Текст книги "Отголосок: от погибшего деда до умершего"

Автор книги: Лариса Денисенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Крематорий действительно находился рядом со входом в заведение. Внутри помещение было облицовано плиткой чернильного цвета, обрамление было серебри стым. Тонкое, едва заметное серебряное кружево, похожее на паутину. Ничего лишнего. Звучала печальная, но энергетически мощная классическая музыка; на специальном месте стоял гроб с моим дедом. По правую сторону от него – серебристый (металлический) стол с несколькими бокалами из светло-зеленого, салатного стекла, несколько бутылок рейнвейна и на блюде в виде подковы – куски рыбы на шпажках. Интересно, каково это – жевать прикопченную рыбу именно тогда, когда будут коптить деда. Извращенная режиссура. Вообще, если бы не покойник, все это напоминало бы прием в филармонии: классическая музыка, безупречно подобранные напитки и закуска, изысканно и подобающе одетые люди, камин. Ничего лишнего. Кроме покойника. Приходить в филармонию с покойником – это уж слишком, хватит того, что глаза давно умерших композиторов наблюдают за вами с офортов на стенах, а кроме того, звучит музыка этих же покойников.

«Вагнер?» – между прочим уточнила я у Олафа, так как подозревала, что музыку выбирал именно он. Я рассматривала людей, которые находились в зале. Никак не могла собраться с духом и приблизиться к деду. Кроме меня, Олафа, ну и деда здесь было несколько человек. Прилизанный мужчина в черном, похожий на конферансье в концертах органной музыки, если бы Моцарт увидел его во сне, он тут же принялся бы писать Реквием. Симпатичный мужчина в сером дорогом костюме, он был похож на представителя государственных органов, лицо его, между тем, показалось мне знакомым. Женщину средних лет, которая внимательно рассматривала меня, как придирчивый член жюри на выставке собак, я раньше никогда не видела. Еще немного, и я бы послушно продемонстрировала ей свои зубы, уши и телосложение.

«Марта, ты совсем не разбираешься в классической музыке?» – услышала я Олафа. Я не ожидала от него таких прямых вопросов. «В похоронной – не очень», – поспешила соврать я, классическую музыку я не знала, впрочем, современную тоже, но мне не хотелось признаваться в этом Олафу, кроме того, врать ему мне нравилось. Олаф был вежливым человеком и по обыкновению воздерживался от выставления напоказ невежества своих клиентов. Впрочем, похоронную музыку я ненавидела, помню, как отказала в месте помощника одному талантливому юристу потому, что во время собеседования его мобильный телефон приобщился к нашему разговору общеизвестной мелодией Шопена.

«Ты ошиблась, это не Вагнер. Это первая часть Пятой симфонии Малера, если вслушаться, сразу поймешь, что это – настоящий военный марш. Мне показалось это уместным, жаль, что я не мог проконсультироваться с твоим отцом». «Может, лучше было бы запустить что-то еврейское? Кстати, вы же всегда в курсе всех дел, кто эти люди, и где раввин?»

«Раввин?» «Да». «Мы решили, что это лишнее. Не нужно потакать сумасбродству, измученная болезнями душа барона, готовящаяся отправиться на небеса, имеет право на отдых и однозначность. Никакого искусственного еврейства, никаких волнений. И конечно, никаких раввинов. В свое время к барону приходил отец Ральф, диалога у них не получилось, но это не из-за отца, а из-за твоего деда, он хотел диалога исключительно на своих условиях, а отец Ральф такое отношение мог стерпеть только от Папы».

Я улыбнулась, Олаф сделал вид, что не заметил этого. «А Папа – только от Бога, и то этот факт не доказан», – не удержалась я от комментария. Но чему-чему, а мастерскому игнорированию неудобных вопросов учат всех юри стов. А герр Кох был отличником.

«Теперь о людях, которые здесь присутствуют. Как ты поняла, это – герр Теодор, он директор этого… ээээ». «Крематория?» – решила помочь ему я. «В определенном смысле. Второй мужчина – из Министерства юстиции, его звать Клаус Рéрихт, ты должна понимать, что его присутствие здесь обусловлено его должностью и ээээ… военным прошлым господина барона. А женщина – лечащая медсестра барона, фрау Тереза, она неотлучно находилась при герре Вайхене в последние месяцы его жизни».

