Текст книги "Мыши Наталии Моосгабр"

Автор книги: Ладислав Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

XVII

Что госпожа Моосгабр делала в тот день вечером – никто не знает, потому что в тот день после ее возвращения с кладбища никого у нее не было. Не было у нее даже привратницы Кральц. А уж что творилось в душе госпожи Моосгабр, и вовсе никто не знает и никто никогда не узнает. Возможно, госпожа Моосгабр весь вечер неподвижно сидела в кухне на диване, смотрела перед собой, и эта внешняя неподвижность была выражением ее души. Возможно, она не растопила печи, не сварила себе чаю, не слышала даже боя часов. Возможно, она весь вечер неподвижно сидела на диване и смотрела перед собой как старое, увядшее, незрячее дерево. Возможно, в конце концов она пошла спать, но спала ли она или бодрствовала, тоже никто не знает, как не знает и того, снился ли госпоже Моосгабр какой-нибудь сон.

И что госпожа Моосгабр делала на другой день – тоже никто не знает, за весь день она ни разу не вышла из квартиры. Поэтому ее не встретили ни привратница, ни каменщики, которые мало-помалу кончили работу в этом старом обветшалом доме и теперь снимали леса, не встретился с ней никто из соседей. Госпожа Моосгабр не вышла из квартиры, и никто, по-видимому, к ней не стучался. Лишь на третий день после обеда госпожа Наталия Моосгабр в своем старом платье, длинной черной юбке, черном платке и старом пальто, в туфлях без каблуков вышла на улицу с небольшой черной сумкой.

Медленно, странно опустив голову, прошла она по трем убогим улицам и оказалась на перекрестке у торгового дома «Подсолнечник». Но она не перешла его по белым полосам на асфальте, даже не посмотрела на отдаленные киоски из стекла и пластика, а свернула куда-то в другую сторону. Медленно, странно опустив голову, она шла по улице, по которой обычно ходила в кооперацию за покупками. Но шла она не в кооперацию. Она вскоре свернула в другую улицу. И остановилась там у аптеки.

Аптека была облицована черным мрамором и походила скорее на похоронное бюро, чем на заведение, торгующее лекарствами. В витрине были коробочки, а над входом висел крест. Черно-желтый крест, ибо аптека называлась как-то вроде… Но уже один этот черно-желтый крест над входом таил в себе угрозу и вселял ужас. В нем таилась такая ужасающая угроза, что у многих проходивших мимо, должно быть, стыла в жилах кровь и замирало сердце. Госпожа Моосгабр в длинной черной юбке, в черном платке и старом зимнем пальто, с небольшой черной сумкой вошла внутрь.

За прилавком стоял маленький хилый человечек в белом халате. С рыжеватой бородкой и в золотых очечках.

Когда госпожа Моосгабр вошла, он поглядел на нее сквозь очечки, и лицо его обрело более строгое выражение.

– Что вам угодно? – спросил он пискляво и строго.

– Я Наталия Моосгабр из Охраны, вот документ, – госпожа Моосгабр вынула документ из сумки и подала его аптекарю.

Аптекарь мельком глянул в него и вернул госпоже Моосгабр.

– Вы хотите детскую присыпку или мыло? – пискнул он уже не так строго. – Или вам нужны пеленки? В аптеке их нет, вам придется обратиться в текстильную лавку.

– Мне не нужны ни пеленки, ни мыло, – сказала госпожа Моосгабр, – мне нужен яд.

– Яд? – замигал аптекарь сквозь очечки и оперся грудью о прилавок. – Яд? Но скажите на милость, мадам, для чего?

– Для мышей, – сказала госпожа Моосгабр.

– Яд для мышей, – аптекарь подергал бородку, глядя на госпожу Моосгабр, – яд для мышей. Яд для мышей, пожалуйста, можете купить «Марокан». – И аптекарь, оттолкнувшись от прилавка, хотел было куда-то отойти, но госпожа Моосгабр покачала головой.

– Только не «Марокан», – сказала она строго, – его у меня предостаточно. Что-нибудь посильнее.

– Что-нибудь посильнее, – аптекарь снова оперся грудью о прилавок, – что-нибудь посильнее? Для мышей?

– Что-нибудь более сильное для мышей, – кивнула госпожа Моосгабр, – «Марокан» слаб.

