Текст книги "Лягушка"
Автор книги: Лариса Евгеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Однако все приедается. Как бы там ни было, Сева откалывал свои номера уже несколько лет (четыре года подряд Дина ездила в этот лагерь, и все время здесь был Сева-вожатый, и все время молва о его уникальных способностях передавалась по эстафете), и они слегка поднадоели. И вот ребята придумали нечто небывалое, а то, что это небывалое было с секретом, с двойным дном, девчонки, увы, узнали слишком поздно.
Спальня мальчиков вызвала спальню девочек на битву.
– Чем будем биться? – деловито спросила Света Савельева у Жоры Зотикова, который заявился к ним в качестве парламентера.
– Как чем? – вроде бы удивился Жора. – Подушками!
В обеих спальнях остались одни лишь ленивые. Если бы кто-нибудь посторонний появился сейчас в коридоре, наверное, он бы умер на месте. В длинном полутемном коридоре металась стая каких-то существ с развевающимися за спинами белыми накидками (это были простыни), во всех направлениях летали подушки, кружился пух и перья, и, главное, вся эта вакханалия происходила в полной тишине. Жора Зотиков, растопырившись у стола, как заправский вратарь, отбивал случайные подушки, которые могли попасть в Севу-вожатого. А Сева, оползая в кресле и вытянув вперед длинные ноги, посапывал со своей тихой улыбкой. Время от времени кто-нибудь из ребят на цыпочках подскакивал к Севе и вполголоса спрашивал:
– Сев, здорово мы их?
– Хорошо, молодцы, – отвечал Сева, не открывая глаз.
Девчонок все время теснили к их спальне, но постепенно ребята стали отступать, исчезая в своей спальне по одному. Девчонки, увлекшись, преследовали их до самой двери, которая была рядом со столом дежурного. Последним исчез Зотиков, шепнув Севе одно лишь слово. В этом и был секрет затеи.
– Подъем! – тихо проговорил Зотиков, а от этого слова, сказанного даже шепотом, Севу подбрасывало, глаза его широко раскрывались, и он с ходу включался в окружающую жизнь.
И вот Сева включился.
Что же он увидел? Ораву красных, взлохмаченных, босых девчонок, прыгающих со своими подушками, а прямо перед собой – Свету Савельеву, закутанную в простыню, словно кокон (у нее была чересчур короткая рубашка), Свету, обеими руками показывающую ему длинный нос.
– Так, – деловито сказал Сева, – ясно.
Было ли ему действительно ясно, знает он один. Девчонки застыли, словно в игре "Замри!", с вытаращенными до предела глазами и в самых нелепых позах.
– Ладно, – махнул рукой Сева, – идите!
Он потряс головой, включил электрический чайник и сыпанул в заварочный сразу полпачки чая. Девчонки вздрогнули, словно их кто-то расколдовал, и поплелись в спальню.
Но обо всем этом Дина знала лишь по рассказам – сама она в подушечном бою не участвовала. Не было настроения. Каким-то все это казалось детским, глупым, неинтересным... Тогда она сказала Свете: "Голова болит", но дело было не в голове. Наверное, она стала взрослой. И как это она будет прыгать перед Маратом в таком виде? Глупости. Марата, кстати, тоже там не было.
Девчонкам попало, однако ребят не выдали. Те заговаривали, как ни в чем не бывало, однако девчонки решили: бойкот. Не разговаривать, не общаться, глядеть сквозь. Вот так! Пусть предателям будет стыдно.
– Его там не было, – сказала наконец Дина.
– Мало ли что! – Света опять уселась на ее постели. – Тут дело принципа.
Дина молчала.
– Лично я ничего в нем не нахожу, – поджимая губы, сказала Света. Чересчур он выставляется. Большим умником себя имеет!
– Что ему, дурачком прикидываться?
– Ну, я не знаю. – Света на цыпочках отправилась к своей кровати, прошептав напоследок: – Будет бойкот насчет Маратика, будут и "звуки животных", ясно?
Какой тут бойкот? Назавтра они начали репетировать сцену из "Отелло". Марат пришел с толстым темно-коричневым томом и спросил:
– Ты вообще-то читала?
– Вообще-то нет, – призналась Дина.
– Ладно, темнота, – махнул он рукой с видом превосходства. – Слушай.
И начал читать. Сказать честно, большого удовольствия Дина не получила. Как-то все эти страсти проходили мимо. А тут еще лезла малышня, жаждущая поиграть в настольный теннис, – на террасе стоял теннисный стол.
– Да ну их, – сказал Марат. – Пошли на природу.
В дальнем конце лагеря стояла хозяйственная пристройка без окон. Скрывшись за пристройкой, они перелезли через забор и пошли в лес. Ушли недалеко, сели на толстом спиленном дереве, и Марат снова стал читать.
Солнце светило сбоку; Дина щурила глаза – ресницы, просвечивающие на солнце, казались золотистыми мохнатыми метелками. Она почти не слушала текст – все было ясно и так, – слушала лишь голос Марата.
Читал он с выражением и даже с мимикой. Жалко, конечно, было Дездемону. Впрочем, не очень: чересчур уж она была безответная. Таких людей и жалеть не хочется. Отелло, конечно, самодур. Короче говоря, с ними все ясно. Однако Дина готова была слушать пьесу еще раз с самого начала, и еще, и еще...
Назавтра начали репетировать. Здесь же, на бревне. Дина сначала стеснялась, краснела, мямлила или, наоборот, частила, словно горохом сыпала, лишь бы быстрее закончить.
– Актерский зажим, – хмурясь, изрек Марат. И приказал Дине пройтись вприсядку вокруг их дерева, напевая "цыганочку".
– Зачем? – удивилась Дина.
– Система Станиславского, – коротко объяснил Марат. – Отвлекает и снимает зажим.
И все последующие репетиции начинались с того, что Дина, напевая "цыганочку", отправлялась на карачках вокруг дерева. Зажим действительно снимался, однако на всю репетицию Дина заряжалась смешливым настроением и фыркала в самых неподходящих местах.
В родительский день между тем отец не приехал. Приехали Римма с Лёкой.
– А чего папы нету? – сумрачно-капризным голосом, обычным при разговоре с Риммой, спросила Дина.
– У него конференция, – быстро и как бы виновато ответила Римма: тоже привычная интонация в их разговорах.
"Зачем она приперлась? – подумала Дина. – О чем теперь с ней разговаривать? Надо ведь хотя бы час с ней посидеть!"
– Папа не смог, но мы решили, что мне надо съездить, – словно отвечая на ее вопрос, сказала Римма. – Подумали – ко всем приедут, а ты будешь одна... И Лёке захотелось к сестричке.
Лёка, сделав дыру в бумаге, деловито ковыряла пальцем, отправляя в рот кусочки пирога.
– Вот пирог испекла, – добавила Римма.
Марат появился как спаситель. Римма и Лёка встретили его словно своего. Особенно Лёка. "Ну и прекрасно, – подумала Дина, – пускай теперь их развлекает. Вот и время пройдет".
Она искоса наблюдала за Маратом, но после того, как Сева-вожатый, проходя мимо, бросил быстрый, но очень внимательный взгляд на Римму – было видно, что она его очень заинтересовала, – Дина невольно перевела на нее взгляд и уже не отводила. Как-то так вышло, что она впервые посмотрела на Римму не своим – обычным и привычным – взглядом, а как бы со стороны. Словно на кого-то чужого и незнакомого, увиденного только что и впервые.
Это было непривычно и странно. Что-то словно сдвинулось в ее восприятии. Она смотрела на незнакомую женщину – как она смеется, как закрывается от солнца красивой рукой, как встряхивает головой, отбрасывая назад тяжелую массу густых соломенных волос, – и... она ей нравилась.
Опять прошел Сева-вожатый, еще издали вперив в Римму свой взгляд. Римма тоже посмотрела на него, и, встретившись с ней глазами, Сева залился краской и пробормотал "здрасьте". Хотя Дина смотрела на Римму сбоку, она вполне могла представить, как Римма поднимает на Севу свои большие светло-карие глаза – очень редкий цвет – в густых, загнутых кверху ресницах. Да и сочетание: карие глаза – светлые волосы, – тоже не часто встречается, а густая шевелюра Риммы, между прочим, своя, не крашенная! Так что Севе было отчего смутиться.
"Что-то ты размямлилась, старуха, – сказала себе Дина. – Она ведь не кто-нибудь тебе, а мачеха! Ма-че-ха. Злая, подлая, мерзкая мачеха. Как в сказке. Усылает бедную падчерицу в лес, чтобы та принесла ей земляники. В январе, заметьте!" Однако же – справедливости ради – Римма не была ни злой, ни подлой, ни мерзкой. И за земляникой Дину в лес не посылала, а ездила сама и пичкала затем Дину и Лёку одуряюще пахучим земляничным вареньем.
– Проснись, спящая красавица, я прекрасный принц!
Марат толкал ее коленкой, а Римма, что-то, видно, спросив перед этим, глядела на нее, ожидая ответа. Поняв, что Дина ничего не слышала, она снова спросила:
– Я думаю, форму тебе новую надо купить, правда?
– Чего это?
– Там у тебя ведь на локте заплатка и на подоле чернила...
– На локте ведь заплатка, не на носу, – буркнула Дина, замечая, как что-то погасло у Риммы в лице и как Римма, склонившись, стала неловко расправлять складки своей пестрой цыганской юбки.
– Проводишь? – не глядя, спросила Римма.
– Волдырь натерла. – Дина потрясла ногой.
Она смотрела, как они уходили: Лёка посредине, а Марат и Римма с обеих сторон держат ее за руки.
Громко и резко закричала сойка. Дина заметила шмыгнувшую по ветке белку и хотела окликнуть Лёку – та все время мечтала увидеть в лесу настоящую белку (белку в зоопарке Лёка почему-то считала ненастоящей, вроде игрушечной, что ли), но они отошли уже довольно далеко. Дина вдруг почувствовала себя ужасно одинокой, хотелось, чтобы кто-нибудь приласкал ее – пусть даже Римма. Но Римма когда-то в самом начале пыталась погладить ее по голове – она мотнула головой и так посмотрела, что Римма отдернула руку, точно ожегшись.
Она с каким-то облегчением увидела, как, мелькнув в последний раз, исчезла за деревьями яркая юбка Риммы. Все время, пока они были, Дина чувствовала какое-то раздражающее неудобство. От виноватого вида, от заискивающего голоса Риммы. Почему она так с ней разговаривает, словно в чем-то провинилась? "Ты знаешь почему, – ответила она себе самой. – Знает кошка, чье мясо съела! Все правильно". А прежней уверенности отчего-то не появлялось...
Дальше все закружилось, понеслось, полетело и помчалось. Казалось, что все происшедшее вместилось в один день – между тем от начала и до конца прошла ровно неделя. Конец, разумеется, – тот миг, когда она в запотевшем окне троллейбуса в последний раз увидела Марата. Начало... Вот оно.
Солнечный день, такой жаркий, что, кажется, не исход августа сейчас, а самая макушка лета. Их отряд на озере, все обветренные, загорелые, и только Сева прячется в тени, оберегая свое веснушчатое, никогда не загорающее тело. С чего же все тогда началось?.. "Случайность это или нет? – снова и снова думала Дина. – Нет, пожалуй, не случайность. Не было бы этого повода – нашелся бы другой". Просто с некоторых пор она начала кое-кому действовать на нервы. Асланянцу, например, или Скородумову. Зотикову еще. И именно с тех пор, как Сева-вожатый собрал их на террасе. До этого они Дину почти не замечали, после – начали замечать. Смешки, ехидные взгляды, глупые замечания вроде "вон каша Дездемоночка потопала". Асланянц вообще всех девчонок начал называть Дездемонами. Так и говорил: "Привет Дездемонам!" Или "Дездемоны, в волейбол перекинемся?" Но это так, между прочим, а по-серьезному им чем-то мешала именно Дина.
Они с Маратом играли надувным мячом, зайдя по колени в воду. Солнце жарило вовсю, все вокруг, разомлев, притихло – даже ветерка не было слышно, даже плеска волн. Потом вдруг завизжали девчонки, но и их голоса, и голос Севы донеслись словно сквозь стекло. Дина следила, как летит к ней, кувыркаясь, красно-белый мяч, и легко, кончиками пальцев, толкала его назад, к Марату. Потом вдруг мяч, не долетев, упал посередке между ними и закачался на воде, а Дина услыхала голос Скородумова:
– Эй, Павлов! Идь сюда, дело есть.
Они стояли на берегу, все трое – Скородумов, Асланянц и Зотиков, – и Скородумов что-то бережно держал на вытянутой ладони. Марат спросил:
– Чего?
– Идь, не бойся. Глянь.
– Лягушка, – сказал Марат, подойдя. – И что?
– А ничего. Мы тут поспорили просто, слабо или не слабо Павлову положить Динке за шиворот лягушку.
– С какой стати?
– Да так... Шутка.
– Эй! – позвала его Дина, подбрасывая мяч.
Марат двинулся обратно и чуть не растянулся на подставленной ноге Асланянца.
– Она сказала тебе "эй"? – произнес в нос Асланянц. – Я не ослышался? Лично нас это возмущает, да, ребята? Слушай, в самом деле, ты же человек, а не животное какое-то, чтобы говорить тебе "эй"!
– Ладно вам, ребята...
Дина насторожилась, услышав его голос, просительный и заискивающий, до этого она почти не вслушивалась в то, что они там говорили. Она подошла поближе.
– Да ты возьми, глянь, какая симпатяшка! – Скородумов сунул Марату лягушку, а когда тот отпрянул, дурашливо завопил: – Хлопцы, да он нашу жабку боится!
– Ничего я не боюсь. – Марат взял лягушку и спросил: – Где это вы ее нашли? Лягушка – ночное животное.
– Где нашли – уже нет! Так мы насчет слабо тебе или не слабо положить ее Динке за шиворот.
– Просто некоторые люди считают, что Маратик баба, – писклявым голосом сказал Зотиков. – Ну а я лично считаю, что он парень что надо!
"Интересно, что им от меня нужно?" – подумала Дина, пытаясь поймать взгляд хотя бы кого-нибудь из них. Но удивительно: ни один так ни разу на нее и не глянул. Словно ее и не было. Вот дураки! Лягушкой испугали. Противно, конечно, однако вовсе не смертельно.
– Ну и шутки у вас! – сглотнув, сказал Марат.
– Шутки, а как же! – подтвердил Скородумов.
– Шутки, шутки! – притопывая, зачастил Асланянц.
– Шюточки-и! – дурачась, запищал Зотиков.
Марат повернулся к Дине. Лягушка сидела у него на ладони, пристально и бессмысленно глядя выпученными глазами.
– Шутки так шутки, – криво улыбнувшись, сказал он. И сделал шаг. Потом еще.
Лягушка все сидела, словно неживая. Дина перехватила его взгляд – и вдруг как будто что-то включилось, какая-то телепатическая связь: она ясно, совершенно ясно прочла его мысли! "Прошу тебя, пожалуйста, кричал – нет, вопил он. – Ведь это шутка! Это понарошку! Невзаправду! Ты ведь понимаешь?! Игра. Просто игра. Смешная".
Он медленно, шаг за шагом, шел к ней. И так же медленно она отступала. Не отводя от него взгляда, веря, что унижение в его глазах вот-вот сменится чем-нибудь другим. Чем угодно, только бы не этот загнанный взгляд побитой собачонки.
Они зашли в воду уже по пояс. "Это всего одна секунда, – вопили его глаза. – Нет, полсекунды – а потом все будет как прежде!.." Чего-то все равно до конца она не понимала.
Дина перевела взгляд на тех – те напряженно следили, вытянув шеи, обменивались короткими смешками. Марат сделал еще один шаг, и она поняла: сейчас он действительно положит ей за шиворот лягушку! Хотя какой шиворот, она ведь в купальнике? Те облегченно заулыбались, а ее вдруг озарило. Им просто надо было, чтобы он ее предал. Отчего-то после этого им легче станет жить.
– Эй, – тихонько сказала она Марату, чтобы как-то помочь, вывести его из этого состояния.
Он быстро, рывком отвел глаза, в следующий миг ладонь с лягушкой оказалась прямо перед ней, еще в следующий что-то булькнуло у Дины в горле, она с размаху ударила его по руке и, что-то крича и захлебываясь в рыданиях, вцепилась в него, царапаясь, молотя стиснутыми кулаками и ненавидя, ненавидя до темноты в глазах, до потери сознания...
Она не помнила, как ее оторвали от Марата, как вытащили на берег и уложили на песке. Она царапала и подгребала к себе песок, задыхаясь от рыданий, вся извивалась от усилий выплеснуть, выгнать из себя эту жуткую тоску. Она не помнила, как Зотиков носил в купальной шапочке воду и лил ей на голову, как Скородумов, удерживая ее руки, пытался заглянуть ей в лицо белесыми от страха глазами и бормотал заикаясь:
– Т-ты это... успокойся, а? П-перестань, а?
– Ребята, мы ведь ничего, правда? – суетился Асланянц, бросаясь то к одному, то к другому. – Павлов, скажи! Я вообще в этом деле последний человек! Сказали – пошли пошутим, ну и я.
Потом подбежал Сева и, став на колени, принялся щупать ее лоб. Уже не рыдая, а лишь судорожно икая, Дина глядела в его зеркальные очки, видя свое бледное, перекошенное, залитое слезами лицо.
– Перегрелась, – сказал Сева.
В голове было так тяжело и скверно, точно она и в самом деле перегрелась. Все ушли на обед. Дина лежала на нерасстеленной кровати, глядя в потолок.
Когда стихли голоса девчонок, она сияла со лба влажное, прохладное полотенце и встала. Губы были спаленные и сухие, во рту тоже шелестело от сухости, словно она ела песок. Ее сумка находилась, разумеется, у кастелянши, там было немного белья и теплая кофта. "Заберут", – подумала она равнодушно. Однако же в кармане кофты была трешка, которую на всякий случай дал ей отец. "Перебьюсь", – подумала она снова. Мысли ворочались еле-еле, тяжелые какие-то, ленивые. Конечно, в электричку можно сесть и без билета, точно так же и в троллейбус. Дина никогда не испытывала судьбу и не ездила без билета – было стыдно даже представить, как ее застукивает контроль, как стыдят, спрашивают, из какой она школы... Но теперь было все равно.
Из-под матраца Светы Савельевой она достала красный карандаш, которым Света иногда наводила румянец, постояла, раздумывая, где бы написать, и написала на подоконнике: "Я уехала домой". Потом достала Сэлинджера из-под своего матраца и вышла.
Проходя мимо библиотеки, она все так же спокойно и не таясь подошла к раскрытому окну и положила Сэлинджера на подоконник. Книга почему-то была связана с ним, и не хотелось на нее даже смотреть. Что-то писавшая за столом библиотекарша не подняла головы.
Везло Дине и дальше. Калитка была открыта – и ни человека. Она пошла по узкой лесной дороге, и лишь, изгибаясь, дорога чуть свернула в сторону, как исчез лагерь, стих лагерный шум, и Дина оказалась одна среди леса. Среди зеленого храма. Так, выдрючиваясь, называла лес Римма. Но честное слово, сейчас это определение казалось Дине не таким уж и глупым. Покой и умиротворение были разлиты вокруг, а повсюду щебетала, звенела, перекликалась, шуршала вечная, лесная, своя жизнь...
Но не было покоя у Дины на душе. Сначала зеленый этот храм вроде бы и подействовал на нее, снял спазм, стоявший в горле еще с той отодвинувшейся, казалось, на сто лет назад минуты, однако взамен этого плаксивого, в любой миг готового взорваться рыданиями состояния надвигалось другое: мрачное какое-то, хмурое и тяжелое. И лишь только за редеющими деревьями мелькнула насыпь, а вдали послышался гудок электрички, как это состояние оформилось в беспощадную и ясную мысль.
А он?! Так и будет жить себе да поживать? Вроде ничего и не случилось! Ничего абсолютно?!
Но ведь случилось! Случилось! Он должен запомнить это на всю свою жизнь. Позор и предательство навсегда должны остаться на нем клеймом. "Подлецам надо мстить, – сказала она себе, – страшно мстить!" Но как? Этого она пока еще не знала.
Запыхавшаяся, с колотящимся сердцем вбежала Дина на территорию лагеря. Конечно, она опоздала. Все давным-давно пообедали, пошли на тихий час, ее надпись уже увидели, и сейчас в лагере паника.
Однако Сева-вожатый, вроде бы и не собираясь снаряжать погоню, сидел на скамейке у спальни, то ли вырезая что-то перочинным ножом, то ли просто строгая чурку.
– В медпункте была? – спросил он, подняв голову.
Дина кивнула.
На цыпочках она вошла в тихонько посапывавшую спальню – свежий воздух действовал лучше всякого снотворного – и пробралась к подоконнику. Надпись была на месте, просто ее никто не заметил. Дина послюнила палец и размазала надпись.
На следующий день показывали кино. Он – теперь у него не было имени, – вдруг подсел к Дине. Она посмотрела на него, как на пустое место, а он, похоже, принял это за какой-то знак примирения и обрадованно забормотал о своем осточертевшем братце.
– Знаешь, вчера получил письмо от Тарасика, ну, не сам он писал, конечно, а бабка, он только палец приложил, намочил в чернилах и шмякнул печать. Такие там хохмочки, слушай! Бабка поит его парным молоком. "Пей, говорит, – это молочко просто от коровки". А Тарасик: "Бабушка, а от какого зверя кислое молоко?" От какого зверя!
Дина неопределенно кивнула.
– А однажды утром бабка говорит: "Сегодня мне приснился твой братик!" Я, значит. А Тарасик: "Ой, бабуся, как жалко, что я не лег к тебе в кровать, тогда бы и мне он приснился!"
Было похоже на то, как она когда-то подсела к нему и стала рассказывать про Лёку, – но нет, все было иначе.
Погас свет, пошло начало журнала, он наклонился к ее уху и прошептал:
– Не сердись.
– Я не сержусь, – сказала она чужим голосом.
– Правда не сердишься?
– Правда.
Назавтра они продолжили репетировать "Отелло". Конечно, все уже было не так, раз даже Света Савельева сказала:
– Лады, старуха! Будут тебе "звуки животных" на костре. Молодец, что уже не лижешься с Маратиком!
– А когда я с ним лизалась? – хмуро поинтересовалась Дина.
– Извините, если что не так, – тотчас слиняла Света. – Я ведь в переносном смысле.
Отчего-то даже такая задира, как Света, не захотела с ней связываться. Вроде бы на ней висела табличка, словно на трансформаторной будке: "Не трогай! Убьет!"
Один лишь Марат этого не видел. Или не хотел видеть. Она репетировала, разговаривала с ним, даже смеялась его шуткам, а в голове гвоздем засела одна-единственная мысль: "Как?! Ну как ему отомстить?!"
– Почему ты ни разу не спросила... ну, чего ради мне взбрело в голову с этой сценой из спектакля?
Отрепетировав в последний раз, они возвращались в лагерь со "своей" поляны. Прощальный костер – завтра. Репетиции окончены.
Дина молча пожала плечами. Тогда она была счастлива, что ему это "взбрело", а сейчас... Не все ли равно.
– Я тебе скажу, я никому не говорил, никто не знает, ни один человек. Только тебе. Потому что, знаешь, ты настоящий друг.
Он говорил путано и сбивчиво, как о чем-то необыкновенно важном.
– Для меня это будет самый настоящий Рубикон. Знаешь, что такое Рубикон?
– Знаю. Река. "Рубикон перейден, – сказал великий полководец Юлий Цезарь. – Обратно пути нет".
– Вот именно. Обратно пути нет.
– Что-то я не поняла. Ты объясни, если хочешь.
– Конечно, хочу. Ты знаешь, я... В общем, ну, как тебе сказать... Я хочу стать артистом! – выпалил он.
– Подумаешь, тайна, – небрежно сказала она. – Многие хотят. Только не я.
– Честно?
– А то как.
– Ну а для меня... просто смысл жизни, и все! Серьезно.
Он взглянул на нее с коротким смешком, но по глазам было видно – да, серьезно.
– Понятно. Значит, блеснуть решил. У тебя вообще-то ничего получается.
– Да не блеснуть, не блеснуть! Все наоборот. Я ведь не просто так сказал – Рубикон. Если у меня бы все по-человечески было...
– А как у тебя?
– Знаешь, я боюсь.
– Кого?
– Ну, публику, народ. Зрителей, в общем. Читаю, репетирую, ну, один человек, два или даже три – все ничего. Все хорошо, хвалят меня, я и сам вижу, что ничего, есть, как говорится, данные... Но только выхожу на сцену – все. Конец мне, понимаешь?
– В каком смысле? – уточнила она.
– Да во всех. Словно в пропасть лечу.
– Текст забываешь?
– Текст забываю, руки-ноги, это самое... отнимаются, в голове каша. Ну и тэ дэ.
– Понятненько... – протянула она. Что-то наклевывалось. Что-то оч-чень любопытное...
– Ты хочешь спросить, зачем я еще и на этот костер полез?
– Хочу, – кивнула она.
Действительно, чего это ради лезет он на костер? Джордано Бруно подумать только!
– Потому что это – последний шанс. Самый последний, ясно тебе?
– Ну, почему?
– Да потому! В школе я уже оскандалился два раза. Провалился с треском! Третий раз, сама понимаешь...
Она согласно покивала.
– В Доме пионеров, в кружке, – тоже. Попросили меня из кружка. Почти. Предложили реквизит разный делать, костюмы – а на кой они мне? В общем, последняя надежда. Понимаешь, я должен в себя поверить. Убедиться, что могу. Ты не думай, я не просто с бухты-барахты. Я аутотренингом занимаюсь – знаешь, что это такое?
– Ага. "Я сильный и смелый, я лучше всех, я всех талантливее..." Ну, внушил себе это?
– Почти.
– Ты что, и правда так сильно хочешь в артисты? – спросила она недоверчиво. – А если не выйдет? Все равно придется стать кем-то другим.
– И ты туда же! – воскликнул он почти что с мукой. – Все равно как моя мама: все профессии важны, все профессии нужны. Не будешь, сынуля, артистом – будешь кем-нибудь другим, не менее уважаемым: педагогом, инженером, врачом, поваром, наконец! А я не хо-чу! Понимаете вы все?!
– Ну не ори ты так!
– Я не ору. Вот ты – кем ты хочешь быть? Ты уже решила?
– Ну, не точно... Филологом, в общем. Можно преподавать, можно журналистом, могу даже в иняз, я английский хорошо знаю...
– Вот видишь. Тебе все равно. А мне – нет. Способны вы это понять?!
– Да понимаю я, в чем дело. Хочешь – ну и хоти. Не жалко. А почему все-таки ты сказал, что это последняя надежда?
– Понимаешь, – сказал он уже спокойнее, – просто я решил: если и на этот раз ничего не удастся, значит, я и правда для этой профессии не гожусь. Ведь хотеть – это одно, а мочь – совсем другое, правда? Но я думаю, что сыграю. Шекспир хороший писатель, правда?
– Ничего, – кивнула она.
– У него выигрышные роли, я в театральный на экзамен обязательно из Шекспира приготовлю. Ты хорошая партнерша, правда. С тобой легко. Может, вместе в театральный?
– Еще чего! Слушай, а если ты и завтра провалишься?
– Я не знаю, что будет тогда. Все равно как если жизнь кончится.
– Это что, так важно?
Он кивнул.
– Так для тебя важно? – повторила она. – Правда, важно?
А прощальный костер получился веселый. С начала и до конца. Хотя как для кого, это верно. Что весело одним, для других может оказаться очень грустным, не так ли?
Гвоздем программы было выступление Светы Савельевой со "звуками животных". Громко объявив: "Звуки животных мира в исполнении Светланы Савельевой", Света начала выступление. Сначала она встрепенулась, затрясла руками, словно крыльями, оглядела всех победно и свысока и закукарекала задиристо и звонко, как полный задора и боевого огня повелитель мусорной кучи – петух. Петух с большой буквы! Потом, потряхивая кокетливо головой, приглядываясь то одним, то другим глазом и разгребая ногой землю в поисках червячка, Света, она же курица, сказала вопросительно: "Ко-о? Ко-о? Ко-ко?" "Чик-чирик!" – чирикал, прыгая тут же, воробей. Однако вдоль забора, хищно сузив глаза, крался кот, осторожно переставляя лапы. Ф-р-р! – взлетели воробьи. "Булды-булды!" – злобно забулдыкал индюк, тряся бородой и наступая на кота. "Мр-р-р... Мяу!" – обиженно взвыл кот и убрался восвояси.
Потом появились пес и лошадь, поросенок и гусь, а также корова, барашек и коза. В конце протрубил слон, непонятно как забредший на Светин скотный двор, зарычал тигр, и попугай с глупо вытаращенными глазами прокричал металлическим голосом: "Попка дур-рак! Попка дур-рак! Хар-рошенький попочка, ха-рошенький!"
Свету дважды вызывали на "бис", отбивая ладони, однако этот гвоздь программы оказался малюсеньким гвоздиком по сравнению с тем гвоздищем, что был потом.
Потом была финальная сцена из пьесы Вильяма Шекспира "Отелло".
– Английский драматург Вильям Шекспир – всем нам известная личность, – встав, громко объявил Сева-вожатый, – так что насчет него особо распространяться не буду. Пару слов о пьесе "Отелло", сцену из которой в исполнении наших юных артистов вы увидите сейчас. "Отелло" трагедия любви и рев... то есть верности. Мавр любил Дездемону, а она была ему верна. Все остальное несущественно. Будут вопросы?
Вопросы полетели со всех сторон.
– А чего он ее задушил?
– Главное не то, что задушил, а то, что раскаялся. Еще вопросы?
– Марв чего такое?
– Мавр – это негр. Кажется, по-древнегречески.
– А мою бабку Мавра зовут!
– Исходя из вышесказанного, Мавра по-древнегречески – черная. Негритянка то есть.
– Она белая! Еще чего! Может, и я негр?
Сева закатил глаза и развел руками.
– Слушай, ты, чудо гороховое, тебя как, Виктором зовут? Победитель по-латыни! Так кого ты в своей жизни победил? Вытри нос и не разводи философию. Больше на вопросы не отвечаю. Маэстро, туш!
Зотиков включил проигрыватель, зазвучала зловещая тема судьбы из оперы "Кармен". Все повернули головы к наспех сколоченному дощатому помосту, задрапированному со всех сторон выгоревшими малиновыми шторами.
Громко топая по помосту, двое в черных масках раздвинули занавес, и в неверном колеблющемся свете горящих свечей все увидели Дездемону, спящую на белоснежном ложе.
– Впечатляет, – в общей тишине сказал Асланянц.
Впечатляло. И кому какое дело, что ложе – задрапированное списанными тюлевыми занавесками корыто, в котором повариха держала месячный запас лука, поставленное на две расшатанные табуретки?.. Дездемона спала, и тени от ресниц вздрагивали на ее щеках, а сбоку, из темноты, уже подкрадывался мстительный мавр. Вот кого бы никто не узнал! Даже Дина, зная, разумеется, кто это, отшатнулась в страхе, впервые увидев загримированного Марата. Его лицо и руки были вымазаны сапожной ваксой, отчего особенно выделялись сверкающие белки глаз и чуть подкрашенные свекольным соком губы. На голове – завязанное чалмой полотенце, руки в перстнях и бряцающих браслетах, реквизированных у многочисленных модниц. Картинным жестом отбросив назад запахнутый плащ, расшитый узорами (скатерть из кабинета директора), Отелло приблизился к Дездемоне. Немилосердно скрипели доски помоста.
– Таков мой долг, – произнес Марат в наступившей тишине низким, ниже обычного, голосом и протянул вперед зловеще-черные руки. – Таков мой долг!..
И дальше – то повышая голос, то переходя на шепот, замедляя речь или убыстряя почти до скороговорки. По-прежнему стояла тишина, лишь потрескивали изредка догорающие головешки прощального костра.
– Задую свет. Сперва свечу задую, потом ее.
Дина всхрапнула – еле слышно. Потом свистнула носом – чуть-чуть. Марат, трагически вещавший, ничего не услышал, но зато робко хихикнул кто-то из младших, сидевших у помоста. На него зашикали.
– На свете не найдется Прометея, чтоб вновь тебя зажечь, как ты была!
Дина всхрапнула громче и, приоткрыв один глаз, покосилась в сторону младших – там уже двое, корчась, зажимали ладонями рты.
– Должна увянуть сорванная роза, – сказал Марат с первыми признаками беспокойства.
Сонная муха – о, дорогая мушечка! – села на палец голой Дининой ноги, торчащей из-под покрывала. Дина задергала пальцем, сгоняя муху, а в публике взметнулся чей-то истерический смешок:
– О-ха-ха!
– Я за... задушу тебя, – сказал Марат прерывающимся голосом и умолк.
Дина чуть приоткрыла оба глаза и, щурясь, поглядела на него сквозь ресницы, слегка приподняв голову. Он стоял вполоборота к ней, глядя в пол, и теребил складки плаща. Наверное, он побледнел, хотя под краской этого не было видно. Удовлетворенная Дина закрыла глаза и откинулась на подушку. Это тоже было замечено новыми приступами хихиканья.
Марат молчал. Шли секунды.
