Текст книги "Прозрение Валя Ворона (СИ)"

Автор книги: Лариса Львова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

  Прозрение Валя Ворона

   Валька, поскрёбыш в семействе истопника Воронцова, лежал на лавке, хрипел и задыхался. Его шею нещадно колол шерстяной чулок, который мама принесла от соседей. У них была громадная собака, вся в кудельках пружинистой шерсти. Её стригли, чесали и вязали чулки, которые сначала долго носили не снимая, чтобы они пропитались потом. От этого они получали целебную силу. Затем их обматывали вокруг больного места. После вонючего чулка на коже оставался сальный след.

   Мать думала, что чулок избавит Вальку от глотошной болезни, которая давила всех малых ребят в слободе. Хворь уже победила доктора, измождённого работой. Он сначала прописывал порошки, но увидел, что их не покупают у аптекаря, и стал просто раздавать. Мазал горло ребятам и всех отправлял в городскую больницу. Но никто туда не поехал. А зачем? Бабка Потычиха научила матерей рубить глотошную топором. Двое них, что поудачливее и половчее, глотошную зарубили и своих ребят спасли. Другие оказались невезучими. Манька Силантьева вообще раскроила голову своему младенцу – то ли приняла его за болезнь-лихоманку, то ли от усталости у неё в глазах всё помутилось и перепуталось.

   Валька видел глотошную и пытался сказать об этом матери. Но не получалось – голоса не было. А родительница сидела у стола перед керосиновой лампой, уронив простоволосую голову на руки. Третью ночь сидела. А до этого – ещё три ночи провела у гроба Саввы, старшего брата, весёлого семилетки, с которым болезнь расправилась раньше.

   В ночь смерти Саввы Валька проснулся и увидел старуху, которая стояла возле угла, где изголовье к изголовью были поставлены лавки братьев. Её красные глаза пылали ярко и злобно, из чёрного рта высовывался длинный язык.

   Валька хотел закричать, но горло не издало даже хрипа.

   Старуха подошла совсем близко, нагнулась над Валькой. Язык, который брызгал слюной, мелькнул над самым его лицом. Но глотошная почему-то не напала, скользнула к Савве и вдруг рухнула на него всем телом.

   Валька увидел, как пальцы братишки несколько раз царапнули одеяло, а потом скрючились.

   Этой ночью Валька несколько раз открывал слипшиеся от гноя веки и видел рядом морщинистое лицо с красными глазами-угольками. И каждый раз всё ближе и ближе. Старуха сразу подавалась назад; с теми, кто не спит, ей не справиться.

   Он вздрогнул от приступа головной боли и нехватки воздуха и в который раз увидел мерзостную рожу старухи. Валькина грудь ходила ходуном от невозможности вздохнуть, в горле булькало. Перед глазами колыхалась туча вёртких мушек, а старуха всё не исчезала.

   – Ну же, пошла прочь! – хотел крикнуть Валька.

   Но из горла вылез вязкий комок, налип на зубы. Теперь рта не раскроешь.

   Валька запаниковал, стал распутывать чулок на шее, разбрасывать подушки. Ему удалось пнуть табурет, на котором стоял стакан с водой.

   От звука проснулась мать, обвела избу непонимающим взглядом, словно бы не узнала ничего вокруг. Старуха, не отводя горевших глаз от Вальки, засмеялась. У неё оказалось намного больше мелких тёмных зубов, чем у обычного человека.

   Мать, припадая на одну ногу, прошла за печь, появилась оттуда с топором. Приблизилась к Вальке.

   Глотошная зашлась в хохоте, даже стала подпрыгивать чуть не до потолка. Валька впервые увидел её ноги, покрытые чешуями, с громадными чёрными когтями.

   Мать размахнулась, лезвие взмыло к закопчённому потолку и понеслось на Вальку.

   Он успел заметить безумный взгляд и перекошенный рот матери. И услышать крик отца, вернувшегося с заводской смены:

   – Ты что творишь, сука?!

   Когда Валька открыл глаза, в избе было полно народу. На полу кто-то лежал, закрытый рогожей. На ней в нескольких местах проступили бурые пятна.

