Текст книги "Тысяча и две ночи. Наши на Востоке (сборник)"

Автор книги: Лариса Бортникова

Соавторы: Эльчин Сафарли,Наталья Энюнлю,Павла Рипинская,Ирина Лукашева,Исмаил Иманов,Елена Асеева,Инга Ланская,Саша Денисова,Ирина Ларькова,Самит Алиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

…А видишь, какой я худой сейчас? Веяние гребаной моды. Современный гей непременно должен быть изящненьким. Прошло время пассивных пампушек…

6

– Если ты не такой, как все, то тебя обязательно подавят массы. На пару месяцев, на десяток лет или, быть может, до последнего вздоха. В любом случае определенное время, пока природа снова не возьмет верх над разумом, ты будешь уподобляться большинству. Где-то в тринадцать я решил стать похожим на своих сверстников. Первым долгом принялся подавлять женственность, буквально выпирающую из меня предательскими ужимками, струящуюся непостижимой радиацией…

Начал следить за движениями рук, укрощать манерность. Перестал при разговоре проводить пальцами за ухом, будто убирая спадающий на лицо локон волос. Начал управлять взглядом, до того момента непроизвольно оценивающим красоту мужских тел. Теперь смотрел исключительно вперед и назад, ни в коем случае по сторонам. Это давалось особенно трудно, когда мимо проходил смуглый красавец с натруженными руками, мускулистым торсом…

Начал подолгу не бриться, облизывать губы на холодном ветру, чтобы те брутально потрескались, утяжелил походку громоздкими ботинками. Побольше бесформенной одежды темных оттенков, только бы слиться с толпой. Сейчас вспоминаю об этих потугах стать другим – как же много отчаяния в них было. На тот момент я уже настолько устал от унижений и плевков вслед… От того, что маленькие дети на поводу у взрослых бросают в меня камни, а одноклассники презрительно называют меня женскими именами. Чувствовал себя селекционно-выведенной собачонкой с двумя хвостами, оказавшейся в стае чистокровно породистых псов…

Старался молчать, не открывать рта, лишь бы как можно меньше народу услышало мой голос. Самый позорный голос на свете. В нем было столько девичьего, не оформившегося. Поэтому с двенадцати лет подсел на сигареты – самодельные самокрутки без фильтра, они стоили дешево. Выкуривал по пачке в день, с каждый затяжкой все сильнее надеясь на то, что голос огрубеет и я смогу говорить без страха быть осмеянным…

Но знал: надолго меня не хватит. Так и получилось. Слишком ярким было женское начало. Природу не одолеть. Вода рано или поздно найдет самую крошечную щель, обязательно вырвется на свободу… Я уставал от болезненного внимания, в глубине души осознавая, что оно мне… нравится.

Никогда я не соглашусь на смену пола, при всем при том, что временами ощущаю себя женщиной. Переходя дорогу, принимая душ, причесываясь перед зеркалом, задыхаясь под любимым. Вижу себя хрупкой брюнеткой с бронзовой кожей, с губами Пенелопы Круз и невинным взглядом Скарлетт Йоханссон. И самый золоторукий хирург на земле не убедит меня физически преобразиться в женщину…

Мне комфортно. Принял себя. Полюбил. Я даже не эпилируюсь, не стесняюсь своей волосатости. Понимаешь, устал подстраиваться, соблюдать стандарты. Я такой, какой есть. Меняться не собираюсь. Как говорится, бесполезно кормить орла сеном, а осла мясом…

Однажды один мой знакомый, он преподает в университете, сказал, что я не могу называть себя геем, так как являюсь транссексуалом. «Ты ощущаешь себя женщиной, у тебя нарушение полового самосознания». Он пытался мне объяснить суть моего «психического расстройства», а я смотрел на него и поражался тому, с какой легкостью люди легко навешивают ярлыки, определяют в категории. Если я читаю женские романы в мягких обложках, значит, я не могу читать Пруста или Борхеса. Если мне нравится женская одежда, значит, я непременно ношу ее и мечтаю стать бабой. Если я предпочитаю быть пассивным в сексе, значит, я никогда не смогу быть активным.