Клаус Рерихт. Он точно мне был знаком. Когда узнаёшь не только лицо, но и имя человека, это свидетельствует о том, что ты уже наверняка его где-то видел. Мне показалось, что и герр Рерихт узнает меня, и я решила поздороваться, но Теодор лишил меня этой возможности. Началась церемония прощания.

Дед оказался очень похожим на папу, я вздрогнула, будто увидела в гробу отца. Похудевшего, старого, измученного болезнями отца. Когда я приблизилась, чтобы поцеловать его (я решила, будь что будет, но я его поцелую в лоб), заметила, что на деде были разные ботинки. Они были совсем разные. Отличались друг от друга не только цветом (правый ботинок был черный, левый – бежевый с выдавленным синусоидным узором, который окутывал носок, будто кто-то старался набросить на него лассо), но и формой, качеством и длиной шнурков. «Что это такое? Вы вообще видели его обувь?» Я собиралась спросить об этом шепотом у Олафа, но меня услышали все.

«Господин барон не любил одинаковых вещей, они усиливали его беспокойство, он очень нервничал, когда видел что-то одинаковое», – объяснила мне медсестра Тереза. Она была права, по крайней мере, отправляться в печь в одинаковых вещах мой дед не собирался. Носки были разными. Пуговицы тоже.

Преимущество кремации заключается в том, что не успеешь ты вцепиться в человека, как его поглощает пламя. И если я видела людей, которых невозможно было оторвать от гроба, уже опускаемого в могилу, то увидеть людей, которые бы вместе с гробом лезли в печь, мне не приходилось. Ты успеваешь только подумать о том, что на нем непарные ботинки, пуговицы и носки. А еще успеваешь узнать о том, что парные вещи его бесили, как пламя уже слизывает черты того, кто все время был для тебя мертвым, незнакомым и далеким.

«Все позади, дорогая», – сказал Олаф и обнял меня, не прикасаясь. Где этому учат? «Мне нехорошо», – честно сказала я ему, заметив, как вроде бы знакомый мне Клаус Рерихт, присутствующий здесь по делам службы, потянулся за салатным бокалом и куском рыбы.

«Я теперь поняла, кого он рисовал», – услышала я кого-то снизу. Это была фрау Тереза. «Извините?» «Ваш дед постоянно рисовал одно и то же лицо». Я молчала, поэтому она продолжила: «Я думала, что он рисует себя в молодости. Правда, эти колечки в ушах меня смущали, не мог он носить колечек, не такие были времена. Но теперь понимаю, что он рисовал вас. С подобранными волосами или короткой прической, не очень понятно, хотя рисовал он неплохо. Во всяком случае, как по мне». «Этого не может быть, – сказала я. – Он никогда меня не видел. И у меня не было коротких причесок». «Возможно, ваш отец показал ему ваше фото. Или герр Кох, – настаивала она. – Так или иначе, но у меня есть три ваших портрета и еще кое-что, что нарисовал ваш дед. Хотите посмотреть?» Я очень хотела посмотреть, поэтому мы договорились, что встретимся послезавтра, когда фрау Тереза будет выходная.

«Рисовал он очень и очень неплохо, хотя мир не ценит понятных рисунков. Это из-за того, что в художественные критики идут извращенцы. Вы видели работы Макса Эрнста?» Я видела. «А я долго их не видела. Я вообще не знала о его существовании, у меня были другие приоритеты. И другие знакомства. Но у меня был поклонник, вот он как раз и работал художественным критиком в журнале. Он сказал, что я – вылитая «Молодая химера» Эрнста, можете себе вообразить, как мне это польстило. Бог мой, я чуть до потолка не прыгала. Я – и на полотне выдающегося художника! Гордилась я собой долго, пока не увидела, что это из себя представляет». Я старалась припомнить, как выглядит химера. «Вижу, вы не можете припомнить. Слава Богу, еще приснится! Эта химера выглядит, как химическая колба или запаянная в нескольких местах стеклянная труба в короткой юбочке». Я силилась представить себе это. Тереза перешла на шепот. «Вы знаете, я не сторонница фашистской идеологии, но в одном я с ними согласна. Это дегенеративное искусство! А тот, кто думает иначе, просто никогда не представлял себе, что его могут изобразить, как колбу в короткой юбочке».

