Текст книги "Лягушка"
Автор книги: Лариса Евгеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Евгеньева Лариса (Прус Лариса Евгеньевна)
Лягушка
Лариса ЕВГЕНЬЕВА
(Лариса Евгеньевна Прус)
Лягушка
Лицо у нее было бледное, словно картофельный росток. И глаза какие-то бесцветные. Она ненавидела эти глаза. Она ненавидела это лицо. Она ненавидела этот лагерь, куда ее посылали каждый год.
Посылали, усылали, засылали... Избавлялись. Так, во всяком случае, она думала. С глаз долой, из сердца вон. Что ж, они, по крайней мере, очень и очень в этом раскаются. Когда-нибудь. Возможно, не очень скоро, но она подождет.
Давным-давно, у каких-то первобытных народностей, она читала, был обычай: сажать старикашек на саночки и увозить в какую-нибудь безлюдную местность. Везли, везли, старикашки дорогой сваливались – там и оставались. Конечно, они знали, зачем их везут, – такой обычай. Жуткое дело. А еще у других первобытных туземцев, она читала, так там вообще был обычай съедать своих старух. Дарвин, "Путешествие на корабле "Бигль". Все это с голодухи, конечно. Но Римму она бы не съела даже с голодухи. На саночках – пожалуйста!
Она представила, как везет Римму на саночках, метет пурга, лепит снегом в лицо – ледяным, колючим... Все это она представила очень даже живо, но зато никак не могла вообразить Римму старухой. Она представила Римму в седом косматом парике, а на белом гладком лице – несколько линий черным карандашом, которые должны изображать морщины. Она фыркнула. Да это же Римма в роли старухи Изергиль! В студенческом театре! Лёку оставили у соседей, а сами отправились, расфуфырившись. Впрочем, она не фуфырилась. Она села в последнем ряду, а отец – в первом. Она не знает, что он там видел из своего первого ряда, но то, что она видела из последнего, было ужасно.
Тряся своими лохмами, Римма завывала, вопила и визжала – это была не старуха Изергиль, а вообще какая-то шекспировская ведьма. Или нет – просто дурочка. "Ду-роч-ка", – повторила она мстительно.
Библиотекарша, поскрипывая гравием, молча прошла мимо, поднялась на крыльцо и стала отпирать замок. Дина встала со скамейки, одернула юбку и пошла вслед за библиотекаршей. На прошлой смене в библиотеке сидела Анна Елисеевна, очень милая женщина. Но Дине, честно сказать, поднадоели ее ахи да охи. "Ты не читаешь книги, а глотаешь", – без конца твердила она Дине. И еще: "Разве есть какая-то польза от такого сумасшедшего чтения?!" Как будто эту пользу можно измерить калориями или килограммами! "Во-первых, человек становится умнее, а во-вторых, просто интересно. Во-первых, интересно, – исправила сама себя Дина. – А все остальное постольку-поскольку".
Милая Анна Елисеевна не могла придумать ничего лучшего, как начать спрашивать у Дины о содержании прочитанных книг. Все это, конечно, с самыми лучшими побуждениями, но, оставшись в лагере на вторую смену (точнее, будучи оставлена), Дина с облегчением увидела, что вместо милейшей Анны Елисеевны в библиотеке появилось новое лицо – довольно-таки серая особа неопределенного возраста. Имени ее Дина так и не узнала, улыбаться новая библиотекарша, похоже, вообще не умела, но зато никаких охов и ахов по поводу ее сумасшедшего чтения не было и в помине. Библиотекарша равнодушно кивала в ответ на Динино "здрасьте", равнодушно заполняла формуляр, переглядывала отобранные книги и так же равнодушно встречала Дину через три дня с кипой книг, уже прочитанных.
Запах книг, какая-то особая тишина и прохлада – тоже особая... Прошелестит страница, скрипнет стеллаж, жужжа, забьется о стекло муха... Дина могла бы проводить здесь не часы – дни! Даже эта небогатая лагерная библиотека – четыре стеллажа – казалась ей пещерой чудес. Можно было начать смотреть книги по порядку, с первого стеллажа, методично просматривая одну за другой. Тогда не будет ощущения, что она прозевала что-то интересное. А можно, наоборот, со скучающим видом прохаживаться между стеллажами и вдруг: а ну-ка, ну-ка, что там за яркий такой корешок? Давай выползай на свет божий! Можно было так, а можно – эдак. Все зависело от настроения.
