Текст книги "Рагу из тролля (СИ)"

Автор книги: Лана Димитрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Рагу из тролля

Глава 1. Трактир «Жирная устрица»

Завораживающе пахло тушеной свининой с луком и перцем. А еще горячим хлебом и нагретым солнцем шалфеем и базиликом с грядок. Расставив на подносе натертые до блеска оловянные кружки, госпожа Перл вздохнула, обвела строгим взглядом свое маленькое королевство, и вышла на залитый полуденным янтарным сиянием порог «Жирной устрицы», лучшего трактира во всей округе на три дня пути. Для посетителей было еще рано, в зале сидело только трое рыбаков, уже распродавших утренний улов, но к вечеру он заполнится людьми и голосами, и знай себе, крутись. А пока, почему бы не позволить себе минуту отдыха? Почему бы не полюбоваться на окрестности? Благо, с пригорка, на котором стояла «Жирная устрица» все было замечательно видно. И залив, отливающий бирюзой, и холмы, поросшие лесом, и старый замок, нахохлившийся над обрывом, как сердитый черный ворон, и деревню, именуемую Видки, на которые госпожа Перл, уперев кулаки в пышные бедра, и взирала с хозяйским видом.

Деревня жила кузнечным делом, ну еще огородами, рыболовством и застенчивым браконьерством в господских лесах. В воздухе перекликались удары молота по наковальне. Из той кузни, что стояла у подножия холма, вышел дюжий кузнец, поклонился красивой трактирщице. Та махнула рукой в ответ, решив уже совсем вернуться на кухню и поставить в печь горшок с крольчатиной и тимьяном – специально для кузнеца, потому что одинокой женщине надо иметь хоть какую, но помощь и заступу. С нее не убудет подкормить чем повкуснее, любят это мужчины, а ей всегда и починят что, и в случае драки прибегут. Но тут взгляд уловил движение на дороге. Не торговый обоз, увы, и даже не богатый путешественник, всего лишь одинокий путник. Но и одинокий путник это очень даже неплохо для трактира в самой глуши, если ему есть чем заплатить за ужин и ночлег. Перл приложила руку к глазам, взялась разглядывать идущего. Пусть он был пока далече, но на зрение она не жаловалась, так что даже сейчас могла сказать что вряд ли кошелек этого бродяги полон. Был на нем плащ, простой, небогатый, берет с пером, за спиной висела лютня в чехле, надежный пропуск во все кабаки и постоялые дворы королевства. Ну кто из трактирщиков откажется предоставить певцу и музыканту уголок у очага, дабы тот заработал несколько монет, чтобы оплатить ужин и ночлег? И ему хорошо, и добрым людям радость. Госпожа Перл, пожав плечами, поспешила на кухню. Пройдет мимо «Жирной устрицы» этот бродяга, не пройдет, а зайчатина, знаете ли, сама собой в печь не прыгнет.

Не прошел. Поколебавшись немного под деревянной вывеской, на которой затейливыми буквами красовалось именование почтенного заведения, бродяга толкнул дверь и остановился на пороге. На лице появилась блаженная, счастливая улыбка человека, блуждавшего много лет, и нашедшего разом родной дом, дорогую матушку, а так же нечаянное наследство в сотню другую золотых.

– Драгоценная хозяюшка, да разрази меня гром, если тут не пахнет как на королевской кухне, – с чувством произнес он, срывая берет и низко кланяясь трактирщице.

На плечи тут же упала копна кудрей, да таких, что любая девица обзаведутся, сразу видно, свои, не на коклюшки накрученные, это госпожа Перл незамедлительно опытным взглядом определила. Как определила и то, что за душой у проходимца сегодня хорошо, если медный грош есть, но знавал он и хорошие времена. Берет вот, к примеру, дорогой, бархатный, да и павлинье перо не у каждой курицы вырвешь. Еще ремень для лютни был новым и крепким, значит, у щеголеватого бродяги не совсем уж ветер в голове. Вот что госпожа Перл высмотрела, пока гость топтался на пороге, но, не торопясь отвечать, протерла чистой тряпицей пузатую бутыль с чем-то соблазнительно в ней плескавшемся, оглядела ее строго, и поставила на полку. И только после этого соблаговолила окинуть пришедшего взглядом с ног до головы. Да и вышла из-за стойки ему навстречу, вернее сказать, выплыла, радуя взгляд сочной зрелой дородностью, которая одинаково кружит голову и безусым мальчишкам, и зрелым мужам, и седым старикам. Вздохнула, обойдя бродягу вокруг, задев краем пышных юбок.

– Чего такой городской господинчик делает в нашей глухомани? Желаете чего, сударь? Или так, просто на запах зашли?

В углу засмеялись рыбаки. Не то, чтобы Видки были глухоманью. Вовсе нет, тут уж госпожа Перл преувеличила для красного словца. Деревня и выселки насчитывали триста человек. Вернее, триста и еще один. Намедни, старик кладбищенский сторож преставился, ну да свято место пусто не бывает, и жена лудильщика сразу двойней и разродилась. Так что обчество вроде как даже в прибыли осталось. А еще тут по осени большая ярмарка проходила, и имелся свой маленький рынок, куда из соседних деревушек по утрам народ стекался. Но все же таких вот городских хлыщей в Видках недолюбливали. Но и морды с ходу не били.

Хлыщ, однако же, ничуть не смутился ни смеху, ни осмотру. Напротив, на красивом лице отразилось неимоверное восхищение в самой его крайней степени.

– Хозяюшка, – вкрадчиво подмигнул он трактирщице. – Если тут живут одни пентюхи, не способные оценить такую красоту и такие дарования, дай бог здоровья твоим ручкам, то я готов хоть сейчас на тебе жениться! Прошу, сударыня, будь моей женой, муж я бездельный, но веселый. Утро начнем с песнями, с песнями закончим, и ночью скучать не дам, согрею, приласкаю!

Откуда у госпожи Перл в руках оказалась сковорода, доподлинно из присутствующих никто бы сказать не сумел. Говорят, в столице есть гильдия убийц, так те умеют из воздуха нож достать, тебя ножом проткнуть, и в воздухе же целиком раствориться. Так это или врут, в Видках никто не ведал, но каждый доподлинно знал, хозяйка «Жирной устрицы» в совершенстве владеет талантом из ниоткуда извлечь что-нибудь увесистое, и этим увесистым приласкать так, что даже самые смелые за порог выметались в миг.

Но бродяга оказался смелее всех смелых, потому что за порог не вымелся, а только обижено потер затылок.

– Ежели вы замужем, хозяюшка, или там обещаны кому-то, так можно было бы и прямо сказать. Бить то зачем. Я ж со всей любовью и без всякой корысти!

– Эй, парень, иди к нам, – позвали рыбаки, вполне довольные зрелищем и оттого подобревшие. – Госпожа Перл, будь ласкова, принеси этому красавцу пива и поесть чего-нибудь. А знатного мы сегодня лазана тебе принесли, а?

Хозяйка усмехнулась, кокетливо поправила прядь волос, выбившуюся из-под чепца. Хороша была госпожа Перл, это все признавали, и свои, и приезжие. Строга, правда, настолько строга, что даже старостиха, на что баба вздорная и пустая, и то ей первая кланялась, поглядывая боязливо. С другой стороны, приятно, когда красивая женщина строго себя держит. О чем рыбаки тут же и сообщили чужаку.

– Ты к хозяйке не подкатывай, лучше прямо говори, чего надо. Если монет нет, так договорись за работу, тебя не обидят. А будешь руки распускать, без рук останешься, госпожа Перл дама нравом крутая, проучит так, что надолго запомнишь, а еще кузнец наш добавит, он то к ней уже раза три сватался, да все без толку.

Чужак оказался молодцом с понятием, спорить не стал, лишь придвинулся заинтересованно.

– А что так? Может на рожу не вышел?

– В муже рожа на главное, – весомо ответил старшой. – А все, что главное, у кузнеца нашего имеется. Просто вот такая вот она, наша госпожа Перл.

Тем временем, хозяйка появилась из кухни, неся в одной руке поднос, в другой кувшин пива. Ничуть не смущаясь, села на скамью, налила всем по кружке, и себя не забыла.

– Лазана вашего, драгоценные мои, я в коптильню отправила. Небось, не откажетесь от копченой рыбки да к моему темному с гвоздикой? А если еще поймаете, то сразу несите. Редкость нынче, лазаны-то. Прямо беда, какая редкость.

Рыбаки выразили полное согласие и озабоченность этим неприятным фактом, ибо раньше лазаны чуть не пешком в сеть шли, и едва не умоляли рыбаков их взять, а нынче еще пойди, поймай. Озабоченность тут же запили пенным и хмельным, такое только госпожа Перл и умела варить.

– Ну а ты, гость дорогой, откуда будешь?

Черноволосый красавец приосанился.

– Я, моя прекрасная госпожа, странствую. Зовут меня Рован Сладкоголосый, я имею честь принадлежать к Золотой школе певцов, а учил меня лично Тори Прекрасный.

Рыбаки уважительно ахнули от непривычного количества услышанных умных и красивых слов.

– Если госпожа позволит мне сыграть в ее почтенном заведении за еду и ночлег, то я буду рассказывать на всем пути до Белогарда о том, какое это чудесное место – «Жирная устрица», что в Видках.

– Вот что, Рован Крепкоголовый, – тут же решила дело госпожа Перл. – Я тебе сейчас устрою испытание. Если ты и правда то, что о себе говоришь – считай, повезло тебе несказанно. Можешь петь у меня сколько хочешь, медного гроша не возьму, даже комнату дам, будешь спать, как король, на перине и льняных простынях. Но если нет…

Трактирщица улыбнулась, и от этой улыбки у всех присутствующих легонько так закололо в спине. Сурова была госпожа Перл, правда, отходчива и сердцем добра. Но сначала все же пристукнет, а потом спросит, как самочувствие. А бродяга охотно скинул плащ, любовно расчехлил лютню, прошелся пострунам, проверяя звучание, чуть подтянул кое-где струны.

– Я готов, моя прекрасная госпожа! Чего желать изволите?

Дверь хлопнула, в «Жирную устрицу ввалились еще трое, им сделали знак не мешать, а вести себя тихо, вежливо, и присаживаться рядом, что те и сделали охотно. Что в Видках, что в Сафре, что в самой столице королевства, Белогарде, народ жаден до развлечений, да еще дармовых.

– Баллада о розе. Со второго куплета, пожалуйста.

– А чем госпоже не угодил первый? – с любопытством осведомился музыкант, беря аккорд.

– Слезливый больно, – отрезала трактирщица.

Второй так второй. Лютнист запел про розу, которая, как известно, жила в одном тайном саду, пока ее, такую распрекрасную, не увидел соловей. Пел он ей пел, но роза, увы, на его чувства плевала с высокой колокольни, жестокий цветок.

Трактирщица кивала со знанием дела, будто и правда знала ее наизусть. Лютнист пропел припев и готов был перейти к следующему куплету, в котором соловью полагалось со всей дури убиться о шипы розы и окрасить ее лепестки навеки в алый, но госпожа Перл властно подняла руку, прерывая. Слушатели недовольно заворчали, ибо под музыку пиво заходило особенно душевно.

– Хорошо, а теперь изобрази мне, Рован Крепкоголовый…

– Сладкоголосый, госпожа.

– Ученик Тори Безумного…

– Прекрасного.

– Это на чей вкус посмотреть. Ну, вот и изобрази мне бессмертное творение твоего учителя, кантату «Быстрый ручей». Если ты не лжешь, то должен ее знать, говорят Тори Безумный, то есть, прости, Прекрасный, всех учеников первым делом заставлял ее заучивать наизусть, да так, чтобы могли играть с завязанными глазами. Верно говорят?

Лютнист растеряно кивнул. Ладно в столице, или в изящной и солнечной Сафре какой-нибудь ценитель мог заказать сыграть «Быстрый ручей», чтобы показать, что и ему не чуждо высокое искусство, но в каких-то Видках, в какой-то таверне «Жирная устрица»? Если так, то просвещение, о котором в Белогарде твердили государственные мужи, зашло уже слишком далеко, можно и обратно поворачивать.

– Да, госпожа, это так, но откуда вам известно?

Трактирщица довольно улыбнулась. Зеленые глазищи горели, как у кошки.

– Ну, вот и сыграй, – и вытащила из-за корсажа батистовый платок. – Как полагается, с завязанными глазами.

Зрители, которых в таверне становилось все больше, тут же разделились на два лагеря. Одни утверждали, что музыкант ни за что не сможет сыграть с завязанными глазами, другие ставили на то, что, по всему видно, он мастер своего дела, сдюжит. Лавочник, человече ушлый и хитрый, тут же начал собирать ставки.

Рован Сладкоголосый почтительно принял платок, поцеловал его, чувствуя пряный запах духов. Какие, однако, утонченные трактирщицы пошли в наши дни!

– Если я справлюсь, прекрасная госпожа, то оставлю его себе, на память.

Ему завязали глаза. Рован, вздохнув глубоко, помедлил, позволяя знакомой музыке течь сквозь тело и собираться в кончиках пальцев. Собираться, рождая в душе знакомое вдохновение. И заиграл.

«Быстрый ручей» потому так и назывался, что игрался донельзя быстро и требовал не только запоминания сложной партитуры, но и гибкости пальцев, чувства ритма, и смелости. Потому что темп игры только наращивался от такта к такту, чтобы к концу потерять всякую мелодичность, оседая в воздухе шумом горного ручья, бегущего по камням, поющему свою песню. Тори Безумный под конец своей долгой жизни все пытался передать музыкой полет бабочки, весенний ветер, шум дождя. Некоторые из его произведений так и считались неисполнимыми.

Пальцы привычно перебирали струны, завязанные глаза ничуть не мешали, даже наоборот. Помогали сосредоточиться на том, что звучало внутри, прежде чем зазвучать снаружи. Доиграв последний аккорд, Рован вслушался в тишину. Тишина была благоговейная. Только тогда он позволил себе сорвать с глаз платок и улыбнулся слушателям.

Госпожа Перл первая захлопала в ладоши, а за ней и все присутствующие. Лютнист картинно раскланялся. Послышались просьбы к лютнисту о песнях, а к трактирщице о том, что написано было мелом на доске у двери. Кивнув бродяге, дескать, располагайся как желаешь, та уже поспешила на кухню, как вдруг… да, вечное вдруг. Как вдруг в таверну ввалился староста. Нет, это уже потом разглядели, что староста, потому что сначала повскакивали все, и похватались кто за что, готовясь бить. Ибо страшен был староста, а еще разодран до крови, и выл, паки зверь алкающий, а из одежды на бедрах болталось нечто вроде лоскутка, так что те, кому померещилось, что ввалился в таверну то ли волк прямоходящий, то ли обезьян-переросток, не сильно и показалось, поелику волосат был староста до неприличия.

Госпожа Перл первая узрела то, что должно было, и пристукнула кулаком по стойке.

– А ну тихо все! Не видите – беда у человека случилась.

Увидели. Усадили за стол, а хозяйка дотянулась до бутылок на верхней полке, которые были предметом вожделенных мечтаний всей мужской части Видков, и плеснула в стакан чего-то, восхитительно пахнущего виноградом и дубовой корой. Жена старосты врала, что в бутылках приворотные зелья. Дескать, кто выпьет, тот и влюбится, но это она, вестимо, с зависти бабьей и незнания мужской натуры. Госпожа Перл так готовила, что на ней любой бы женился, будь она даже кривой и хромой. А уж приятностью хозяйку господь не обидел. Есть на что взгляд положить, есть что погладить, ежели не боишься без руки остаться.

Староста хлебнул, закашлялся, припал к стакану так, будто в последний раз, и потом, вздохнув, заговорил:

– Тролль. Беда, люди добрые. Там где мост, в горы подниматься, тролль сидит нынче. Никого не пропускает, ревет, камнями кидается, еле от него живым ушел, а вот кобылка моя… Моя девочка… Резвушка!

Староста пригорюнился, местные стали его утешать, кто как может.

Рован вопросительно взглянул на хозяйку, та шепотом пояснила:

– Хорошая кобылка была у старосты, Резвушка завали. Ходил он за ней, как за родной. Лучше бы жену его тролль забрал, право слово, и он бы не огорчился, и нам бы легче. Эй, люди добрые, кто будет пиво за мой счет? Сегодня даром наливаю, за упокой души Резвушки, да попадет она в кобылячий рай.

Горе тут же закончилось, даже у старосты, один доброхот вызвался сбегать до его дома, принести рубаху да штаны какие, все ж женщина тут и поэт столичный, неприлично!

– Да позови всех, кого встретишь, подумать надо. А ты, певец, сыграй им что-нибудь такое… задорное.

И монна Перл ненадолго скрылась на кухне. Поставила на поднос копченой рыбки, вяленого мяса, сухариков в перце, прочей какой снеди, вынесла в зал. Тут же двое подхватили, чтобы не надорвалась от такой тяжести, не опрокинула. Столы сдвинули. Певец тут же престал тренькать что-то развеселое и подлез к угощению. Монна Перл повела суровым взором, но прогонять не стала.

– Думать будем. Что с троллем делать?

Вопрос, как говорится, сложный. Вопрос, непростой.

Один из рыбаков подал робкий голос:

– Напишем королю в Белогарду?

Остальные, попивая пиво, мрачно переглянулись. Ну, допустим, напишем. Невелик труд. Но чтобы до Белогарды письмо дошло, нужно через все тот же мост проехать. А маловероятно, что тролль будет так любезен, и пропустит их до короля. Можно, конечно, идти до Сафры. Там просить наместника, наместник напишет королю, пошлет с голубем, или кораблем каким, король ответит, так, глядишь, к зиме на тролля выставят с десяток-другой рыцарей, и если очень повезет, они его даже зарубят. Но до этого времени деревня в край обеднеет, потому что купцы через нее ездить перестанут. А на рыбе да морской капусте долго протянешь?

– Тогда что… в замок?

Помрачнели еще больше, и притихли и словно ледяной ветерок прошелся по собравшимся, заставляя их ежиться.

– А кстати, что там, в замке, – бодро спросил певец, потягивающий пиво и не подозревающий, на какую скользкую дорожку становится. – Иду, смотрю, стоит. Обитаем-то, замок? Живет там кто?

– Живет. Черная Дама живет.

– И что?

– И то, что никто лица ее не видит. Говорят, страшна она так, что вороны на лету замертво падает.

– А глаз у нее нету, вместо глаз будто уголья, на кого взглянет, тот съеживается и чернеет.

– А живет она уже двести лет, и умирать не собирается!

В голосах собравшихся все больше звучали истеричные нотки, чуткое ухо музыканта их сразу различило. Конец этому кошачьему концерту положила все та же монна Перл, пристукнув неслабым кулаком.

– А ну цыц, заныли! Когда дорогу обвалом завалило, кто вам помог? Черная дама. Когда три года назад пожар в деревне был, к кому побежали? К Черной даме. Вот и на этот раз пойдите к ней завтра, покручиньтесь. Авось, не откажет.

На том и порешили. Вечер каждый скоротал, как мог и сколько мог, под удалое пение Рована Крепкоголового, а затем и на ночь все разошлись. Монна Перл, указав певцу на его комнату с кроватью, застеленной льняными простынями (все по-честному), зал подмела и дверь заперла.

Ночь опустилась на Видки. Сладкая летняя ночь, и с полуночи под окнами «Жирной устрицы» выводили свои трели сверчки. Душевно так, куда до них даже Тори Безумному

Глава 2. Черная Дама

Утро к столичному певцу Ровану пришло внезапно, в виде нелюбезного тычка от монны Перл. Красавица-трактирщица стояла над ним, рассматривая бесстыжими зелеными глазищами, и не было в них никакого смущения тем, что перед ней, собственно, возлежит мужчина, по жаркому времени прикрытый лишь простыней. В руках монны угрожающе сверкала гербовой печатью какая-то бумага, на которую Рован покосился несколько испуганно. Опыт странствований подсказывал, что на таких бумагах редко пишут что-то приятное. Бывало – приказ в три часа покинуть город, случалось – приказ об аресте в связи с обращением разгневанного отца, обнаружившего в постели любимой доченьки постороннего лютниста. Иногда и за песенки, порочащие честь и достоинство какого-нибудь барона или наместника, у которого давно ни чести, ни достоинства не осталось. Словом, не то это было пробуждение, о котором он мечтал, любуясь вчера вечером на красивую, строгую хозяйку трактира.

– Д-доброе утро, – пробормотал он, натягивая повыше простыню.

– Доброе, доброе… собирайся, певец, ждут тебя.

Трактирщица сгребла со стула немудреные пожитки певца, бросила на кровать.

– Кто ждет, где? Я ничего не делал! Это не я!

Соболиные брови монны Перл взлетели вверх в веселом изумлении:

– Точно не ты? А отчего корова всю ночь мычала, словно ей спать не давали, а теперь счастливая ходит? Ладно, не ты, верю. В замке тебя ждут. Не знаю, откуда уж наша Черная Дама про тебя прознала, но вот приказ, явиться тебе, не позднее полудня. Так что умывайся, одевайся, а завтрак я тебе, так и быть, приготовлю.

– А поцеловать?

Монна Перл, обернувшись, в искреннем изумлении воззрилась на лицо певца, невинное, как физиономия младенчика. В глазах ее сверкнула предупреждающая молния, и тот торопливо объяснил:

– Я пошутил!

На кухне монна Перл жарила омлет на сале, жарила не торопясь и с любовью. Рован сунул любопытный свой нос и прямо залюбовался, так все гладко у нее выходило, так ладно и красиво! А уж когда перед ним сковороду поставили, и вовсе разомлел.

– Вот, ешь, – распорядилась трактирщица. – И пойдем, пока солнце припекать не начало.

– Пойдем?

Рован замер, не донеся до рта кусок самого божественного омлета, который ему доводилось пробовать. Там были и сочне грибы, и свежий базилик, и сыр. Этот омлет громко шептал ему: Рован, ты уже не юн, время подумать о себе, о семье, время осесть в каком-нибудь уютном местечке, рядом с женщиной, которая знает, кто такой Тори Прекрасный, и которая умеет так готовить. Словом, предатель-омлет. Чуть зазеваешься, и одним вольным поэтом станет меньше, одним женатым больше.

– Что значит, пойдем?

– То и значит, – спокойно ответствовала монна Перл, снимая фартук и вешая его на коючок.

– Ты дорогу знаешь? Не знаешь. А я знаю. И мне нужно на господскую кухню отнести кое-что, а корзинка тяжелая. Вот и поможем друг другу. Да, лютню-то захвати.

Какое-то время шли молча, Рован вертел головой, монна Перл витала в своих мыслях, и даже, казалось, не замечала, что странствующий певец все ближе и ближе подвигается к ней. Но только до того мгновения, как Рован Крепкоголовый не попытался незаметно ее за ручку взять. Промолчала трактирщица, но бросила на певца такой суровый взгляд, что тот, вздохнув, сам отступил.

– Суровы вы больно, сударыня, – пожаловался с несчастным видом.

Трактирщица невольно рассмеялась.

– Иначе нельзя. Вас тут знаешь, сколько таких ушлых ходит? Песенки под луной, поцелуи под звездами, а утром прощай, дорогая, я буду любить тебя вечно! К чему оно мне?

Подумав, Рован признал, что и правда, ни к чему. Смущало лишь то, что если все женщины начнут так себя блюсти, как монна Перл, бродячему брату ой как тяжко придется.

– А как зовут хозяйку замка? Человеческое имя у нее есть? А то Черная Дама… нелюбезно так-то к женщине, да еще благородного происхождения.

– Имя? – отчего-то удивилась трактирщица. – Имя есть. Донна Маргарита, единоличная хозяйка Видков и всех земель, что окрест. А Черная дама… так вдовая она уж много лет, вот в трауре и ходит. А нашим рыбарям да кузнецам много ли надо? Только дай посплетничать.

– А вот то, что о ней говорили? Что на кого посмотрит, тот замертво падает?

Монна Перл, беспокойно оглянувшись по сторонам, словно в кустах шиповника, росшего вдоль дороги, их кто-то мог подслушать, и поманила певца. Тот охотно придвинулся поближе, только что ухи из-под берета не топорщились от любопытства.

– Все правда, – прошептала трактирщица. – Как-то раз посватался к донне Маргарите сосед наш, барон, а она ему возьми и откажи. Дескать, люблю покойного мужа и буду век ему верна.

– Да ну?!

– Ну да! Как есть говорю. Барон разозлился, решил похитить даму Маргариту, а она как вуаль поднимет! Он и умер на месте от разрыва сердца.

Рован искренне восхитился местному фольклору:

– Неужели так страшна? Или ведьма?

– Что ты! Красоты невообразимой. А может и ведьма.

– Всякая красивая женщина – ведьма, – с умным видом изрек бродячий певец, сбивая с обочины бледную поганку, выросшую некстати и не к месту.

Монна Перл покосилась на него с сомнением.

– Это кто такую глупость сказал?

– Великий инквизитор Абрициус.

– Обобщение есть удел слабых умов не способных к самостоятельному анализу.

Рован Сладкоголосый едва не уронил на тропинку корзину и челюсть.

– Монна знакома с трудами философа Вендея?

– А что такого? Буквы во всех книгах одинаковы. Захотела и прочла, не велик труд. Ты вот попробуй, приготовь бриошь так, чтобы снаружи она была подрумянена и горяча, а внутри были замороженные сладкие сливки с персиками. Смогут так твои Абрициус с Вендеем?

– Голову даю на отсечение, что нет, – с чувством произнес поэт.

Боги мои, эта женщина знает, как свести мужчину с ума.

Замок вблизи вовсе не производил такого сильного впечатления, как издали. Ну, замок и замок. Старый, вон, кладка уже осыпается. Деревянный подъемный мост перекинут через обмелевший ров, в котором квакали лягушки. Не поднимался он, наверное, лет сто. В караульной будке сладко дремал часовой. Монна Перл сделала знак ступать тише, утомился человек, с кем не бывает. Во дворе замка было тихо, тенисто и сонно.

Хозяйка «Жирной устрицы» махнула рукой в сторону лестницы.

– Иди, там тебя уже ждут.

– А вы, монна?

– А мне в хозяйских покоях делать нечего, я до кухни пройдусь. Потом тебя встречу. Если, конечно, жив останешься.

И пошла, качнув бедром, оставив Рована Крепкоголового почесывать затылок, размышляя, пошутила прекрасная монна, или не пошутила.

Лестница была под стать всему остальному замку, когда-то великолепная, нынче же перила были выщербленными, гобелены на стенах в дырах, которые кое-где подлатал паук. С чего в Видках так боялись и замка, и его хозяйки? Непонятно. Приободрившись, ученик Тори Прекрасного прошел в круглую залу, и остановился перед пустым креслом.

– И? Что дальше? Вымерли вы тут все, что ли?

– Не все. Но многие.

Рован вздрогнул, обернулся на голос, поклонился торопливо. И правда, Черная Дама! Донну с ног до головы закрывало плотное кружево траурной вуали, и различить, что там под ним было совершенно невозможно, как невозможно было понять, стара или молода хозяйка замка, красива или уродлива.

Черная дама подплыла к креслу, села в него. Матово сверкнул высокий, острый гребень, удерживающий кружево на голове.

– Так это ты будешь Рован Сладкоголосый, ученик Тори Прекрасного, игравший вчера в «Жирной устрице» кантату «Бегущий ручей»?

– Госпожа хорошо осведомлена.

Из-под вуали послышался тихий смешок.

– О, да. Я знаю все, что происходит в «Видках» и окрестностях. Знаю, сколько утром поймали рыбы, кому изменяет жена, кто болен, кто умер, кто родился. Знаю я и про новую беду.

– Это про тролля? – проявил сообразительность певец, переминаясь с ноги на ногу, и чувствуя себя неуютно перед этим кружевным коконом. Пожалуй, все же что-то есть в страшных рассказах, которыми баловались жители Видков вечерами в «Жирной устрице». Как знать, вдруг сорвет она сейчас вуаль, а под ней ужас ужасный! Всякое, знаете ли, может быть.

– Про него. Через мост проходит единственная дорога мимо Видков на столицу. Не прогоним тролля – зачахнут Видки. Поэтому, хочу я, Рован Сладкоголосый, нанять тебя, чтобы ты убил тролля.

– Я?!

Побледневший певец рванул завязки плаща, чувствуя, что дышать становится нечем.

– Ты.

– Но благородная донна, какой из меня убийца тролля? Я в жизни никого не убивал, даже когда курицам головы рубили – отворачивался! Помилуйте, не смогу я! Он же нечисть. Тут рыцари нужны в доспехах, инквизиторы с молитвами, ну может и без молитв, но один я точно не справлюсь! Да я тяжелее лютни ничего в руках не держал.

Но дама была непреклонна.

– Вот лютня тебе и поможет.

Уязвленный до глубины души, певец прижал к груди свое единственное сокровище.

– Если вы, благородная донна, полагаете, что я этим прекрасным инструментом буду вульгарно дубасить по голове какого-то вонючего тролля…

Из-под черной вуали послышался вздох, в который уместилась вся скорбь мира.

– Вас что, в столицах ваших нечему не учат? Не надо вульгарно дубасить. Надо сыграть его песню. Тролли поют на рассвете.

Рован, хотя и прозванный монной Перл Крепкоголовым, почувствовал, что голова его идет кругом, не вмещая всего услышанного.

Тролли. Поют. На рассвете.

– Я представляю себе эти голоса, – убито прошептал он.

– Лучше не представляй. Хотя, каждый поет, как может, не так ли? Так вот, убить тролля можно, достаточно исполнить его песню задом наперед. Если сделать это без ошибки, тролль окаменеет. А может быть, рассыплется в пыль или сгорит, не знаю. До сих пор это никому не удавалось.

– А если с ошибкой? Ну, предположим, ошибся я с одной нотой, с кем не бывает…

Черная дама покачала головой.

– Тролли очень трепетно относятся к своему пению. Так оскорбить его в лучших чувствах, это подписать себе смертный приговор, Рован Сладкоголосый.

– Ну, надо же…

– Я заплачу. Двести золотых монет, певец. Этого тебе хватит, чтобы два года кутить в лучших трактирах Белогарды, или купить себе дом где-нибудь поближе к морю, может даже с собственным виноградником.

– Триста, – услышал свой голос Рован, и тут же обругал себя нехорошими словами, которые при женщинах и вспоминать-то не след. Но уж очень недурно было бы и правда купить лет через несколько домик у моря, складывать песни не за деньги, а для души. А вечерами попивать вино собственной лозы.

– Хорошо, триста, – согласилась Черная Дама. Из-под вуали показалась рука, весьма приятная на вид, в ладони соблазнительно круглился кошель. – Двести сейчас и сто после окончания дела. И не вздумай бежать, Рован Сладкоголосый. От меня еще никто не сбегал.

Сбежать. Сказать по правде, такая мыслишка крутилась в голове у певца. Не слишком это красиво, конечно, бросать благородную даму в беде, да еще после того, как она тебе заплатила. Но все же Рован, хотя не относил себя к людям отменно храбрым, понятия о чести имел. Хотя бы потому, что его отец был не кто-то, а дон Пьерре де Люц. Правда, кроме этого Рован о нем ничего не знал, потому что матушка его была не донной, а прачкой в замке донна Пьерре. Но все равно, голубая кровь не водица. Пусть и текла она в его венах наполовину разбавленной красной кровью веселой прачки. Так что неблагородно это, бросать даму в беде, да и Видки жалко, хорошее место, и люди хорошие. Уж в этом странствующий певец разбирался. С другой стороны… Рован тоскливо погладил бок лютни. С другой стороны, как же жить-то хочется!

– А могу я отказаться?

Рован поедал взглядом кошелек, но не спешил его принимать.

– Боюсь, что нет, – любезно ответила Черная Дама. – Поймите, милейший, ничего личного, но я должна думать о своих людях. Лио вы попытаетесь, либо я посажу вас на цепь в подвале замка на всю вашу оставшуюся жизнь. Правда, длинной она не будет, замок стар, и в дожди подвал затопляет. Но выбирать, конечно, вам.

Замечательный выбор, горько думал певец, спускаясь во двор. Тяжесть золота душу не грела, скорее наоборот, ощущалась камнем, тянущим его на дно. Он уже проклял тот день, когда решил покинуть Сафру. Чего не сиделось на месте? Можно было до осени там остаться, а то и до зимы. Глядишь, кто-нибудь другой бы попал в такую передрягу, что, других бродячих певцов нет? Есть, и много. В основном, конечно самозванцы, выучившие три аккорда и поющие про «вечную любовь», но такого, если тролль и прибьет, так ничуточки не жалко.