   У Вальки нещадно болела голова, ломило всё тело, но он сладко уснул – грудь дышала свободно и глубоко.

   Он больше не увидел ни отца, ни матери. В избу перебралась из своей землянки тётка Наталья с семейством и стала его растить. И глотошной Валька больше не увидел. Видно, она испугалась топора и ушла насовсем.

   Топор через месяц, после суда, вернули тётке. А она продала его Потычихе – гонять глотошную из других изб.

   Потычиха стала важной особой в слободе. И только после доноса завистливого доктора к ней приехали жандармы и увезли её в тюрьму, как какую-то преступницу. А бабка всего лишь лечила, правда, уже за денежки. Люди говорили, что она мазала чирьи и рожистое воспаление своей слюной, ею же заплёвывала антонов огонь, выкатывала боль в кишках яичком, колупала гвоздём из сгнившего гроба в ушном нарыве. Но болезни оказались сильнее и одолели Потычиху, потому что все люди, кого она усердно пользовала, померли.

   А через год, когда Валька убирал у поросят, Потычиха вернулась и решила навестить исцелённого прямо в свинарнике.

   Валька, весь изгвазданный, опёрся на вилы. Шапки не было, поклониться, стоя по щиколотку в назьме, как-то неловко. Поэтому он сказал:

   – Будь здрава, бабушка. С возвращеньем.

   Потычиха ничего не ответила, закатила глаза и двинулась на него. Валька отчего-то испугался. За год он, конечно, подрос, окреп. Да и Потычиха была невысокой и сухонькой – отпор всяко дать можно. Но от неё чем-то едко пахло, перебивая вонь назьма...

   И Валька протянул руку, попытался оттолкнуть бабку.

   Вот беда-то! Халат не халат, рубище какое-то, надетое Потычихой, распахнулось. И стали видны грубые стежки, которыми было сшито тело Потычихи. Из тёмных осклизлых краёв сочилась сукровица. А там, где у живых полагается быть животу, чернела яма, будто из бабки вытащили нутро.

   Сказать, что Валька испугался, значит ничего не сказать о том, что с ним случилось. Ничего не соображая, он схватил вилы и со всей силы ткнул ими бабку.

   Потычиха, видно, сошла с ума, потому что засмеялась. Её рот тоже оказался полным тьмой-тьмущей мелких тёмных зубов, как у глотошной. От этого дурного смеха в Валькиной голове что-то лопнуло. Глаза заволокла чёрная пелена, и он рухнул в назьмо.

   А когда поднялся, пожалел о том, что забытье его покинуло. Все поросята, четверо разом, валялись в загончике с синими пятачками, выпачканными розоватой пеной, и подвернутыми в смертной судороге копытами. Это была настоящая беда! Как жить следующей зимой? На что они купят одёжку и обутки? Поверят ли тётка и дядя, что Валька ни при чём?

   Ответов на свои вопросы он не нашёл. И вдруг решил вешаться. Один он на белом свете, и другим людям от него плохо. Взял кусок толстой верёвки, огляделся в поисках гвоздя. Подходящий – толстый, с палец, обнаружился у кормушек на стене, до половины чёрной от грязи. Валька приладился закреплять верёвку с петлёй.

   Гвоздь выпал из гнезда. Валька поднял его и царапнул по доскам. Вот точно такой же след останется после его грешной смерти. Набедокурил, а ответить побоялся.

   И Валька вдруг стал выцарапывать рисунок. Вот он сам, а вот дохлые поросята. Надо же, как здорово получилось! Он и раньше любил что-нибудь изображать на сыром песке. А тут всё вышло прямо живым. Хлев и время исчезли для Вальки.

   Отвлекли мухи. Одна уселась на лоб, другая. Он отмахнулся. Откуда только поналетели такие – больше шершней, сине-зелёные. А уж загудели-то!

   Валька обернулся и обомлел. Дохлых поросят не было. Над соломой кружились тучи мух. Они что, сожрали трёхпудовых кабанчиков?! Быть того не может!

   Рядом раздалось хрюканье.

   Валька перевёл взгляд, думая, что слух обманул его. Поросята шныряли вне загона, радостно хрюкали и норовили сбежать из хлева во двор.

   Ничего не понимая, едва держась на ногах, Валька пинками загнал их в отгороженный угол. Поплёлся мыться и стираться. Тётка Наталья и так вертится на хозяйстве до крови из носу, а тут ещё он весь в назьме. Сам управится.

   Валька на обед получил кружку молока и краюху – самую вкусную часть каравая, с признательностью глянул на тётку, бледную, с громадным пузом. И тут ему в голову стукнуло: ей нужно в город, в больницу, потому что в пузе не один дитёнок, два: здоровенный и махонький. И крупный так лежит, что перекрывает ход наружу первому. Валька подивился своим мыслям. И вспомнил о Потычихе.

   – Спаси Бог, тётенька! А я Потычиху видел, – сказал он, когда закончил обедать и подобрал крошки со стола.

   Наталья охнула, схватилась за поясницу, отчего стала похожа на громадную курицу-несушку, подковыляла к табурету и уселась напротив Вальки, тревожно глядя ему в глаза.

   – Где ж ты её видел? – спросила тётка.

   – Да в свинарнике, – коротко ответил Валька, который смекнул, что рассказывать о дохлых и потом воскресших поросятах вовсе ни к чему. А вдруг их есть после этого нельзя? Или мясо не продашь – бывает такое с испорченными колдовством вещами. Захочешь сбыть и не сможешь.

   – Померла Потычиха-то... земля ей пухом, – тихо сказала Наталья. – Слободской староста в городской управе был, ему полицейский надзиратель сказал. До суда убралась, горемычная, в тюрьме.

   – Да нет же, тётенька, я её сей день видел, – принялся настаивать Валька.

   Наталья закусила бледные потрескавшиеся губы и покачала головой. Из выцветших глаз, которые раньше были что васильки в поле, скатилась мутная слеза.

   – Неспроста Потычиха тебе явилась, Валюшка. Один ты от моей сестры остался, не отдам, – словно бы через силу молвила тётка.

   Валька был смышлёным. Ушами, похожими на лопухи, ловил все россказни и пересуды, которые оседали в его лобастой голове. Вот и о том, зачем мёртвые являются живым, слышал. Тётенька испугалась за него, а может, Потычиха свой дар Вальке захотела передать? Иначе с чего бы он подумал, что тётка двойню носит и лежит эта двойня в пузе не как все ребяты, а сикось-накось. И Наталье нужно в больницу, иначе некому будет давать ему краюху на обед. Наоборот, его малые двоюродные братья будут стучать ложками по столу, требуя от Вальки каши. А где он крупы возьмёт? Да и варить не умеет – не девка, поди.

   Валька размышлял только миг, собрался с духом и сказал, стараясь, чтобы получилось веско:

   – Потычиха не со злом пришла, я ей без надобности. Но вам, тётенька, в больницу нужно, в город, где много докторов.

   Наталья вдруг выгнулась и закричала дико и страшно.

   Валька подхватил двоюродных братьев и бросился из избы – звать помощь. Да где ж её дозваться-то в разгар летних работ? Когда, стоя в телеге, размахивая кнутом над лошадкой-доходягой, примчался с покоса дядя, Наталья уже не кричала на всю слободу. Её живот изменился, стал похож на рыболовную морду с перемычкой.

   Валькина житуха стала совсем плохой. Из хлева исчезла скотина, из избы – посуда. В ней немного задержались только Валька и дядя, то есть его вечно пьяное тело. Где витала душа вдовца, не знал никто. Двоюродных братьев забрали его родственники.

   Валька побираться не хотел, находил работёнку. Слободские его не обманывали, отдавали копейки, на которые сговаривались, частенько в ущерб себе, – с ребятёнками посидеть, двор вычистить, избу побелить с мастером. Однако на них и прокормиться-то было нельзя, не то что одеться. А дядя норовил обчистить Валькины карманы. Племянник не перечил, его уже несколько раз навещала Потычиха. Валька думал: если в первый раз после её появления ушла тётя, то в последующие она должна была увести дядю, так ведь? Но дядя не уходил.

   И всё ж это случилось. Валька усердно чистил пригорелые соседкины горшки на реке, тёр их песком так, что он окрашивался розовым – реденькая тряпка, выданная хозяйкой, не защищала пальцы. Но нужно было работать, стараться, потому что повечерять не удалось, а утро Валька встретил в стогу сена, где прятался от дяди.

   Сквозь копну переросших волос, которая свисала на лоб, Валька увидел рядом с собой босые дядины ноги.

   Сначала Валька втянул голову в плечи: а ну как ударит?

   Пронесло. Дядя не тронулся с места.

   Валька выпустил из рук горшок и ещё подождал: станет дядя кричать на него или нет?

   Но родственник не ругался, не кричал, а молча стоял возле племянника. Ветер шевелил рваньё, сквозь которое просвечивала синяя кожа. А ногти-то вообще были чёрными.

   Валька так и не решился поднять глаза. Молча дочистил горшки, подхватил их, не обмывая песка, затолкал в корзину. Лучше он из колодца воды натаскает, чем на реке задержится. Покойники-то тихие, но вдруг не все. Взять хотя бы надоедливую Потычиху.

   Он ушёл не оглянувшись, и только к ночи узнал, что дядя удавился ещё вчера вечером.

   Несколько месяцев Валька провёл в приюте, который по сути был тюрьмой для бездомных или безнадзорных детей. Маленькие оконца большого кирпичного здания были в решётках, на дверях красовались запоры, а к комнате с нарами были приставлены надзиратель и воспитатель.

   Валька был бит, мят, клят, обманут, пока не стал словно камень, который как ни колоти, ничего ему не сделается, только руки о него разобьёшь.

   Потычиха надоедала, маячила по ночам возле нар. Валька стал мечтать: если уж суждено ему быть связанным с покойницей, то пусть бы это была мама или тётенька Наталья. Чёрез Потычиху ему шли плохие мысли, которые оборачивались самой настоящей правдой. Валька всегда знал, кому и как скоро помереть.

   Однажды его несправедливо обидел долговязый, злобный парнишка по прозвищу Хорь. Подошёл и ударил что есть силы. Валька упал навзничь, но его быстро подняли тычками – давай дерись. Он и подскочил, но тут же сложил руки крест-накрест на груди. Это означало, что драка была бы неправильной и несчитовой для справедливости.

   – Ты чего? – удивился Голован, который держал мазу в приюте. – Навешай ему, а то будешь жрать не за столом, а под ним.

   – Не буду! – отрезал Валька. – Он сейчас дух испустит, у него в голове жилка лопнула.

   Хорь бросился на Вальку, но выпучил глаза, побагровел лицом. Его ноги подогнулись, и обидчик хрястнулся на пол, как Валька, только ничком. Когда его перевернули, он уже не дышал.

   С тех пор к Вальке приставали все, кому не лень: скажи да скажи, когда смерть придёт. А как сказать, что все, кто был здесь, в приюте, и месяца не протянут. Отойдут в чёрной дымовой завесе к доброму Богу, у которого все малолетние беспризорные – ангелы.

   Вот и сочинял всякую ерунду: кому про далёкие моря и страшные бури, кому про славные битвы, кому про погони и драки за фарт. По его словам выходило, что все обитатели приюта должны были преставиться при седых бородах в преклонном возрасте.

   И это ещё не всё, чем удивил Валька. Всё-таки неприятности на него так и сыпались, и однажды он смахнул со стола фарфоровую чашку Голована. Парнишка считал, что её подарила ему покойная мама. На самом деле его в двухлетнем возрасте нашли с этой чашкой без ручки. Где он её взял, неизвестно, может, подобрал среди уличного мусора, может, стащил в одном из домов, но Голован свято верил в добрую маму и её подарок. А также заставил всех ребят уважительно относиться к вещичке.

   И что тут будешь делать: когда старших увели в приютскую школу для изучения Закона Божьего, младшие разыгрались, толкнули Вальку на стол. Чашка упала и разбилась. Все закричали и стали обвинять Вальку. А он представил, что с ним сделает Голован, и обмер от страха. Второй раз в жизни ему захотелось повеситься.

   В полной тишине Валька улёгся на нары лицом к стене и стал ждать возвращения Голована. Колупнул побелку – грязно-серую, грубую. Вспомнил, как белил с мастером избы в слободе – раствором молочного цвета, который ложился на стены и печи-замарашки с мягким блеском. А иным хозяевам разводил известь с купоросом, и получалось небушко на низком потолке. Валька мог разрисовать печь цветами или райскими птицами, которые жили в Ирии. Уж как благодарили их за работу! А мастер говаривал: «Ну точно Бог тебя наделил даром малевать! Ни один взрослый не угонится!»

   Мысли о смерти ушли куда-то, Валька подобрал с полу уголёк и стал выводить Голованову чашку. Он так увлёкся, что даже не увидел стоявших рядом ребят.

   Только беспокоила надоедливая муха, которая норовила усесться ему на лицо. Чертовка была очень крупной, настоящий великан в мире мух. Но Валька её отогнал.

   Миг – и чашка очутилась в его руке, еле поймал. Валька не вспомнил старый случай про поросят в хлеву, уж слишком много времени и событий прошло, но ничуть не удивился тому, что чашка стала настоящей, а не рисованной.

   Он поднялся и поставил её на стол. Чёрная каёмка на крутых белых боках поголубела, а потом и вовсе стала синей, как настоящая.

   Ребятня молча смотрела на чудо.

   Вошли Голован и три старшака, раздали лещей младшим, которые застыли вокруг стола.

   – Кто это сделал? – взревел Голован, схватив чашку.

   Она была с ручкой, каёмка – новой, не полустёртой; стенки – блестящими, а не щербатыми.

   Про этот случай к вечеру заговорили все: и надзиратели, и воспитатели, и работники. Чашку конфисковали и отнесли в кабинет к директору – до завтрашних разбирательств. Воспитанников заперли особо тщательно, установили надзор, уж больно они были возбуждёнными. Вальку ребята завалили просьбами и требованиями нарисовать тьму-тьмущую вещей.

   А он взял уголёк побольше и на глухой стене, противоположной окну с решётками, нарисовал дверь – двустворчатую, как в книжке сказок, с открытым запором. Ведь если сейчас все выйдут, не случится пожара от курения старшаков. И все останутся живы, так ведь?

   Створки распахнулись сами, в них ворвались сумерки с дымами городских печей, с вольным ветерком и запахом талых снегов.

   Воспитанники ринулись в них, оттолкнув Вальку. Малёвщика, забывшего или не знавшего, что их комната находилась на четвёртом этаже.

   Он поднялся, подошёл к краю, глянул вниз на тела, раскинувшиеся на тротуаре. И шагнул вслед за всеми.

   Пока Валька метался в жару и боли от переломов, призывал к ответу Потычиху и грозил ей расправой за обман. А месяц спустя узнал, что старуха не очень-то и виновата. Пожар в приюте всё же случился. Именно от тайного курения старших воспитанников. Судьба других выживших осталась для Вальки неизвестной.

   Одна радость – Потычиха исчезла из его жизни.

   ***

   Вальку взяла на воспитание бездетная вдова стряпчего Алёна Степановна. Она жила с двумя сёстрами в каменном двухэтажном доме. При каждой из сестриц состояла на службе горничная, а ещё были экономка, кухарка и дворничиха. Когда Вальке случалось быть в коридоре, он улавливал ненависть и алчность, исходившие от дверей. Будто бы весь дом был поделен на клетки-комнатки, в каждой из которых находилась хищная птица, ждавшая момента, когда дверь распахнётся и можно будет мгновенным рывком когтистой лапы затащить внутрь жертву.

   Своим ощущениям Валька верил больше, чем глазам, поэтому старался не покидать своей узенькой комнатки, похожей на пенал. Или на гроб.

   А ещё временами одна из обитательниц дома пропадала на какое-то время. Возвращалась потолстевшей, налитой здоровьем и силой. И отсыпалась по двое-трое суток в своей комнате

   Валька целый год не мог понять, где кто живёт и кто кому служит. К нему все обращались так: «мальчику пора вставать», «мальчику пора кушать», «мальчику пора заниматься с учителем». Алёна Степановна, бывало, смотрела на него зелёными в крапинку глазами и спрашивала, держа вазочку в руке: «Мальчику не хочется ли варенья?»

   Валька всё схватывал на лету: и правила поведения, и Закон Божий, и арифметику. Проявлял усердие в чистописании. А уж как он рисовал карандашами и красками!

   – Мальчика бы нужно в школу или даже гимназию, – заметила однажды экономка.

   Какая-то из сестёр за его спиной поджала губы и, полуприкрыв глаза, покачала головой. Это увидел Валька в стоявшем напротив зеркале и задумался.

   В самом деле, почему его держат под надзором? Это не новая семья, а новая тюрьма. На улицу выйти не дозволено – только прогулки около крыльца, в пределах ограды. У него нет друзей. А как их найти, если вокруг вьётся одна из тётушек или их горничных и постоянно шипит в ухо: то нельзя, это нельзя? И в школу не пускают, учителя приходят на дом.

   Много странного в этом доме, хотя он по сравнению со всем пережитым – райское место. Не стог сена и не нары – своя кровать в отдельной комнате. Не чёрствый нищенский кусок – вкусная еда на расписных тарелках. Не зуботычины – вежливые учителя, которые расхваливали его приёмной матери. У Вальки даже игрушки есть! И краски, и карандаши. Казалось бы, живи да радуйся.

   Но вот какое дело: взрослые, в том числе в приюте, не говоря о любимых матушке и тётеньке, всё время твердили о том, для чего делать то или иное. Или не делать. А в приёмной семье никто никогда даже не обмолвился, для чего Вальке учиться или почему нельзя водиться с другими детьми. Словно бы у него не было завтрашнего дня и вообще будущего.

   В голодной и не всегда вольной жизни в нём всегда прорастало что-то новое, как травинки в стыках уличной брусчатки: чему-то учился, что-то узнавал. А в этом доме, наоборот, убывало. Ушла Потычиха, когда-то надоевшая до смерти. Сейчас Валька обрадовался бы ей. Он уже не мог оживить свой рисунок, хотя всякий раз, как брался за рисование, просто молил об этом.

   Исчезали силы, желание жить. Валька просыпался на хрустких от крахмала простынях и не знал, для чего встретил новый день.

   Прошёл почти год. Его одежда и обувь стали свободными, словно бы он носил всё на размер больше. Или усыхал от какой-то болезни.

   Однажды он заметил, как из хозяйственного строения, которое располагалось во дворе, вышел знакомый грузный мужчина, оглядел дом через плечо, поднял воротник и быстро вышел в калитку ограды.

   Валька обладал замечательным вниманием: только глянул и запечатлел, как на картине нарисовал. Так вот, это был один из воспитателей приюта для неимущих и беспризорных детей. Что ему здесь было нужно?

   Через некоторое время из строения вышла сестрица матушки Алёны Степановны. Валька уже нахватался разных представлений о жизни и смог бы уверенно сказать: меж этими двумя не было того, что называют романом. От них веяло ненавистью. Более того, почудилось, что из глаз женщины изливались на белые щёки чёрные потёки, их подхватывал ветер и забрызгивал всё вокруг этой чернотой. А мгла в очах названой тётки не исчезала, становилась гуще, словно бы через них в этот мир заглядывало что-то чуждое.

   Утром Валька попросился на прогулку, несмотря на мелкий дождик. Его неохотно отпустили с горничной.

   Высокая рыжая надзирательница не отходила от него ни на шаг, оттесняла от пристроя в сторону клумб. Но Валька недаром побывал в приюте и научился коварству и терпению.

   Он стал быстро, как только мог, ходить вокруг горничной, вроде как играть с нею. И, улучив момент, нацепил её юбки на железный крюк, торчавший из вазона с чахлыми цветами. А потом стремглав бросился к воротам.

   Горничная с недовольным криком кинулась следом. Да вот беда – юбки затрещали. Но это её не остановило. Валька развернулся и подбежал к ней, попытался помочь. Да где там!

   Горничная, ругаясь на чужом языке, освободила свою одежду от крюка и крикнула:

   – Мальчику нужно сейчас же домой!

   У Вальки были другие планы, но он подчинился.

   Потому что успел увидеть в прореху часть ноги. Между краем чулка, доходившим до середины тощей икры, и каких-то тряпок с кружевами он заметил чешуи. Такие же, какие были у глотошной, которая поубивала детей его слободы.

   Вот оно что... Скорее всего, и у других обитательниц такие же лапы. Теперь понятно, почему в этом доме он чувствует себя словно при смерти. Только выйдя на улицу, начинает свободно дышать и ясно думать. Так и должно быть, ведь он находится в логове лихоманок, прикинувшихся женщинами. Из дома они расползались по городу, слободам, да и, наверное, по всей губернии. Собирали смертную дань и возвращались.

   Только зачем им нужен он, сирота Валька Воронцов? Хотели бы сгубить, давно бы сгубили.

   И что здесь делал приютский воспитатель? Неужто лихоманки принимают облик мужиков тоже? А может, он у них на посылках или в помощниках.

   В голове у Вальки складывалась детская сказочка о злодейках, которые умерщвляют народ, но её вытесняли мысли о своей жизни. Если предположить, что его вечное недомогание связано с тем, что лихоманки тянут из него силу и здоровье, то нужно выяснить, когда это случается. И как всё происходит.

   Но ни одной мысли не появилось, потому что все обитательницы сторонились его. Днём он был или с учителями, или с одной из лихоманок на прогулке. Или сидел у себя в одиночестве. А ночью? Так сладко и крепко он никогда прежде не спал. Вдруг в этом-то и секрет?

   И Валька стал думать, как обмануть надзирательниц и не уснуть.

   Вечером его потчевали разведённым в молоке толокном – для сил и здоровья. За тем, чтобы он выпил кашицу, наблюдали все: от приёмной матери до экономки. Выход был один: выпить и тут же освободить желудок.

   Валька стал хвататься за живот – крутит, мол, сил нет. Когда пошли к ужину, выпил два стакана воды. А после, хватив махом толокна, подскочил с плачем: ему срочно понадобилось в нужник, который для него был устроен на первом этаже, рядом с чуланом.

   Там Валька и освободился от толокна. Вернулся к столу, но позволения уйти не получил. Пришлось сидеть и наблюдать, как матушка и тётушки по крошке отправляли жаркое в рот. На тарелках почти не убывало.

   Всё вокруг понемногу менялось: чешуи покрыли лица и руки лихоманок, в углах чистенькой столовой повисли кудели паутины, скатерть оказалась дырявой и ветхой, фикус в углу – веником, воткнутым в кадку.

   К изменениям Валька был готов, а вот к тому, что придётся вести себя как обычно – нет. Несколько раз он хотел вскочить с плачем и криком. Но всё-таки вытерпел.

   Когда одна из горничных повела Вальку в его комнату, он заметил, что в столовой исчезли огромные окна, вместо них бугрилась каменная неровная кладка.

   И вместо своего уютного пенала он попал в настоящий подвал. Он вздрогнул, когда увидел, куда предстояло лечь. Это была не постель, а гроб – настоящий, с ободранной обивкой, облезшими позументами, подушкой с прорехами, из которых сыпались опилки.

   Горничная улыбнулась и сказала, что зайдёт потушить лампу. Её облик разительно изменился. А улыбка стала, пожалуй, пострашнее гроба – ошмётки плоти раздвинулись и приоткрыли дёсны, покрытые ужасными язвами. Через них была видна кость.

   Валька схватился за сердце: провалившийся нос с торчавшими наружу наростами, словно обгрызенные уши, проплешины среди волос – всё это говорило о той лихоманке, что делала людей отверженными, заставляла сгнить заживо и от которой не найти иного спасения, кроме смерти.

   Так что он без особых страданий опрокинулся в гроб – чего уж там, коли спал в нём больше года. Не домовина опасна, а нечто другое. Что именно, он должен выяснить.

   Через некоторое время лампа потухла сама собой.

   Тьма вокруг оказалась живой: она тихо, на грани слышимости, вздыхала; почти беззвучно рыдала, о чём-то едва различимо неразличимо молила.

   Валька ощущал, что возле кто-то бродит, взмахивает руками, пытается схватить, утянуть с собой в бездну. Или отправить в неё вместо себя.

   А ещё кто-то тлеет, растекается зловонной жижей, переваривается тьмой червей и сгорает в последнем желании продлить своё существование за счёт другого.

   Невидимые руки хватались за край домовины. Кожу Вальки шекотало последнее дыхание неизвестного. И отовсюду наползал холод, который страшен не тем, что может заморозить, а своей принадлежностью к иному и страшному миру смерти.

   Валька подумал, что рано или поздно наступит утро. Где именно: в подвале ли дома, на кладбище ли, в недрах земли – не имеет значения.

   Так что ж: не тревожить тлен, позволить всему идти своим чередом или разбить лоб, пытаясь понять хоть что-то? Сколько уж раз он умирал – два, кажется, и ничего. Пострашнее, конечно, глотошной и мертвячки-Потычихи.

   В голову полезли мысли о свободе, о реке, полях, родительском доме. О матери, Царствие Небесное ей; об отце. Жив ли он, сосланный на каторгу за душегубство? А если нет, то не поможет ли сыну в мире тлена и смерти.

   Валька подумал, что сошёл с ума, ибо в ушах зазвучал шум реки, щёки овеяла влажная свежесть, а меж босых пальцев ног заскользили нагретые солнцем песчинки. А может, вовсе не спятил, а вернулось его воображение, которое способно из осколков слепить новую чашку, а воспоминания сделать реальностью.

   Мерзкая, размером с осу, муха с гудением села ему на нос. Валька попытался её смахнуть, но тварь как ни в чём ни бывало, поглядывая светившимся фасеточным глазом, принялась очищать лапищи. А потом вдруг выпустила чудовищный хоботок.

   – Ужалит! – испугался Валька. Как будто ему нечего было бояться, кроме этой мухи.

   Он схватил её в ладонь, тварь стала биться, как стадо чертей. А потом цапнула.

   Валька завизжал и бросился навстречу жаркому солнышку и летнему полдню.

   Увы, очутился всего лишь за дверью подвала. На ней был тяжёлый затвор.

   Валька прислонился затылком к прохладной железяке. Значит, вот так он провёл все ночи этого года: в гробу, в запертой комнате...

   А вдоль стены напротив неё стояли матушка Алёна Степановна и её сестрицы. В самом дальнем конце коридора жались горничные, экономка, кухарка и дворничиха.

   Глаза женщин были закрыты, ладони молитвенно протянуты к двери. Словно они спали во время какой-то чудовищной службы.

   «Они жрут мою жизнь», – подумал Валька и задохнулся от ненависти к ним.

   Его взгляд упал на голые чешуйчатые лапы лихоманок. Чьи-то чёрные когти обрели подвижность и шкрябнули по каменному полу. Этот звук заставил Вальку встрепенуться и выйти из отупения.

   «Они просыпаются!» – запаниковал он и бросился прочь, растолкав экономку и горничных.

   Ощущение было таким, будто он коснулся ледяных истуканов, которых раньше, в прежней жизни, делали зимой на реке учащиеся губернского художественного училища.

   Он помчался по коридору, запрыгал по ступеням наверх. Доски с треском проваливались или рассыпались прахом под его ногой. Но он всякий раз успевал прыгнуть вперёд.

   Занавеси, раздуваемые ветром из адовых пропастей, пытались закутать его, как саваном. Валька срывал и отбрасывал их.

   Наконец он рванул наружу, расшибив локоть о дверь, прежде чем посыпалась пыль с потолка, который пошёл трещинами и стал грозить обвалом.

   Валька остановился на миг от счастья видеть серенький рассвет и небо, затянутое то ли печными дымами, то ли утренним туманом.

   Кто-то охнул рядом.

   Валька увидел воспитателя из приюта.

   Мужчина то поднимал трясшуюся руку, чтобы перекреститься, то, вспомнив о чём-то, совал её в карман. А его побелевшие губы плясали, не в силах вымолвить ни слова. Наконец он визгливо вскрикнул: