Текст книги "Бисер Мирозданий (СИ)"

Автор книги: Лариса Львова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

   Закатное солнце залило винно-красным светом сад, огороды, бесконечные поля и завалилось за чёрную стену леса. В доме сразу стало темно.

   Матушка велела горничной зажечь свечи. Их изготавливала артель, назначенная дедом ей в приданое, и это позволяло экономить на масляных светильниках. Сегодня был пустой, без гостей, вечер, и матушка, бережливая до скопидомства, присела с тётушкой Серафимой к столу разбирать бисер для вышивки. Смешанный продавался на вес и стоил по рублю за фунт, то есть обходился вчетверо дешевле, чем уложенный в разноцветные мешочки.

   Гувернантка затеяла было игры в фанты с детьми, но скажите, кто будет играть с ней, когда интереснее, прикрываясь книжками, прислушиваться к разговору матери и тётки?

   – И вот, представляешь, Каташа, перед грозой на небе вдруг возникла картина: исполинские кони тянут орудия и подводы с ранеными, пехота идёт, конные скачут. Каждый из людей ростом с огромное-преогромное дерево, – рассказывала Серафима, которая была старше маменьки на пятнадцать лет и могла называть её детским именем – Каташа.

   – Извини, Сима, не могу представить, – улыбалась маменька. – Ведь это ж всё небо должно быть занято этой картиной. А как же облака, птицы?

   – Помилуй, Каташа, так и было! – горячилась тётушка. – Ни одного облачка не случилось. Ни одна птица не пролетела. Зато как только картина побледнела и растаяла, такое началось! Ветрище страшный деревья поломал, павильон в саду снёс, папенька наш ещё потом судился с архитектором, стёкла в окнах посыпались. Много бед случилось. И вообще в этот год и наводнения были, и недород, и голод. А потом...

   – Серафима! – вскрикнула маменька и указала глазами на детей. – Потом всё было хорошо. Так ведь?

   – Да, дорогая... – откликнулась тётушка, опустив глаза.

   Но её лоб прорезала упрямая морщина, а возле рта в свете свечей отчётливо обрисовались горькие складки.

   – А потом случилось так, что мой жених, мой Андрюша, уехал в то место, что и назвать нельзя, и не вернулся. Оттого живу при младшей сестрице без супруга и детушек. Но раз сказать про это нельзя, значит промолчу, – со слезой в голосе произнесла тётушка. – Пусть в Мире будет хорошо.

   – Пусть в Мире будет хорошо! – твёрдо и громко произнесла матушка.

   – Пусть в Мире будет хорошо! – откликнулись дети: ломавшимся голосом старший Ваня, певучим – средняя Лиза, недовольным – младший Лёня. Он как раз прилаживал деревянные колёса к повозке.

   Все знали, что, заслышав эти слова, всякий в усадьбе: и крестьяне, кузнецы, дворовый люд, – обязательно эхом скажут:

   – Пусть в Мире будет хорошо!

   – А ещё такие случаи были, когда на небе отражалось прошлое? – спросил Ваня, который осенью должен был ехать в город в гимназию. На вторую ступень! Он этим гордился, а как уж гордилась вся семья, даже описать нельзя.

   Маменька недовольно отложила мешочек с бисером и строго посмотрела на сестру.

   – Были, Ванечка, – ответила Серафима, невзирая на мимику маменьки. – Были, родной, но нечасто. Мне нянька рассказывала, что она в детстве побоище видела, славянские воины с басурманами бились. А ещё раньше, говорят, на небе выросли стены огромной башни и обрушились. Всякий раз людям приходилось трудно, но потом снова всё было хорошо.

   Маменька вздохнула и снова стала разбирать стеклянные бусинки.

   – Я хочу спросить объяснения у учителя естествознания, насколько такое возможно, – сказал Ваня.

   Матушка и Серафима умилённо заулыбались, Лиза надменно склонилась к книге, будто и не слышала, а Лёня рассердился на брата. А вдруг ещё сказка исчезнет от этих объяснений, как исчезла сказка про Бабу-Ягу Костяную Ногу после разговора с батюшкой.

   – А вообще я считаю, что Мир посылает людям предостережение, чтобы они не плошали и были готовы к трудностям, – сказала маменька. – Это ещё одна его милость, и мы должны быть благодарны за неё.

   – Какая же ты у нас умница, Екатерина, – восхищённо сказала тётушка. По-видимому, её плохое настроение бесследно прошло.

   – А если Мир не пошлёт предостережений, то трудностей не будет? – вдруг подала голос Лиза.

   – Будут, – отрезала маменька, которая не желала продолжения разговора. – Только люди к ним не подготовятся.

   – Но ведь всё окончится хорошо? – продолжила настырничать Лиза. – Не вижу в предостережениях смысла.

   Маменька с тётушкой озабоченно переглянулись. Дружные сёстры одновременно подумали о том, что хорошо бы пригласить проповедника Мироустройства.

   Батюшка был в отъезде, поэтому ужин ожидался не в громадной столовой, а здесь же, в маменькином будуаре.

   После детям было велено расходиться по своим комнатам.

   Ваня попросил разрешения взять в библиотеке книгу, но маменька велела дождаться отца. Лёню увела гувернантка. А Лизе предстояло идти одной через гостиную и столовую. В дни без приёмов и в отсутствие хозяина в них не топили по приказу хозяйки.

   Матушка поцеловала детей на ночь, шепнула им наставления и отпустила томным, светским жестом. Лиза в который раз отметила, как легкий взмах не гармонировал с исколотыми иглой пальцами. Её матушка точно швея. Да что там, она и бельё мыть умеет! Лиза дёрнула брата за рукав рубашки.

   – Чего надобно? – сурово спросил он.

   Ваня злился на то, что сестрица не восхищается им, делает постную мину, когда его хвалят, да ещё и не здоровается первой, как со старшим, отворачивается при встречах в классной комнате или музыкальной гостиной.

   – Ваня... давай пройдём ко мне в комнату. Я тебе секрет покажу, – шёпотом, не глядя в глаза брату, сказала Лиза.

   И хорошо, что не глядя, потому что взгляд братца стал насмешливым. Однако его голос не потерял суровости:

   – Ты думаешь, мне нужны твои секреты? Если боишься идти через тёмные залы, попроси тётушку сопроводить тебя.

   Лиза вздёрнула вверх подбородок, но потом поняла, что гордиться не стоит.

   – Я не боюсь, – соврала она. – Просто не понимаю, что там творится. А после тётушкиных рассказов вообще муторно становится, везде чудится небывалое.

   – Да ты, наверное, баллад господина Бабочкина лишку перечитала, – не сумел сдержать ехидства Ваня. – Я же видел, как ты взяла книгу с полки чтения для дам и в комнату к себе отнесла. А что вернула, не видел.

   – Как же ты мог видеть? – изумилась Лиза и нахмурила лоб: уж не издевается ли над ней брат.

   – Открою тайну: я тоже крадучись книги брал. У матушки-то разрешения не дождёшься, а батюшка во всём на неё полагается. За шкафом стоял и всё видел, – ответил старший брат и нехорошо так улыбнулся, будто он Лизу в чём-то обошёл.

   – А не боишься, что донесу? – спросила сестра.

   – Ты ж не донесёшь, так ведь? – победно рассмеялся Ваня.

   Он был добр, великодушен, никогда не глумился над слабыми. За это его любили дома и в гимназии. Брат сказал: «Идём!» – и поманил Лизу за собой.

   Когда высокая дверь с резным узором отрезала от детей освещённый ласковый мир матушкиного будуара, перед ними открылась тёмная анфилада залов.

   В окна, наполовину закрытые гардинами, лился умирающий свет заката. Под высокими потолками и в углах уже таилась настоящая ночь. Каждый высокий стул, каждый шкаф приобретали значительность и казались жителями ночи, с которыми шутки плохи.

   Впрочем, так думалось Лизе, Ваня неторопливо шествовал по паркету, издававшему еле слышный скрип и неповторимый, какой-то «покойничий» запах. В восковой струе явно ощущался ладан.

   – Ну что? Дальше сама или всё же проводить тебя? – спросил брат, полуобернувшись к Лизе.

   Она словно только сейчас увидела, какой он высокий. Сумерки «слизали» родные черты лица, а тени состарили брата. Глаза его блеснули.