«Вы подобрали очень изысканный букет, фрейлейн Вайхен, бело-голубой», – услышала я тихий-тихий голос. Так говорят тяжелобольные люди, а еще, наверное, директоры крематориев. Потому что я увидела рядом с собой Теодора. «Он очень к лицу барону. Барвинок – голубизна его глаз, гипсофила – его седина, у вас безупречный вкус». Так вот как называется эта беленькая цветущая мелкотня. Гипсофила! Это ж надо: маленькая, белая, нежная, а имеет такое название. Как сексуальный извращенец. Гипсофил – человек, который насилует загипсованных калек. Что только не лезет в голову. Я посмотрела на Теодора и решила, что ему сложно общаться с родственниками тех, кого он сжигает в своем заведении. Действительно, о чем можно говорить? О своих гипсофильных ассоциациях рассказывать не хотелось. «Фрау Тереза не очень вас заговорила? Наши медсестры привыкли постоянно разговаривать, обычно их пациентам не с кем поговорить, кроме них». Он грустно улыбнулся. Я сказала, что мы с фрау Терезой обсудили немецкое авангардное искусство. Конечно, после этих слов он на меня вытаращился настолько, насколько ему позволяли его воспитание, должность и уровень сдержанности.

Отчетливо запахло рыбой, возле нас появился Клаус Рерихт, он предложил мне бокал вина. Механически взяв напиток, я подумала, что никогда не выпивала во время кремационных процедур. «Герр Кох сказал мне, что вы меня якобы узнали», – обратился он ко мне. «Мне кажется, что мы с вами вместе учились». «Вы правы. Только я старше вас на три курса. Вы сейчас преподаете в университете?» «Да». «А я работаю в Министерстве юстиции. Х-ммм. Хорошее вино! Вам принести еще?» Я отказалась.

«Герр Рерихт, я могу попросить вас о встрече на будущей неделе?» «Марта, вы можете звать меня Клаусом, в конце концов, мы учились вместе». «Хорошо, Клаус». «Я вам приглянулся, или вы хотите поговорить о чем-то другом?» Версия относительно того, что он мне мог понравиться, слегка выдернула меня из реальности. Я глотнула вина. И закашлялась.

«Я хотела поговорить о деде. У вас есть его досье? Так уж вышло, что я почти ничего о нем не знаю. И не думаю, что мой отец знает намного больше». «Мы тоже не многое знаем, хотя досье на господина барона у нас есть. Но говорить вам нужно не со мной, а с Дорой Тотер. Она руководитель нашего департамента. Ты помнишь Дору?» Неожиданно он перешел на «ты». Так часто бывает, когда погружаешься в студенческие воспоминания.

Дору Тотер я помнила, потому что всегда во время учебы попадаются такие девушки, не заметить которых не могут даже другие девушки. Что касается мужчин, то они сходят по ним с ума. Дора Тотер была красивая и статичная, как кукла. Она шла так, будто ее несли в праздничной коробке. Ее белокурые локоны были всегда безупречно завиты, она носила розовые, светло-зеленые и голубые платья, а когда уж надевала белое, то ее поздравляли с замужеством и дарили цветы. Дора Тотер не пренебрегала мужским вниманием, но никогда не была распутницей, у нее были принципы. Уж не знаю, какие именно, но точно были, у меня талант отличать принципиальных людей от непринципиальных. Она хорошо училась, но никто не думал, что она увлечена профессией, хорошая учеба Доры вызывала меньшее удивление, чем ее безупречные локоны. Многие хорошо учились, но таких локонов не было ни у кого.

Впрочем, я никогда и предположить не могла, что Дора Тотер будет работать по специальности, а тем более, возглавлять департамент военных преступлений в Министерстве юстиции. Это выпадало из моего мировосприятия и, наверное, приближалось к мировосприятию Макса Эрнста, где химические колбы щеголяют в коротких юбках, вместо лиц у людей появляются зеркальца, совиные головы, пирамиды и печные трубы, а вместо половых органов – сложные механизмы. Иногда мне кажется, что художники-авангардисты на самом деле обычные реалисты, но натуралистичность того, что они изображают, настолько шокирует людей, что они выдумывают им новые амплуа. Все считали, что Дора Тотер непременно выйдет замуж за кого-то выдающегося и будет дома воспитывать своих красивых детей с безупречными кудряшками.