Сегодня, например, Дина настроилась на свободную охоту. Она прошла к третьему стеллажу и, не глядя, вытащила нетолстую книжку, чуть выдававшуюся из плотного ряда. Внезапно дыхание у нее перехватило, а ладони стали мокрыми. Она держала в руках... Нет-нет, может, ей показалось? От жары, что ли, померещилось? Дина чуть ли не носом уткнулась в книжку, осторожно лаская ее пальцами; новехонькая, ни разу, видно, не читанная, без единого пятнышка... Сэлинджер! "Над пропастью во ржи"! Дина въявь держала свою мечту.
В прошлом году она прочла эту книгу впервые. Самое смешное – что ее взяла для себя в библиотеке Римма. Книга была страшно затрепанной, в противных жирных пятнах, полурассыпавшаяся, без начала. Неприятно было даже взять ее в руки. Однако Дина взяла, прочла первую страницу и уже не могла оторваться до самого конца. Она хотела перечитывать ее снова и снова, однако Римма отнесла книгу в свою взрослую библиотеку через несколько дней.
Римма, конечно, не знала, что Дина тоже прочла эту книгу. В детской библиотеке ее выдавали только в читалке, а читалку Дина отчего-то не любила. С книгой она любила оставаться совсем одна.
С тех пор Дина заболела этой книгой. Но она прекрасно знала, что книги ей не иметь. Не маленькая, знает не хуже других, что такое "книжный бум" и сколько стоят хорошие книги у всяких там спекулянтов! Но ведь она держит сейчас эту книгу, ее книгу, в руках. И это вовсе не сон. Вот, пожалуйста, самая настоящая библиотека, самые настоящие стеллажи – и никого нет. "И никого нет", – повторила она чуть ли не вслух и, еще не успев осмыслить, быстрым движением засунула книгу под пояс юбки, прикрыв сверху просторной блузкой.
Дело было сделано. "Вот если бы в библиотеке сидела сейчас Анна Елисеевна, – подумала она с запоздалым раскаянием, – тогда, конечно..." И вдруг снова испуг – не испуг, ужас! – буквально пригвоздил ее к полу. С другой стороны стеллажа, в просвет между двумя полками, на нее смотрело что-то марсианское. Что-то жуткое, невиданное и необъяснимое. Но даже при всей нереальности происходящего она отметила: смотрело с интересом. Но тут завизжала за окном малышня, кашлянула библиотекарша, скрипнула стулом – и наваждение развеялось. Стало ли от этого лучше – вот вопрос!
Марат Павлов из их отряда наблюдал за Диной сквозь свои огромные дымчатые очки. Она могла поклясться, что в библиотеку никто не входил! Что он там, со вчерашнего дня сидел? А в висках стучало: "Он видел! видел! видел!" Пылая лицом, Дина пошла к выходу.
– Я ничего не буду брать, – бросила она библиотекарше.
Та молча и равнодушно глянула и снова склонилась над столом.
Значит, Марат Павлов. Он был не из их школы, но Дина его знала. Из года в год они встречались на городской олимпиаде по литературе, так что вполне успели примелькаться друг другу.
– Слушай, чего ты там слямзила?
Опять он подкрался к ней неслышно, испугав до полусмерти!
– Ты чего? – остановившись, крикнула она визгливым от страха и стыда голосом. – Ты чего за мной шпионишь? Чего вышныриваешь? Как этот... тать! На цыпочках...
– Ну, даешь! – протянул он озадаченно. – Мне ж интересно. Никто за тобой на цыпочках не шпионит, это у меня просто лапти такие. – Он поднял ногу и продемонстрировал кед на толстой резиновой подошве. – Бесшумные! Так что ты там сля... позаимствовала?
– Не твое дело.
– Брось, я ведь тоже как-никак интересуюсь. Стоящее?
Быстро оглянувшись – аллея была пуста, – она вытащила книжку.
– Ничего. Есть вкус, – похвалил Марат. – Слушай, а я что недавно приобрел: "Историю пиратства"! Пошли мы, значит, с папашкой к профессору папашка по делу, а я просто так. Ну, знакомый его, живой такой старикан. Книг у него – жуть. Да он и сам не знает, что у него есть, а чего нет. Точно! Нужна ему эта "История пиратства"! Книги воровать не грех, закончил он убежденно.