Почему люди так любят ограничивать свободу? Боятся. Почему нельзя быть другим, пусть даже особенным, вне известных симптомов, диагнозов, принадлежностей? Может, и я боюсь признаться в транссексуализме из-за страха быть еще более не таким, как все?…

7

– Она любила меня с закрытыми глазами. Странной любовью, перекликающейся с ненавистью, которую пытаешься подавить в себе, но тщетно. Потому что ненависть зачастую рождается от сумасшедшей любви и проявляется она эгоистичным желанием сохранить то, что вот-вот выскользнет из рук, утечет туда, где любое стремление удержать рядом бессильно…

Я бы согласился умереть у ее ног, быть уничтоженным ее словами, задушенным ее руками. Но она настолько сильно любила меня, что не лишила бы этого тепла, которого, кстати, я не был достоин. Слишком много пощечин, унижений получила из-за меня. Из-за моей природы. Прости, мама, не смог ее сдержать!..

Как-то сказал тебе: «Я не хочу больше жить. Приношу тебе одну боль». Ты долго смотрела в мои глаза, потом провела пальцами по ним, прошептав: «Если бы меня не было, то и тебя тоже. Если тебя не станет, то и меня не станет. Так живи хотя бы ради меня… Я буду здесь, когда бы ты ни вернулся». Знаешь, она ведь никогда не была сентиментальной. Молчаливая, печальная, с красивыми глазами. Таких слов она впредь не повторяла. Но мне их хватило навсегда…

Мать моя принадлежала к категории женщин, которым не дали стать теми, кем они мечтали и вполне могли бы стать. Нет, она не была слабой. Она просто была подчиненной. Как миллионы восточных женщин. В пятнадцать лет ее насильно выдали замуж. Впервые увидела отца в день свадьбы. Тетка рассказывала, что мама пыталась покончить жить самоубийством – не хотела замуж, мечтала уехать в город, поступить в университет, стать учительницей музыки. Ее вовремя нашли с перерезанными венами. Откачали, раны зажили, свадьбу отыграли. Всю брачную ночь, по словам тети, мама плакала… Она тут же забеременела. С тех пор для нее началась другая жизнь. Жизнь ради нас, детей…

Невероятно красиво она пела. Веришь ли, такого душевного голоса я больше не слышал. О нем мне напоминает вокал Айлы Дикмен. Поэтому сейчас каждый раз, слыша ее «Ты бы не понял», я плачу. «Желаю тебе быть счастливым, мой любимый. Даже если меня не будет, пусть жизнь улыбается тебе…» Мечтал, чтобы мама стала певицей. Особенно когда слышал, как она, раскатывая тесто для сырных лепешек, исполняет народную песню-плач:

Увы тебе, лживый мир,

Тленный и бренный мир,

Движимый любовью,

Словно крылья мельницы ветром,

О, лживый мир!

Она никогда не пела при ком-то. Только в одиночестве, только для себя. А я, спрятавшись за побелевшим от сырости шкафом, подслушивал. Моя грустная богиня, никем не понятая, всегда одна…

Отец ее бил. За мою непохожесть на других, за ее тоску, за собственную несостоятельность. Он ее бил, а она звука не издавала. Только бы дети не услышали. А мы слышали – звонкие пощечины. Мы видели – багровые синяки… Однажды, под утро уже, застал ее на кухне плачущей. Мне тогда было лет семь. Она сидела на самодельной табуретке за обшарпанным столом, мяла в ладони засохший бутон чайной розы, которую я принес ей на днях. Я тихо подошел, обнял ее: «Мама, давай сбежим». Она посмотрела на меня мокрыми глазами, захотела что-то сказать, но остановила себя… Я так и не смог подарить ей счастье. Не успел…

8

– При всей внешней слабости я сильный. Понимаю это с возрастом. В чем заключается настоящая сила? В том, что ты продолжаешь идти, даже если все дороги превратились в топкие болота, готовые схватить, засосать тебя. Меня избивали, насиловали, унижали, я плакал, возмущался, прятался, но спустя какое-то время вставал, продолжал путь. Не с оптимизмом в душе, а с огромной болью, которую невозможно излить слезами. Но главное – я шел. Бесцельно. Солгу, если скажу, что следовал к счастью. Долгое время я и не верил в него, и слишком большую значительность ему придавал. Оказалось, все гораздо проще…