Пока я вспоминала Дору, Клаус очередной раз сбегал за вином. «Сбегал» – преувеличение, он пересек зал меньше, чем за минуту, на месте осушил бокал, взял другой; обратный путь его занял втрое больше времени. Еще немного, и он опьянеет. «Так моим дедом занимается красотка Дора?» «Она пренебрегла мной. Сказала, что не намерена выходить замуж. Но сейчас она замужем». Клаус смотрел на меня с возрастающим подозрением. Будто я была в том виновата. «Не надо так смотреть на меня. Я не ее муж». Я позволила себе хихикнуть. Он не разделял моего веселья. А я не знала, нужно ли мне выражать свое сочувствие. По сценарию сегодня должны были сочувствовать мне.

«Я – привлекательный мужчина!» – услышала я от Клауса. Это утверждение услышали также Отто и Теодор, они смотрели в нашу сторону. «Я – счастливчик! Я всегда мечтал о том, чтобы подчиняться ей, но плохо растолковал Богу, что я имею в виду. Поэтому он сделал ее моей начальницей, а не любовницей». Клаус говорил все громче. Я сказала ему, что Бог вообще не одобряет любовниц. У Клауса началась икота. Мне показалось, что сейчас его вырвет на блестящий пол. Так показалось не только мне, неизвестно откуда материализовался мужчина в черном костюме, который вывел Клауса на воздух. Там его ожидало такси.

«Постойте, мне обязательно нужно взять у него визитку!» – встрепенулась я. «Фрейлейн Вайхен, когда чиновник видит однокашников, он думает, что пора напиваться и поднимать шум. Всем время от времени хочется вернуться в юность, какой бы бестолковой она ни была. Смерть усиливает эти чувства, так же как и встреча с тем, кого знал в юности. А уж если совпадают два фактора… Простите его, у него нервная работа», – мягко сказал мне Теодор, придерживая меня за локоть. «И его не любит Дора Тотер. А она ему очень нужна. Как любовница. Кстати, мне она тоже нужна. Только в другом качестве». «На все воля Божья». «Это правда. Но мне необходима его визитка», – заметила я. «Мы выудим его координаты из нашего компьютера, или вы сможете найти координаты фрау Доры Тотер на правительственном портале, пока что членов правительства не засекречивают».

Глава пятая

«Марта, ты уже собралась домой?» Рядом со мной возник Олаф Кох, я подумала, что он реальный конкурент Копперфильда. «Собираюсь». «Ты пила?» Я задумалась и не могла припомнить пила я или нет. Сделала ладони лодочкой, всунула туда нос и дохнула, чтобы проверить. Пила. «Ты можешь оставить машину здесь, не беспокойся, за ней присмотрят». Это уж вне всяких сомнений. Если они умеют присматривать за обезумевшими нацистами, которые перевоплотились в евреев, с моей законопослушной машиной они легко управятся. «Тебе вызвать такси?» Так странно, но когда меня опекают, мне начинает казаться, что я превратилась в инвалида. «Нет, спасибо, я сама. Пока, Олаф». «Держись, Марта. Пусть отец свяжется со мной, нужно обсудить ряд вопросов». Такси я вызвала по мобилке.

Я приготовилась назвать таксисту свой адрес, но вдруг решила отправиться в Scheunenviertel, а именно – к Новой синагоге. Что я там буду делать, я понятия не имела. Я продолжала чувствовать себя неловко из-за своего траурного одеяния. Черные платья годятся для вечера, незачем расхаживать в них днем. Моя мать всегда надевает черное, когда знает или допускает, что ей придется фотографироваться. Она считает, что только черный позволяет лицу и фигуре выглядеть выразительнее. Может, мне следует отправиться в фотоателье и проверить мамину теорию на себе? Теперь я себе напоминала не овдовевшую служанку-мексиканку, а работника посольства какой-нибудь мусульманской страны, хотелось говорить на арабском, несмотря на то, что я его не знала. Ведь незнание иврита не мешало моему деду общаться на нем и писать.

