногами.

Заснул он ближе к шести и, уже заснув, вспомнил, что она улетела с подругой чартерным рейсом на Родос.

Он натянул ботинки, тренировочный костюм, перчатки.

И выскочил на сухой ноябрьский воздух, как раз перед очередным снегопадом, и побежал легко и ритмично, и больше не знал уже, от чего, собственно, убегает.