Текст книги "Встречи с Лиз (рассказы)"
Автор книги: Л. Добычин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Несло гарью. Сор шуршал по булыжникам. В канцелярии висел портрет Михайловой, которая выиграла сто тысяч. Воняло табачищем и кислятиной. Стенная газета "Красный Луч" продергивала тов. Самохвалову: оказывается, у ее дяди была лавка...
Оглядывая друг друга, расхаживали по залу. Мимоходом взглядывали в зеркало. Савкина, в лиловой кофте пузырем, смеялась и шмыгала глазами по толпе. Коля Евреинов наклонял к ней бритую голову. Его воротник был расстегнут, под ключицами чернелись волоски!
– Буржуазно одета, – показывал он. – Ах, чтоб ее!..
На живописных берегах толпились виллы. Пароходы встретились: мисс Май и клобмэн Байбл стояли на палубах... И вот, мисс Май все опротивело. Ее не радовали выгодные предложения. Жизнь ее не веселила. По временам она откидывала голову и протягивала руки к пароходу, проплывавшему в ее мечтах. Вдруг из автомобиля выскочил Байбл – в охотничьем костюме и тирольской шляпе.
Савкина была взволнованна. Ей будто показали ее судьбу...
Лаяли собаки. Капала роса. Морковникова в киоске, освещенная свечой, дремала.
3
После обеда Савкиной приснился кавалер. Лица было не разобрать, но Савкина его узнала. Он задумчиво бродил между могилами и вертел в руках маленькую шляпу.
Окна флигеля были раскрыты и забрызганы известью: Кукель переехал в Зарецкую, к новой жене.
На деревьях зеленели яблоки. Небо было серенькое, золотые купола белесые. Гуляльщики галдели. Фрида Белосток и Берта Виноград щеголяли модами и грацией.
На мосту сидели рыболовы. В темной воде отражались зеленоватые задворки. Купались два верзилы – и не горланили.
Савкина вошла в воротца. Пахло хвоей. На крестах висели медные иконки. Попадались надписи в стихах. За кустами мелькнул желтый атлас Марьи-Иванниной шляпы и румянец ксендза Валюкенаса.
Дома – пили чай. Сидела гостья.
– Наука доказала, – хвастался Павлушенька, – что бога нет.
– Допустим, – возражала гостья и, полузакрыв глаза, глядела в его круглое лицо. – Но как вы объясните, например, такое выражение: мир божий?
Расправляя юбки, Савкина уселась. Налила на блюдечко.
– Опять я их встретила.
– Не собирается ли в католичество? – мечтательно предположила гостья.
– Проще, – сказал Павлушенька и махнул рукой. Мать, улыбаясь, погрозила ему пальцем. Посмеялись.
– Съешьте плюшечку, – усердствовала мать, – американская мука вообразите, что вы – в Америке!
Савкина грустила над стишками. Павлушенька пришел с купанья озабоченный и, сдвинув скатерть, сел писать корреспонденцию про Бабкину: "Наробраз, обрати внимание".
4
Савкина, растрепанная, валялась на траве. Била комаров. Сорвала с куста маленькую розу и нюхала. Она устала – задержали переписывать о поднесении знамени.
Приятно улыбаясь, из калитки вышла с башмаком в руке новая жилица и пошла к сапожнику... Мимо палисадника прошел отец Иван.
– Роза, Роза, – вбежал в дом Павлушенька. – Где моя газета с статьей про Бабкину? – Запыхавшись, высунулся из окна. – Нюшка, где газета? Мы с ним подружились. Как я рад. Он разведенный. Платит десять рублей на ребенка...Этот, – говорит, – пень, давайте выкопаем и расколем на дрова.
Деря глотку, проехал мороженщик. Пришел Коля Евреинов в тюбетейке: у калитки обдернул рубашку и прокашлялся.
– Идите за сарай, – сказала мать в комнате. – Он там с сыном новой жилицы: подружились.
Вопили и носились туда и назад Федька, Гаранька, Дуняшка, Агашка и Клавушка. Собачонка Казбек хватала их за полы. Мать в доме зашаркала туфлями. Загремела самоварная труба.
– Иди, зови к чаю.
Всех коммунаров,пели за сараями,
Он сам привлекал
К жестокой, мучительной казни.
Сидели обнявшись и медленно раскачивались. Савкина остановилась: третий был тот, щупленький.
1924
ЛИДИЯ
1
На руке висела корзинка с покупками. Одеколон "Вуайаж" Зайцева вынула и любовалась картинкой: путешественники едут в санях. Внюхивалась. Правой рукой подносила к губам с белыми усиками на пятиалтынный мороженого.
Лейся, песнь моя,
Пионерска-я!
Коренастенький, с засученными рукавами, с пушком на щеках, шагал сбоку и, смотря на ноги марширующих, солидно покрикивал:
– Левой!
– Это кто ж такой? – спросила Зайцева.
– Вожатый, – пискнула белобрысая девчонка с наволокой и, взглянув на Зайцеву, распялила наволоку над головой и поскакала против ветра.
У запертой калитки дожидался Петька.
– Здравствуйте, – сказал он. – Утонул солдат.
Уселись за стол под грушей. Петька отвечал уроки. Зайцева рассеянно смотрела за забор.
Выкрутасами белелись облака. На горке, похожее на бронированный автомобиль, стояло низенькое серое Успенье с плоским куполом.
– Рай был прекрасный сад на востоке.
Прекрасный сад!..
После обеда муж читал газету. – Каковы китайцы, – восхищался он. Напился чаю и лег спать.
Пришла Дудкина в синем платье. Сидели под грушей. У ворот заблеяла коза.
Оживились. Почесали у нее между рогами, и она, довольная, полузакрыла желтые глаза с белыми ресницами.
– Водили к козлику? – интересовалась Дудкина.
Успенье стало черным на бесцветно-светлом небе. Выплыла луна.
– Я пробовала все ликеры, – сказала Дудкина задумчиво. – У Селезнева, на его обедах для учителей.
2
Зайцева, в кисейном платье с синими букетиками, оттопыривала локти, чтобы ветер освежал вспотевшие бока. Коротенькая Дудкина еле поспевала. Муж пыхтел сзади.
Свистуниха, в беленьком платочке, выскочила из ворот. Смотрела на дорогу.
– Принимаю икону, – похвалилась она.
– А мы – к утопленнику, – крикнул муж.
Остановились у кинематографа: были вывешены деникинские зверства. Из земли торчали головы закопанных. К дереву привязывали девицу... Перед приютом, вскрикивая за картами, сидели дефективные.
– Дом Зуева, – вздохнула Дудкина. – Здесь была крокетная площадка. Цвел табак...
Прошли казарму, красную, с желтым вокруг окон. Взявшись за руки, прогуливались по двое и по трое солдаты.
Над водоворотом толклись зрители. Играли на гитаре. Часовой зевал.
Зайцевы поковыряли кочку – нет ли муравьев. Муж развернул еду.
Молодые люди в золотых ермолках, расстегивая пуговицы, соскочили к речке.
– Нырни, – веселились они, – и скажи: под лавкой.
Смеялись: – Пока ты нырял, мы спросили, где тебя сделали.
Дудкина прищурилась. Муж щелкнул пальцами: – Эх, молодость!
– "Левой!" – замечталась Зайцева.
Возвращаясь, поболтали о политике.
– Отовсюду бы их, – кипятился муж.
– Нет, я – за образованные нации, – не соглашалась Дудкина.
Встретились со Свистунихой. Она управилась с иконой и спешила, пока светло, к утопленнику.
3
Муж пришел насупленный. Из канцелярии он ходил купаться, в переулочке увидел на заборе клок черной афиши с желтой чашей: голосуйте за партию с-р. Вспомнил старое, растрогался... После обеда – повеселел.
– Утопленник, – рассказывал он новость, – выплыл.
Зайцева купила кнопок. Бил фонтанчик, и краснелись низенькие бегонии и герани перед статуей товарища Фигатнера.
Потемнело. С дерева сорвало ветку. Полетела пыль.
"Закусочная всех холодных закусок", – прочла Зайцева над дверью. Вскочила.
– Я мыла голову, – уныло улыбаясь, сказала толстая хозяйка с распущенными волосами. – Откупорила квас. У меня печник: вчера поставила драчёну – получился сплошной закал.
На столе была ладонь с окурками. Две розы без ножек плавали в блюдечке.
Вбежала мокрая девица и, косясь внутрь комнаты, толстенькими пальцами отдирала от грудей прилипавшую кофту.
– Радуга! – Девица выскочила. Вышли с хозяйкой на крыльцо.
Вожатый, коренастенький, без пояса, босиком, размахивая хворостиной, выпроваживал на улицу козла.
– Ихний? – просияла Зайцева.
Туча убегала. Кричали воробьи. Мальчишки высыпали на дорогу, маршировали:
Красная Армия
Всех сильней!
Плелись коровы. Важная и белая, раскачивая круглыми боками и задрав короткий хвостик на кожаной подкладке, шла коза. Зайцева позвала:
– Лидия, Лидия!
– Лидия, Лидия, – вывесились из окон дефективные.
Закат светил на вывеску с четырьмя шапками. Играли вальс. В окне лавчонки висел ранец.
– Жоржик, – закричала Свистуниха и остановилась с ведрами в руках.
Это Лидию прежде звали Жоржиком: Зайцева переименовала. – Не женское имя, – объясняла она.
1925
СОРОКИНА
1
Заходил правозаступник Иванов с брюшком и беленькими усиками: рассказал два таинственных случая из своей жизни.
Сорокина, откинувшись на спинку, рассеянно слушала. Смотрела равнодушно и снисходительно, как ленивая учительница. Над стулом висел календарь и Энгельс в кумачной раме.
Ломились в лавки. Несло постным. Взлетали грачи с прутьями в клювах. Гора на другом берегу была бурая, а зимой – грязно-белая, исчерченная тонкими деревьями, будто струями дождя.
Перед ротой командир,
пели солдаты,
Хорошо маршировал.
С полотенцем на руке, Сорокина смотрелась в зеркало: под глазами начинало морщиться.
Пришел отец, веселый:
– Я узнал рецепт, как варить гуталин.
Мать поставила на стол солонку и проворно подошла к окну.
– Пахомова! Вся изогнулась. Откинулась назад. Остановилась и оглядывается.
И, поправив черную наколку, осанисто, словно дама на портрете в губернском музее, посмотрела на отца.
Он, бравый, с висячим носом, как у тапира в "Географии", стоял перед зеркалом и протирал стетоскоп.
Тучи разбегались. Старуха Грызлова, в черной мантилье с кружевами и стеклярусом, несла церковную свечу в голубом фарфоровом подсвечнике.
– Сегодняшний ветер, – подняла она палец,– до вознесенья.
То там, то здесь ударяли в колокол.
Сорокина поколебалась. Нищая открыла дверь.
Тоненькие свечи освещали подбородки. Духовные особы в черном бархате толпились на средине, перед лакированным крестом.
– Глагола ему Пилат!..
Пахомова, в толстом желтом пальто, не мигая, смотрела на свою свечку.
Моргали звезды. Сторож, задрав бороду, стоял под колокольней:
– Нюрка! шесть раз бей.
– Я полагала, вы неверующая, – подошла курносенькая регистраторша Мильонщикова.
Вертелась карусель, блестя фонариками, и, болтая пестрыми подвесками, медленно играла краковяк.
Русский, немец и поляк,
напевала Мильонщикова.
Светился погребок. Пошатываясь, вылезли конторщики:
– Ваня, не падай.
– Кто это?
– Не знаю. Вылитая копия Дориана Грэя – как вы полагаете?
Ваня. Плескались в вставленных в вертушку бутылках кагор и мадера, освещенные лампочками.
Ваня.
2
На скамейках губернского стадиона сидели няньки. Голый малый в коротеньких штанишках, задыхаясь, бегал вдоль забора.
Сорокина встала и, оглядываясь, медленно пошла.
– Вы не Василий Логинович? – прислонясь к воротам, тихо спросил пьяный.
Грудастая девица сунула записку и отпрянула:
"Придите, послушайте слово "За что умер Христос".
Цвела картошка. На оконцах красовались занавесочки, были расставлены бутылки с вишнями и сахарным песком. Побулькивали граммофоны.
Поздоровалась дебелая старуха в красной кофте – уборщица Осипиха.
– Товарищ Сорокина, – сказала она, – я извиняюсь: какая чудная погода.
Голубые и зеленые пространства между облаками бледнели.
На гвозде была чужая шапка и правозаступникова палка с монограммами.
Самовар шумел. На скатерти краснел отсвет от вазочки с вареньем.
– Религия – единственное, что нам осталось, – задушевно говорила мать. – Пахомова – кривляка, но она – религиозная, и ей прощаешь.
И, держа на полдороге к губам чашку, значительно глядела на отца.
Он дунул носом.
Правозаступник принялся рассказывать таинственный случай. В тени на письменном столе показывал зубы череп.
Фонари горели под деревьями. Музыканты на эстраде подбоченивались, покуривали и глазели.
Заиграл вальс. Притопывая, кавалеры чинно танцевали с кавалерами. Расходясь, раскланивались и жали руки.
Сорокина ждала в потемках за скамейками.
Вот он. Шапка на затылке, тоненький...
Если бы она его остановила:
– Ваня, может быть, все объяснилось бы: он перепутал, думал, что не в пять, а в шесть.
– Не забираться же с пяти, раз – в шесть.
Она взяла бы его за руку. Он ее повел бы:
– Мы поедем в лодке. У меня есть лодка "Сун-Ят-Сен".
3
Мать вышла запереть. В сандалиях, она стояла низенькая, и ее наколка была видна сверху, как на блюдечке.
Старуха Грызлова прогуливалась – в пелерине. Нагибалась и рассматривала листья на земле.
– Шершавым кверху, – примечала она, – к урожаю.
В открытое окно Сорокина увидела затылок ее внучки. Она сидела за роялем и играла вальс "Диана".
Правозаступник Иванов, опершись на окно, стоял снаружи. Покачивая головой, он пел с чувством:
Дэ ин юс вокандо.
Дэ акционэ данда.
И его чванное лицо было мечтательно: приходила в голову Италия, вспоминался университет.
Развевались паутины. Под бурыми деревьями белелась церковь с синими углами.
– Мама, – кляузничала девчонка за забором. – Манька поросенка то розгами, то – пугает.
Библиотекарша смотрела на входящих и угадывала:
– "Джимми Хиггинс"?
По улице Вождей слонялись кавалеры в наглаженных штанах и девицы в кожаных шляпах.
– В Америке рекламы пишутся на облаках...– Мечтали.
В сквере подкатилась Осипиха с георгиной на груди и старалась разжалобить:
– Говорят, я гуляка, – горевала она, – а я и дорог не знаю.
– В первую декаду – иссушающие ядра, – предложил газету зеленоватый старичок, – во вторую – обложные дожди.
Подсела Мильонщикова:
– Пройдемся в поле.
Голубенькое небо блекло. Тоненькие птички пролетали над землей.
– Помните, – оглянулась и понизила голос Мильонщикова, – однажды весной мы обратили внимание...
Молчали. В городе светлелись под непогасшим небом фонари.
Расстались не скоро.
– Эти звезды, – показала Сорокина, – называются Сэптэнтрионэс...
Отец, приподняв брови, думал над пасьянсом. Мать порола ватерпруф. Сорокина раскрыла книгу из библиотеки.
Тикали часы. Били. Тикали.
Собака за окном лаяла по-зимнему.
"Дориан, Дориан", – там и сям было напечатано в книге:
– "Дориан, Дориан".
1925
СИДЕЛКА
Под деревьями лежали листья.
Таяла луна.
Маленькие толпы с флагами спускались к главной улице. На лугах за речкой блестел лед, шныряли черные фигурки на коньках.
– Здорoво, – трогал шапку Мухин. Улыбаясь, бежал вниз. Выше колен болело от футбола.
Толкались перед дворцом труда. Товарищ Окунь, культработница, стояла на балконе со своим секретарем Володькой Граковым.
– Вольдемар – мое неравнодушие, – говорила Катя Башмакова и смотрела Мухину в глаза...
Наконец отправились. Играла музыка. На кумаче блестела позолота. Над белыми домами канцелярий небо было синее.