Манфред рассказывал, что Новая синагога была чуть ли не первым зданием, где использовались железные конструкции. Я смотрела на ее терракотово-кирпичный облик и не видела никаких железок. Хотя в теле у отца тоже есть железки. Остались в сломанной руке, он не хотел оперироваться и вытаскивать их. Если об этом не знаешь, никогда не догадаешься. Я подумала, что у отца и Новой синагоги есть кое-что общее.

На газоне неподалеку Новой синагоги я увидела невидимку, который лежал на травке, одетый лишь в черные брючки. Он лежал, раскинув ноги, и, наверное, смотрел на облака. Захотелось превратиться в нечто подобное и улечься рядом в своем черном платье.

Иногда полезно, чтобы что-то тебя поглотило, синагога поглощает, невинная и компактная снаружи, внутри она огромна. Здесь легко можно потеряться, хотя все упорядочено и понятно. Я не знала, как молятся евреи, и не решалась спросить, хотя уверена, мне бы охотно объяснили. Я просто сидела и думала о деде. Отец всегда считал, что «нормальный человек скорее станет психом, чем психиатром. Лучше уж выдумывать сексуально-извращенную ерунду всякий раз, когда кто-то рядом произносит, например, слово «клематис», чем самому его произносить и при этом хищно наблюдать за реакцией людей на название этого цветка». Выбором деда он должен быть доволен.

Я полезла в сумку за телефоном, чтобы поставить его на беззвучный режим, и тут раздался звонок. Какое-то время я смотрела на этот номер, чтобы в который раз убедиться, что его не забыла. Это был номер Наташи Ченски. Я не запоминала его в телефоне, когда она звонила, на экране не высвечивалось – Наташа Ч., только цифры. Определенная комбинация цифр, и я знала, кому они принадлежат. Точно так же астроном помнит все комбинации звезд, эти цифры были созвездием по имени Наташа Ченски. Я не заносила ее телефон в память мобилки умышленно, потому что считала: в тот день, когда я не вспомню, чей это номер, я смогу получать удовольствие от жизни и без Дерека.

«Привет, как ты?» Я рассказала о кремации. «Ну, по крайней мере, это длилось недолго», – отреагировала Наташа. «Его кремировали в разных ботинках и разных носках. Как клоуна в сценическом костюме, – сообщила я. – Там был мой сокурсник. Он нализался поминальным вином». «Ну, хоть кому-то там было весело». Наташа умеет подбавить оптимизма. «Я, собственно, звоню тебе, потому что вспомнила о Франце. Ты понимаешь, о ком идет речь?» Я вспомнила. Франц был приятелем Дерека. Красивый журналист, который писал патриотические стихи и вел историческую колонку в одном из еженедельников. Он был красив чрезвычайно, большинство людей это безоговорочно признавало. Манфред тоже его знал, и после того, как Франц без надлежащего уважения отозвался о его проекте мемориального комплекса («Фундамент памятника, созданный Манфредом фон Вайхелем, напоминает мне малахитовую шкатулку со странным земноводноподобным орнаментом, когда на это смотришь – начинает казаться, что вот-вот оттуда выпрыгнут веселые ящерицы и забросают всех жертвенными хвостами»), сказал, что не понимает, зачем мужчине, столь красивому, как Франц, выставлять напоказ свое невежество лишь потому, что ему, видите ли, взбрело в голову, что у него есть журналистские способности. «Лучше бы рекламировал трусы, чем разглагольствовать об искусстве».

«Да, я помню Франца. Он как-то зацепил Манфреда. Манфред тогда в нескольких экземплярах того номера еженедельника приписал к его фамилии через дефис какое-то глумливое словцо. Он продолжил бы дописывать, если бы его не побил аптекарь. Еще я помню песню о Дунае, которую написал Франц. «Течет река средь стран – могущественный, благодатный джин». Манфред говорит, что это песня пропойцы». Наташа засмеялась. «Я не читала его стихов. Но колонка мне нравится. Кроме того, у него много связей с людьми, занимающимися военными расследованиями. Он может помочь. Возьмешь его мейл?»

Мейл я записала в блокнот. И подумала, что мне стоит завести отдельный блокнот, посвященный деду. Нелепо помещать деда среди моих преподавательских дел, расписаний занятий, тем и координат центра по пилатесу.

