Текст книги "Жила-была одна семья"

Автор книги: Лариса Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

14

Саша все-таки рискнула снова прийти на пляж. На этот раз никто ее не потревожил, и она смогла сполна насладиться и одиночеством, и спокойствием. Как будто ей этого не хватало в номере. Почему одним для того, чтобы чувствовать себя комфортно, необходим шум, суматоха, общество, разговоры, обсуждения, суета, а другие предпочитают тишину и размышления, сторонятся чужаков, новыми встречами интересуются лишь по необходимости и если даже не испытывают неловкости в шумных, оживленных местах и компаниях, то все же мечтают о том, как бы поскорее уползти обратно в свою раковину, где их никто не будет беспокоить. Саша, хоть и была публичным человеком, относилась, несомненно, ко второй категории личностей. Ей нравилось жить одной, она любила путешествовать в одиночестве, не испытывая необходимости делиться с кем-то впечатлениями. Ей важно было сохранить эти впечатления в себе, чтобы будущие работы получались наполненными, характерными. Да и разговаривала она мало, все больше думала, изобретала. И вот сейчас, несмотря на то что строго-настрого приказала себе забыть о работе, изменить многолетней привычке не могла. Одно дело выкинуть неудавшееся произведение в мусорное ведро, другое – мысли из головы. Единственное, что она постаралась сделать, – это размышлять о чем-то, не относящемся к работе. Впрочем, после звонка сестре и стараться особо не приходилось. Здесь было над чем подумать.

Поведение Иры казалось не просто странным, оно заставляло серьезно волноваться. Сначала Саша настолько всполошилась, что первым желанием было немедленно броситься в аэропорт и теперь уже без всяких колебаний выбрать Москву в качестве пункта прибытия. Она даже успела открыть чемодан и побросать в него пару маек, прежде чем телефон, теперь мобильный, зазвонил.

– Извини, – быстро затараторила сестра, – знаю, ты в роуминге. Если бы назвала гостиницу, я бы нашла местный телефон. Но дело не в этом. Я просто хотела извиниться. Ну, в смысле не за то, что звоню тебе на мобильный, а за прошлый разговор.

– А почему? – «Надо же! Ведь понимает, что раньше никогда не разговаривала с сестрой так равнодушно, никогда ее голос не был так отстранен». Самым странным казалось то, что Ира пытается оправдываться. С чего бы? С ней определенно что-то происходит, что-то не так.

– Почему извиняюсь? Ну… ты, кажется, что-то спрашивала, а я отвлеклась, не вникла. Ты прости меня. Просто тут Маруся, Петечка. Они опять подрались, мне четыре статьи еще считывать, а я только и делаю, что вместо знаков препинания в тексте расставляю детей по углам.

Это было уже не просто странно. Это было уму непостижимо. Ира жаловалась! И жаловалась не кому-нибудь, а ей – младшей, несмышленышу. Хотя это еще можно было бы пережить. Но жаловалась-то она не на кого-нибудь, а на своих детей, о которых раньше никому не говорила ни одного дурного слова. Саше, конечно, было известно, что у Маши трудный характер, переходный возраст и куча связанных с ним проблем, но Ира говорила об этом как о чем-то само собой разумеющемся и никогда за глаза не попрекала дочь. А уж представить сестру не то что жалующейся, а хотя бы высказывающей легкое недовольство младшим сыном и вовсе было невозможно. Петюня был, бесспорно, главным человеком в ее жизни. Он был неприкасаем, не обсуждаем и идеален во всех отношениях. Петя действительно был хорошим ребенком, которого, однако, со временем могло и испортить слепое поклонение матери. Может, появились первые звоночки подобной угрозы? Но Саше почему-то казалось это маловероятным. Особенно после того, как сестра упомянула наказания. Какие драки? Какие углы? Самым страшным наказанием для Маши и Пети всегда был расстроенный взгляд матери.

– Надо, чтобы они боялись огорчить меня, а не того, что останутся без мультиков, конфет или новых сапожек, – часто повторяла Ира. Напрасно она не пошла переучиваться на детского психолога. Сейчас сама писала бы статьи, а не штудировала чужие.