Сейчас смотрю на детей с белой завистью. Они защищены не только родителями, но и законом, прогрессом, всякими организациями, да кем угодно. У них прекрасная, беззаботная пора. Улыбаются, капризничают, отважничают, тогда как я ничего, кроме щенячьего страха, из детства не вынес. Честно говоря, не знаю, каким оно должно быть, детство. Как его почувствовать. Мама говорила, что я родился взрослым. Как тот самый Бенджамин Баттон из рассказа Фицджеральда, читал? Наверное, так и есть. Потому что только сейчас, взрослея не только по паспорту, я начинаю жить. Проживаю упущенные ощущения. Получаю то, что не получил тогда…

Часто слышу голос изнутри, твердящий одно и то же: «Чего бы это ни стоило – никогда не поздно, никогда не рано стать тем, кем ты хочешь стать. Временных рамок нет, можешь начать когда угодно. Можешь измениться или остаться прежним – правил не существует». Сейчас для меня каждый новый день – новый шанс.

Признаюсь, не всегда получается им воспользоваться. Но я знаю, что завтра будет новый день, и, быть может, именно завтра начну я жизнь заново, перестав закрываться подушкой от солнечного света, искать единственного в случайных поцелуях, примерять на себя судьбы счастливых гетеросексуалов, фантазировать о Мэтью Фоксе как партнере… Приближаюсь к этому. Маленькими шажками. Например, в прошлом году смог простить тех, кого во многом винил. Простил и вычеркнул. Я специально пишу на бумаге и вычеркиваю боль прошлого жирным черным маркером, чтобы не осталось возможности туда вернуться…

Вопреки внутренним победам до сих пор испытываю поражения в борьбе со старинными страхами, реинкарнирующимися в настоящем. Мой крест. Было бы у меня право выбора, не думая, схватился бы за страшный конец, это лучше, чем бесконечный страх… Когда придет день абсолютной свободы? День «на дорогах свободно, новых писем нет»?…

А вообще, ни одна боль не проходит бесследно. Ненавижу изречение: «все, что нас не убивает, делает сильнее». Чушь собачья! Все, что нас не убивает, непременно калечит! От страданий остается один-единственный шрам под названием одиночество. Оно всегда во мне. Ведь правильно кто-то сказал, что одиночество – это когда ты окружен людьми, которые, может, любят тебя и понимают, но у каждого из них есть кто-то ближе, чем ты…

Смирился. Помнишь, как в том же «Баттоне»? «Большую часть времени ты будешь один. Ведь ты не такой, как большинство. Но я открою тебе секрет: толстые люди, худые, высокие, белые – так же одиноки, как и мы, только их это пугает до смерти»…

9

– Меня не спасали. Я спасался сам. Каждый удар, оскорбление, пощечина, крик убеждали в том, что помощи ждать не стоит. Никто не протянет руку – сам тянись к жизни, если хочешь жить… И я побеждал смерть. Она не раз связывала по рукам и ногам, но я разгрызал черные канаты, захлебываясь кровью, заглядывая в небо в надежде увидеть светящийся коридор Божьего благословения. Я верил в его существование, но не верил, что все люди перед ним равны.

Аллах карает тех, кто живет однополыми отношениями, то есть отказывается от своей истинной природы. Но моя природа не приобретенная. Она заложена в меня там же, где закладывалась, закладывается природа миллионов других людей. Тогда почему я должен быть в немилости Всевышнего, в статусе грешника?… Честно говоря, злился на Аллаха. Мне тоже хотелось быть защищенным на каком-то высшем уровне…

Дома все совершали намаз. Я создавал видимость того, что молюсь. В нашей деревне население радикально религиозное: все поголовно молятся пять раз в день, соблюдают посты, ездят на хадж в Мекку. Те ребята, что насиловали меня, тоже посещали мечеть, подолгу беседуя с муллой на философские темы. Аксакалы ими восхищались, ставили в пример малышне…

