Текст книги "Мыши Наталии Моосгабр"
Автор книги: Ладислав Фукс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– А что мне надо делать? – спросила госпожа Моосгабр, но особого интереса в ее голосе не было.
– Что тебе надо делать? – пожал плечами Везр. – А ничего. Сесть в корзину и дать себя опустить в ней на дно колодца. Там положить золото, серебро и гроши в корзину и снова дать себя вытащить. Вот и все.
– Влезть в этот колодец? – изумилась госпожа Моосгабр, а Везр пожал плечами.
– Да, дать себя опустить в колодец, – сказал он.
– Так вы, мадам, все же подумайте, – улыбнулся черный пес ласково и свободной рукой погладил у шеи барашковый мех на своем светлом пальто, – такой возможности у вас больше не будет. Как вы все умеете испортить! В «Риц» мы хотели вас взять, – он улыбнулся, глядя на госпожу Моосгабр, – вы спрятались у привратницы и предпочли пойти в парк. Мы дали вам газеты, чтобы вы заработали, – он улыбнулся, глядя на госпожу Моосгабр, – вы бросили их на углу и убежали. А теперь мы предлагаем вам спуститься в колодец, где клад, а вы говорите, что это жульничество и вранье. Словно вы в самом деле вещунья и не хотите даже студентов спросить. Стоит ли мне повторять все ваши старые ошибки? – А потом добавил: – И с этими мышами вы мне до сих пор не помогли, хотя я давал вам приличную сумму. У меня было лишь одно условие: мышеловки вы принесете свои. Я известил вас об этом уже два раза, однажды даже письменно, но вы и бровью не повели. Хотя и прекрасно знаете, что я каменотес, в прошлый раз вы, кажется, сказали, что достаточно пойти к каменотесам у кладбищенских ворот, там, мол, я нахожусь, там, мол, еще и какой-то Бекенмошт. А где же, мадам, – он быстро посмотрел на буфет, – где же сегодня ваш «Марокан»? Сегодня этого белого порошка нет здесь. Вы его, должно быть, спрятали в кладовку, не так ли?
– Она спрятала порошок в кладовку, а мышей у нее здесь все больше и больше, – придурковато засмеялась мордастая Набуле, – уж не хочет ли она тоже отсюда перебраться?
Госпожа Моосгабр замечала лишь придурковатый смех мордастой Набуле. Она кивнула и резко сказала:
– Ты лучше сама постарайся перебраться в Алжбетов, а лишний грош отдай Лайбаху. У тебя их хватает, а ты и двадцати геллеров не даешь ему на квартиру.
– С какой стати мне ему давать, – выкрикнула вдруг Набуле резко, но следом разразилась диким смехом, – она, должно быть, совсем спятила.
– Заткнись, – сказал Везр грубо, – заткнись и не ори. – И, повернувшись к госпоже Моосгабр, сказал: – Как писали в газетах, эта старая бессмертная курва заявила однажды, что кое над чем размышляет. Так ты тоже кое над чем поразмысли, а мы уже идем.
– Мадам, – еще раз тихо улыбнулся черный пес, и уголки его губ блаженно приподнялись, – мы уже идем, но я хотел бы еще кое-что сказать. У вас все-таки странные идеи. С какой стати Набуле давать Лайбаху грош на квартиру в Алжбетове? Почему? Почему, если позавчера она с ним развелась?
И Везр с посылками первый, следом Набуле и, наконец, человек – черный пес, тоже с посылками и тихо улыбаясь, вышли из кухонной двери в коридор, потом в проезд мимо кирпичей, тачки и бочки с известкой, и их шаги вскоре совсем затихли. Госпожа Моосгабр стояла у буфета как вкопанная.