Как бы то ни было, профессии своей Ира не изменила, и тем более удивило Сашу такое внезапное изменение взглядов сестры на процесс воспитания. Либо дети действительно натворили нечто из ряда вон выходящее, либо Ира просто прикрывалась ими для отвода глаз. Только вот от чего, собственно, ей понадобилось отводить Сашины глаза? Что за причина такая? Вопросы, однако, так и остались у Саши в голове. Она не привыкла лезть людям в душу, забрасывать их вопросами и требовать непременных ответов и объяснений. Что бы там ни было, Ира явно не желала ее в это посвящать. Неужели она позвонила для того, чтобы Саша поверила в эту ахинею? Что ж, Саша понятливо протянула в трубку:

– Дети… Что с них взять?

– Да уж, толку, что с козла молока, – нервно хихикнула Ира. – Так что ты уж не обижайся на меня, ладно?

– Конечно, я понимаю, у тебя полно проблем.

– Спасибо. Но ты все-таки моя сестра и…

– Ириш, все в порядке.

– Да? – По тону можно было догадаться, что Ире стало легче. Зато у Саши по спине побежали мурашки. Может, послать к черту это желание скрытничать, прилететь в Москву и вытрясти из нее истинные мотивы столь загадочного поведения?

– Хочешь, я приеду? – Слова слетели с языка даже раньше, чем Саша решилась их произнести.

– Зачем? – Удивление было искренним, и Саша немного успокоилась. Если кто-то и мог разрешить проблему, возникшую у Иры, то этим кем-то явно была не она.

– Знаешь, все хорошо, – добавила Ира не слишком уверенно, но все же достаточно твердо для того, чтобы закрыть тему.

– Ладно, тогда пока. Я позвоню, когда вернусь.

– Хорошо. Пока. Ой, нет-нет, постой!

– Да?

– Я и забыла, ведь это ты мне звонила. Ты что-то хотела, что-то спрашивала, а я так и не поняла.

– Да ничего, забудь.

– Нет, скажи! – Ира опять была Ирой, и Саша вздохнула в трубку, но не раздраженно, а с облегчением.

– Я просто спрашивала тебя, что мне делать.

– А… Ну, так это я помню. Я же тебе сказала: съезди на Памуккале.

– Ириш, я серьезно.

– Я тоже. Там здорово. Тебе понравится. Ладно, целую.

– Целую, – Саша ответила механически, не переставая спрашивать себя, когда же она была настолько занята, что упустила из виду Ирину поездку в Турцию? Конечно, они не висели на телефоне по два часа в день, но все же за перемещениями друг друга в пространстве следили. Саша звонила и докладывала о своих планах не потому, что ей необходимо было с кем-то поделиться, а скорее лишь из-за того, что это было неким негласным ритуалом, непреложной и неоспоримой истиной: уехать из города, а тем более из страны, и не поставить в известность членов семьи – дурной тон и невоспитанность. И такого никогда не должно происходить, потому что не должно происходить никогда, и точка.

И что теперь? Означало ли Ирино заявление простую, ничем не подкрепленную, кроме рекламных проспектов, документальных фильмов и рассказов очевидцев, осведомленность о красотах Турции, или, как показалось Саше, за советом посетить Памуккале скрывалось что-то еще? Конечно, про Памуккале – белоснежное ледяное чудо в сорокаградусной жаре – мог слышать каждый, и совсем не обязательно самолично где-то присутствовать, чтобы потом рекомендовать другим посетить это место. Она и сама нередко, услышав, что кто-то из знакомых направляется в другую страну, моментально забрасывала счастливчика названиями местных галерей, во многих из которых ей пока бывать не приходилось. Но никому и в голову не приходило сомневаться в том, что стоит посмотреть на знаменитых «тонущих» рыбаков Гойи в Прадо или на полотна Да Винчи во флорентийской Уффици. Почему же тогда простое, вскользь брошенное замечание сестры о знаменитой на весь мир турецкой достопримечательности неожиданно выбило Сашу из колеи? Она сама четко не смогла бы обозначить, что именно заставило ее насторожиться. Было ли это ощущение затаенной грусти в голосе Иры? Или, возможно, еле уловимое, чуть слышное эхо каких-то воспоминаний, промелькнувших в том вздохе, который она не смогла сдержать, когда произнесла название горы? А может, за всем этим вообще ничего не скрывается, кроме разыгравшегося Сашиного воображения? Творческие люди практически всегда бывают излишне эмоциональны. Они более других подвержены поиску скрытого смысла в словах и поступках окружающих и склонны видеть то, чего не существует на самом деле.

– Это лошадка, – говорила маленькая Саша, показывая на проплывающее по небу облако практически правильной овальной формы.

– Где? Где? – Ира всегда расстраивалась, если ей не удавалось опередить младшую сестру.

В детстве они обе обожали эту игру, часами разглядывали небо над грузинским селением, где часто проводили лето. Папа как-то сказал им, что именно так – лежа на поле и не сводя глаз с распростертой над ним бездны – он решил непременно стать летчиком. Наверное, он все-таки рассматривал самолеты. Они с Ирой тоже пытались, но занятие это оказалось скучным: все большекрылые птицы, пролетающие на огромной высоте, казались им абсолютно одинаковыми, и когда отец восторженно восклицал: «Глядите! «Тушка»!» – или мечтательно тянул: «Вот это да… Вот это, я понимаю, машина. «Илюшин» – это вам не какой-нибудь «Як», – девочки лишь переглядывались недоуменно. Они, конечно, понимали, что разница между огромным пассажирским лайнером и небольшим десятиместным самолетом должна быть очевидна, но разглядеть ее на таком расстоянии не могли, как ни старались.

– Я ничего не вижу, – однажды призналась Ира, когда папы не было рядом. – Я не знаю, что там летит, и, честно говоря, мне все равно. Летит, и пускай себе летит. А ты? Ты что-нибудь видишь?

Сашино «нет» уже почти слетело с языка. Она не имела ни малейшего представления, что там далеко-далеко только что пролетело над их головами и скрылось в облаке. Но она видела облако. Точнее, она вдруг отчетливо поняла, что видит морду плывущего аллигатора.

– Я вижу крокодила.

– Где?

– Облако, за которым сейчас летит самолет. Похоже ведь на морду крокодила?

– Похоже. А вон то напоминает мышку. Смотри, у него сверху ушко маленькое, а сзади хвостик длинный и тонкий.

– Точно! А я еще вижу бабочку, собаку и Пушкина.

– Пушкина?

– Ага. Гляди, какой четкий профиль, и голова в кудрях.

– Действительно, – недовольно протянула Ира. И почему она первая не догадалась? С тех пор первенство в этом занятии давалось ей с трудом. И совсем не всегда из-за того, что в каждом облаке Саша могла найти какое-то сходство с лицом или предметом. Иногда все было гораздо проще, как в случае с лошадкой. Ира все крутила высоко задранной головой, пытаясь найти рядом с облаком, на которое сейчас указывала сестра, другое – напоминающее лошадь, а Саша все тянула руку в том же направлении и говорила:

– Да вот же, вот.

– Ну где? Где?

– За облаком.

– Что значит «за облаком»? Что ты мне голову морочишь? Это нечестно!

– Почему же? Я правда вижу лошадку за облаком.

– Опять эти твои штучки! Вечно видишь то, чего нет! – раздраженно повторила Ира слова, услышанные когда-то от взрослых.

А Саша и правда видела и подмечала многое: у Чебурашки были такие большие уши для того, чтобы он не катался по ящику с апельсинами и не ударился. Мальвина носила голубые волосы, потому что в ее домике было много чернил. Учительница литературы поставила однокласснице двойку, потому что ее раздражает красный цвет, а девочка сегодня явилась в красном. Мастер одел куклу в шаль, потому что «в ее мире зима». Гойя оглох потому, что никто из окружающих его посредственностей не мог сказать ему ничего нового и путного. Ну, Ира посоветовала Саше съездить на Памуккале потому… Потому, что сама была там когда-то.

Особенности воображения? Неуемная фантазия? Но уши Чебурашки были большими, а волосы Мальвины голубыми. Учительница не только никогда не носила красного и не держала в кабинете учебников в красных обложках – она даже тетради проверяла черной ручкой. Шерстяные шали редко носили летом, а у Гойи были проблемы не только со слухом. А Ира… в Турции она все-таки была. Но когда? С кем? Зачем?

15

Иногда для правильного решения требуется время. Оно должно вызреть, как сладкий фрукт, настояться, как хорошее вино. Конечно, нельзя ожидать, что за десять-пятнадцать минут во вкусовых качествах какого бы то ни было продукта могут произойти существенные изменения. Но можно надеяться, что времени этого будет вполне достаточно для смены чьего-либо настроения.

Человек шел наверх убитым и раздавленным. Но несколько минут тишины и покоя сделали свое дело. Теперь собственная удрученность, негласное решение страдать уже не казались ему единственным оставшимся выходом из ситуации. Он все обдумал еще раз, взвесил «за» и «против» и понял, что сдаваться без борьбы неправильно. Нужно хотя бы попытаться добиться своего, а потом уже опускать руки.

И тогда он снова спустился, скользнул неслышной тенью мимо кухни, укрылся в кабинете, присел у компьютера и, стараясь как можно тише стучать по клавишам, написал ответ:

Я дождался первого раза – дождусь и второго…

16

Огромная известняковая гора, представленная во всех туристических справочниках Турции как Памуккале, запомнилась Ире непередаваемым и необъяснимым ощущением полной и долгожданной гармонии. Непередаваемым потому, что не с кем было поделиться, некому рассказать о поездке, ибо не пришло еще время для того, чтобы так долго хранимая и тщательно оберегаемая тайна наконец стала явной. А необъяснимым из-за того, что довольно удивительно испытывать гармонию там, где под палящим солнцем не тает «снег». Но Ира действительно стояла когда-то босыми ногами в одной из многочисленных лужиц знаменитого «ледника» и щурилась от слепящего света. Отчаянно хотелось пить, раздеться (даже в топе и коротеньких шортах было невыносимо) и оповестить громким криком мир о своем наступившем счастье.

Память наша осторожна и избирательна. Одних она казнит, других оберегает, третьим позволяет собой гордиться, но никого не награждает собой в полной мере. Да, люди помнят события, помнят друг друга, помнят какие-то слова и чувства, но двое слуг памяти – грифель и ластик – работают слишком слаженно для того, чтобы позволить нам беспрестанно наполнять сосуд воспоминаний. Новые обстоятельства приходят на смену старым, кутерьма жизни бешеным вихрем удаляет из головы файлы, где, казалось бы, так надежно хранились до боли знакомые лица ушедших родных и друзей. Грифель постоянно чертит новые ситуации, знакомства, разговоры. Дарит нам новые чувства, отношения, эмоции, а ластик, когда торопливо, когда не спеша, но с одинаковым усердием выполняет свою работу, освобождая людей от зачастую непосильного груза воспоминаний. И порой каждая вновь испытываемая эмоция кажется человеку самой яркой, самой сильной и неповторимой. Счастливые мгновения встречаются в жизни каждого, и лишь самые важные, самые значительные из них не исчезнут из постоянно меняющейся картотеки памяти.

Ира не была исключением. Она помнила многое из своего прошлого, но некоторые эпизоды давно исказились, размылись, претерпели какие-то изменения, обросли выдуманными деталями, а другие, напротив, возвращались с такой достоверностью, как будто происходили вчера. Так было с поездкой в Турцию. Казалось, что она помнит даже не каждый из трех там проведенных дней, но каждый час, каждую минуту путешествия. Она с легкостью могла бы воспроизвести обстановку каждого из помещений, в которых побывала, лица людей, с которыми общалась, слова, которые произносила. А самое главное то ощущение гармонии, которое испытала она на Памуккале, было настолько сильным и необычным, что не только не забылось, но и до сих пор могло прийти ей на помощь в трудную минуту. Стоило только вспомнить белые вершины, зеленые маковки сосен, море далеко внизу и обжигающие лучи солнца на своих плечах, как сердце неизменно начинало стучать громче, по коже пробегал приятный холодок, а на щеках появлялся румянец. Конечно, она прекрасно знала, что вовсе не красота природы оставила в ее душе столь неизгладимое впечатление, дело было исключительно в спутнике. И тем удивительнее было для нее самой то, что ни до этого, ни после не приходилось ей испытывать подобные бурные и вместе с тем абсолютно умиротворяющие, дарующие спокойствие эмоции. И каждый раз, когда она воскрешала их в своей памяти, жизнь, пусть и на совсем малюсенькую толику, становилась лучше и легче.

Сейчас было самое подходящее время для того, чтобы воспользоваться этим рецептом и принять пилюлю воспоминаний. «Права была, тысячу раз права эта Луиза Карловна, когда назвала меня лгуньей. Ну да, прямо она, конечно, сказать не решилась, воспитание с образованием не позволили, придумала какое-то слово диковинное – «половинчатая». Диковинное, а подходящее, меткое. Одна моя часть здесь: сидит, уткнувшись носом в статью, и ищет грамматические ошибки, а другая все равно гуляет по Парижу. Зачем я отказалась ехать? Это ничего не изменило. Физическое присутствие ничего не решает, а мысли и чувства управлению практически не подвластны. Можно ли заставить себя не думать и не чувствовать? Можно. Только сначала придется заставить себя не жить».

Она резко отбросила лежащие перед ней листы, мечтательно посмотрела в окно. День был чудесным для середины октября: осеннее солнце золотило последнюю листву, воздух был свежим и удивительно теплым. На широкий подоконник старого здания прилетел воробей и запрыгал, зачирикал. Она поставила перед птицей блюдце с крошками от недавно съеденного бутерброда, но та лишь клюнула лениво несколько раз и снова запорхала, заплясала, запела, всем своим видом демонстрируя, что в такой замечательный денек следует скакать и верещать от радости, а не предаваться унынию в душном кабинете среди кипы мало кому интересной макулатуры.

– Ты думаешь? – Ира с сомнением наблюдала за воробьем.

Он не стал отвечать. Чирикнул в последний раз и был таков. Надо было летать, греться под теплыми лучами, любоваться яркими красками, а не пытаться спасти от тоски какую-то тетку, распевая ей рулады на подоконнике.

– Что ж, спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – пробормотала Ира, надела пальто, взяла сумку и хлопнула дверью кабинета. – Гулять так гулять. – В конце концов, она запретила себе гулять по Парижу, а бродить по Москве ей пока еще никто не запрещал.

И она бродила, и смотрела, и наблюдала: за группой туристов, внимательно слушающих экскурсовода, за маленькой девочкой, которая не могла сосчитать четырех уток, облюбовавших гладь Чистых прудов, за двумя пожилыми шахматистами, то и дело азартно хлопавшими по специальным часам. И казалось ей, что не по лестнице она спустилась из своей редакции, не полсотни метров прошла по переулкам, а села в машину времени и пролетела на несколько десятилетий назад…

– …Слон, ферзь, ладья, рокировка – и названия мудреные, и ходы чудны€е. Ира с отвращением смотрела на доску. Они уже два часа сидели у Самата, а он, вместо того чтобы говорить о высоком, пытался научить ее играть в шахматы. Она ругала себя за длинный язык. Могла бы промолчать, и сейчас они бы занимались чем-нибудь гораздо более интересным, а не абсолютно, по ее мнению, бессмысленным передвижением фигур по клеточкам. Но нет. Это ее вечное «что вижу, то и говорю» снова сыграло злую шутку. Они просто шли по бульвару. Нет, не просто шли – они держались за руки и обсуждали длинные шеи плавающих лебедей. Ира говорила, что это красиво и грациозно, а Самат утверждал, что, кроме красоты, в любых особенностях животных и птиц кроется логический смысл.

– Просто так в природе ничего не бывает, – спокойно произнес он в третий или четвертый раз. – Вот смотри…

Она уже выслушала рассказ о том, для чего у слона длинный хобот, почему у свиньи пятачок, а у павлина шикарный хвост. Она прекрасно знала, что сейчас услышит еще один неоспоримый довод его правоты, но уступать не хотелось.

– Красота – это не просто так. А слону, кстати, хобот крокодил вытянул, потому что слон был слишком любопытный.

– Знаешь что, любительница сказок? – Он сразу понял, что это из Киплинга.

– Что?

– В одном ты, безусловно, права. Красота – это не просто так, – и он с нежностью взглянул на девушку, выпустил ее руку и неловко приобнял за талию. Ира почувствовала, что покраснела. Самат и сам смутился. Он много, интересно и красочно говорил о чем угодно, только не о собственных чувствах. Пылкие признания и страстные оды не были его коньком. Поэтому тонкий намек и ласковый взгляд уже означали многое. И, впечатленные важностью момента, они оба теперь молчали. А когда очарование минуты все же ускользнуло и возникла необходимость чем-то заполнить затянувшуюся паузу, Ира скосила глаза на скамейку, мимо которой они проходили, и – ну не обсуждать же опять лебедей! – сказала:

– В шахматы играют, а я даже названия не всех фигур знаю.

– Как? – ужас в его голосе был настолько откровенным, что она тут же начала себя ругать. Надо было пошевелить мозгами, прежде чем признаваться студенту мехмата в том, что не владеешь даже основами игры, в которую, конечно же, обязан с блеском играть каждый уважающий себя математик. Теперь надо было срочно спасать положение. И она понеслась, заторопилась, затараторила:

– Понимаешь, мой папа к шахматам равнодушен. Ведь родители, они же всегда детям стараются свои увлечения передать. Так он у нас летчик. Его, кроме неба, мало что интересует. Он и на земле по большей части о самолетах думает. Он, представляешь, только на секундочку глаза вверх поднимет и тут же скажет, что там летит высоко-высоко. Я, конечно, так не умею, но зато, если передо мной модели поставить, я все назову. И не только гражданские, между прочим, но и военные, и вертолеты, и истребители. Знаешь, сколько я макетов склеила? Не сосчитать!

– Да ну? Теперь я понимаю: ножницы и клей – это ваше семейное хобби.

Ира рассердилась. Влюбленным всегда свойственно идеализировать объект своей страсти, считать его воплощением исключительных положительных черт и не замечать недостатков. Она тоже идеализировала, восторгалась, восхищалась и не замечала тех маленьких червячков, которые в той или иной степени портят характер каждого человека. Но сейчас она видела не червячка, а здоровенную змею снобизма, которая тесным кольцом обвилась вокруг Самата. «Ишь какой! Если он что-то умеет, а другие нет, так они, выходит, дураки?»

– Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали, – быстро проговорила она.

– Что?

– Рапортовал, да недорапортовал, дорапортовывал, да зарапортовался.

– Ир, ты чего? Какие-то «портывал», «дотрывал», что-то там «вался»?

– Что? Не можешь повторить? Тебе что, русский не родной? Давай-ка не в шахматы сыграем, а в «Эрудит», в два счета обыграю, не сомневайся, – последние несколько слов она выкрикивала уже вслед быстро удаляющемуся Самату.

Тогда она была слишком рассержена, чтобы страдать и плакать. Всю дорогу до дома фыркала и повторяла:

– Индюк какой-то! Павлин! Ему, значит, можно про клей и ножницы, а мне нельзя. Даже моделей не видел, а заранее ерундой считает. А иногда на один макет недели уходят! А это его ироничное «ваше семейное хобби». Видел бы, что Сашка делает, не стал бы иронизировать!

Девушка долго негодовала и кипела, даже начала убеждать себя в том, что ошиблась, просто придумала себе Самата таким, каким хотела бы его видеть: добрым, умным, ласковым, умеющим смеяться. А на самом деле все не так: он может быть злым, вспыльчивым, заносчивым, грубым. И юмор у него больше смахивает на сатиру. И глаза могут пылать вовсе не от любви, а от гнева. Но чем больше она думала о произошедшем, тем больше ей казалось, что было во всей этой ситуации что-то, что она упустила, что-то такое особенное, что ускользнуло от ее внимания. Да, бесспорно, неумение играть в шахматы не делает человека глупым и недостойным. В этом Самат перегнул палку. Но почему он вспылил? Это был далеко не первый их спор. Ире всегда казалось, что молодому человеку нравится ее строптивость и неуступчивость. Самат явно не испытывал желания, чтобы девушка смотрела ему в рот и кротко поддакивала каждому слову. Его не интересовал монолог, он нуждался в диалоге, в аргументированном состязании двух позиций, в столкновении мнений, ибо где, как не в споре, рождается истина? Он любил доходчиво и неспешно доказывать свою правоту и никогда не применял в качестве аргумента ни повышенного тона, ни обиды, его никак нельзя было назвать вспыльчивым. Кроме того, он умел и проигрывать. И всякий раз, когда он принимал позицию Иры, неизменно расшаркивался и с чувством произносил: «Снимаю шляпу». А в глазах его при этом не читалось ничего, кроме похвалы. А сегодня они пылали гневом. И чем больше она вспоминала эти глаза, тем больше убеждалась в том, что гневом они пылали праведным. Затевая эту игру со скороговорками, она была уверена в том, что это закончится искренними извинениями Самата. Она искусно продемонстрировала ему свою сильную сторону: «Я – лингвист, и не стоит требовать от меня интереса к логическим задачам и расчетам исхода партии». У нее не было ни малейшего желания ссориться или его обижать. Да и потом, это она чувствовала себя обиженной.

Обида, однако, поутихла. В отличие от своего друга Ира была вспыльчивой, но отходчивой. И пусть в анализе математическом сильна не была, никто не смог бы ее упрекнуть в том, что она не владеет анализом психологическим. Детали разговора и последующей ссоры еще были свежи в памяти, ей не составило труда заново прокрутить всю ситуацию в голове. Только теперь она медленнее произносила свои резкие слова, а глазами будто следила за выражением лица Самата в каждый конкретный момент. Вот она сыпет поговорками – во взгляде молодого человека растерянность и некоторая озадаченность. Вот она ехидно спрашивает, может ли он повторить – в его глазах мелькает понимание, а за ним появляется и смущение, которое всегда наступает у человека после осознания своей вины. Но Ира не видит, продолжает ехидничать, кричит что-то про неродной язык – взгляд тут же становится колючим, глаза превращаются в щелочки…

– Семка… – От внезапного осознания того, чтоона нечаянно натворила, Ира прижала ладонь ко рту. Она была настолько свободна от любых размышлений на тему национальности человека, а тем более близкого человека, что даже не задумалась о том, каким образом он мог истолковать ее слова. Она имела в виду только то, что если человек считает себя настолько умным и всезнающим, то уж родным языком обязан владеть в совершенстве. А уж если тебя не слушается даже тот язык, что находится во рту, так и нечего нос задирать. Другого подтекста, иного смысла ее жаркий выпад не имел. Да и не мог иметь. Дети, рожденные и воспитанные в семьях, смешанных по национальному признаку, никогда не делят людей на русских, евреев, татар или чеченцев. Ирин папа, грузин, обращаясь к маме, часто с улыбкой говорил о том, что им – русским – все нипочем. Русским – живущим в России. Русским – считающим эту страну своей родиной. Русским – говорящим на этом языке. Русским – уплетающим галушки, сало и чахохбили. Русским – с одинаковым удовольствием отдыхающим в Крыму и в Тбилиси. Русским – носящим фамилию Чаидзе, любовно называющим Кикабидзе Бубой и болеющим за московский «Спартак». Эта кажущаяся легкость в отношении к собственному происхождению, к своим истинным корням на самом деле воспитала во всех трех детях семьи Чаидзе уважительное отношение к любой национальности. Такие слова, как «хохол» или «хачик», в их доме никогда не произносились. Дети на всю жизнь усвоили, что если кто-то поступил нечестно, некрасиво, непорядочно, то произошло это из-за того, что этот человек – лгун, подлец и предатель, а не потому, что он азербайджанец, чеченец, китаец или араб. Если гражданин любит выпить, он – алкоголик, а не страдающий от болезни русского народа, если носит пейсы и жадничает – скуповатый иудей, а не обычный еврей, если подметает улицу – дворник, а не таджик. Людей Ира привыкла делить на хороших и плохих, а не на белых и черных. Именно поэтому она так долго не могла понять причину внезапного гнева Самата. Но когда наконец осознала, устыдилась собственной узколобости, недальновидности. Вот ведь дура: сначала скажет, потом подумает. Недаром математика никогда не была ее коньком. Там для решения задачи необходимо обдумывать условие, искать, с чего начать и чем закончить. Ирины последовательности в юности часто были спонтанны и алогичны. Она не любила ждать, хотела получать необходимое как можно быстрее и наикратчайшим путем. Подводных камней и обходных дорог не искала, а потому иногда и проваливалась в ямы, и спотыкалась на ухабах, подобных этой нелепой ссоре. Но сильно не расстраивалась. Разве можно в этой жизни не ошибаться? Главное – это не отсутствие ошибок в твоей биографии, а присутствие в ней умения ошибки исправлять. И в этом ей не было равных. С такой же поспешностью, с которой она ошибалась, она бралась за сглаживание углов и налаживание испорченных отношений. Не в ее правилах было ждать, что все как-нибудь само собой рассосется, утрясется, уляжется. Тем более в ситуации с Саматом рассосаться могли их едва завязавшиеся отношения, над началом которых ей пришлось изрядно потрудиться. Теперь ей было жалко всех и вся: жалко потерянного времени, жалко утраченных иллюзий и неоправданных надежд, жалко себя (уж очень неприятно думать о том, какое мнение теперь сложилось о ней у Самата) и, конечно же, жалко самого Самата, у которого надо было незамедлительно попросить прощения. Она и не стала откладывать. Зачем мерить мучительные круги вокруг телефона, тщательно обдумывая и взвешивая каждое слово? К чему ждать наступления завтрашнего дня и караулить его в институте, когда там целая куча любопытных глаз, ушей и носов?

Куртка на плечах, сумка под мышкой, громкое «Я ушла», хлопок двери, трехминутная пробежка, полчаса колотящегося на весь вагон метро сердца, снова бег, и рука на кнопке звонка.

Дверь отворилась.

– Здравствуйте!

Ира в оцепенении уставилась на открывшую ей женщину. Нет, она, конечно, знала, что Самат жил с родителями, только она была настолько поглощена своей решимостью во что бы то ни стало добиться у молодого человека наискорейшей индульгенции, что мысль о его родителях, которые вечером буднего дня вполне могут находиться дома, ей в голову просто не приходила. Девушка переминалась с ноги на ногу и отчаянно себя ненавидела. «Ну, хороша! С Саматом-то ты сейчас объяснишься и все исправишь, а как потом ситуацию с его матерью исправлять будешь? Что она должна думать о девушке, являющейся в дом к ее сыну вечером без приглашения, да еще в таком виде – куртка расстегнута, волосы взлохмачены, шарф подметает концами лестницу? В общем, определенно ничего хорошего эта «вопросительная» дама думать не может. Не лучше ли убраться подобру-поздорову, и дело с концом?» Ира чуть было не совершила очередного недальновидного поступка: она собиралась развернуться и уйти, не заглянув в будущее и не спросив себя, каким образом потом будет знакомиться с родителями Самата и как будет себя чувствовать в том случае, если знакомство состоится. Она уже открыла рот, чтобы буркнуть: «Извините», но дама из вопросительной неожиданно превратилась в утвердительную и расплылась в доброжелательной улыбке: