Текст книги "Жила-была одна семья"

Автор книги: Лариса Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

4

– Каких мальчиков? – Муж недоуменно выглядывал из-за газеты, и Ира поняла, что последнюю мысль невольно высказала вслух.

– Не живых. Не обращай внимания.

– Да. С живыми у Сашки ничего не выходит.

Он снова углубился в колонку биржевых новостей, а Ира поморщилась. И сама фраза, и грубоватое «Сашка» резали не только слух, но и душу. Знать бы, какой по счету кусочек сейчас улетел в бездонную пропасть ее счастливой семейной жизни.

Она заглянула к Пете. Мальчик спал, сбросив одеяло и раскидав по кровати кавалькаду покемонов. Ира аккуратно собрала пластиковых монстров, бережно сложила в коробку, накрыла ребенка, погладила легкие светлые волосы, машинально поправив свои – тяжелые, черные, вьющиеся плотными кольцами, как у Саши. Потом заглянула к Марусе – дочь отсутствовала, временно переместилась в одну из социальных сетей, обмениваясь сообщениями, надписями на стене и скачанными из Интернета забавными и не слишком роликами. Ира такое времяпрепровождение не одобряла, но разве можно что-либо запрещать семнадцатилетнему человеку, когда вокруг него такие же поглощенные всем этим подростки.

– Маш, какой завтра первый урок?

– Английский.

– Ложись спать.

– Ща.

Это могло означать с равной долей успеха, что компьютер будет выключен или через несколько минут, или через несколько часов.

– Сейчас же, – на всякий случай добавила Ира, не слишком уповая на показную строгость своего тона.

Она закрылась в ванной, смыла с себя всю тяжесть дня, машинально забивая в память то, что видела на полках: у Маруси закончился бальзам для волос, мужу нужен крем для бритья, да и зубную пасту хорошо бы поменять, у этой какой-то неприятный привкус. «И все же почему Саша создает только женские образы? Это какой-то неполный творческий мир, да и не творческий мог бы быть шире. Вот у нее, у Иры… Стоп. Нет. Не сегодня. Не думать, не вспоминать и не реветь. Не реветь, я тебе говорю. Не хватало еще, чтобы Миша увидел красные глаза и полез с расспросами». Хотя сейчас заплаканные глаза вполне объяснимы. Смертью близкого человека можно объяснить все: и резкие перепады настроения, и постоянное недовольство всем и вся, и внезапные слезы, и даже истеричный, неискренний смех.

Но объяснять ничего не пришлось. Когда она вошла в спальню, торшер был погашен, газета чуть слышно шуршала листами на полу под открытым окном, а Мишина спина под одеялом ясно говорила о нежелательности какого-либо общения. Ира тихо скользнула в кровать и будто назло этой холодной спине спросила:

– Помнишь, у Саши на комоде есть карточка, где мы с ней вдвоем в походе?

– Угу! – Миша все же не спал.

– Знаешь, кто сделал снимок?

– У-у?

– Один мальчик.

– У-у-у…

– Саша считает, что он был в меня влюблен.

– Угу! – Муж не поддерживал, не возмущался и не осуждал. Ему все это было безынтересно и скучно, он пытался уснуть, а ему мешали, и это страшно раздражало.

– А вдруг он влюблен до сих пор?

– Угу.

– Что «угу»? – взорвалась Ира.

Миша повернулся и примирительно, по-хозяйски обвил ее рукой.

– Ир, не говори ерунду! Давай спать.

Муж давно уже спал, а она все смотрела в потолок широко раскрытыми глазами и старалась разглядеть среди скользящих там полосок тусклого света ответ на незаданный вопрос: «А если это не ерунда?»

5

Экран ноутбука нервно мигнул и открыл сообщение:

«Зачем ты врешь, что не смог приехать? Я тебя видела, ты был там. Стоял метрах в пятидесяти за широким дубом: воротник плаща поднят, кепка надвинута на глаза. Маскируешься? А мог бы и подойти…»

Человек щелкнул мышкой, закрывая почту. Не стал отвечать на это послание. А что он должен был написать? Мог ли он подойти? Да, конечно. Он мог. Мог, но не смог.

6

Монреаль встретил Сашу теплым, легким ветерком и ярким солнцем, совершенно неожиданным после плачущего естественными осенними дождями московского неба. Погода благоволит, говорили организаторы выставки, и она радовалась, что наконец-то хоть что-то в этом мире, кроме работы, решило повернуться к ней радужной стороной. Путешествий она уже не любила. Возможно, оттого, что они давно стали привычной частью ее жизни и ассоциировались отнюдь не с удовольствиями, а с бесконечными «надо» и «нужно», а может быть, потому, что отнимали время у работы, которой она могла заниматься ежесекундно и на которую никогда не хватало времени. Но Монреаль понравился сразу. Не мог не понравиться. Впервые за много лет она с удовольствием думала о предстоящем отдыхе, впервые считала дни не до открытия выставки, а до ее окончания, чтобы наконец отправиться туда, где никто не знает Александру Андрееву – талантливого художника, а помнят только Сашеньку Чаидзе, веселую озорницу, дочку дорогой Манечки.

Она не стала сообщать о своем приезде. Они бы непременно захотели посетить выставку, а у нее не нашлось бы предлога им отказать. Почему-то казалось, что, соприкоснувшись с ее взрослой жизнью, они уже не смогут по-прежнему видеть в ней ту счастливую, беззаботную девчушку, которой она была когда-то. А ей так хотелось оставаться такой, если не в реальности, то хотя бы в их глазах.

Как они ее встретят? Что скажут после стольких лет молчания? И узнают ли вообще? Эти мысли беспокоили ее еще в Москве, не выходили из головы во время выставки и одолевали теперь, когда она гнала взятую напрокат «Фиесту» на север от Монреаля. Она не думала о дороге, ехала механически, погруженная в себя, не замечала ничего вокруг.

А ведь посмотреть было на что. Черные ели, красные кедры, сосны и туи, подчиняясь вольной стихии Атлантики, непрерывно покачивали заросшими лапами. Махали кистями ели, им вторили сосны, вступали в хоровод лиственницы, присоединялись к празднеству кедры, и вот уже весь лес вокруг дороги кружился в бесподобных половецких плясках. И если бы она остановилась, прислушалась к шороху ветвей, скрипу стволов, наверняка различила бы за этими обыденными звуками природы знакомую и потрясающую мелодию. А услышав, замерла бы, пригляделась и через мгновение уже нарисовала бы в голове дюжину очаровательных кукол, стройно выводящих «Улетай на крыльях ветра» ^[1] 1
  Отрывок из оперы «Князь Игорь», исполняемый хором половецких девушек.


[Закрыть]. Но сейчас ей совсем не хотелось думать о работе, и, словно подчиняясь ее желанию, глаза не видели, а уши не слышали.

Опомнилась она лишь тогда, когда лес внезапно кончился, а на указателях появилась надпись, что до интересующего ее городка осталось несколько миль. Только теперь обратила внимание на полоски начинающейся тундры: как знать, может быть, где-то там прямо навстречу мчится к ней долгожданный северный олень.

– Я тоже хочу оленя, папочка!

– А шубку и муфточку?

– Нет, только оленя.

– Если бы я был охотником, детка, я бы его обязательно достал для тебя, но я всего лишь пилот.

– Папочка, а если в твой самолет зайдет…

– Олень?

– Нет, разбойница. Ты попроси у нее, хорошо?

– Если зайдет, обязательно попрошу.

К счастью или к сожалению, разбойников на борту своего воздушного судна Сашин отец так никогда и не встретил, а олень… ну что олень… олень с ветвистыми рогами и с сидящей на нем в красной шубке отважной Гердой получил Гран-при на конкурсе юных талантов Москвы.

Прямо навстречу Саше летело, нет, не парнокопытное животное, а знак поворота на Роудон. Через четверть часа, спустившись вниз по узкой горной дороге, вновь окруженной всем разнообразием хвойной растительности, девушка уже слушала напутствия паренька с заправочной станции, который, внимательно изучив адрес на листочке, старательно прочерчивал ей на только что купленной карте города самый короткий маршрут. Поблагодарив любезного «навигатора», она забралась в машину и ощутила очередной приступ паники по поводу предстоящей встречи. «Может быть, просто уехать? Еще не поздно передумать. Поброжу пару дней по Монреалю и поменяю билет. Да, хотела отдохнуть, но что мешает просто купить тур в Турцию или в Египет, или даже на острова. Почему бы и нет?» Куклы хорошо продаются. Она может себе позволить лежать на песке, смотреть на море и не травмировать душу. Не может! Душа жаждет быть травмированной, обожженной воспоминаниями, опаленной радостью. А если ее появление не вызовет никакой радости? В конце концов, они столько лет не общались. Они, наверное, и думать забыли о той девочке, которая когда-то пропадала в их доме. Которой всегда было тепло и уютно в тесной однокомнатной квартирке, где ее непременно ждали горячие пироги, проницательные глаза и добрые советы.

– Проходи, Сашура, проходи, – так ее называли только здесь. И ей очень нравился такой вариант своего имени, но почему-то она не могла себе представить, что кто-либо еще, кроме этих людей, может так к ней обратиться. Вряд ли кому-нибудь другому на всем белом свете удалось бы повторить эту ласковую и вместе с тем чуть ироничную интонацию, с которой появлялся на пороге дядя Нодар и тут же сообщал степенно и громко, будто Сашин визит должен был стать новостью номер один на всех информационных лентах: – Эсма, наша красавица пришла.

– Чудесно, – тут же летело из комнаты звонкое меццо-сопрано, – я только что обнаружила в шкафу восхитительное платье. Сашура, ты должна померить. Мне уже не по возрасту, а тебе подойдет. – И тетя Эсма, легкая, хрупкая, миниатюрная, появлялась в коридоре, продолжая рассказывать о том, какое великолепие из шелка и кружев завалялось где-то на антресолях специально для Саши. А Саша не слушала, только смотрела во все глаза на тетю Эсму и поражалась, как эта красавица, с ее тонкими запястьями цвета слоновой кости, высокими скулами, бледным, словно восковым лицом, темными миндалевидными глазами с поразительной, свойственной грузинкам глубиной и поволокой и волосами – длинными, гладкими и черными как смоль, может думать, будто что-то может оказаться ей не по возрасту, что кто-то может носить ее вещи. И этот кто-то – она, Саша, – угловатая, прыщавая и краснеющая от одного только взгляда, обращенного в ее сторону.

– Сашура, ты только посмотри, как тебе идет! – Хрупкие руки крутили ее перед зеркалом, поправляя завернувшиеся кружева, разглаживая слегка замявшийся шелк. – Просто красотка, ни убавить ни прибавить. Хотя нет, постой-ка! Прибавить все-таки можно, – длинные пальцы в мгновение ока сооружают у девочки на макушке вечернюю прическу. – Да, так еще лучше. У тебя локоны очень густые. И великолепно смотрятся. Мне бы хотелось такие иметь. – И Саша мгновенно вспыхивает. «Тетя Эсма считает, что у меня может быть что-то лучше, чем у нее. Это нелепость какая-то. Где я и где она – умница, красавица, талантливый переводчик, а еще у нее и голос, и слух, и на гитаре играет, а мне медведь на ухо наступил. Она играет, а дядя Нодар слушает, улыбается в свои усы и хвалит ее: «Ах ты, моя птичка-невеличка!» А на меня так никто не посмотрит и никто не назовет своей чито-грито. Разве что папа… Но на то он и папа, чтобы нахваливать свою дочку».

– Ладно, Эсма, совсем девчонку замучила. Одела уже, теперь накормить надо. Пойди сообрази что-нибудь поесть.

И волшебница послушно отпускала Сашу, ускользала, и вот уже с кухни доносилось звяканье тарелок, и летел через всю квартиру вопрос:

– Вам мужужи или харчо?

– Харчо, – откликался дядя Нодар, а Саша смотрела на него восхищенно и пыталась понять, как ему удается управлять королевой.

– Что, Сашура, не понимаешь? – глаза хитро блестели, губы растягивались в лукавой улыбке.

«Ну как ему удается прочитать мои мысли?»

– Не понимаю, – соглашалась Саша, и дядя Нодар весело смеялся, качал головой и немного обидно заключал:

– И не поймешь!

Но однажды смеяться не стал, подозвал девочку к себе, махнул на стену, спросил:

– Что это?

Саша старательно вглядывалась в рисунок, не нашла ничего особенного, сказала:

– Картина.

– Экая ты торопыга! «Картина». Это я и без тебя знаю. А на картине что?

Девочка изучала репродукцию не дольше минуты. «Ясно, что где-то подвох, но где, в чем?»

– Ну, здесь море, солнце, лодки, рыбаки куда-то плывут.

– «Куда-то», – передразнил дядя Нодар. – Рыбаки плавают за рыбой, а не куда-то. А на картине, Сашура, впечатление художника от увиденного. Его впечатление – теперь твое впечатление. Impression, импрессионизм, понимаешь?

Саша кивнула. Про импрессионизм она что-то слышала.

– Вот ты удивляешься, как это Эсма меня слушает, а здесь нет никакой загадки. Просто я произвожу на нее впечатление. Чем? Я и сам понять не могу. И она, думаю, не понимает. Если бы поняла, то все, Сашура, конец, никакой магии, и пора разбегаться. Как в этом фильме, помнишь: «И что это я в тебя такой влюбленный?» Влюбленный, потому что находишься под впечатлением. Можно долго в таком состоянии находиться, а можно всего несколько секунд. Бывает первое впечатление, второе, третье, последнее, но его надо производить. Надо, чтобы тебя запоминали, чтобы на тебя реагировали, чтобы не только ты не оставалась незамеченной, но и сказанное тобой, сделанное помнилось и ценилось.

– А как? Как создать впечатление?

– В корень зришь! Маладэц!

Саша снова покраснела. Когда дядя Нодар переходит на грузинский акцент, он действительно доволен слушательницей и хвалит не просто так, а заслуженно. Признание собственных успехов всегда окрыляло ее, придавало храбрости, позволяло проявлять настойчивость:

– Так как же?

– Деталями, Сашура, деталями! Вот ты думаешь, все люди способны подробно запоминать, кто как выглядел, в чем был одет и что говорил. Нет, запомнят оригинальную вещь, цветущий вид или мешки под глазами, смороженную глупость или шикарный анекдот. Одной деталью можно как удивить, очаровать, преподнести себя на блюдечке с золотой каемочкой, так и наоборот, испортить о себе всякое впечатление.

– И что же делать?

– Думать. Всегда думать, прежде чем что-то сказать или сделать. Это природа может себе позволить вознести солнце над морем и одним этим движением оставить в твоей душе неизгладимый след, а у нас так не получится, не тот размах. Поэтому, Сашура, для того, чтобы добиться нужного впечатления, надо понимать, чего ты хочешь, и тогда будешь знать, как это сделать. Вот я хочу есть и знаю, как получить желаемое. А Эсма, предположим, хочет новое платье, и она тоже владеет тысячей способов достижения своей цели. Но это просто, здесь все пути известны, все дорожки проторены, а если задача посложнее, если ей, допустим, надо слово подобрать емкое для перевода. Такое, чтобы читателя зацепило, проняло, тогда как быть?

– Как?

– Думать, я же тебе говорю, балда, думать надо. Ты мне на прошлой неделе принесла куклу и спросила: «Кто это? Кого это я такого сделала, дядя Нодар?», а я что ответил?

– Красная Шапочка.

– А почему я так быстро угадал?

– Из-за шапочки.

– Вот. Правильно. А если бы ты принесла мне печальную темноволосую куклу в платье из итальянского шелка и парчи, что бы я мог сказать?

– …

– Ну, я бы не молчал, конечно, я бы предложил варианты: Джульетта, Тоска, Беатриче… Просто грустная итальянка… Но точно я определить бы не смог. А знаешь, чему больше всего радуется посетитель музея? Не специалист?

– Чему?

– Собственному уму и сообразительности. Человек счастлив до безумия, когда ему кажется, что он сумел разгадать замысел автора, а табличка у экспоната лишь подтверждает это. Но правда в том, что догадаться мы можем лишь тогда, когда художник позволит нам сделать это, и никак иначе. Далеко не у всех людей настолько богатое воображение, чтобы понять Дали и позднего Пикассо, но, знаешь ли, эти гении умели производить впечатление. Кто-то запоминается своей неординарностью, кто-то – великолепной детализацией и высокой степенью достоверности. Главное – произвести впечатление, а какой путь выбрать – каждый решает сам.

Саша этот вопрос так до сих пор и не решила. В ее художественном воображении абстрактное прекрасно уживалось с предельно реальным и естественным. Она могла неделями думать, как сделать куклу Наташей Ростовой и никем иным, а могла за несколько часов смастерить коллаж из лоскутков и тряпочек, назвать этот взрыв эмоций «Летним настроением», собрать хорошие отзывы критиков и получить гонорар от того, кто впечатлился и решил, что разгадал замысел творца. Она так и не научилась всегда следовать совету дяди Нодара. К сожалению, думать получалось далеко не так часто, как хотелось бы. Зачастую руки опережали мысли, а иногда и слова слетали с губ раньше, чем удавалось сообразить, к каким последствиям может привести сказанная фраза.

Дядя Нодар уже тогда видел, что в их любимой Сашуре в равной степени сочетаются порывистость и усидчивость. И Саша порой страдала и от своих внезапных поступков, и от слишком долгих раздумий над персонажем, в то время как ее идею с успехом воплощали конкуренты. Но… она придерживалась принципа, что мера хороша всегда и во всем, и старалась не переступать ту грань, за которой стремительность превращалась в резкость, а вдумчивость оборачивалась медлительностью.

И в данный момент ей не в чем было себя упрекнуть. Решение приехать в Роудон было, конечно же, искренним, волнительным, добрым порывом, но порывом, осуществление которого она планировала несколько недель. Планировала, но так и не сумела вывести четкой стратегии своих действий. В конце концов, вряд ли кому-нибудь часто приходится стоять на пороге дома тех, с кем когда-то виделись чуть ли не каждый день, а потом не общались почти двадцать лет. Стоишь и не можешь решить, постучать ли или все-таки позволить себе смалодушничать: спрыгнуть с крыльца и исчезнуть еще лет на двадцать, до следующего взрыва внезапно нахлынувших чувств.

Она стояла перед дверью, она уже сжала руку в кулак, чтобы поднять ее и постучать, как вдруг из дома послышался веселый смех.

«Знакомые нотки, но они не принадлежат дяде Нодару. Они… они…»

И за секунду до того, как Саша поняла, когослышала за дверью, она распахнулась, и на пороге возник обладатель веселого смеха. Улыбка сползла с его лица, выражения сменялись одно за другим: удивление, боль, неверие, надежда, радость. Радость? Ну уж нет. Радоваться она ему ни за что не позволит. Ее лицо при всем потрясении осталось непроницаемым. Она только машинально и как-то безучастно отметила: «постарел», повернулась, сошла с крыльца, не замечая, что ее зовут, за ней бегут. Увидела лишь в зеркало заднего вида: тетя Эсма такая же маленькая и худенькая, волосы седые и почему-то кудрявые. «Наверное, химию сделала. Мечты сбываются». А дядя Нодар такой же огромный, но грузный и прихрамывает, поэтому и не догнал, поэтому и остался стоять растерянно посреди дороги и что-то кричать, когда она метнулась в «Фиесту» и в мгновение ока сорвалась с места. Она не смотрела на двух пожилых людей, застывших в недоумении и провожающих ее машину с нескрываемой болью в глазах, она не могла оторвать взгляда от человека, не сделавшего и шага, от того, кто так и остался стоять, прислонясь к косяку двери, от того, кого хотела видеть меньше всего на свете, от того, на которого хотела посмотреть еще хотя бы мгновение, прежде чем машина увезет ее из внезапно возникшего прошлого. «И кто сказал, что возвращаться всегда приятно? Какая-то чудовищная, циничная, абсолютно лживая ересь! Никаких возвращений! Только вперед!»

7

– Самат! Это непростительная глупость! Если упустишь эту девушку, бобылем останешься. В конце концов, статус статусом, но не многие родители согласны дочерей за своих ровесников отдавать. А ты не молодеешь, Самат! И я не молодею, а я внуков хочу. И не просто улыбаться им из кровати паралитика, а воспитывать. Принимать деятельное участие и…

– С чего ты взяла, что тебя разобьет паралич?

– Разобьет, если ты не женишься в ближайшее время.

– Мам, а что, если я женюсь чуть позже на женщине с ребенком? Внук уже готовый будет, и не совсем маленький, так что и ждать не придется, а можно будет сразу начинать воспитывать.

– У тебя есть женщина с ребенком? – Мать, как всегда, была слишком проницательна. – Разведенных татарок не бывает.

– Да сколько угодно, мам. Мы в двадцать первом веке, а не в каменном. Татарки бывают всякие. Так же, как и все остальные. И женятся люди по нескольку раз, и в однополые браки вступают, и в межнациональные, между прочим, тоже.

– Через мой труп!

Снова здорово. Спорить бесполезно. Он и не спорил, так – отбрыкивался машинально. Ну не жениться же, в самом-то деле, на очередной испуганной волоокой лани, которая, кроме «да», и слов-то других не знает. И где только мать их находит? Ведь уже столько лет в Москве живет, а как съездит в деревню, так возвращается с очередной «подходящей» кандидатурой для сына. Когда же поймет, что это бесполезно. Должны же быть какие-то границы у человеческой слепоты! Разве не достаточно того, что Самат не пошел наперекор ее воле, искалечил всю свою жизнь, нет, две жизни, и даже больше. Этого ей недостаточно. Теперь надо еще испортить существование какой-нибудь молоденькой несмышленой простушке только ради того, чтобы насладиться общением с внуками.

– Саматик, ну я тебя прошу, а? Я уже позвала людей! – Мать сменила тактику: вместо властной женщины на сцене теперь обиженный, вымаливающий молока котенок.

«Поломаться еще или пора согласиться?» Самат уже давно не занимался самообманом, он прекрасно знал, что мама обязательно найдет аргумент, который заставит его поддаться на уговоры. Оставалось только благодарить судьбу за то, что жениться на многочисленных претендентках действительно было не обязательно. Угроза развода страшила маму еще больше, чем перспектива не увидеть внуков. Так что от нежелательной женитьбы он был застрахован, а другим просьбам и приказам матери всегда подчинялся, во всем потакал и знал, что никогда не сможет перешагнуть через то, что сам считал предрассудками. И не потому, что смиренно верил в угрозу матери обратиться в труп, как только воля ее будет нарушена, а оттого, что традиции, заложенные в человеке, подчас не подвластно истребить ни твердому разуму, ни сильному чувству.

И вот уже рубашка отглажена, костюм надет, морда выбрита и приобрела гостеприимно-заинтересованное выражение.

– Познакомься, Саматик, это Ильзира. Правда, красавица?

– А вот и наша красавица! Иришка, познакомься, это Самат.

– Самат? – Девушка такая, что у него перехватило дыхание. Он получил мощный толчок в плечо от приятеля, прежде чем спохватился, пришел в себя и откашлялся, чтобы вновь обрести способность разговаривать.

– Можно просто Сема.

– А Самат – это что за имя?

– Обычное имя. Татарское.

– Татарское? – Она рассматривала его с нескрываемым интересом. Он смутился, хотя стесняться нечего. Нечасто ведь увидишь голубоглазого, светловолосого татарина. И притом вполне симпатичного. Теперь было просто необходимо подкрепить все это чувством юмора и недюжинным умом, чтобы она не сказала: «Увидимся…» и не растворилась в толпе студентов. Ничего оригинального не приходило в голову, но «мимолетное видение» и не думало исчезать. Тряхнуло копной волос, слегка задев локоном его щеку, сняв таким образом вопрос о возможной галлюцинации, и спросило:

– Это правда, что ты в Карелию собираешься?

– Да, я давно хожу.

– Здорово! Я тоже сплавляюсь. Ищу компанию. Мои на Алтай идут, а мне пока боязно, опыта такого нет, чтобы по тамошним порогам кувыркаться.

– Да, в Карелии попроще будет.

– Так я не поняла, берешь меня с собой или нет?

– Беру, конечно! – Нет, если бы это был сон, он уже давно бы проснулся.

– Только у меня нагрузка.

– Большая?

– Совсем не маленькая. Килограмм сорок пять, лет – пятнадцать, зовут Сашей.

– Брат?

– Сестренка.

– Ладно, возьмем.

– Ну, чтобы взять, надо еще разрешение у родителей получить, а то они, пока доверием к компании не проникнутся, никуда ее не отпустят, а я без нее не пойду.

– Думаешь, если я попрошу…

– Ты?! Нет, что ты! Мы с тобой еще не вызываем никакого доверия. – От этого легкого, беззаботного «мы с тобой» ему захотелось подпрыгнуть высоко-высоко. – Вот если бы старший группы… Сможешь устроить?

Самат в секунду представил, как малейшее колебание мгновенно заставит его – прыгающего и парящего – рухнуть на землю, и выпалил, не раздумывая:

– Смогу.

Но одно дело сказать, сделать – совсем другое. Борис, самый опытный в команде и к тому же профессиональный спортсмен, согласился на авантюру только тогда, когда к слезным мольбам Самата присоединились две бутылки портвейна, часы с шагомером и высококлассный спиннинг, на который скинулись всей группой, дабы не потерять совсем уж было отчаявшегося друга.

Цель была достигнута. И вот уже Ирина сидела в вагоне, весело смеясь над шутками новых приятелей, но при этом ревностно оберегая безопасность младшей сестренки. Хотя волноваться было не о чем: все тогда восприняли Сашу как ребенка. Она действительно походила больше на девочку, чем на пятнадцатилетнюю девушку: маленькая, тонкая, какая-то беззащитная и вместе с тем слишком серьезная для своих лет. Единственное, что объединяло сестер, – тяжелые, темные волосы, обрамляющие овальное, чуть полноватое лицо одной и закрывающие высокие худые скулы другой. Впрочем, он не слишком хорошо помнил младшую, его привлекала старшая, и с каждым днем, замечая кокетливые взгляды, повороты головы, легкие касания рук и плеч, он все больше отдавал себе отчет в том, что что-то обязательно будет. И если раньше Самат желал этого, то теперь другое чувство распростерло над ним свою власть: он отчаянно боялся, что это неведомое «что-то» обернется чем-нибудь серьезным.

– Это несерьезно, Самат! Ты снова все портишь! Что подумают о тебе наши гости? – шипела в ухо мать ядовитым шепотом. Он одновременно и понимал ее возмущение, и удивлялся ее поведению. Да, он согласился принять гостей, но вовсе не обещал развлекать их. И потом, он уже давно разучился это делать: без практики теория быстро забывается, а практиковаться в искусстве флирта у него нет никакой необходимости.

– Сидишь как пень. Слова не вытянешь. Даже девушка – уж на что робкая, а и то решилась какие-то вопросы задать.

«Слава Аллаху! Значит, в жизни у нее еще не все потеряно. Может, встретится ей кто-нибудь достаточно нормальный для того, чтобы понять, что женщина тоже имеет право голоса».

– А уж родители ее и так, и сяк. Что называется, и на хромой козе, и на кривой кобыле, а ты заладил как попугай: «Да. Нет. Нет. Да». Ну кому такой жених понравится?!

«Не понравится – и прекрасно!»

– Что ты разулыбался? Ты мне не здесь улыбайся, а там. Уж если воды в рот набрал, так дай хотя бы почувствовать людям, что рад знакомству. Будь повежливее, сынок, ладно? А то у меня складывается ощущение, что ты сейчас не с нами, а с кем-то другим.

«Я всегда с кем-то другим».

– Ладно, мам, я попытаюсь. Не знаю, что на меня нашло.

– Вот и хорошо, вот и славно! Ну пошли, пошли, а то нехорошо получается. Они там – мы здесь. Бери вот блюдо, и понесли к столу.

– Мам, ты иди. – Он передал матери тяжелое блюдо с калжой ^[2] 2
  Татарское блюдо – тушеная баранина с говядиной или кониной.


[Закрыть]. – Я сейчас.

– Что такое? – Брови матери снова грозно поползли вверх.

– Ничего. Сейчас покурю и приду.

– Много курить вредно, – удовлетворенно заключила она и удалилась, гордо неся перед собой угощение. А почему бы не быть довольной? Последнее слово, как всегда, за ней, и гости в доме, и калжа пахнет замечательно и обещает оказаться божественной. В общем, все как обычно: все следуют заведенному порядку и разработанному плану. А если сделка и не состоится, то хотя бы весело проведем время.

Самат достал сигарету, покрутил между пальцами, убрал обратно в пачку. Курить не хотелось, он и так уже пять раз сбегал из гостиной под предлогом вредной привычки, так что желания отравить себя очередной порцией никотина не испытывал. Хотелось другого. Он прикрыл дверь кухни, достал из кармана мобильный и набрал номер. Услышав ответ, заговорил тихо и быстро:

– Знаю, что нарушаю договор, звоню в выходной, но я ведь редко это делаю, правда?

– И всегда не просто так. Что на сей раз?

– Очередная невеста.

– И тебя это не радует?

– Нет.

– Она глупа, уродлива, неприятна?

– Нет, весьма миловидна и даже кое-что соображает.

– И у тебя хватает совести мне об этом говорить?

– Я же ее к себе не звал. И потом, какая разница: глупа – умна, красива – уродлива. Ты же знаешь: мне все равно!

– Когда-нибудь тебе станет не все равно.

– Не станет!

– Брось, Семка! Мне сорок, а тебе водят двадцатилетних. Ты что – не мужик, что ли?

– Дура ты, Ирочка.

– Дура, – почему-то согласилась она, и трубка тут же запиликала ему в ухо короткими гудками.