XVI
А на третий день после обеда пошла госпожа Моосгабр на кладбище. Уже была настоящая осень, вторая половина октября, листва на деревьях жухла, желтела и опадала еще больше, чем три дня назад, и стало еще более сыро и слякотно. Теперь уже не требовалось поливать могилы и подстригать траву, разве что отирать от пыли могильные плиты и надписи, и потому в большой черной сумке госпожи Моосгабр уже не было садовых ножниц и лейки, а были только тряпочки и метла. Госпожа Моосгабр хотела сегодня убрать свои могилы к Душичкам, чтобы на будущей неделе, когда пойдет за украшениями, было поменьше работы. За несколько дней до Душичек она ходила в кладбищенскую контору получать для украшения своих могил хвою и по одному-двум искусственным букетикам – все это страховалось и оплачивалось заранее. Люди страховали и оплачивали свои могилы до тех пор, пока они не разрушались окончательно. Некоторые могилы были застрахованы и оплачены на тридцать лет, иные – на пятьдесят, а какие на сто и даже до скончания века, то есть до Страшного суда и Воскресения. До Страшного суда и Воскресения у госпожи Моосгабр была оплачена только одна могила: фамильный склеп школьного советника барона де Шубауэра. Счастливая мать Винценза Канцер и ее сын-строитель оплатили свою могилу на сто лет, а несчастная мать Терезия Бекенмошт – всего лишь на тридцать. Так вот, в старой длинной черной юбке, старой кофте и туфлях без каблуков, в зимнем пальто, которое носила уже пятьдесят лет, в старом черном платке и с большой черной полупустой сумкой пошла госпожа Моосгабр в этот осенний день после обеда на кладбище. Но поскольку она задумала сегодня предпринять еще кое-что, а именно – зайти после кладбища к госпоже Айхенкранц, чья лавка была между кладбищем и парком, на кладбище она шла не от Филипова и не от Блауэнталя, а от площади Анны-Марии Блаженной.
На площади стояла статуя Анны-Марии Блаженной, матери княгини, почившей в возрасте ста лет, а возле нее – высокое стеклянное здание вокзала, под которым где-то в глубине была станция метро «Центральное кладбище» с киоском госпожи Линпек. И госпожа Моосгабр на площади постаралась представить, что госпожа Линпек в эту минуту делает. Сидит, наверное, в киоске, продает пиво, лимонад, ведь сейчас послеобеденное время, и множества покупателей у нее, по-видимому, нет. «Она уже наверняка получает али… – подумала госпожа Моосгабр на площади, – она уже наверняка не хочет бросаться под поезд, но если мальчик не исправится, то изведет ее раньше, чем она успеет вернуться в театр. И купила ли она ему зимнее пальто и шапку, уже холодно, может, он уже и не ходит в зеленом свитерке, а к Рождеству получит еще и лыжи?» Потом ей пришло на ум, что коли сейчас день, послеобеденное время, то мальчик, скорее всего, в приюте и за тележку на перроне возьмется только в шесть. Госпожа Моосгабр оторвала взор от огромного здания вокзала и посмотрела в даль, простиравшуюся за ним, на киоски из стекла и пластика – даже там сейчас никого не было, – посмотрела она и на частокол отдаленных многоэтажек и вспомнила трактир. «Там стоял трактир „У золотой кареты“, стоял, стоял, а теперь и кирпичика от него не осталось». Она еще раз оглядела площадь – вокзальное здание, статую в его тени – и, повернувшись, пошла к кладбищенским воротам. Перед воротами взор ее соскользнул на одно приземистое строение, на которое она никогда не обращала особого внимания, а теперь обратила. Это была гранильная мастерская, где тесали надгробные камни и гравировали надписи на памятниках и плитах. «Здесь, верно, работает второй сын несчастной госпожи Бекенмошт, – сказала она себе, – это, верно, тот каменотес, что ходит с Набуле и Везром, мол, приходите ко мне, мадам, травить мышей, вы же знаете, где я…» Госпожа Моосгабр тряхнула большой черной полупустой сумкой и быстро отвернулась. Вошла на кладбище и там в аллее, под деревом, остановилась.
Сейчас она могла повернуть налево и пройти к склепу школьного советника де Шубауэра, оттуда к Винцензе Канцер и ее сыну-строителю, а уж потом – к Терезии Бекенмошт. Или же она могла пройти прямо к Винцензе Канцер и ее сыну-строителю, оттуда к Терезии Бекенмошт и уж потом к школьному советнику. Но в любом случае она должна была сперва подойти к склепу Лохов, где был водопровод, из которого летом она пила иногда, а рядом под каштаном стояла огромная корзина для мусора. Госпожа Моосгабр решила, что от склепа Лохов пойдет к могиле Канцеров, потом к Терезии Бекенмошт и, наконец, к школьному советнику. А если останется время, заглянет и на могилу маленького Фабера. Она все равно хотела навестить могилу мальчика на Душички, но может сделать это уже сегодня. Ну, а там уже и к госпоже Айхенкранц, засветло или в сумерки, покуда у нее еще открыто. Госпожа Моосгабр медленной походкой двинулась по аллее прямо.
Листва желтела и уже обильно падала. На главных кладбищенских дорогах, где деревья были самые большие, скопились груды листвы, отсыревшей во влажном воздухе и тумане, и кладбищенские служители длинными метлами, граблями и вилами накладывали их на деревянные двухколесные тележки. У могил и склепов было пока пусто, безлюдно, во второй половине октября у могил всегда особенно безлюдно, потому что лето кончилось, трава уже не зеленеет, цветы не цветут, а до Душичек – до всех этих букетов, венков и свечек – есть еще время. Но у многих могил уже стояли люди – готовя могилы к Душичкам, они чистили и всячески разравнивали их. То же самое собиралась делать сегодня и госпожа Моосгабр.
Госпожа Моосгабр дошла до перекрестка с островерхим надгробьем над чьей-то могилой и вспомнила, что в этих местах когда-то они с госпожой Айхен искали мальчика в бело-голубой полосатой майке. «Госпожа Айхен, – сказала она себе, – заглянула за эту могилу, там ли он, но там его не было». Потом госпожа Моосгабр увидела лавочку, на которой в тот раз сидела старушка с очечками на носу и с кружевами на шее, и госпожа Айхенкранц еще спросила ее, не видала ли она мальчика. «Нет, не видала, – вспомнила госпожа Моосгабр, – щурясь пялилась в молитвенник». Лавочка, где в тот раз сидела старушка, теперь была пуста, как и другие лавочки, стояла осень, вторая половина октября, было сыро и слякотно. Наконец госпожа Моосгабр подошла к склепу Лохов, где был водопровод – обычная труба с краном над огромной бочкой, возле которой под каштаном была корзина для мусора. Госпожа Моосгабр затрясла большой черной сумкой и свернула на дорогу поуже, которая вела к могиле Винцензы и Винценза Канцеров.
Подойдя к этой могиле, госпожа Моосгабр остановилась и окинула ее взглядом. Могила в общем была в порядке. На круглом надгробье лежало несколько сухих желтых листьев, которые занес сюда ветерок с ближнего дерева. Лишь золотая надпись на памятнике обросла мхом. Госпожа Моосгабр открыла сумку, вынула метелку и тряпку. Сперва смела сверху листья, потом обтерла надгробье и, наконец, тряпочкой почистила надпись «Винценза Канцер», а под ней и другую – «Строитель Винценз Канцер». Когда она управилась, обе надписи опять блестели как новые. «Сто лет простоит, а то и дольше, – подумала госпожа Моосгабр и положила назад в сумку метелку и тряпочку, – счастливая мать. Дожила до восьмидесяти, имела удачного сына. А что будет, – вспомнила она, – с сыном этого оптовика, у которого я начну служить в государственный праздник? Что будет с ним и как он кончит?» Госпожа Моосгабр тряхнула головой, огляделась и с сумкой в руке продолжила путь. Она свернула на тропку поуже, чтобы подойти к пятой часовне, к могиле Терезии Бекенмошт, но ни с того ни с сего остановилась.
«А что, если до Терезии Бекенмошт, – остановилась она вдруг, – сходить к советнику, что, если сходить прежде туда? Хоть и сделаю крюк, – сказала она себе, – но что из этого. К госпоже Айхен приду засветло или в сумерки – какая разница, да и к Фаберам успею заглянуть». И госпожа Моосгабр вдруг изменила направление. Госпожа Моосгабр вдруг повернулась и вместо того, чтобы идти к пятой часовне, к Терезии Бекенмошт, пошла сначала к склепу школьного советника де Шубауэра. Через минуту она уже оказалась на участке больших красивых мраморных склепов, где была и могила советника. Она долго смотрела на нее и трясла головой. Трава в оградке была желтая, увядшая и поникшая, тронутая сыростью, туманом – теперь с ней ничего не поделаешь. «По весне возьму заступ, – сказала себе госпожа Моосгабр, – и потом посею. А через неделю, – сказала она себе, – как получу в кладбищенской конторе хвою, покрою оградку, сверху положу искусственные цветы и зажгу лампаду». Госпожа Моосгабр открыла сумку, вынула метелку и тряпку и стала вытирать надгробье. Обтерла фонарь для негасимой лампады, местечко в нем, куда помещается масло или свеча, потом посмотрела на ангела. Его крыло, довольно давно надбитое, все еще держалось, но госпоже Моосгабр казалось, что с течением времени оно держится все хуже и хуже и скоро, наверное, совсем упадет. «Что мне тогда делать? – подумала она, глядя на крыло, – придется тогда идти в кладбищенскую контору. Пришлют сюда мастера или каменотеса… – госпожа Моосгабр кивнула и вздохнула, – могила оплачена, но до скончания века ангел наверняка не простоит, ни до Страшного суда не простоит, ни до Воскресения. Если, конечно, – пришла ей в голову мысль, когда она бережно чистила ангельское крыло, – если, конечно, какой-нибудь Страшный суд и Воскресение вообще существуют. Страшный суд, может, и есть, – подумала она, – он, пожалуй, должен быть, а вот Воскресение…» Госпожа Моосгабр дочистила ангела, взяла другую тряпочку и начала оттирать надписи на надгробье. Они были золотые и довольно поблекшие, но госпожа Моосгабр знала, что, когда вычистит их, они будут блестеть так же, как и на могиле счастливой матери Канцер. И она стала оттирать надпись «Семья школьного советника барона де Шубауэра», оттирать надпись «Школьный советник Иоахим барон де Шубауэр, род 1854, ум. 1914» и оттирать под ней длинный ряд имен и дат: «Матурин, Анна, Леопольд, Розалия». Когда она управилась, надписи прояснились и теперь блестели и сверкали почти как новые. «Что же будет с этим непослушным, упрямым сынком господина оптовика, у которого я начну служить в государственный праздник? – вспомнила госпожа Моосгабр снова. – И что сказал бы ему этот школьный советник, будь он жив? Наверное, опасался бы, как и оптовик, отец мальчика, а то еще больше». Госпожа Моосгабр потрясла головой и спрятала метелку и тряпочку в сумку. Еще раз взглянула на могилу, на крыло ангела и двинулась дальше. Теперь уж определенно – к Терезии Бекенмошт.
Покинув участок больших красивых мраморных склепов, госпожа Моосгабр направилась к пятой часовне, прошла немного той дорогой, по которой пришла сюда, а потом на перекрестке близ шестнадцатого участка свернула в сторону менее пышных могил. Она уж было дошла туда по дороге – полупустой, полубезлюдной, – как вдруг услыхала колокольный звон. Где-то били колокола по покойному, и госпожа Моосгабр поняла, что это звонят в пятой часовне, которая была неподалеку. «Должно быть, кого-то хоронят, – подумала она на дороге полупустой, полубезлюдной, – должно быть, выходят из часовни и идут к могиле». Госпожа Моосгабр свернула с пустынной дороги к могилам и, проходя меж ними по желтой намокшей траве, вдруг услыхала и музыку. Услыхала и музыку и поняла, что где-то вдали звучат трубы и корнеты. «Кого-то хоронят, – кивнула она и затрясла большой черной сумкой, – и туда движется похоронная процессия, сейчас четыре пополудни». И госпожа Моосгабр прошла между могил почти до самой березки, под которой стоял островерхий памятник Терезии Бекенмошт, и ненадолго остановилась. Далеко окрест не было ни одной живой души, но повсюду царило какое-то странное спокойствие. Сюда доносились только колокольный звон из пятой часовни и далекая музыка, трубы и корнеты, повсюду царила мертвая тишина. Эта мертвая тишина была такой странной, что госпожа Моосгабр, остановившись близ березки и островерхого памятника, не могла ступить ни шагу.
Вдруг госпоже Моосгабр показалось, что где-то что-то шелохнулось. Она посмотрела за памятник и за березку, где были густые кусты, закрывавшие несколько соседних могил. Эти густые кусты теперь были голые, сухие, так что сквозь них можно было что-то увидеть, и госпоже Моосгабр вдруг показалось, будто за теми голыми, сухими кустами кто-то стоит и подсматривает.
«Померещилось, – сказала себе госпожа Моосгабр, – кто может там стоять и подсматривать? Здесь у этой могилы. Я хожу сюда годы и годы, если не целый век». И госпожа Моосгабр прошла дальше. Прошла дальше и оказалась под березкой у могилы несчастной Терезии Бекенмошт. И как раз в тот момент, когда она хотела оглядеть могилу и открыть сумку, раздался выстрел.
Госпожа Моосгабр еще никогда в жизни не слышала ни одного выстрела. Она не была ни на войне, ни на одном военном смотре, который время от времени устраивал в городе председатель Альбин Раппельшлунд, не ходила ни на стрельбище, ни на храмовые праздники, ни даже в кино. Разве что однажды в жизни слышала пушечный залп в честь кого-то, но это было очень смутное воспоминание, так что нынешний выстрел был, по сути, первым, достигшим ее ушей. Госпожа Моосгабр подняла голову к небу, к ветвям березки над могилой и прислушалась. И вдруг сквозь эти ветви она увидала летящую стаю больших черных птиц и услыхала их карканье – без сомнения, это были вороны. Но прежде чем она опомнилась, раздался второй выстрел, и госпожа Моосгабр увидела, как ворона, летевшая последней, замахала в виду неба крыльями и куда-то упала. У госпожи Моосгабр на миг остановилось сердце. Она вспомнила маленького Айхенкранца.
«Это он, – сказала она себе и затрясла сумкой, – ему вернули отобранное ружье, и он где-то поблизости стреляет. Эти птицы вредные, дескать, но не стреляет он в них потому, что не может попасть. А вот стрельнул и попал». И госпожа Моосгабр решила, что, как только уберет могилу несчастной матери Терезии Бекенмошт, пойдет к госпоже Айхенкранц, что живет между кладбищем и парком, и спросит ее. «Несчастная госпожа Айхен, – подумала она, – что она на это скажет? Мальчик в конце концов ее изведет. Если доложу об этом госпоже Кнорринг, – подумала она, – мальчика заберут у госпожи Айхен, ведь его оставили ей только на пробу. Но кто потом поможет госпоже Айхен в лавке? Ведь бедняжка будет в отчаянии». Вдруг госпоже Моосгабр пришло в голову, что стрелял все-таки не маленький Айхенкранц. «Может, – подумала она, – в ворон стрелял какой-нибудь здешний служитель. Может, так приказали ему в кладбищенской конторе. Вот бы госпожа Айхен вздохнула с облегчением, от души желаю ей этого». И госпожа Моосгабр быстро открыла сумку, вынула метелку и тряпочку и взялась за работу.
Когда она вытирала островерхий памятник, на котором были опавшие листья и там-сям какие-то веточки, ей вдруг снова стало казаться, что где-то близ могилы кто-то стоит и подсматривает. Здесь по-прежнему была полнейшая тишина, очень странная мертвая тишина, а после тех выстрелов, пожалуй, еще более мертвая, еще более странная, и издалека по-прежнему доносилась музыка, трубы и корнеты, но теперь она уже явно слабела, похоронная процессия, очевидно, удалялась, двигаясь к могиле… слабел и колокольный звон из пятой часовни, хотя он-то никуда не удалялся, а оставался на месте, но звонарь, очевидно, тянул за веревку все слабей и слабей… И все-таки ощущение, что кто-то стоит поблизости и подсматривает, не покидало госпожу Моосгабр. Не выпуская тряпку из руки, она прекратила чистить памятник и снова вгляделась в кусты за могилой, которые теперь были голыми, сухими, и сквозь них можно было что-то увидеть, однако никого, кто бы за ними стоял, она так и не увидала.
Она быстро очистила памятник и вынула из сумки другую тряпку, чтобы оттереть и надпись – имя несчастной матери. Но только протянула к этой надписи руку… как снова грянул выстрел.
Госпожа Моосгабр вскрикнула, земля задрожала вместе с ней, а небо над ней завертелось. Тряпка выпала из рук… и она почувствовала, что падает.
Но в последнюю минуту, видимо, уцепилась за что-то и снова выпрямилась.
И уставилась на памятник Терезии Бекенмошт. Она смотрела, смотрела, земля дрожала вместе с ней, а небо над ней вертелось, и она не понимала, что с ней творится.
Ибо госпожа Моосгабр смотрела не на могилу несчастной матери Терезии Бекенмошт, а на могилу совсем другую.
На памятнике стояла надпись не «Терезия Бекенмошт», а «Наталия Моосгабр». «Наталия Моосгабр, – было выгравировано большими золотыми буквами, – владелица мышеловок», а в самом низу, там, где обычно ставится крестик, была огромная мышь.
Госпожа Наталия Моосгабр стояла перед своей собственной могилой.
Никто не знает, сколько времени стояла там госпожа Моосгабр. Могила была в стороне от дороги, так что никто не видел ее, – а значит, никто не видел ни как она таращит глаза и трясется, ни как дрожат у нее голова, подбородок, руки, ноги, у которых лежит тряпка и большая черная сумка, никто не видел, как она бледна и как из-под старого платка градом катится с нее пот. И она не слышала ничего – ни похоронной музыки, должно быть уже смолкнувшей у самой могилы, ни колоколов из пятой часовни, должно быть уже отзвонивших, не слышала даже, что некое живое существо стоит поблизости за густыми сухими кустами, закрывавшими соседние могилы. Она смотрела на могилу, на свое имя, на это звание и на эту мышь и думала, что она умерла.
Спустя неопределенно долгое время она сдвинулась с места.
И потом вдруг бросилась от этой страшной могилы на дорогу.
Дорога была по-прежнему пуста, безлюдна, пуста, безлюдна, лишь вдали показался пожилой человек… И госпожа Моосгабр поспешила к нему.
– В чем дело, – вскричал пожилой человек, завидя ее, – что такое, в чем дело, что происходит… – Он был перепуган до ужаса.
А потом, перепуганный до ужаса, он быстро пошел вперед, почти побежал. Госпожа Моосгабр бежала, может, чуть впереди него, может, рядом с ним, и так они оба, смертельно бледные, перепуганные до ужаса и разгоряченные, добежали.
Добежали до могилы, и госпожа Моосгабр с криком указала на надгробную надпись.
А потом госпожа Моосгабр крикнула в третий раз, и голова у нее закружилась, но старик в последнюю минуту все же успел ее подхватить. Госпожа Моосгабр впилась взглядом в надпись на камне и прочла:
ТЕРЕЗИЯ БЕКЕНМОШТ
– Однако, мадам, – сказал пожилой человек, – в чем дело, мадам? Вы разве Терезия Бекенмошт? Удивительно, – проскулил он и покачал головой, – вы же говорили, что вы другая. Как же это вяжется?
Госпожа Моосгабр стояла и смотрела, как пожилой человек трясет головой, на которой был котелок, и что под его расстегнутым зимним пальто – расстегнутый сюртучок, а под ним – жилетка с часами на золотой цепочке… она стояла и смотрела, как он трясет головой, говорит, скулит, шепчет: «Однако это что-то невероятное, что-то невероятное, я странный Клевенгюттер и, пожалуй, не потерял гроша из фалды…» – и медленно удаляется.
Госпожа Моосгабр подняла с травы тряпку, большую черную сумку, голова у нее горела, сердце стучало так, как и в тот раз, когда она мчалась с перекрестка у торгового дома «Подсолнечник», по лбу катился пот. «Иисусе Христе, – осенило ее вдруг, – Иисусе Христе, не пойти ли мне к водопроводу у склепа Лохов… умыться… уж не спятила ли я?» Но в ту минуту, когда поднимала тряпку и сумку с травы, она услыхала где-то за густым сухим кустарником какой-то шум и, поглядев в ту сторону, услыхала дикий трехголосый смех: один был довольно резкий, грубый, второй смех – визгливый, придурковатый, мордастый, а третий – тихий и мягкий, как бархат. И еще она увидела сквозь этот густой сухой кустарник три фигуры, одна из них несла под мышкой большую каменную плиту…