– Но скажите, госпожа, – аптекарь поднял на нее глаза за очечками, – что у вас за мыши такие, если «Марокан» на них не действует? Это, наверное, какие-нибудь крысы?

– Именно, – кивнула госпожа Моосгабр строго и осмотрела аптеку, – крысы.

Аптекарь схватился за бородку и с минуту глядел на госпожу Моосгабр. На ее старый платок, на ее лицо, на ее зимнее пальто, насколько его было видно из-за прилавка, глядел на нее и моргал сквозь очечки.

– Ничего другого, кроме «Марокана», дать вам не могу и не имею права. Не могу и не имею права, потому что я аптекарь. Все другое может быть опасно для жизни.

– Но об этом и речь, – сказала госпожа Моосгабр сухо и снова оглядела аптеку, – «Марокан» их не уничтожит. Они съедят его вместе с салом, и им хоть бы хны.

– Так насыпьте «Метразин», – пропищал аптекарь, – им отравится и козел.

– Я сыпала его двадцать лет назад, – упрямо покачала головой госпожа Моосгабр, – он еще слабее, мышь и та им не отравится. Я хочу чего-нибудь такого, что действовало бы безотказно. И чтобы конец был не особенно мучительным.

– Это трудно, госпожа, – сказал аптекарь опять строго и подергал рыжеватую бородку, – один «Раттенал» – такое сильное средство. Это такой же белый порошок, как и «Марокан», и он очень опасен. Его ведь тоже путают с сахаром, но при этом он в три раза сильнее. Это легко проверить, если положить его на весы, – аптекарь указал на прилавок, где чуть в стороне стояли аптечные весы. – Я вам не могу его дать, я аптекарь. Где гарантия, что вы не перепутаете его с сахаром?

– Как я могу перепутать, – сказала теперь очень холодно госпожа Моосгабр и посмотрела на весы, – я из Охраны, вы же видели документ. На нем печать и даже подпись госпожи Кнорринг.

Аптекарь опять с минуту разглядывал сквозь очечки госпожу Моосгабр, ее черный платок, ее лицо и ее старое зимнее пальто, насколько его было видно из-за прилавка, за которым он стоял, но при этом одной рукой он открыл какой-то ящик и вынул какую-то папку. Положив эту папку на прилавок перед собой, он сказал:

– Госпожа, вы знаете, сколько будет семью семь?

– Примерно пятьдесят, – сказала госпожа Моосгабр холодно, и аптекарь кивнул.

– Отлично, – кивнул он, – а вы знаете, как выглядит Земля?

– Ну как ей выглядеть? – спросила госпожа Моосгабр и затрясла сумкой.

– Ну что это – куб, или шар, или плоскость, – заморгал сквозь очечки аптекарь, – или, может, это цилиндр?

– Шар это, – сказала госпожа Моосгабр, – говорится же – земной шар.

– Отлично, – пискнул аптекарь, наблюдая за госпожой Моосгабр. А потом глянул из-под очечков на папку на прилавке и пропищал: – А на чем стоит земной шар?

– На чем стоит? – переспросила госпожа Моосгабр.

– На чем стоит, – пропищал аптекарь, – стоит ли он на еще какой-нибудь земле, или его держит какой-нибудь великан, или носит на спине белый слон или черепаха…

– Он не стоит, и никто его не носит, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – он плавает.

– В море? – заморгал аптекарь и подергал бородку.

– В воздухе, – сказала госпожа Моосгабр.

Аптекарь снова заморгал сквозь очечки и покивал головой. Он оперся грудью о прилавок, на котором лежала папка, и сказал:

– Земной шар, госпожа, не плавает, а вертится. Вертится, и знаете, вокруг чего? Вокруг Солнца. А Луна, куда мы летаем, в свою очередь, вертится вокруг земного шара. И Солнце вместе с нами относится к нашей Галактике, где есть миллиарды звезд, а таких галактик, как наша, даже несравнимо больших, во Вселенной бесконечное множество – миллиарды миллиардов. Поэтому Вселенная бесконечна как время, которое вечно. А вы здесь просите у меня мышиного яду.

Аптекарь оттолкнулся грудью от прилавка и отошел куда-то в сторону. Через минуту он принес коробочку с черно-желтой полосой и красной надписью «Раттенал». Под этим словом был отпечатан череп со скрещенными костями.