Каждый раз, когда я общалась с Наташей по телефону, ни она, ни я даже не упоминали о Дереке, хотя он был единственным, что нас связывало. «Я знаю, что такое потерять покой из-за деда, – сказала Наташа. – Моего обвиняли в пособничестве немцам. А я решила доказать, что они ошибаются, эти грязные обвинения не касаются моего деда. И доказала». Я ее поблагодарила, Наташа попросила, чтобы я держала ее в курсе дел. Я пообещала.

На часах почти четыре, пора выгуливать Тролля. Я о нем чуть не забыла. Наши считали, что Тролля разбаловала Бриг. Поскольку она не работает, детей у нее нет, к домашним делам она равнодушна, а выставки, спектакли и показы мод чаще всего бывают по вечерам, она приучила Тролля выгуливаться по нескольку раз на день. Он был бы оболтусом, если бы отказывался. А оболтусом Тролль не был. Бриг каждый день гуляла с несколькими молодыми мамочками с колясками и всякий раз радовалась тому, что у нее – собачка, а не ребеночек. «Тролль на меня не срыгивает и не писает, и между ягодицами ему протирать не нужно», – как-то она сообщила нам об этих преимуществах Тролля. «И сиськи твои он не сосет, и на памперсы тратиться не надо», – тихо пробурчал Манфред, так, чтобы она его не услышала. На месте Манфреда, если он действительно хочет наследника, я бы попросила ее меньше с ними общаться.

Я вышла из синагоги, снова зазвонил телефон. Манфред! «Привет, ты вернулся?» «Да! И забрал Тролля. Я так и знал, что ты оставишь его у родителей. Ты где?» «В синагоге». Манфред молчал. «Готовишь курс еврейского права или что-то в этом роде?» – высказал он наконец предположение. «Не совсем. Нам нужно поговорить. Можешь приехать к родителям?» «Не могу. Ты, наверное, забыла, что мы живем в Берлине? Знаешь, сколько пробок сейчас на этом направлении? Давай к нам. Кроме того, ты же тут неподалеку».

Конечно, они на меня вытаращились. Это из-за платья. Невероятный эффект, надо надевать его на свидание. На меня вытаращился даже Тролль. Не понимаю, зачем вообще этому псу лапы, он мог бы передвигаться, как змея. «Господи, Марта, извини, – первым пришел в себя Манфред. – Кто-то умер на кафедре? А я еще подшучивал и Бриг развлекал шутками о тебе и синагоге, извини. Но ты бы могла объяснить!» Манфред не способен долго извиняться, лучше ему удается нападение.

Я молча прошла в гостиную, Тролль держался строго позади меня, как ребенок, несущий шлейф невесты. Мебель в квартире Манфреда авторская. Диван напоминает скалы, гостиная выполнена в голубых тонах, по обоям парят чайки, на стену проецируется старинный испанский корабль, который постоянно перемещается; занавески напоминают океанские волны. Все это должно успокаивать, во всяком случае, тех из нас, кто умеет плавать. Думаю, что гостиная посвящена Бригитте, в какой-то мере, она – бригантина.

Под диваном валялся скомканный архитектурный журнал, последний номер. С обложки мне лыбился неизвестный чернявый мужик, в сериалах такие играют коварных повес, которые метят на чужие денежки и чужих невест, и мамаши у них не менее коварные. «Тьфу», – выдал Манфред. «Ты чего это?» – поинтересовалась я. Бриг куда-то уплыла, пошла, наверное, в кубрик заваривать кофе.

«Узнала?» – Манфред пнул «сериального злодея» ногой в физиономию. «Нет», – сказала я, подняв беднягу с пола. С правой стороны было написано: «Манфред фон Вайхен: жизнь в барельефах». «О, да тут о тебе!» – обрадовалась я. «Тьфу, – Манфред был не в настроении. – Да. Тут о моей победе. Маленькое интервью, мне бы было стыдно такое брать. Складывается впечатление, что они готовятся к общению с попугаями, а не с образованными людьми». Помню, как однажды, когда он поссорился с Бриг из-за ее матери, а вышеупомянутый Франц назвал спроектированный им центр современного искусства «безголовым и сутулым импотентом, который, собственно, находится в гармонии с современным искусством, которое тоже давно не поднимало головку», Манфред заявил (выдал), что одна половина людей, у которых есть потребность портить жизнь другим, идет в тещи, а другая – в журналисты. Лично мне этот диковинное здание напоминало голову павлина с короноподобным хохолком и клювом, но, честно говоря, на фигуру безголового мужчины с опущенным фаллосом это тоже было похоже.

«Это Грюнвальд Штросс. Архитектурное посмешище. И снова я под ним, как это противно». «Ну, это же не буквально», – хмыкнула я. Манфред вздрогнул. «Я не хочу терпеть от тебя такие шутки! Сама подкладывайся под него буквально! Он умудрился испоганить мой триумф. Выиграл я. Он к этому конкурсу не имел никакого отношения. И что я вижу на обложке? Эту наглую рожу».

Бриг принесла кофе. «Показать тебе свадебные фотографии?» – поинтересовалась она. Очевидно, Грюнвальд Штросс ее совсем не волновал. «А внутри они дали огромное интервью с этой бездарью. Кому нужны твои свадебные фотки, Бриг? Они же каждый раз одинаковые!» – никак не мог угомониться Манфред. Бриг едва повела бровями.

«Я бы хотела, чтобы вы присели». Они расположились таким образом, что было заметно – до моего визита они успели поссориться и теперь сидели на расстоянии друг от друга. Бриг в кресле-маяке. А Манфред спикировал ко мне, на скалу. «Даже не знаю, с чего начать. Вчера ко мне пришел Олаф». «Кто-то оставил нам наследство?» Манфред хохотнул. «Представь себе». Тут он мне помог. «Кто?» «Отец отца». «Он сбросил награбленные сокровища русских царей на парашюте, а сейчас кто-то добропорядочный это нашел и хочет отдать нам, чтобы мы это торжественно передали русскому посольству?» «Не совсем. Он позавчера умер в сумасшедшем доме, здесь, в Берлине, и оставил нам хасидскую шляпу, Библию, самоучитель иврита, бело-голубую папку и несколько рисунков». Я понимала, что Манфред не начнет прыгать от радости, да и сознание вряд ли потеряет. Но не ожидала, что он будет спокойно хлебать кофе и смотреть на меня в ожидании продолжения этой увлекательной истории. О, я знала этот взгляд с детства. Отец уже уповал на то, что мы сейчас уснем и не нужно будет нам читать новую сказку, и тут Манфред открывал блестящие глазки и требовал продолжения.

«Сегодня я была на его кремации. Видела его в гробу. Странно одетого В разных ботинках, разных носках и с разными пуговицами!» Возможно, это его расшевелит. «А почему нам никто не сказал?» Манфред потянулся за мафином с изюмом. Это уж слишком. «А почему это ты такой спокойный? Ты что-то знал?» «Прекрати на меня так смотреть! – возмутился мой брат. – Ничего я не знал. О чем я должен был знать?» «О деде». «О деде я ничего не знал. Правда, читал как-то у тетки одно дедово письмо. Из Украины. И все». «Тогда почему ты так спокоен?» «А что мне, плакать? Ты вытаскиваешь откуда-то деда, рассказываешь о его еврейском фетишизме, что мне, по-твоему, нужно делать? Терять рассудок?» «Потерять рассудок ты еще успеешь, дед насчет этого постарался, сколько ни сопротивляйся, все равно гены возьмут свое».

«Тебе надо успокоиться, правда, Бриг?» Бригитта кивнула. Она прижала чашку с кофе к правому глазу, как будто вложила в нее глаз, наверное, грела его. Не стоит в такой позе кивать головой. Горячий кофе попал ей в глаз, она взвыла. «О Господи, Бриг!» – Манфред побежал за платочком. «Мммм… арта, – запиналась Бригитта, – что все это означает?» «Не знаю», – честно сказала я, едва сдерживая Тролля, который бросился на защиту мамы-Бриг от злого кофе, и, чтобы он не добавил ей хлопот, я перехватила его.