– Не знаю...
– Не знаешь! А заимствуешь! Первый раз, что ли?
Она молча кивнула.
– А я, слушай, и Буссенара, и второй том Майн Рида, и "Тайну индийских гробниц"...
– Я чуть не умерла от страха. Еще когда увидела: кто-то смотрит, словно марсианин!
– А, очки. Это папашкины. Дал поносить на пленэре. Слушай, у меня ведь двойник этой книжки. Ну, два экземпляра. Один мой, другой для обмена. Если бы я знал, я тебе запросто мог подарить.
– Подари! А эту я тихонько на место положу!
– Ну... Я человеку обещал. Один человек, понимаешь? Я ему то, он мне это. Обещал уже.
После ужина, когда привезли кино, Дина подсела к Марату и сказала:
– Ты знаешь, я все думаю над этим... Вот у тебя, например, много книг, да? А кто-то приходит и потихоньку берет себе книжку, тайком...
– Лямзит, что ли?
– Ага. Тогда ты тоже будешь считать, что книги воровать не грех? Если не ты, а у тебя?
– Слушай, ну ты и зануда! Хуже моего Тарасика.
– Это кто?
– Брат. Три года. Целый день с утра до ночи: "почему?", "почему?", "почему?". Мне надоело, я как рявкну ему: "Потому!" А он: "Почему потому?"
– А моя Лёка, ей три с половиной, тоже страшно смешная. Она не выговаривает "эр" и хитрющая такая! Ей говорят: "Скажи "Мурчик" (это кот наш, Мурчик), а она: "Можно, я скажу просто "кот"?"
Марат засмеялся, сзади зашикали.
– Лёка – это сестра?
– Ну да.
– Они в этом возрасте ужасно смешные, – сказал он солидно.
Дина почти не смотрела фильм и все время припоминала, что же такое смешное говорила Лёка? Несколько раз она принималась шептать на ухо Марату:
– Знаешь, по телевизору она как-то смотрела фильм о бактериях, а потом увидела гусеницу да как закричит: "Смотрите, вон лезет такая хорошенькая бактерия!" И еще, я вспомнила, она ужасно не любит ходить, все время просится на руки. Я говорю: "Надо ногами ходить. Для чего тебе ноги?" А она: "Для ботинок!" А один раз погладила нашего Мурчика и говорит: "Какие у него натуральные кожаные уши!" Это она слышала, как Римма рассказывала про свое натуральное кожаное пальто.
Всякий раз Марат с готовностью наклонялся, внимательно слушал, а затем смеялся. Когда они возвращались после фильма, он еще рассказал о своем Тарасике:
– Молодчага такой парень, любит порубать. Съел две тарелки манной каши, гладит себя по пузу. Мама спрашивает: "Тарасик, что надо сказать?" А парниша: "Еще!" Лично я считаю, с младшим братом мне повезло.
– Я тоже, – сказала она.
После этого, конечно, она не спала всю ночь, немного поспала лишь под утро, перед самым подъемом. Чем она занималась? А самоедством. Дело в том, что она не любила врать. Органически не переносила вранья. А тут вдруг: "Я тоже". Она не то что не считала, что ей повезло, – она их не-на-ви-де-ла. И Лёку, и Римму. Хотя прекрасно понимала, что Лёка тут ни при чем. Если быть точной, то она и Римму не так уж чтобы ненавидела – она просто старалась жить так, как будто их нет. Так, будто продолжается то время после смерти мамы, когда они с отцом жили вдвоем. Не говоря ни слова, залезала к нему в карман, брала деньги, покупала цветы; в вазе у маминого портрета всегда были живые цветы. Осенью – рябина, кленовые листья, зимой – ветка ели или сосны. Отец никогда не требовал отчета – он знал, что Дина не оставит себе без спроса ни копейки. Иногда, по настроению, открывала "мамин" шкаф, примеряла, прикидывая, кое-что укорачивала... Ведь отец сказал ей: "Теперь это твое". А с мамой они уже сравнялись по росту.
У Риммы хватило ума не приближаться к этому шкафу, иначе бы она ей показала!
Впрочем, Римма была полная и абсолютная мещанка. Вкуса у нее не было ни малейшего, а обожала она всякие блестки, бантики-шмантики и тому подобное.
Дина пыталась жить, словно их нет, но они-то были! И каждое движение, каждое слово, каждый жест – словно ножом по стеклу!! Вот Римма, нечесаная, в ветхом каком-то халатишке, катает Лёку в коляске. Да где там катает трясет коляску на одном месте, вытряхивая ребенку мозги! Это чтобы не отходить от старух, с утра до ночи дежурящих на скамейке возле песочницы. Больше всего Римма любит сплетничать со старухами. И через каждые два слова – "мой". Отца она называет "мой". "Мой пришел... мой сказал... Мой! Мой".
Это же с ума можно сойти. Отец – доктор наук, замдиректора научно-исследовательского института, и Римма – недоучившаяся студентка! Дважды ее отчисляли, дважды восстанавливали, а уж что творится у них дома перед сессиями! Днем и ночью Римма пишет шпаргалки, отец что-то пытается вдолбить в ее глупую башку. Римма рыдает: "Я все равно ничего не запоминаю!" – и отец, махнув рукой, садится рядом с ней и тоже начинает писать шпаргалки. А утром – пятак под пятку; кряхтя, влезает в какое-то школьное еще платье, которое приносит на экзаменах удачу, Мурчик с ночи закрыт в ванной, чтобы, не дай бог, не перешел дорогу, хотя как в квартире определить, перешел кот дорогу или не перешел?
Однажды перед самым уходом на "счастливом" платье во всю спину разошлась молния – ну так Римма в жару мучилась в кофте, только чтобы остаться в этом платье.
"И все-таки, – думала Дина, – почему я сказала "Я тоже?!"
Утром на зарядке Дина лихорадочно вспоминала Лёкины перлы, чтобы рассказать Марату, а он вдруг спросил:
– В теннис после завтрака сыграем?
Они играли после завтрака в теннис, у нее получалось так себе, и Марат принялся ее учить. Ребята, которые ждали своей очереди, стали шуметь, но Марат сказал: "Ша, граждане" – и они затихли. В теннис Марат играл лучше всех, нос, однако, не задирал, не отказываясь играть даже с самыми "калеками", что впервые взяли в руки ракетку, причем старался им подыграть – пусть и у них появится какая-то иллюзия игры.
Дина моталась по площадке, словно загнанный заяц. Сердце колотилось в совершенно неположенных местах, сразу в нескольких – в горле, в желудке, в спине, даже в ушах. Легкие распирало от горячего воздуха и пыли, и все время хотелось чихать. Глаза щипало от той же пыли, пота и солнца, в них все время лезли растрепанные, влажные волосы. "Как корова", – подумала Дина, с жутким топотом мотаясь по площадке и видя, как легко бегает Марат. Надо было, конечно, швырнуть ракетку и уйти, но своей воли у Дины сейчас не было. Словно она приклеилась к ракетке, и эта ракетка тащила ее за собой, швыряла из одного конца площадки в другой.
– Хватит на сегодня, – сжалился наконец Марат.
Когда Дина, загнанно дыша, соображала, как бы по-незаметнее вытащить из кармана довольно-таки серый платок, чтобы вытереть пыльное лицо, к ней подошел Марат.
– Слушай, – сказал он, улыбаясь, – а тебя нужно гонять каждый день! Смотри, какие щеки стали розовенькие, а то ходишь бледная. Хотя так тоже ничего, – добавил он, – но, говорят, румянец – признак здоровья! И глаза стали ярче, честное слово!
– А так... тебе не нравятся? – со смешком (вроде шутка) спросила она.
– Почему нет? Нравятся. Словно бледно-голубая акварель, красивый цвет.
Она сунула ракетку в руки подошедшему Асланянцу и почти что убежала не хватало еще, чтобы Марат сейчас увидел ее лицо: теперь румянец пылал, наверное, не только на щеках, но и на ушах, и даже на носу!
В воскресенье был родительский день. Приехали все трое – отец, Римма и Лёка. Собственно, приехал один отец, те же – заявились. Римма в цветастом ярком платье с рюшиками, крылышками и бантиками, веки намазаны серебристо-синим, полные губы в розовой помаде. "Словно тряпичная баба, которую сажают на заварочный чайник", – непримиримо подумала Дина.