   Лиза отшатнулась с бьющимся сердцем.

   И тут раздался этот звук...

   Лиза всегда, когда его слышала, пугалась до того, что чувствовала свои ноги, которые неслись прочь, словно отдельно от тела. Деревянно-непослушные, они цеплялись башмаками за ковры. А сердце раздувалось и становилось огромным, билось так, что чуть ли не выскакивало из груди.

   Огромная дверь шкафа со скатертями и обеденными принадлежностями скрипнула, равно как охнула, и открылась. Напротив, в другом конце столовой, тускло засветилось такое же громадное зеркало. Его поверхность пошла волнами.

   – Что за ерунда? – удивился Ваня. – Сколько раз здесь ходил даже ночью, без свечей и ламп, но ничего такого не случалось...

   Лиза не ответила. Она тяжело и быстро дышала, точно бежала куда-то.

   Ваня направился к открывавшейся всё шире и шире дверце.

   – Ваня... не надо... побежали... – только и смогла прошептать Лиза.

   – Вот ещё, – небрежно откликнулся брат.

   В его спокойном голосе не было и тени того ужаса, что испытывала Лиза.

   Скрип дверцы превратился в стон – хриплый и протяжный. Лиза покрылась потом: она когда-то уже слышала такой же с сундука в детской, на котором любила прикорнуть её старая нянька. Однажды Лиза пыталась разбудить её, но не смогла. Лизу увели к матушке, а после нянька не появлялась.

   Резкий хрустальный звон донёсся со стороны зеркала. Его гладь больше не сияла. Внутри дубовой рамы соседствовало две стихии: сияние и чернота.

   «Зеркало отражает шкаф напротив», – догадалась Лиза.

   А Ваня уже стоял перед ним и вглядывался в кромешную темень, открытую перед ним наполовину.

   – Вот так оказия! – воскликнул он. – А где ж полки со скатертями и самовары?

   – Ваня, отойди, пожалуйста! – взмолилась Лиза. – Пойдём отсюда!

   Брат вдруг поднял руку вверх – замолчи, мол.

   В зале не было полной тишины, словно бы массивные гарнитуры получили возможность кряхтеть, вздыхать и переминаться на паркете. Но это были тихие, «домашние» звуки.

   На их фоне слышалось хриплое, со свистом дыхание.

   – Да не бойся ты так, Лизка, – сказал Ваня. – Дышишь, как паровая машина, что нам на занятиях показывали. Сейчас посмотрим, что тут за явление, посмотрим и подумаем, как его можно объяснить с точки зрения естествознания.

   Лиза зажала рот ладонью. Да, было страшно, но это не она так надрывно дышала!

   Ваня твёрдо подошёл к шкафу и рванул вторую створку двери.

   Лиза против воли громко ойкнула. Брат снова сделал упреждающий жест.

   Из шкафа лился больной, слабый, но ровный синеватый свет.

   Задней стенки, как и полок с обеденным скарбом, не было.

   Пахнуло спёртой вонью, сапогами, горьким и въедливым табаком. Из мути вони и света проявилась кровать со сбитой постелью. Бельё было заношенным, плохо стиранным и, похоже, никогда не чиненным. Как у несемейных подёнщиков в их халупах. Лиза с матушкой дарила им новое на День Создания Мира.

   Она обняла брата и стала выглядывать из-за его плеча.

   – Что за ерунда? – произнёс Ваня.

   Перед ними распростёрся тяжело раненный мужчина. Отросшие волосы свалялись и топорщились, щеки, подбородок и горло до острого кадыка покрывала негустая светлая щетина. Губы под взлохмаченными усами были искусаны, даже изорваны.

   Лиза тихонько захныкала от жалости. Ей, юной обитательнице Мира, где все только и делали, что желали ему всяких благ, никогда и ничто не угрожало, поэтому добрые чувства не встречали препятствия в виде боязни лично за себя и изливались без всякого удержу.

   Ваня тихо и строго сказал:

   – Елизавета, помолчи, пожалуйста. Наверное, перед нами такое же явление, что и в рассказах тётушки. Я должен ознакомиться с ним, ничего не упустить.

   – Ванечка, давай уйдём, – прошептала Лиза, забыв о принципах.

   Конечно, всякому нуждающемуся нужно подать руку помощи, однако этот нуждающийся должен быть человеком обыкновенным, а не из шкафа! А всё Ваня со своими изысками. Может, это происки Наваждений, опасных и тлетворных. Да-да, это именно Наважденье!

   Раненый захрипел, дёрнулся. Покрывало из крашенины сползло на пол.

   Ваня и Лиза с ужасом увидели культю, закрытую бурой тряпкой. Это от неё разило тем необычным запахом, что ударил в ноздри, как только Наважденье проявилось.

   Из молочно-голубоватой мути появился высокий мужчина в белой поварской одежде и колпаке, только не таком пышном, как у их Силантия.

   – Терентий, проверь вентили у рожков! – крикнул он в муть кому-то. – И так дышать нечем, так ещё это газовое освещение...

   Ваня сжал руку сестры и прошептал:

   – Знаю из истории! До Сотворения им даже улицы освещали!

   – Ты о чём? – заикаясь спросила Лиза.

   – Потом расскажу, – быстро и сквозь зубы ответил он.

   Меж тем мужчина в белом, надо полагать лекарь, раз был при раненом, отлепил от культи материю, снял кусок пропитанной сукровицей корпии и принялся осматривать рану.

   – Так... трудитесь, ребята, работайте веселей, – сказал он себе под нос.

   – Петр Игнатьевич, неужели работают? – Рядом появился одётый в белое юнец и встал поодаль, вытянув, как гусь, длинную шею. Он был почти одного возраста с Ваней. И таким же жгучим любопытством горели его серые глаза.

   – Да, Терентий, работают. А как же? Законов природы никто не отменял. Иногда они нам на пользу. Конечно, Иван Иванович порвёт нас на корпию, если увидит. Но опарыши – лучшее средство для очищения гнойных ран. С древности личинки мух трудились на исцеление раненых. Да вот неказисты и отвратны для глаза. А так у нас ведь бельё пропаривается, раствором всё опрыскивается и инструменты кипятятся? Иван Иванович будет доволен, – раздумчиво говорил лекарь, ощупывая культю выше раны. – И повторной ампутацией у поручика Луткова будет доволен. Снова он прав. Плохи дела: отёк и воспаление ползут вверх. Прикончат они поручика. Когда последний раз морфий впрыскивали?

   – Три часа назад, – ответил Терентий.

   – Плохо, – тихо, нахмурив лоб, заметил лекарь.

   – Отчего же? – удивился Терентий. – Раньше они и полутора часов проспать не могли, кричали.

   – Отсутствие боли и непреходящий сон означают приближение рубежа, друг мой.

   Терентий, видимо, чтобы не показаться невеждой, смолчал и не спросил, какого рубежа.

   Раненый издал тихий крик и проснулся.

   – Избави нас, Мир, от всяких Наваждений... – вдруг забормотала Лиза. Её шёпот постепенно нисходил до полувнятных звуков и шумного дыхания.

   Ваня нетерпеливо повёл плечом, подтолкнул сестру к двери – иди, мол, коли страшно. Но Лизе не было страшно, она не дрожала, как прежде.

   А раненый взмолился к лекарю:

   – Ухожу я, Пётр... ухожу. Напиши... за меня письмо... – еле выговорил он.

   – Что ж торопишься-то, друг? Преодолей, прошу... Фантомная боль сильна, но не смертельна. От гноя мы избавились, – вытирая глаза, но не дрогнув голосом, сказал лекарь.

   – Моя фантомная боль не в ноге... Болит дом... которого у меня... не будет... Болит... сильно болит алтарь... у которого мне не стоять... Болят колыбели... детей... моих и Симиных... нерождённых детей... – стал бредить раненый, приподнялся на локтях и дико завращал глазами. – Всё это здесь и ждёт меня!

   Потом он рухнул на подушку и впал в забытьё.

   Тут Лизу, к вящему негодованию брата, какая-то сила толкнула вперёд. Она бросилась к раненому. Её тут же вытолкнуло назад, и освещённое пространство взорвалось слепившей глаза вспышкой, а потом сменилось тьмой.

   Ваня возмущённо засопел – как он расскажет учителю о том, что не успел рассмотреть и осмыслить?

   Но сестра сидела на полу и горько плакала. Зашиблась, наверное. И Ваня должен позаботиться о младшей, а не о впечатлении, которое он произведёт на учителя.

   – Поднимайся, Лиза, – сказал старший. – Ушиблась? Позволь...

   – Я не ушиблась, – ответила сестра и поднялась. – Плачу не от своей боли.

   – Ты точно здорова? – Ваня стал испытывать раздражение. – Болтаешь чепуху...

   – Я дальше сама пойду, – совершенно спокойно, как ранее брат, ответила Лиза. – Теперь я точно не побоюсь. Нам нечего бояться. Там – тоненький палец сестры указал на темноту – ждут помощи. Вовсе не хотят забрать наши жизни, как я раньше думала.

   И твёрдо зашагала к другому концу громадной залы.

   Ваня проследил взглядом за тем, как маленькая светлая фигурка исчезла в чёрной пасти дверного проёма, и ощутил странную боль. А ещё любовь к взбалмошной сестре.

   Утром семья встретилась за накрытым в столовой зале завтраком: приехал батюшка, требовалось соблюдать порядок.

   Батюшка приласкал детей, потрепал за толстую щёку Лёню, который дулся, как мышь на крупу из-за требований гувернантки сменить одежду, надеть рубашку с ненавистным жабо, топорщившимся на груди, и воланами на рукавах, которые лезли то в блюда, то в краски, то цеплялись за углы.

   Ваня попытался поймать взгляд сестры, чтобы дать знак остаться в столовой, но она держалась, как всегда, надменно-отстранённо и упорно глядела только в свою тарелку.

   Когда взрослые остались для кофею, а детей повели заниматься, Лиза сама шепнула брату:

   – Ближе к обеду встретимся здесь!

   Ваня хотел возмутиться: вот раскомандовалась! Но сестра что-то явно знала, поэтому он только скрипнул зубами.

   Родители куда-то уехали на коляске, и Ваня нашёл способ сократить занятия с учителями математики и французского, которые учили детей в пяти-шести помещичьих семьях в округе.

   Когда он спустился в столовую, сестра стояла возле шкафа, нетерпеливо постукивая в паркет башмаком из светлой козловой кожи.

   – Вот где ты ходишь, а? – набросилась она на Ваню, словно сама была старшей. Поэтому брат сказал грубовато:

   – Зачем звала?

   Глаза Лизы приняли странное выражение, словно она хотела и удивить, и испугать, и наградить разом.

   Сестра вытащила из кармана какую-то дамскую штучку с золочёными застёжками.

   Губа Вани непроизвольно оттопырилась в полном презрении к таким вещам.

   – Погоди кривиться. Лучше смотри! – воскликнула она, открыла застёжки и поднесла распахнутый блокнотик к лицу брата.

   Но это был не блокнот. Это была парная миниатюра. На одном портретике – молоденькая красавица-тётушка, которая и в старости была чудо как хороша, а на другом...

   – Андрей Николаевич Лутков! Тётушкин жених!.. – торжественно воскликнула Лиза.

   – Не похож... – неуверенно сказал Ваня.

   – Похож! – заупрямилась Лиза. – Человек был при смерти, откуда сходство с портретом!

   – Зачем звала-то? – как можно равнодушнее спросил Ваня.

   Ему было досадно, что он не догадался хотя бы вглядеться в тётушкины вещи, которые она никогда не прятала. Ну, лежали и лежали на комоде в её комнате какие-то безделушки. Он не девчонка их разглядывать.

   – Нужно найти письмо! – заявила Лиза.

   Ваню снова прошила досада от пяток до макушки – ну почему он первым не догадался о письме? Всё логично: они стали свидетелями неизвестного явления. Важно найти возможное письмо от поручика Луткова. Найти и передать тётушке. Чтобы она не пеняла на справедливость и благостность Мира, оставшись без своих детей. И тогда Ваня сможет написать работу, которая, возможно, будет награждена золотой медалью. А батюшка будет хранить её в витрине рядом с дедовскими реликвиями.

   – Даже не думай про свою работу! – вдруг заявила сестра. – Это семейная тайна!

   – Ну так ищи сама свою тайну! – заявил Ваня. – А меня оставь в покое.

   И пошёл в свою комнату. Он улыбался, покусывал верхнюю губу с пушком, обозначавшим место будущих усов. Хотелось рассмеяться. Ваня знал, где искать.

   И за обедом, и за ужином у сестры был крайне расстроенный вид. А ещё она получила выговор, потому что горничная нашла её в шкафу, где хранилось столовое бельё и ненужная утварь, которую матушка не давала выбросить.

   Перед приездом гостей Ваня зашёл к тётушке и о чём-то с ней поговорил. Потом они оба отправились к толпе знакомых и родственников.

   А Лиза, вздрагивая от каждого звука, доносившегося из гостиной, направилась к заветному шкафу.

   Увы, он был по-прежнему полон обычных вещей. И зеркало было обычным. И всё было обычным и нестрашным. Как она только могла бояться-то своего дома!.. Недаром Ваня её считает глупой.

   По Лизиным щекам потекли слёзы. Она твёрдо и зло вытерла ладонью глаза. Отныне никаких глупых платков с кружевом и вышивкой.

   О Святой Мир, её взгляд сразу же упёрся в холодное голубоватое свечение!

   Только оно осталось от Наваждения... Или чужой истории. Не видно ничего, наверное, из-за того, что поручика Луткова больше нет. Значит, чудеса... ладно, Наваждение связано только с ним. Почему? Ванька бы нашёл объяснение, но братик изволили капризничать. Ну и ла...

   – Да, Терентий, умер храбрый Андрей. А мне осталось письмо. Вернее, письмо предназначалось некоей Серафиме, но адреса я в его вещах не нашёл. Только парную миниатюру. Глянь, какая красотка... – раздался голос лекаря Петра Игнатьевича.

   – А что он ей написал? – полюбопытствовал Терентий.

   – Ты не догадываешься, что пишут красивым девушкам с войны? – усмехнулся Пётр Игнатьевич. – Да не красней, письмо было не о том. Андрей надиктовал мне рассуждения о фантомах своей души, памяти и чувств. Как ампутированная конечность «живёт» для оперированного, так продолжают реальное существование его представления о мире. Я прямо увидел эту большую семью, постаревшую от горя Серафиму, которая осталась одинокой...

   Лекарь замолчал.

   – Что тут необычного? – хрипловато спросил Терентий.

   – Три ночи по нескольку минут друг диктовал мне вещи, смутившие и расстроившие мой ум... Мироздание без войн, без того, что их может вызвать, то есть без политики, религии, монархов и государей... Люди живут в Мире, славят Мир... Впрочем, это бредовые рассуждения. Боль души, стосковавшейся по жизни. Нужно найти адресата и выполнить волю моего незабвенного друга, – сказал Пётр Игнатьевич. – Пойдём, пора Цыпленкову швы снимать.

   Лиза глотала слёзы, призрачное свечение истончалось, затухало и наконец умерло. Сумрак преобразовался в тусклые бока самоваров, чугунные обрубки утюгов, ровные кипы белоснежных простыней на верхних полках, короба со столовыми приборами, узлы с тряпками. Как же это всё обыкновенное, затхлое, надоевшее!

   – Так-так, Елизавета Ивановна, вы снова здесь! Учитель музыки пришёл, устал дожидаться, а вы, как маленькая, в домики играете! – раздался голос гувернантки.

   Лиза с ненавистью посмотрела на её круглое, как мордочка хорька, лицо, затянутую в корсет фигуру, и молча зашагала на урок, после которого, она знала, её точно накажут.

   Наказания не случилось. Пожаловал проповедник Мироустройства, отец Димитрий. Он проговорил с Лизой два часа и вышел, утираясь платком. Его глаза смеялись, руки беспрестанно теребили золотой вензель на груди. Он прошёл в кабинет батюшки.

   И ещё целый час оттуда раздавалась перекличка двух басов: хрипловатого батюшкиного и чистого, звучного проповедникова. Отец Димитрий убедил Ивана Ивановича в том, что странные речи и поступки его дочери – всего лишь попытка ума, проходящего становление, отыскать свой путь. И не нужно бояться ни протеста, ни отрицания, ни даже бунта.

   – Вспомните, что с нами было в день Создания Мира, когда в один момент исчезло много привычных вещей, – значительно, вполголоса, произнёс он. – Как нам пришлось всё осмысливать заново и договариваться между собой. Сколько сил приложили наши отцы для сохранения Мира. Нечто подобное происходит с юными умами. Пусть обретут Мир в самих себе. А потом уж будем говорить с ними о серьёзном.

   – Но мой старшенький ... – попытался возразить Иван Иванович.

   – Люди не рой пчёл, дорогой мой, – успокоил отец Димитрий. – Они индивидуальности. Так же нет на свете двух одинаковых жемчужин.

   Лиза весь вечер ластилась к матери, целовала её натруженные руки.

   – Смотришь, почему кожа темна и груба? – усмехнулась матушка. – Просто я стараюсь всё уметь делать, что семье надобно. Батюшка, конечно, ругает меня, и за излишнюю бережливость тоже пеняет. Но это я для уверенности в себе. Случись что...

   Она внезапно, чего за ней не водилось, не договорила фразу.

   – Что может случиться? – стала допытываться Лиза. – Что-то может закончиться и начаться совсем другое? Это ты про Мироздание?

   Её большие светло-голубые, «льдистые», глаза, так похожие на отцовские, смотрели серьёзно и пристально.

   Матушка отмахнулась от неё и произнесла:

   – Пусть Миру будет хорошо!

   – Пусть Миру будет хорошо! – откликнулись все, кто был в гостиной.

   – Елизавета, ну же... – сказала тётушка.

   – Пусть Миру будет хорошо! – неожиданно откликнулась Лиза.

   Матушка и Серафима облегчённо вздохнули.

   Ваня сам подошёл к сестре, подивился её сердечности в словах и взгляде. Спросил:

   – Ну что, отыскала письмо незнакомца?

   Лиза удивилась:

   – Почему незнакомца? Андрея Луткова...

   – Письма Андрея хранились и хранятся у тётушки! Есть среди них и из госпиталя. А в нашем видении-наваждении был посторонний мужчина! – торжественно сказал брат. – В этих видениях, как и в тётушкиных картинах на небе, только незнакомцы, и от них живым вред!

   Лиза молчала какое-то время, а потом спросила:

   – И что, читал в тех письмах про то, как исчезнут войны, потому что не станет их причин? И про то, как люди будут славить Мир?

   – Откуда ты знаешь? – в свою очередь удивился Ваня. – Тётушка рассказала?

   Лиза покачала головой и неожиданно сказала:

   – Я люблю тебя, брат. Хоть ты и вредина из вредин. А ещё задавака.

   А утром Лиза пропала.

   Но об этом узнали не сразу.

   Ещё потемну прискакал старшина свечной артели и потребовал Ивана Ивановича. Случилась беда: помещения артели и сараи загорелись, а тушить мужики отказались: не станем, только с подзимним посевом разделались. Не наше и не общинное! Как артельщик их ни уламывал, как ни твердил о нарушении Мироустройства таким отказом, никто из них не пошевелился. А что? Строения артели далеко от села, ветер в обратную сторону... Повезёт болезным – хоть что-то уцелеет; не повезёт, стало быть, так суждено.

   – Эх я, не додумался собственность поделить! – горько воскликнул Иван Иванович и велел седлать коня.

   – Так при чём тут собственность, Иван Иванович, кто из мужиков в артели работает, жалованье за то получает! – воскликнул старшина.

   Иван Иванович снова попенял себе на его недалёкость: надо было артельщика ещё пять лет назад в город отправить учиться.

   Серафима и Ваня стояли на балконе и наблюдали за этой сценой.

   Тётушка, кутаясь в шаль, спросила кого-то:

   – Так ли хорошо наше Мироустройство?

   И с испугом огляделась: нет ли поблизости сестры Екатерины, которая хоть и младше на пятнадцать лет, но способна замучить упрёками, только усомнись в Мирских благах.

   После сумбурных приготовлений к завтраку заметили исчезновение Елизаветы.

   Все, не говоря уж о матушке, были в отчаянии, отправили за урядником в город, сообщили Ивану Ивановичу. Маленький Лёня отказался от сладкого, складывал пирожные и печенья в коробку, надеясь отдать сестре. Старшего Ивана не раз замечали с красными глазами. Он часто совещался с Серафимой.

   Через месяц слёз и напрасных надежд Матусова Елизавета Ивановна была объявлена без вести пропавшей.

   С ноября Ваня должен был уехать в гимназию. А он всё медлил. Стоял вечерами

   в тёмной столовой и глядел на приоткрытую дверь в гостиную. Сквозь слёзы видел тонкий светлый силуэт. А когда вытирал глаза, перед ним была только громадная дубовая дверь.

   Он шёл к Серафиме и вновь перечитывал письма поручика Луткова. Спрашивал, глядя больными глазами в покрасневших веках на сумерки за окном:

   – Может ли так статься, тётушка, что сестра отправилась в иные миры на поиски своей правды? Тех пределов, где Мироустройство по её, Лизиным, правилам?

   – Какая правда у тринадцатилетней девчонки? – возражала Серафима. – Убежала, поди, на пруды или реку, или за батюшкой вослед отправилась. Да и сгинула, голубушка наша, цветочек яблоневый...

   И начинала долго, навзрыд плакать.

   А Иван спрашивал себя, почему его всё устраивает в их Мироздании, почему именно младшая сестра взбунтовалась и решилась на побег. Но раз так, значит, она должна дать о себе весть. Или это будет не его Лиза.

   Прошло пять лет.

   Горели спелые хлеба, дымились овины с зерном – это выясняли, кто на чью землю заступил с посевами, крестьяне соседей-помещиков. И усадьбы горели – всякий раз находились недовольные расчётами за работу.

   Горело привычное, казавшееся незыблемым, Мироздание...

   Иван и батюшка уже обсудили такие смутные времена в компании отца Димитрия. Он пробасил, что пока существует человек, не переведутся стычки и даже войны, ведь каждый хочет лучшего именно для себя. И невозможно достичь универсального «лучшего», которое бы устраивало всех.

   – А не грядёт ли день, когда на смену Созданию придёт Разрушение? – прямо и смело спросил Ваня отца, который вздрогнул, вспомнив утраченную дочь.

   Отвернувшись и высморкавшись, Иван Иванович сказал своему студенту:

   – Ты сможешь позволить кому-то переписать историю твоего рода с белой на чёрную?

   – Ни за что! – ответил сын.

   Отец Димитрий и Иван Иванович посмотрели на него так, будто от Вани зависела судьба их Мироздания. Но разве такое могло быть?

   А в ушах Ивана, как колокол, звучали слова: писать – переписать! Писать – переписать! Нет, он никогда не решится что-либо «переписать».

   И когда он прошёл в свою комнату, бывшую горницу почившей тётушки Серафимы, эти слова продолжали ввинчиваться в мозг. Иван уже подумал, что заболел, и проверил свой пульс. Впрочем, не беда: у студента-медика с собой было всё нужное и для впрыскиваний, и для кровопускания.

   Но Иван открыл не свой баул, а тётушкино бюро, отыскал стопку писем с выцветшими чернилами. Первый раз он обратил внимание на почерк. Он был точь-в-точь как каракули его однокашника, Петьки Чеснокова. Он столько раз пользовался его конспектами, получал записки с просьбой заплатить за него в трактире, а то должника не выпускают и грозят раздеть да пустить в исподнем по улице! Это был точно его почерк.

   Иван заходил по комнате, запинаясь носком сапога с немного отставшей на носке подмёткой за кромки ковров. Как же звали того лекаря, который лечил Андрея Луткова?

   Память на миг вернула милые дни детства, их с Лизой розыски другого мира в шкафу. Пётр... Да, лекаря звали Пётр, отчество Иван крепко позабыл.

   Получается, что они с сестрой открыли реальность, в которой не было их Мироздания. Было совсем другое. Основу ему, к примеру, безумному и небывалому примеру, могли дать ощущения раненого. Из-за потерянной возможности жить он стал создавать... То, что породило бредовое состояние поручика Луткова, вдруг овеществилось. Застыло картиной в шкафу.

   А ведь рядом существовал мир, правильный и счастливый, где не было войн, насилия; где спокойно и счастливо жила семья помещика с одинокой тётушкой, которая осталась верной своему жениху. Вечной невестой своему земному Богу...