– Вот то, что вы хотите, – заморгал он сквозь очечки, – видите здесь этот череп, это очень ядовитое. Здесь двести пятьдесят граммов, взвешивать, пожалуй, не требуется. Этим можно отравить целый полк.

– А как это давать? – спросила госпожа Моосгабр холодно.

– Здесь на обратной стороне написано, – пропищал аптекарь и перевернул коробочку, – здесь инструкция на трех языках. Даже на португальском, если вы его знаете, – заморгал он. – Этим порошком посыпают куски, как и «Мароканом».

– А через какое время он действует? – спросила госпожа Моосгабр.

– Через какое время? – заморгал сквозь очечки аптекарь. – В зависимости от величины мыши. На маленьких полевок – почти моментально. Но на крыс величиной с кролика – лишь через несколько минут. Чем больше существо, тем больше мяса, крови, отсюда и эта задержка. Вы же знаете, мадам, раз служите в Охране, – сказал аптекарь, все еще держа в руке «Раттенал» и поглядывая на папку на прилавке, – раз вы служите в Охране, значит, вы знаете, мадам, кто был Клапаред?

– Клапа…? – переспросила госпожа Моосгабр удивленно.

– Клапаред, – кивнул аптекарь, – или Песталоцци. Или Руссо, или Коменский?

– Должно быть, какие-нибудь поэты, – сказала госпожа Моосгабр, и аптекарь заморгал и кивнул.

– Да, поэты, – кивнул он, – поэты. Потому что верили, что человека можно перевоспитать. Но это, мадам, невозможно, это была их роковая ошибка. Вы верите в Бога?

– Не верю, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я верю в судьбу.

– В судьбу? – заморгал сквозь очечки аптекарь и подергал бородку. – Это очень странно. Что это значит, верить в судьбу, а не в Бога?

Поскольку госпожа Моосгабр молчала, аптекарь, все еще держа в руке «Раттенал», сказал:

– Я спрашиваю, в чем вы видите различие, что такое судьба?

– Судьба, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – это то, что должно было случиться и случилось, а что случилось, то должно было случиться. Моя судьба, допустим, была в том, что у меня родилось двое неудачных детей.

– Но что из этого получается? – пискнул аптекарь и посмотрел на стоявшие чуть в стороне весы. – Верить в то, что случилось, или в то, что случится, какая же это вера? То, что уже случилось, знает любой, для этого никакой веры не нужно. А верить в то, что однажды случится, – бессмыслица, раз вы не знаете, что именно случится. Странная вера, мадам. Это все равно что верить в дом или в птиц. Или, – сказал он и посмотрел на весы, – в ходьбу, или в завтрашний день. – Аптекарь с минуту помолчал, положил «Раттенал» на прилавок и посмотрел на папку. – Вы говорите, – подергал он бородку, глядя на папку, – что на вашем документе есть подпись мадам Кнорринг. – И когда госпожа Моосгабр кивнула, аптекарь раскрыл папку на прилавке. Появились ноты. – О, – пропищал аптекарь и оперся грудью о прилавок, – мадам – великая певица. Она будет петь партию сопрано в «Реквиеме» в огромном хоре. Я там тоже пою, – пропищал он, – у меня бас. – И аптекарь, глядя в ноты, стал мурлыкать какую-то мелодию. Госпожа Моосгабр стояла перед прилавком, смотрела на ноты, на аптекаря и, главное, на полосатый «Раттенал». Наконец аптекарь домурлыкал и поднял глаза за очечками. – Вы знаете, госпожа, что такое «Реквием»?

В этот момент открылась дверь и в аптеку вошел клиент. Незнакомый молодой человек с усами.

– «Реквием», – пропищал за прилавком аптекарь и взглянул на молодого человека, – это заупокойная месса. Самое трудное для исполнения «Dies irae, dies ilia», это, мадам, фортиссимо. «Тот день, день гнева/В золе развеет земное,/Свидетелями Давид с Сивиллой»*… так, мадам, мы поем. Басы, как всегда, очень важны в фортиссимо. Вам что угодно? – повернулся он к молодому человеку.

* Здесь и далее перевод цитируется по «Словарю латинских крылатых слов». М., «Русский язык», 1986.

– Я подожду, – сказал юноша и искоса посмотрел на госпожу Моосгабр.

– Ах да, – заморгал аптекарь и кивнул. И, снова повернувшись к госпоже Моосгабр, сказал: – Вы где-нибудь когда-нибудь тоже пели? У вас есть голос, госпожа?

– Я пела колыбельную, – сухо сказала госпожа Моосгабр, не сводя глаз с «Раттенала».

– А вы знаете, мадам, что такое золотая карета? – спросил аптекарь.

– Это трактир, – сказала госпожа Моосгабр, – у меня там была свадьба.

– Трактир! – пискнул аптекарь и подмигнул молодому человеку. – Трактир! Но карета – это воз, а Воз – созвездие, мадам. Или же фургон о четырех колесах, который тянут лошади. Это, мадам, и называется полисемией слов. Вы, мадам, не верите в Бога, так что, наверное, не верите и в Страшный суд и в Воскресение. «Реквием» касается как раз этого. – И аптекарь, посмотрев в ноты, стал декламировать:

Какой будет трепет,

Когда придет судья,

Который все строго рассудит.

Труба, сея дивный клич

Среди гробниц всех стран,

Всех соберет к трону.

……………………………..

Будет явлена написанная книга,

В которой все содержится:

По ней будет судим мир.

И еще скажу вам, мадам, один стих, – аптекарь подмигнул сквозь очечки молодому человеку с усами, который стоял и ждал, – последний стих:

Итак, когда воссядет судия,

Все, что скрыто, обнаружится,

Ничто не останется без возмездия.

Вот это «Реквием», мадам, «Реквием», – аптекарь глянул на стоявшие чуть в стороне весы, – а вот вам «Раттенал». Сорок геллеров и пятак.

Госпожа Моосгабр запустила руку в сумку и вынула деньги. Аптекарь взял деньги, завернул коробочку в голубую бумагу и подал госпоже Моосгабр.

– Это будет, мадам, – пропищал он, – самый великий«„Реквием“, какой только исполнялся у нас. Тысяча певцов и полторы тысячи музыкантов под управлением мсье Скароне из Боснии. Об этом в газетах пишут, однажды и в „Расцвете“ об этом писали… Но когда будет премьера, – аптекарь закатил глаза и подергал рыжеватую бородку, – пока неизвестно.

Госпожа Моосгабр спрятала сверток в сумку, поблагодарила и вышла.

– Но непременно прочтите инструкцию, – еще раз крикнул ей вслед аптекарь, – там и по-эфиопски, если вы знаете этот язык, на нем говорят на Канарских островах… – Он остановил взгляд на молодом человеке, а госпожа Моосгабр вышла на улицу.

XVIII

В этот вечер госпожа Моосгабр пошла в комнату, коридор и кладовку и все заряженные мышеловки принесла в кухню, на диван. В нескольких мышеловках были мертвые мыши с засаленными усиками и крупинками белого порошка на носиках. Госпожа Моосгабр хотела было выбросить их в печную золу, потом снова зайти в кладовку, принести тарелку с салом, снова зарядить мышеловки и наконец еще раз осмотреть коробочку с черно-желтой полосой, красной надписью и черепом со скрещенными костями. Госпожа Моосгабр хотела все это сделать сегодня вечером, но вдруг кто-то постучал в наружную дверь. Госпожа Моосгабр оставила мышеловки на диване, но тарелку с салом принести из кладовки уже не успела. Вздохнув, пошла открывать.

– Госпожа Наталия Моосгабр, – сказал мужчина в кожанке и вынул что-то из кармана.

Госпожа Моосгабр раскрыла от изумления рот.

– Да, – сказал мужчина в кожанке и положил документ в карман, – полиция. – И госпожа Моосгабр увидела за ним еще одного.

– Мы у вас еще не были, – сказали полицейские, когда вошли в кухню и сняли шляпы. Госпожа Моосгабр кивнула им на стулья и сказала:

– Вы здесь были уже два раза.

– Два раза, – сказали полицейские, сели и положили шляпы на стол, – были наши сотрудники. Госпожа Моосгабр, вы знаете, почему мы пришли? – Они оглядели кухню, диван с мышеловками, а госпожа Моосгабр отошла к буфету и кивнула:

– Должно быть, из-за Везра, Набуле и каменотеса, – сказала она сухо, – из-за моих детей и каменотеса, что работает у кладбищенских ворот.

Полицейские молчали, продолжая огладывать кухню. Мышеловки на диване, окно из матового стекла, печь, часы – их лица были совершенно непроницаемы. В отличие от первых и вторых, которые здесь были, эти даже не улыбались.

– Вы говорите, Везр вернулся из тюрьмы, – сказал один из полицейских и вопрошающе посмотрел на госпожу Моосгабр.

– Из тюрьмы, – кивнула госпожа Моосгабр, – вы меня все время об этом спрашиваете. Будто в это не верите. Будто я вру.

– Никто вас в этом не обвиняет, – сказал полицейский, и в кухне воцарилась тишина.

– Везр, стало быть, на свободе, – сказал минуту спустя второй полицейский, – ваш сын Везр. – И когда госпожа Моосгабр кивнула, он спросил: – И он был недавно у вас. Что он хотел?

– Он пришел с Набуле и с каменотесом за теми вещами, что они положили сюда под диван.

– Это не важно, – махнул рукой второй полицейский, – что он хотел? Что говорил вам? Будьте любезны, сообщите нам об этом.

– Он хотел, чтобы я залезла в колодец, – сказала госпожа Моосгабр.

– Госпожа Моосгабр, – сказал теперь первый полицейский, сунул руку в карман и вытащил какой-то блокнот, – разрешите нам сегодня делать некоторые пометки. Мы полагаем, что это теперь необходимо. – И он открыл блокнот, вытащил карандаш и сказал: – Чтобы вы залезли в колодец?

– Чтобы я залезла в колодец, – кивнула госпожа Моосгабр холодно. – Якобы в корзине он опустит меня вниз, чтобы я взяла там клад. А потом они меня снова вытащат.

– О каком колодце идет речь? – спросил второй полицейский.

– О каком-то здешнем, – сказала госпожа Моосгабр у буфета, – ни о каком таком я не знаю. Они сказали, если я не верю, пусть спрошу у студентов.

– У каких студентов? – спросил полицейский.

– У одних студентов, что были на свадьбе у дочери Набуле, а когда дочь меня выгнала, они тоже поднялись и ушли. Но я от них спряталась за дверь соседнего дома, стыдно было. Приличные люди, только не знаю, где они живут – говорят, снимают комнату в какой-то вилле. Но они наверняка ни о каком колодце тоже не знают. Все это проделки Везра, и ничего больше.

– Госпожа Моосгабр, – сказал первый полицейский, который делал пометки в блокноте, – разрешите один вопрос. Не угрожал ли Везр… когда-нибудь прямо… вашей жизни?

– Послушайте, – сказал другой, когда госпожа Моосгабр вытаращила глаза, – не было ли у вас впечатления… скажем это прямо, без околичностей… что он хочет убить вас?

В кухне снова воцарилась тишина. Полицейские вопрошающе смотрели на госпожу Моосгабр, и на их лицах не дрогнул ни один мускул. Госпожа Моосгабр стояла у буфета и, как ни странно, на ее лице тоже не дрогнул ни один мускул. После минутного молчания госпожа Моосгабр сказала:

– Позавчера я ходила на кладбище убирать могилы к Душичкам.

Один полицейский делал пометки в блокноте, второй спрашивал и испытующе смотрел на госпожу Моосгабр. Потом часы у печи пробили полдевятого, и полицейские смолкли.

– Госпожа Моосгабр, – чуть погодя проговорил снова тот, который писал, – мы пришли, собственно, не ради Везра. И не ради колодца, куда они хотят спустить вас, и вовсе не ради могилы Терезии Бекенмошт, на которой поменяли имя, чтобы напугать вас. Не интересует нас даже, что ваша дочка развелась. Главное, из-за чего мы пришли, совершенно другое.

– Значит, тогда… – обронила госпожа Моосгабр и тоже подсела к столу, – что тогда…

– Что тогда… – сказали полицейские. – Что тогда? Мы пришли к вам, чтобы установить… как вы живете.

В кухне снова наступила тишина. Наконец госпожа Моосгабр на стуле опомнилась.

– Боже, – сказала она холодно, – ради этого вы все время сюда ходите, ради этого вы уже в третий раз здесь. Живу здесь пятьдесят лет, и меня здесь любой знает. Привратница Кральц, Штайнхёгеры, Фаберы, у которых сын разбился, их родители, а вы все твердите одно и то же. Теперь вы еще спросите меня, где я жила раньше, а я скажу, что недолгое время была экономкой и хотела иметь киоск и торговать.

– Все это мы знаем, – тут впервые один полицейский слегка улыбнулся, – это уже выяснили наши сотрудники. Об этом мы вас не станем спрашивать. Так же, как и о том, где вы родились, в какой школе учились, кем были отец и мать, как вы дважды ходили из Феттгольдинга в Кошачий замок и во второй раз, гуляя по парку, увидели за окном замка не то лесничего, не то слугу…

Госпожа Моосгабр сидела неподвижно на стуле, таращила глаза и молчала. Молчала и смотрела на полицейских. И полицейский, который писал, кивнул и сказал:

– Да, да, это так, полиция должна знать все, госпожа Моосгабр, это ее главная задача. Дурная, возможно, скажете вы, потому что она вмешивается в промысел Божий. Потому что угрожает частной жизни. Но честная полиция ей не угрожает.

– В данном случае, – сказал другой, который не писал, – вам повезло, что мы многое знаем. Чем больше мы узнаем, тем для вас лучше. Поэтому мы и пришли. Итак, значит, родились вы в Феттгольдинге в предгорье Черного леса, дважды были в Кошачьем замке. Вы ходили собирать хворост в Черный лес, но только на опушку, заходить в глубь леса боялись. Отец работал в наследственных княжеских поместьях тальских. Покидали вы Феттгольдинг два раза, один раз – когда определились в экономки здесь в городе, на «Стадионе», а второй – когда вышли замуж за возчика на пивоварне…

– Меж тем вы помогали отцу ухаживать за курами и кроликами, – сказал второй полицейский, – в лесу вы высаживали деревца, в общественной кухне варили обед для детей земледельцев. Вам было примерно лет двадцать пять. Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский и быстро встал со стула, – сколько вам было, когда вы впервые побывали в Черном лесу?

– В Черном лесу? – спросила госпожа Моосгабр изумленно. – Откуда мне это знать? Я была, верно, совсем маленькая, – сказала она и чуть подвинулась на стуле, – я ходила туда с матерью за хворостом, туда ходила вся деревня, по ягоды тоже, Черный лес начинается сразу за Феттгольдингом.

– И его опушка тянется на двадцать километров, – холодно сказал полицейский, который все время стоял, – вы были совсем маленькая, ходили с матерью за хворостом или по ягоды, насколько глубоко вы в этот лес тогда заходили…

– Насколько глубоко заходила, – изумилась госпожа Моосгабр, – откуда мне знать, ведь тому без малого век. Я сказала вам, что бывала на опушке, далеко в лес никто не ходил. Там можно было заблудиться.

– Да, заблудиться, – кивнул полицейский, – это бесконечные леса. К тому же еще темные, черные, буквально… – и полицейский слегка улыбнулся во второй раз, – буквально наводят ужас. Госпожа Моосгабр, – сказал он решительно, – что вам тогда в том лесу повстречалось?

– Повстречалось? – выдохнула госпожа Моосгабр. – Тогда? Когда я там была в первый раз? Когда я была совсем маленькая?

Госпожа Моосгабр сидела на стуле, смотрела куда-то в пол, словно что-то обдумывала, и трясла головой.

– Что мне повстречалось? – трясла она головой. – Тому без малого вечность. Могу ли я это помнить? Может, какой-нибудь карлик или дух, откуда мне теперь знать?

– Не могла ли это быть, – сказал сейчас второй полицейский, который сидел и писал, – мышь?

– Мышь? – изумилась госпожа Моосгабр. – Мышь? Мышь в Черном лесу? Откуда мне теперь знать? Может, и есть лесные мыши, – тряхнула она головой, – но откуда мне теперь это знать?

– Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, который стоял, – именно мышь. И возможно, какая-то огромная мышь.

– Вы имеете в виду какую-нибудь крысу? – спросила госпожа Моосгабр.

– Даже больше, чем крысу, – быстро сказал полицейский, – мышь величиной с крупного зверя.

– Не знаю, – сказала госпожа Моосгабр сухо. – Этого я уж не знаю, – повторила она, – может, я когда-то читала какую-то сказку, где было что-то подобное, не знаю. Может, еще в школе в Феттгольдинге. Но я помню только один стишок, который мы там учили, о старушке слепой. Как она из церкви бредет и дорожку клюкою никак не найдет…

– Да, – кивнули полицейские, и потом тот, который стоял, сказал:

– Все это ваше раннее детство. А что было потом? Недолгое время вы были в городе экономкой, потом вернулись к родному очагу, сажали деревца, помогали дома, варили обед. В Кошачий замок в это время вы уже не ходили… а знаете ли вы, – спросил он вдруг холодно, – почему этот замок называется Кошачий?.. – А когда госпожа Моосгабр покачала головой, сказал: – Есть такое старинное предание. Предание, что там якобы было видимо-невидимо мышей. Видимо-невидимо, наверное, сколько у вас тут. Только тогда в том замке их не ловили на приманку, а туда ходил крысолов. Поэт Вергилий Цикл написал об этом стихотворение, но это так, к слову… Короче, в Кошачьем замке в третий раз вы не были, а были ли вы тогда в Черном лесу, это уже не важно. Видели ли вы когда-нибудь позже какого-нибудь огромного зверя, похожего на мышь?

– Какого-нибудь огромного зверя, похожего на мышь? – спросила изумленно госпожа Моосгабр и чуть подвинулась на стуле. – Этого уж не знаю. Где мне было его видеть? В зверинце я никогда не была, ни с детьми, ни с мужем, когда еще жив был, когда был возчиком на пивоварне.

– Ну хорошо, оставим это, – кивнул полицейский, который стоял, а тут наконец сел, – оставим это, достаточно. Вы теперь убираете могилы к Душичкам, правда?

– Убираю, – сказала госпожа Моосгабр, – я должна получить хвою и цветы, навестить могилу Фаберов и еще сходить в Дроздов под Этлихом, может, нынче, первый раз в жизни поеду туда автобусом, наверное, грош-другой у меня найдется для этого.

– Вот именно, – кивнул полицейский и посмотрел на мышеловки на диване, – в Дроздов под Этлихом, где похоронен ваш муж, возчик на пивоварне. Он погиб на той короткой войне, что однажды была… А вы уверены, что он похоронен в той могиле под Этлихом? Вы уверены, что это ваш муж?

– Святый Боже, – сказала госпожа Моосгабр и встала со стула, – наверное, я ослышалась, это уже свыше всяких сил. Святый Боже, – сказала она стоя, но голос ее был спокойный, холодный, – по-вашему, значит, мой муж похоронен не в Дроздове под Этлихом. И я туда… двадцать или сколько-то лет езжу на могилу суслика.

– Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, который писал, – в прошлый раз вы сказали, что, выйдя замуж, оставили свою девичью фамилию. Что ваш муж взял вашу.

– Муж взял мою, – кивнула сухо госпожа Моосгабр и снова села на стул, – Медард Моосгабр.

– А в девичестве вас как звали? – спросил второй полицейский.

– Святый Боже, конечно, Моосгабр, а как же еще, – изумилась снова госпожа Моосгабр, – Наталия Моосгабр, я же говорю вам, что оставила свою фамилию.

– Хорошо, – кивнул полицейский, который писал, – однако как вообще звали вашего мужа? Как его звали до свадьбы?

– Медард Кладрубский, возчик на пивоварне, – сказала госпожа Моосгабр очень холодно, сухо, и в кухне снова наступила тишина.

Потом полицейские сказали:

– Кладрубский, очень странная фамилия. Это какая-то не наша фамилия…

И снова наступила тишина.

– Что ж, хорошо, – сказали затем полицейские, – вы хотели быть не только экономкой, но и продавщицей. Иметь киоск, торговать, не правда ли?

– Иметь киоск, – сказала госпожа Моосгабр. – Торговать. Ветчиной, салатом, лимонадом, об этом я уже говорила, любой это знает.

– Хорошо, – кивнул полицейский, – и вы на этот киоск копили гроши?

– Копила гроши, – сказала госпожа Моосгабр, – у меня было немного грошей.

– У вас было немного грошей, – кивнул полицейский, – эти гроши вы накопили, когда во второй раз были в Феттгольдинге – ходили высаживать деревца и варили детям земледельцев обед, и еще когда служили экономкой в той семье на «Стадионе». Но почему вы потом перестали копить и так и не купили киоск?

В кухне снова воцарилась тишина. Госпожа Моосгабр снова встала со стула и подошла к буфету. Там она остановилась и молча уставилась на мышеловки на диване.

– Почему же вы перестали копить? – минутой позже снова спросил полицейский. – Почему вы не купили киоск, о котором так мечтали, вам расхотелось, или что?..

– Не расхотелось, нет, – наконец покачала головой госпожа Моосгабр, – просто не получилось. Эти несколько грошей, что я отложила на киоск, забрал Везр… Ему тогда было семь…

Полицейские вздохнули, и снова воцарилась тишина. Потом тот, который писал, сказал:

– Значит, вы копили и после свадьбы. А когда Везр забрал у вас деньги… вы уже перестали копить? Вы отступились от этого?

– Не отступилась, – покачала головой госпожа Моосгабр, – копила я еще раз, но всего год-другой. Когда ему было десять, он опять забрал мои деньги. А потом я поняла, что все впустую. Что на киоск мне никогда не скопить. Да если бы и скопила, все равно толку бы не было. Этот киоск, даже будь он у меня, Везр бы разбил или обокрал. Уж лучше служить в Охране.

– Значит, с киоском не получилось, – покивали полицейские головами и сделались теперь довольно серьезными, – с киоском не получилось, как не получилось и стать экономкой, с той только разницей, что с киоском дело не выгорело потому, что Везр забирал у вас деньги, а с экономкой – потому, что в семье на «Стадионе» вы слишком надсаживались. Косили траву, кормили коз, носили ушаты Значит, вы только работали в Охране, там вам никто не угрожал, там все удавалось. И еще на кладбище, где вы обихаживаете могилы…

Полицейские уставились в стол и молчали, молчала и госпожа Моосгабр у буфета. Молчала и смотрела на мышеловки на диване.

Наконец один полицейский снова заговорил. Тот, который писал.

– Госпожа Моосгабр, – сказал он, – вы утверждаете, что вам в том лесу, когда вы были совсем маленькая, ничего никогда не повстречалось. Вы утверждаете, что прошла целая вечность и уже невозможно что-либо знать или помнить. Вы утверждаете, что никакой огромной мыши величиной с крупного зверя вы там не видали. Представьте себе, – сказал он, – что вам повстречалась бы огромная мышь, которая не пищит, а ревет?

– Святый Боже, ума не приложу, что было бы, – сказала госпожа Моосгабр у буфета опять очень строго и к тому же очень нетерпеливо, – ума не приложу, такого зверя я никогда не видала. Ни в Черном лесу, ни даже в клетке, сто раз вам говорила, что в зоо никогда не была.

– Хорошо, – кивнули полицейские быстро, – так кого же в Черном лесу вы встретили… В тот раз, – сказал один из них, встал со стула и прищурился, – в тот раз, когда вы были совсем маленькая и пошли за хворостом… скажите, кого вы там встретили? Кого, госпожа Моосгабр, – повторял он громко и настойчиво, стоя у стула, – кого вы в тот раз там встретили?

И госпожа Моосгабр у буфета вдруг вздохнула и сухо сказала:

– Может быть, девушку…

Часы у печи начали бить, пробили девять, но никто не обращал на них внимания. Ни полицейские, ни госпожа Моосгабр. Полицейские снова сидели за столом, тот, у которого был блокнот, писал, второй спокойно смотрел на шляпы на столе… госпожа Моосгабр стояла у буфета… все молчали. Спустя время тот, который писал, сказал:

– Скоро у вас праздник. День рождения.

– Да, – кивнула госпожа Моосгабр, – но я его не праздную. Никогда о нем и не думаю. Я и об этом в прошлый раз сказала.

– Когда был жив ваш муж и дети были маленькие, вы, наверное, отмечали свой праздник, наверное, родные вам напоминали о нем, наверное, что-то дарили к нему?..

– Разве что муж, – тряхнула головой госпожа Моосгабр, – может, какой цветок, он был беден, был возчиком на пивоварне. А дети – никогда. Они и дома не бывали, все шатались. У нас мой день рождения никогда не отмечался.

– А где вы будете на государственный праздник? Он тоже не за горами.