Они расположились на скамейке под сосной. Римма вынимала из сумки пакеты – пирог один, пирог другой, конфеты шоколадные, ириски, орехи, семечки... Дина развернула обертку и стала нехотя жевать конфету, а Римма, взяв двумя пальцами Лёкино ухо, противным, сюсюкающим голосом, которым она всегда разговаривала с Лёкой, сказала:
– А ушки у Лёки грязные-прегрязные! Капризничала сегодня, не хотела мыть уши. В следующий раз не поедешь к Диночке!
"Вот уж буду плакать", – подумала Дина с привычным ехидством, однако прежней злости почему-то не было.
Лёка полезла на колени к отцу.
– Непослушная девочка, – просюсюкала Римма. – Папа не любит грязнуль!
– Будешь мыть грязные уши? – спросил отец, бережно придерживая Лёку.
– Не! – крикнула та.
– Почему?
– Чтобы руки не пачкать, – хитренько скосив глаза, нашлась Лёка.
Отец перехватил Динин взгляд и перестал улыбаться, а его глаза сделались словно бы виноватыми. А Дина думала: "Запомнить и рассказать Марату".
И тут, словно его звали, появился Марат. Он что-то подбрасывал и снова ловил, неторопливо приближаясь к ним по аллее. Она знала: родители Марата в санатории, Тарасик у бабки, поэтому к нему никто и не приехал.
– Я тоже хочу! – крикнула Лёка, глядя на большую шишку, которую подбрасывал Марат.
– Так это твоя знаменитая Лёка? – отдавая Лёке шишку, спросил он у Дины. – Знаете, она мне все уши прожужжала своей сестренкой! Лёка то, Лёка это... – Теперь Марат обращался к Римме.
Римма заулыбалась и зарозовела; отец удивленно поглядел на Дину.
– Белке отдам, – решила Лёка, разглядывая шишку. – Пусть ест.
Марат спросил:
– У тебя есть белка?
– В зоопарке есть. Или тут, в лесу. Которые живут.
Дина наблюдала за Маратом – он держался свободно, словно взрослый. Рассказал о своем Тарасике, пообещал Римме две книги доктора Спока о воспитании детей. Наверное, благодаря Марату, сегодняшнее посещение обошлось гораздо веселее.
Перед уходом Римма принялась складывать свертки и пакеты в руки Дине, которая стояла истуканом, не выказывая ни малейшей радости, тем паче благодарности.
– Говорил – не надо возиться с пирогами, – хмурясь, сказал отец.
– Ну как же! Все-таки домашнее!
– Мне магазинное больше нравится, – не удержалась от шпильки Дина.
Римма, по-прежнему улыбаясь своей кукольной улыбкой – непробиваемая особа! – вручила последний пакет, с земляничным пирогом, Марату.
– Мальчик один, к мальчику мама не приехала, угостим его пирожком? просюсюкала она, обнимая Лёку.
Марат покраснел и смущенно стал благодарить, а когда они, помахав на прощание, скрылись за поворотом, отломил кусочек пирога.
– Вку-усно, – промычал он с набитым ртом.
– Держи. – Дина принялась нагружать его свертками и пакетами.
– А ты?
– Я сказала – держи. И без разговоров.
– Ух, вкуснятина, – повторил он, расплываясь в улыбке.
– Ты там мальчишкам все не раздавай, – сказала она заботливо, словно старшая сестра. – Себе оставь немножко.
– Будь спок, – откликнулся он и пошел по аллее своей легкой, быстрой походкой.
Оказалось, что Марату Римма понравилась.
– Тебе нравится, как она одета?!
– Нормально одета. Во всяком случае, у нее есть свой стиль.
– Ну, я не знаю! Она ведь дура!
– Что-то я не заметил.
– А что ты вообще заметил! Она тебя просто... купила пирожком! У нее вообще и вкусы какие-то примитивные. Правда! Ей двадцать шесть лет, а она берет в библиотеке "Капитан Сорви-голова", Майн Рида, Жюля Верна, Буссенара... Это же детские книжки!
– Она любит такие книжки?
– Ты думаешь, она их читает?! Что-то я ни разу не видела. Полежат-полежат, а потом она их уносит. А я, – Дина хихикнула, – утащу тихонько и читаю. Все-таки польза.
– Лучше уж в библиотеке брать, если ты ее так не переносишь.
– В библиотеке! Пойди возьми. Если хочешь знать, это ей подружка из читального зала незаконно выдает. Библиотекарша, подружка ее.
– Значит, она их не читает?..
– Вот тупой! Говорю – не заглядывает. Ну, может, разик какой...
– А вот и сама тупая, – заявил он насмешливо. – Она же для тебя берет.
– Для меня? – Дина лишь передернула плечом – так это было нелепо.
– Слушай, нельзя же быть такой однозначной...
– Да что ты заливаешь вообще?!
– Ничего не заливаю. А ты видишь все, как тебе удобно. А на самом деле...
– Да что ты знаешь, как на самом деле! Посидел с ней полчаса на скамеечке – и еще... судит еще, называется! Что ты знаешь... Она же втируша! Влезла в нашу семью, она нам сто лет не была нужна, недоучка несчастная! У меня, если хочешь знать, отец великий человек, ну, не великий, так большой, а она – домохозяйка, мещанка!
– Какая разница? Он же ее любит.
– Он... любит... Да ты что?!
– А ты, наверное, и правда слепая, – сказал Марат раздраженно и, спрыгнув с бревна, на котором они сидели, пошел в самый центр орущей спортивной площадки.
Она бросилась за ним – пусть объяснит, докажет! – и в этот самый миг тяжелый баскетбольный мяч лупанул ее по голове так, что из глаз посыпались искры. И в голове у нее словно что-то перевернулось. Как могла она не заметить этого раньше? То, как отец разговаривает с Риммой, то, как он улыбается ей, приходя домой, как говорит с ней по телефону, как смотрит на нее, наконец... А Дину обступили потные, разгоряченные мальчишки, вопя, выталкивали ее с площадки... Ватными ногами она переступила через белую линию, и на площадке тотчас продолжилась игра.
– Слушай, ну тебя и тарарахнуло! Наверное, звезды увидала? – Марат осторожно пригнул ей голову и сказал: – Шишка будет, это я тебе обещаю. И кожа немножко содрана. Потопали в медпункт.
И тут она заревела – громко, с подвывом, широко разевая рот и заглатывая воздух. Так она не плакала уже сто лет, а самое смешное, абсолютно таким же манером плакала Лёка. Все-таки они были наполовину сестры...
Когда Она вышла из медпункта – с зеленой кляксой в волосах, – Марат ждал ее, покусывая травинку. Они рядом пошли по дорожке. Потом она спросила:
– Почему ты сказал, что она брала для меня? Она же мне ничего не говорила.
– А если бы ты знала, что она берет книги для тебя, ты бы их стала читать?
Она выкрикнула:
– Ни! За! Что!
– Ну так кто тупой? – спросил он с усмешкой и подтолкнул ее.
Отстранившись, она свернула с тропинки. Шла, загребая ногами сухую хвою. Запахло осенью.
...Еще новость: она вдруг часто начала краснеть. Перехватит в столовой его взгляд – их столы стоят наискосок – и зальется краской по самые уши. Или на озере, куда их водили в хорошую погоду. Марат вызвался учить ее плавать – кое-как, по-собачьи, она еще могла проплыть метров пять, а дальше не хватало воздуха, грудь перехватывало, и она торопилась встать на ноги.
– Первым делом, – сказал он, – нужно научиться отдыхать на спине. Просто лежать и глядеть вверх. Давай, ты не утонешь.
Зажмурившись от страха, Дина завалилась на спину, на его подставленную руку.
– Дыши, – сказал он, – ну! Не задерживай дыхание!
Дина стала дышать, вода тихонько покачивала ее, намокшие волосы легко повело в одну сторону, потом в другую. Она открыла глаза.
– Сейчас я уберу руку – ты не бойся. Ладно? Ты будешь точно так же лежать.
Она смотрела на склоненное над ней лицо Марата с царапиной на щеке и мокрыми, слипшимися треугольничками ресницами, отчего глаза были похожи на какие-то колючие цветочки. Он еще раз сказал, что убирает руку, потом вдруг удивился:
– Слушай, ты как помидор! У тебя не солнечный удар?
Он убрал свою руку, и Дина, все так же продолжая смотреть на Марата, начала медленно исчезать под водой. Когда вода хлынула в нос и уши, она забултыхалась и встала на ноги, фыркая и отплевываясь.
– Ну, ты и топор! – поразился он.
Она махнула рукой – топор так топор – и побрела на берег.
А он еще подходил:
– Эй, красная-прекрасная, как дела?
Она молча пожимала плечами, отворачиваясь. Лицо пылало.
Потом, когда подошел Сева, вожатый, и сказал, чтобы после тихого часа она приходила на террасу, Дина поняла: лето кончилось. Можно обманывать себя и говорить: "Что ж, осталось еще почти две недели, разве этого мало?", но все равно оно кончилось. День за днем теперь будут лететь, мчаться – не оглянешься.
А на террасе собирались, чтобы готовить прощальный костер. Дина не была такой уж особенной активисткой – просто когда человека четвертый год подряд отправляют в один и тот же лагерь, да еще на два срока, то этот, можно сказать, старожил, хочешь не хочешь, становится для вожатых своим.
После тихого часа Дина пошла на террасу. Там уже шумели и дурачились малыши из младших отрядов, старших было всего несколько человек: Скородумов, Асланянц, Жора Зотиков и, конечно, она. Потом подошел Марат. Дина как-то не поняла: звал и его вожатый или он заявился сам?
В общем, все было как и в прошлые разы. Обсуждали, кто из ребят имеет какие-либо таланты, чтобы проявить их на костре. Бывали смены, когда талантов объявлялось пруд пруди, лезли, что называется, изо всех щелей. Тогда и костер затягивался чуть ли не до полуночи: таланты выступать не отказывались, наоборот, жаждали! А бывали смены бедные на таланты. Это уж какая раскладка попадется. А с бедных что взять?
Вот эта смена как раз и была бедной на таланты. Малышня еще суетилась, притаскивала упиравшихся бедолаг, прямо-таки силой вырывая у них согласие прочитать стишок из школьной программы или потанцевать "Яблочко", а старшие сидели, будто воды в рот набрав. Наконец Сева-вожатый отпустил малышей.
– Ф-фу, – выдохнул он. – Теперь ваши предложения.
Какие еще предложения? Они переглядывались и пожимали плечами.
– Ребята, отнеситесь ответственно! – призвал Сева.
– Да нет у нас в смене никаких талантов, честно! – писклявым голосом сказал Жора Зотиков.
– Абсолютно! – подтвердил Скородумов басом.
– Неужели никто ничего не умеет? Вот ты, Асланянц! Не поверю, что ты такой скучный человек!
– Чего скучный? Я не скучный! Я фокусы могу показывать. Эти... карточные.
– Ага! Здорово он их показывает! – подтвердил Скородумов.
– Ребята, неужели вы не понимаете неуместность карточных фокусов на пионерском костре?!
Дине стало жалко Севу, и она пообещала, что Света Савельева, с которой они немного подружились, изобразит звуки животных.
После отбоя Света часто смешила девочек, принимаясь то лаять по-собачьи, то мяукать, то блеять, то кудахтать. Это получалось у нее очень похоже и, главное, смешно. Дина не была уверена, согласится ли Света изображать звуки животных на прощальном костре, но попытаться уговорить ее все же стоило.
– Ладно, – кивнул Сева, – звуки так звуки. Еще что?
– Я предлагаю сцену из спектакля, – сказал Марат. До сих пор он молча сидел в углу, так что о нем даже забыли. Теперь все повернулись в его сторону, а он повторил как ни в чем не бывало: – Сцену из спектакля! По-моему, это будет интересно и не скучно.
– Но из какого? – спросил Сева.
– Из "Отелло", – отозвался Марат без раздумий. – Я, например, согласен сыграть Отелло.
– Ну да... волосы у тебя, того... кучерявые, – сказал Сева, слегка замороченный происходящим. – Один будешь играть или с Дездемоной?
– С Дездемоной. С ней! – И Марат, как будто это само собой разумелось, показал на Дину.
Теперь все головы повернулись к ней.
У Дины перехватило дыхание.
– Дэз-дэ-мона, – дурацки коверкая, проблеял Асланянц, а Зотиков, закатывая глаза, затрясся в мелком смехе.
– Тише! – Сева хлопнул по столу ладонью, хотя особого шума как раз и не было. – Поскольку есть предложение, его надо обсудить.
– А чего обсуждать? – пробасил Скородумов. – Раз сам вызывается... Может, только кого покрасивше поискать на эту, на Дездемону?
– Подумаешь, знаток! – фыркнул Марат.