Наблюдая за этим фарсом, убеждался в одном: люди неимоверно падкие на видимость. Этот факт следует опечатать, запихнуть внутрь яйца, яйцо положить в сундук, а сундук повесить на дубу далекого царства. И никогда не подвергать сомнению!.. Я так и не смог привыкнуть к круговороту сменяющихся человеческих масок. Наверное, это не повод для гордости – умение подстраиваться под людей помогает в жизни. Я не могу. Не притворяться, первым долгом, перед самим собой – главное правило моей жизни, которую окружающие продолжают называть «позорной»…

Не вникал ни в одну суру Корана, не обращался к Аллаху. В минуты массового поклонения вместо молитвы шепотом напевал любимые песенки, думая о своем. О том, что меня ждет и когда я смогу выбраться из гнетущей ямы, в которой с детства находился.

В те мгновения ждал элементарной поддержки, чтобы кто-нибудь разделил со мною не душевную боль, а стремление жить иначе. Я был абсолютно один. Даже тот, кто царствует там, за облаками, безразлично отошел в сторону… Долгое время мечтал получить письмо с непонятного адреса со следующим содержанием: «Мне очень стыдно». А под этими словами была бы подпись: «Бог»…

Со временем возродил в себе веру. Теперь у нас с Аллахом приятельские отношения. Нет, я не приобщился к намазу, по-прежнему говорю: «я верю в Бога, но не в религию». Во мне укрепилось то, что уже никогда не сломается. И мне хочется с помощью этой внутренней силы побороть тот страх, родом из прошлого. У этого страха самая яркая черта – неизвестность. Если обычным людям сложно строить будущее, то геям еще сложнее. С рождения мы потеряны во времени. Многие тратят все свое время, чтобы найти себя в самих себе, я уже не говорю в жизни…

10

– Иса был глупышкой. Худенький мальчуган, очаровательный, как нимфетка, с пунцовыми губами и кривоватыми ножками. Вечно носился с бездомными животными, смущенно хихикал, подрабатывал на оливковой роще семьи Эргюрсел. Помогал в сборе урожая, подкрашивал известкой стволы деревьев, следил за поливом, пока седобородый хозяин Ариф похрапывал в плетеной подвесной корзине на веранде. Иса, видно, любил этот старый дом. Прятался в нем от жестокой реальности, беседуя с красавицами оливами и мастеря домики для бесхозных кошек. Ариф щедро кормил его густым чечевичным супом, горячим хлебом, угощал обжигающим чаем с кусочком баклавы. Еще и деньжат подкидывал…

Я был наслышан о доме Эргюрселов, в деревне его называли «шумным». Все знали, что даже в дневное время из его стен доносятся десятки разных голосов бывших жителей. «Сначала боялся их, потом подружился. Веришь, они отвечают на мои вопросы…» – тараторил Иса, щуря правый глаз, он с рождения у него не видел.

Может, Ариф и разрешил бы Исе постоянно жить у них, но супруга добродушного фермера Фатьма, частенько навещающая замужнюю дочь в Багдаде и всегда неожиданно возвращающаяся, на дух не переносила «бесполого зайчонка». Запрещала появляться в роще, подходить к порогу дома, здороваться при встрече на улице. «Еще не хватало мне общаться с ошибкой природы! Упаси Аллах… И почему он живет?! Позор ходячий».

Иса был таким же, как я. Мальчик, который должен был родиться девочкой. Однако если я был изворотлив и хоть как-то мог отгородить себя от ненависти, то Исе, наивному созданию из нищей семьи, доставалось по полной. Не раз встречал его избитым, с кровавыми потеками на лице. Над ним издевались, он не сопротивлялся. Не кричал, не ругался, не убегал. Молча терпел, будто заслужил эти наказания.

Я пытался образумить мальчишку, объяснял, какими дорогами нужно ходить, чтобы не попасться в руки негодяев из местной шайки. «Если ты себе не поможешь, то тебе никто не поможет, Иса. Мы должны бороться. Ради самих себя», – говорил я, обрабатывая его раны в заброшенном доме на окраине деревни. Он смотрел на меня чистым, добрым взглядом, с трудом отвечая из-под распухшей губы. «Спасибо тебе! Я здесь все равно скоро не буду. У меня будет дом на облаках, много кошек и оливковых деревьев… Будешь приходить ко мне в гости?»

Я злился сквозь жалость. «Иса, ты прекратишь чушь молоть?! Потерпи немного, скоро выберемся отсюда». Он ничего не отвечал, только улыбался и просил в случае чего присмотреть за его котенком, которого назвал по-восточному образно – «Первый день». Он до последнего надеялся, что совсем скоро начнется его свобода… Мы вообще так много надежд возлагаем на будущее, что боюсь, в итоге, устав от человеческой назойливости, оно разозлится и пошлет нас куда подальше. Скорее всего, обратно – в прошлое…

Иса исчез неожиданно. Искал я его повсюду. Первым делом навестил маленькую хибару, где он жил с больной, почти не ходящей бабушкой. Никто мальчишку не видел. Ночью вспомнил о потайной пещере в лесу, там он любил оставаться, когда хозяйка Фатьма возвращалась домой. Побежал туда с рассветом: увидел затухший недавно костер и вещи Исы. Все стало понятно, когда на одном из одеял обнаружил пятна крови… Изувеченное тело нашли потом на одной из мусорных свалок. Полиция дело замяла. Кому нужно искать виновников смерти «бесполого зайчика»? Кто-то взялся за работу над ошибками природы. Долгое время я боялся стать следующим…

Когда Исы не стало, я решил, что всему конец. Выхода для нас нет. Но внутренняя воля подтолкнула меня продолжать жить. Именно она, воля, заставляет побеждать, когда разум говорит, что ты повержен… Спустя месяц после смерти Исы умер Ариф. Роща запустела. Котенка я так и не нашел. Надеюсь, он сейчас с ним, со своим доверчивым хозяином…

11

– Ненавижу дождь. Во мне вообще трудно вызвать чувство ненависти: в людях, переживших больше положенного, оно реже проявляется, чем в тех, кто, лежа на диване в засаленной пижаме, обвиняет мир в собственной неустроенности. Но с дождем у меня старые счеты. Да по сути и счетов-то никаких нет, просто возненавидел его после ночи, когда униженный до кончиков ногтей, валялся в мерзкой жиже, умоляя дождь помочь мне встать, дойти до дома. Не помог. Наоборот, продолжал лить всей мощью, будто спешил утопить меня. Я пытался опереться обо что-нибудь, булыжник или кусок бревна, но не выходило. Дождь лил, окровавленные руки предательски соскальзывали, ослабевшие ноги погрязли в размокшей земле.

И я лежал, смотрел в одну точку, мысленно стучался в двери Аллаха за своей порцией помощи. Редко просил и никогда не получал ее, когда она по-настоящему была нужна. Где-то вдалеке лаяли собаки, осень только начиналась; темно-бордовая рубашка на мне превратилась в грязно-коричневую тряпку. Я плакал от понимания, что мы, люди, сами выбираем – дышать или задыхаться. Тогда остановил свой выбор на «дышать»…

В тот момент так сильно хотелось жить, хотя и разочарований набралось по горло. В тот момент мечтал, что не за горами теплая ночь, и я снова прогуляюсь по полуночной деревне под стрекот сверчков. В кармане будут шуметь поджаренные неочищенные каштаны, ветерок будет щекотать воротник рубашки, а над головой загадочно заблестят восхитительные в своем молчании звезды. Кто-то говорил, что каждый день надо совершать что-нибудь прекрасное, имеющее отношение именно и только к этому дню. «Сегодня не успел ничего совершить», – разочарованно вспомнил я и потерял сознание…

Он обманул меня. Один из самых красивых парней нашей деревни. Низкорослый шатен с глазами черничного цвета, сексуальной ямочкой на подбородке и обволакивающим голосом. Насиф был немногословен, и это завораживало, притягивало к нему. Молчаливые мужчины – слабость романтичных девушек и геев. Ведь эту молчаливость мы можем расценить так, как хотим. «Он по мне с ума сходит, настолько сильно, что не может выразить чувства словами! И вообще, мужика не красит болтливость…» Безысходная наивность. Цепляться за соломинку – казалось, только так и можно жить…

Проходя мимо него, я с трудом отводил взгляд. Честно признаюсь, настолько сексуального парня до сих пор не встречал. Теперешние огламуренные мальчики с проэпилированными телами годятся только для быстрого развлечения. А за Насифом любая женщина, любой гей пошли бы до изнанки земли. В таких мужчинах видишь силу. Силу завоевывать, отбирать, уводить…

Он практически не общался с другими ребятами, которые, кстати, побаивались его. Во-первых, Насиф излучал неоспоримую власть, во-вторых, он был сыном главы местного муниципалитета. Эта его обособленность ото всех меня тоже обманула. «Он не такой, как все. Он поймет». Чего я от него ждал? Что он мог понять!

Моросил дождь, я спешил домой. Насиф стоял у входа в чайхану, курил в одиночестве. Освистнул меня. «Пошли…» Мгновенно оказываюсь во власти его глубокого голоса. Сажусь в зеленую машину, еду с ним туда, где кончается деревня, к подножию горы. В голове мелькают самые романтические картины. До сих пор помню запах дождя из приспущенного окна, шум мокрой гальки под колесами, его дерзкую руку то на переключателе скорости, то на моем колене. Мне пятнадцать. Юнец с длинными кудрями и мечтами о любви…

Он начал избивать меня, как только мы вышли из машины. Свалил на землю. Пинал грубыми черными ботинками. Ничего не понимаю, на автомате кричу «за что?». Удары усиливаются. Вот он ломает мне нос. «Как все это объяснить дома?» – механически всплывают мысли, вместе с тем я понимаю, что Насиф не оставит меня в живых. Трудно дышать, боль в пояснице, челюсть дробится о камень. Вижу его лицо. Спокойное, невозмутимое, сосредоточенное. «Не бей, лучше трахни», – пытаюсь выговорить это. Не могу. «Надо спасать себя, иначе убьет…» Притворяюсь умершим. Замираю, не дышу, закатываю глаза. Еще несколько ударов. Все затихает. Он отходит, спустя какое-то время возвращается. С ножницами. Берет меня за волосы, грубо дерет и стрижет их. «Терпи, не дыши…» Выдерживаю. Уезжает. Я валяюсь под надсмехающимся дождем, вокруг ошметки кудрей. Дождь вбивает их в грязь…

Меня нашел пастух на рассвете. Узнал. Доволок до дома. Отец был в отъезде. Мать плакала. «Кто тебя так изувечил?» Я молчал. Шесть месяцев пролежал дома. Насиф уехал из деревни в город, там женился, говорят, воспитывает двух сыновей. Я долгое время не мог говорить. Точнее, не хотел. Внутри все умерло… Семь лет назад сделал операцию на носу. Так пытался окончательно расстаться с прошлым. Очередной самообман…

Порой мне все произошедшее кажется придуманным. Невыносимо пошло придумано, будто пересказываю сюжет какого-то бульварного романа. Если бы и на самом деле это был только роман…

Ну что, дождь, наконец, отстучал. Так намного лучше.

12

– Как не расстался с жизнью еще в детстве? За что держался? Не знаю… Я часто задумывался о самоубийстве. Обдумывал способ, место, день. Таблетки – проще всего. Заснул и не проснулся. Какие нужны, знал. Смелости хватало. Но вот какая-то странная тяга к жизни, ничем не оправданная, не пускала наложить на себя руки. Я мечтал о новой жизни с первой секунды сознательного возраста…

В детстве считаешь, что дольче-вита – твой удел, точно такая, как в сказках. В юности надеешься, что она поджидает тебя совсем скоро, во взрослой жизни. А уже во взрослой жизни понимаешь, что дольче-виты просто нет, да и не нужна она. Вместо нее хочется настоящей свободы. А ее получить, может быть, еще сложнее…

Тогда я держался не только внутренней волей – держался ради маленьких, даже самых ничтожных проявлений теплоты окружающего мира. Например, мамины глаза, блестящие как дождливый май. Благодаря им я знал, что такое уют, который никогда не почувствовал бы в реальности детства. Когда становилось страшно, прятался под ее теплым взглядом…

Тогда я держался ради счастья смотреть на мою спящую сестру, юную принцессу со щечками круглыми и яркими, как хурма. Любил смотреть на посапывающую Назиру. В ней было то, что отсутствовало во мне, – чистота. Она любила смотреть вокруг сквозь разноцветные стекляшки, которые собирала в железную коробку из-под кизиловых конфет. Наблюдать за спящей Назирой – в этом было что-то настолько важное, что сейчас я теряюсь в словах, пытаясь найти подходящее выражение. Хранить чужой покой. Заглядывать в безоблачное будущее. Просто знать, что все хорошо… Да, вопреки всему страшному было в моем детстве и прекрасное…

В любых состояниях, радостных или чаще – грустных, мы обращаемся к двум периодам нашей жизни: когда были детьми и когда по-настоящему любили. Чтобы укрепить осознание: наше время не подошло к концу, и мы еще не превратились в заурядных индивидуалистов, абсолютно не способных ценить прожитое…

Мне очень-очень важно сохранить в себе детство. Все, что учило и будет учить жить еще долго. Так, перечитывая однажды прочитанную книгу, мы видим в ней то, что не видели раньше в силу возраста, неопытности, зашоренности… Вижу детство в своем сердце. Я тот же. Обожаю чай с гвоздикой, гадаю по летящим по ветру пакетам, мечтаю, чтобы все бездомные собаки стали счастливыми, даже верю, что все дороги мира в конце концов ведут в весенний сад…

Не надо смотреть на свое настоящее как на готовый продукт, расставляя оценки, задаваясь вопросами. Иногда достаточно вернуться в детство и оттуда по-новому увидеть пройденный путь – может, где-то остались не открытые еще двери?…

13

– Знаешь, чему мне пришлось учиться после переезда в город? Нежности в сексе. А точнее, сексу вообще. Долгое время я думал, что секс – это когда грубо спускают штаны, расставляют ноги, плюют в анальное отверстие и больно входят в тебя. Представляешь, я даже не знал, что сексом занимаются обнаженными, ласкаясь телами, обмениваясь поцелуями, прикосновениями, дыханием. Я был изуродованным дикарем, после очередного соития молящим Всевышнего о том, чтобы не было кровяных выделений. Жутко боялся крови. Каждый раз перед тем, как натянуть штаны, проводил рукой между ног. Если в белой вязкой жидкости, остающейся на пальцах, не было ничего красного, значит, сегодня повезло…

В отдаленных уголках Востока мальчиков-геев именно трахают, по-животному. Без прелюдий, смазок, презервативов. Представляешь, многие из нас даже получали удовольствие при этом. Если тебя поймал самец, он не отпустит, пока не разрядится в тебя. Ничто не помешает ему. Поэтому лучше подчинись, отдайся, чтобы не быть еще и избитым…

Поначалу от боли грубого проникновения чуть сознание не терял. Со временем – привык. «Потерпи, ритм сейчас усилится, станет больнее, но через пару минут он застынет, кончит, и все прекратится», – успокаивал я себя, когда сын директора нашей школы подловил меня в сосновом частоколе заднего двора. На десятиградусном морозе. От холода сфинктер сжался, а он продолжал пробивать его своим огромным членом с бордово-фиолетовой головкой.

Отчетливо помню тот день. Ощущения, звуки, чувства. Помню дикое чувство голода и желание проснуться с радостной мыслью: все происходящее сон, я здесь, дома, в теплой кровати, натоплена печь, и сквозь дырочки ее железной двери слышно жалкое шипение чуть сыроватых дров, которые вот-вот охватит пламя… Реальность всегда побеждает. Хладнокровно разрушает иллюзии, доказывая, что если ты рожден без крыльев, то у тебя они никогда не вырастут, и даже если получится, так всегда найдется тот, кто безжалостно обрубит их на корню…

Два месяца назад я вколол себе ботокс. Разгладил морщины на лице. Зачем подобные процедуры мужчине в тридцать два? Никаких комплексов, да и морщин было не так много. Но, поверь, каждая из них напоминала о пережитом. О морозе того дня, об отцовских пощечинах, насмешках людей. Мои морщины – это следы боли, а не места, отмечающие прежние улыбки…

14

– Они смотрят в мои глаза и, веришь, я готов отдать им все те крошки счастья, которые у меня есть. Их не так много, и скорее всего, это не слишком щедрый дар – остатки былой роскоши. Но это все, что осталось. А для них мне ничего не жалко. Собаки, которые так и не обрели хозяев, а значит, домашнего уюта, бескорыстной ласки, искреннего друга. Изгои животного мира. Их жалеют, но мало кто желает их приютить. Людям подавай породу. Отбросы, неудачники не нужны.

Да, они погладят тебя по голове, угостят чем-нибудь вкусненьким, подарят подстилку и надежду на время, а потом «всего хорошего, до новых встреч». Уходят, тронутые до слез, и даже решают на семейном совете завести собаку – купить у проверенного производителя. Платят за свой будущий непокой – чтобы трястить над породистой покупкой из-за каждого ее чиха и налета на языке. Кому нужна верность? Кому мы нужны? Неваляшки! Можно сколько угодно рассуждать о доброте, но пока ты не готов увидеть в каждом, абсолютно в каждом живом существе друга, помочь ему подняться – грош цена твоим рассуждениям!

Вот и у моих четвероногих братьев уши уродливо длинные, сердце чересчур доброе, хвост не купирован, вдобавок наследственность не оставляет шансов. Как же, с матерью-дворнягой позабавился породистый кабель и… все. Какое тут может быть продолжение, не сказка же «Золушка» в самом деле. В итоге рождаются изгои, которых сердобольные подкармливают, сочувственно цокают языком, а домой не забирают. Впрочем, кому как повезет. Только везет все же очень редко…

Я вижу в них себя. Горько плачу, но за пределами собачьих приютов – нельзя унижать их слезами. Им и так плохо. Знаешь почему? Не от голода, демодекоза или кровожадных блох. Это поправимо: еще есть и будут добрые люди, которые, преодолевая частокол препятствий, организовывают фонды помощи животным. Кормят, лечат, купают. Истинная причина тоски собачьей та же, что и у людей, – одиночество. Многим из нас не хватает самого элементарного – тепла. Пусть будем недоедать, пусть жарко и мало воды, пусть кожа зудит, а ноги гудят от усталости, и голову негде преклонить, но пусть рядом будет тот, с кем можно все преодолеть, пережить и умереть вместе…

В Большом городе около шестидесяти собачьих приютов. Когда могу, я посещаю многие из них. В минувшем месяце все думал, как потратить «лишние» деньги, когда за все уплачено. Такие свободные деньги тяготят. И знаешь, что интересно – отдал всю сумму на помощь четвероногим изгоям, и сразу наступил покой. Само собой, можно было бы отложить на квартирный платеж в будущем месяце, например, еще на какие-то предсказуемые траты. Но вот этой душевной чистоты и прозрачности тогда бы не было.

Понимаешь, собакам хуже, чем мне, мне-то есть куда вернуться. Свое пространство, чистая постель, консервированные овощи, клетка яиц, батон хлеба. Мне хватает… Изгой должен думать об изгое. Так происходит маленькое чудо: заботишься о другом, и начинаешь сам верить в то, что спасение возможно, помощь возможна. А кроме того, забываешь о собственных неприятностях, когда возишься с чужими. Поэтому тоже стараюсь больше отдавать, ничего не держать в себе… Всегда есть кто-то, кому хуже. Вдумайся только: всегда есть кто-то, кому хуже. Разве одно это не лишает нас права жаловаться?

А вот когда у меня будет дом… Маленький домик на краю света, где воздух всегда свежий, и никаких лампочек – только солнце. Я уеду туда, заберу с собой четырех собак из одного окраинного приюта. Любимчики мои. Двое из них подобраны за городом, одному псу машина переехала лапу, другому – выбили глаз. Остальные двое диабетики, они до конца жизни на лекарствах. Пока эти страдальцы находятся в доме хозяйки приюта на моем попечении. Она невероятно добрая женщина, ангел по имени Аида. Согласилась держать псов, пока я не заработаю на дом, вообрази. Теперь я просто обязан заработать. Скорее всего, оформлю кредит. Осталось накопить на первоначальный взнос…