«Марта, успокойся. Я думаю, отец нам все объяснит». «Посмотрела бы я на тебя, если бы тебе вывалили все это дедово имущество, особенно шляпу с прядками, а потом бы ты еще должен был идти на кремацию. Я не могу спать. И думать о чем-то другом тоже не могу, понимаешь?» «Мне это тоже не очень нравится». «Представь себе, отец обо всем знал. Но зачем-то устроил фарс, потащил нас, детишек, маму на могилу неизвестно кого, и еще, помнишь, взял горсть земли для тети Эльзе. Выбивал разрешение от СССР, в лепешку разбился, унижался, выстаивал очереди, проходил собеседования. Юриста цинизмом не удивишь, но, как по мне, он перегнул палку».

«Обожгла все-таки, – сообщила Бриг, она терла глаз. – Мне так жаль, Марта. Очень жаль». «Хоть ты не бери в голову! И не скули», – прикрикнул на нее брат. «Ну, как же мне не брать в голову? Это же ваш дедушка. Он умер, а вы даже ничего о нем не знаете, не общались, не помогали». Я почувствовала, что сейчас Манфред врежет Бригитте в другой глаз. Мы с ним переглянулись. «Бриг, мне бы не хотелось с ним общаться. Но хотя бы разок я к нему могла бы съездить, чтобы разобраться, что с ним и как». «Что ты говоришь?! Это же ваш дедушка! Родной!» «Я бы посмотрел на тебя, если бы у тебя был обезумевший дед-нацист, который игрался в еврея или вещами убитых евреев, ты бы наверняка прыгала от радости и таскала бы ему каждый раз открытки с котятами, парочку детективчиков, фильмы Лени Рифеншталь и Файта Харлана и, непременно, яблочные мармеладные пастилки, да?»

Бриг собралась заплакать. «Бриг, не нужно. Это он от волнения чушь несет… И пойми… твой дед, он не воевал, так ведь?» Дед Бриг не умер и умирать не собирался, он был очень активный. Даже хобби имел: разрисовывал на свой вкус зонтики. У меня был зонтик, который он сделал специально для меня. Темно-бежевый фон, а по нему разбросаны мраморные маленькие Фемиды. «Да. На войне он не был. Мой дед был военным инженером. И у меня нет иллюзий по поводу того, чем он занимался. Но это – мой дед! Ты что думаешь, он в те времена пекарни конструировал, а может, детские карусельки, а может, стиральные машины, так что ли?» Ну, уж нет. Не дадим деду Бриг перехватить пальму первенства позорной славы у нашего деда. «А наш дед хорошенько прошелся по Польше, Беларуси и Украине. Тоже не крендели там выпекал. Он мясо запекал. Человеческое». Бриг разрыдалась. Возможно, отец был прав, мне нужно было идти в прокуратуру.

«Что-то мне не нравится наше общение, – заметил Манфред. – Может, в кино пойдем?» «Ага. Точно, кино. «Список Шиндлера», например. Или “Пианист”». Манфред начал хохотать. И извиняться. Так он хохотал и извинялся какое-то время, Тролль устал за ним наблюдать и сбежал в другую комнату. Бригитта притихла. А я сидела и наблюдала за испанским кораблем. Телефон. «Ма, привет». «Ты чего не отвечаешь на звонки?» «Я тут с Манфредом и Бригги. Разговором увлеклась». «А, Фредди рассказывает, как прошла церемония награждения?» «Нет, это я рассказываю, как прошла одна церемония». «Какая же?» «Ну, не очень наградная, если честно. Мама, а когда вы с отцом будете в городе?» «Может, завтра, а может, уже на будущей неделе, ты же в курсе о пиве Клауса?» «Лучше бы – завтра». «Зачем? Что случилось, Марта? Где Манфред?» «Рядом. Мама, слушай, а отец телефон дома оставил?» «Да. Он терпеть не может брать с собой мобильный, когда хочет отдохнуть. Сама понимаешь, стоит отъехать на несколько километров от Берлина, как начинается трезвон. Я и свой бы не включала, если бы не беспокоилась о вас». «Ма, у меня есть одна просьба. Ты не могла бы позвонить господину Коху? Он должен кое о чем проинформировать отца. Я думаю, что и тебе это сообщение покажется интересным. А потом перезвони нам». «Хорошо. Хотя не понимаю, к чему такой таинственный голос. Как в дешевой оперетте, в суде или в костеле. Оставь это, доченька, это – плохой вкус!»