– Чего знаток? Я никакой не знаток. Чего думал, того и сказал.
– Если хотите, у нее настоящий тип эпохи Возрождения! Лицо – как на старых картинах! Джотто, "Рождение Венеры", ясно? – Подойдя к Дине, он стал размахивать руками перед ее носом, словно экскурсовод.
– Это какое же рождение? Там, где она голая из ракушки вылазит? Асланянц в восторге вертел головой, а уши у него пылали, словно два фонаря.
– Ладно! – Сева стукнул по столу уже не ладонью, а кулаком. Готовьте своего "Отелло"! Моя помощь вам нужна?
– Мы сами, – быстро сказал Марат.
Они ушли. Остались лишь Марат и Дина.
– Да ты не трухай! – подмигнул он ей.
– А почему ты решил... что у меня получится?
– Слушай, старуха, почему ты такая в себе неуверенная? Другая бы нос задирала до потолка, а ты... Ладно, завтра вечером на этом месте! – Он помахал ей рукой и пошел с террасы.
После отбоя, когда Света натешила девчонок "звуками животных", Дина позвала ее к себе. Света не стала забираться к ней под одеяло, как это делали девчонки, когда хотели посекретничать, а села на край Дининой постели и довольно-таки неласково спросила:
– Чего тебе?
Дина как можно убедительнее попросила ее выступить на прощальном костре со "звуками животных", однако Света молчала. Она сидела отвернувшись, и выражение ее лица не было видно Дине.
– Я бы, может, и согласилась, – наконец сказала она, – если бы кто другой попросил. А для тебя – фигушки!
– Почему? – растерялась Дина.
– А так! Как вам – так на блюдечке должны, а как вы – так чихаете на всех!
Сейчас уже замолчала Дина. Она ничего не понимала. Света снова заговорила.
– Девчонки тебя не одобряют. Потому что если все – так все. И нечего! Поняла?
– Нет, – сказала Дина. – Не поняла. Ничего.
– Ты дурочка или прикидываешься?
– Дурочка, наверное, – сказала Дина. – Только все равно я ничего не понимаю.
– Да ведь бойкот у нас! Бойкот насчет мальчишек! Мы же договорились. А ты с этим, с Маратиком!.. Неразлейвода.
Чья-то тень мелькнула у стеклянной двери, и Света юркнула под кровать. Дверь открылась, и Сева-вожатый заглянул в спальню, посмотрел и так же осторожно закрыл дверь. А Дина вспомнила: Сева-вожатый! Когда наступало его ночное дежурство по лагерю, мальчишки заранее предвкушали массу удовольствий. В спальном корпусе старших спальня девочек и спальня мальчиков разделялись нешироким коридором; в конце коридора стоял стол и кресло, а на столе – электрический чайник, телефон и неяркий ночник. Это и было место ночного дежурного. Обычно дежурные читали книгу, пили чай, подремывали или отправлялись смотреть спальни малышей. Однако почему с таким нетерпением ждали дежурства Севы-вожатого?
Потому что Сева был уникальной личностью.
Уложив ребят, попив чаю и опять пройдясь по спальням, Сева затем усаживался в кресло и впадал в странное состояние, похожее на летаргию. Это было что-то вроде сна, но в то же время и не сон. Глаза у Севы были закрыты, лицо блаженно-расслабленное, он слегка посвистывал носом, но в то же время Сева вступал в разговор, отвечал на вопросы, причем вполне осмысленно, и даже спорил. Однако при одном условии: если говорить с ним тихим, спокойным голосом и ни в коем случае не шуметь. В желающих "поговорить" с Севой не было отбоя, однако брали не всех, не более пяти человек на один раз. Ведь известно: чем больше народу, тем больше шума.
И начиналось.
– Сева, "Спартак" – никуда не годная команда! Калеки, мазилы! (А Сева болел именно за "Спартак".)
– Клевета и чепуха, – монотонно отвечал Сева.
– Сева, а зачем за обедом ты скушал четыре вторых?
– Неправда, не кушал, – блаженно улыбаясь, отвечал Сева.
Ну и тому подобное. Особенной находчивостью вопросы, адресованные Севе, не отличались. Но все равно было смешно до коликов, и то и дело кого-нибудь в приступе смеха уволакивали в спальню, зажимая ему рот полотенцем.