На площади Жертв выстроились. Здесь были похоронены капустинская бабушка и, отдельно, товарищ Гусев.
Закрытое холстом, торчало что-то тощее.
– Вдруг там скелет, – хихикала товарищ Окунь.
Сдернули холстину. Приспустились флаги. Заиграл оркестр. У памятника егозили, подсаживали взлезавших на трибуну.
– Товарищ Гусев подошел вплотную к разрешению стоявших перед партией задач!
Вертелись. Сзади было кладбище, справа – исправдом, впереди – казармы.
Щекастая в косынке – сиделка, – высунув язык, лизала губы и прищуривалась.
Мухин присмотрелся, вышел из рядов и караулил. На него заглядывались: тоненький, штанишки с отворотами, над туфлями – зеленые носки.
Начинали разбредаться. Гусевский отец, в пальто бочонком, с поясом и меховым воротником, взял Мухина за пуговицу:
– Каково произведение! – протянул он руку к обелиску с головой товарища Гусева на острие.
Сиделка уходила.
– Мне необходимо, – устремился Мухин. – Пардон.
Дорогу перерезали. Трубя, маршировали – хоронили исключенную за неустойчивость самоубийцу Семкину.
Вы жертвою пали.
Ее приятельница, кандидатка Грушина, ревя, смотрела из ворот.
– Дисциплинированная, – похвалил растратчик Мишка-Доброхим, – в процессии не участвует.
Сиделка скрылась...
За лугами бежал дым и делил полоску леса на две – ближнюю и дальнюю.
Запихав руки в карманы, Мишка, сытенький, посвистывал.
– Выпустили? – встрепенулся и поздравил его Мухин.
Спустились вниз. Здоровались с встречавшимися. Останавливались у афиш.
– Иду домой, – простился Мишка. – Обедать.
На крае зеркальца в окне "Тэжэ" блестела радуга. Кругом была разложена "Москвичка" – мыло, пудра и одеколон: пробирается к кому-то, кутается в горностай, ночь синяя, снежинки...
Захотелось небывалого – куда-нибудь уехать, быть кинематографическим актером или летчиком.
В столовой Мухин засиделся за газетой. Открывающийся памятник – образец монументального искусства...
Спускалось солнце. Церкви розовелись.
Шаги стучали по замерзшей глине.
В комнатке темнело. Над столом белелось расписание: физкультура, политграмота...
В гостиной у хозяйки томно пела Катя Башмакова и позванивала на гитаре.
Пришел Мишка. Прислушался. Состроил хитрое лицо.
– Нет, – покачал Мухин головой печально,– кому я нравлюсь, мне не нравятся. А чего хотел бы, того нет.
– Это верно, – согласился Мишка.
Светились звезды. У ворот шептались. Шелестели листья под ногами.
Шли под руку. Задумчивые, напевали:
Чистим, чистим,
Чистим, чистим,
Чистим, гражданин.
Спустились к речке: тихо, белая полоска от звезды. Зашли в купальню и жалели, что не захватили скамеечек, а то бы здесь можно посидеть.
Потолкались у кинематографа: граф разговаривает с дамой. Поспешили взять билет...
В столовой "Моссельпром" гремела музыка. Таинственно горела маленькая лампа. – Где вода дорогa? – говорили за столиком. – Рога у коровы, вода – в реке.
За прилавком дремала хохотушка в коричневом галстуке. Подбодрили ее: Веселей!
Стаканы, чтобы чего-нибудь не подцепить, ополоснули пивом. Чокнулись.
– Я чуть не познакомился с сиделкой, – сказал Мухин.
1926
ЛЕШКА
Лешка соскочил с кровати. Мать дежурила.
Склонившись, словно над колодцем, чуть белелась полукруглая луна. Не шевелилась жидкая береза с темными ветвями. На траве блестели капельки. Поклевывая, курицы с цыплятами бродили по двору.
Покачивая животом, в черном капоте с голубыми розами, по лестнице спустилась Трифониха. У нее в руке был ключ, а на руке висела вышитая сумка с тигром.
– Фу, – покосилась Трифониха, – поросенок! – и, важная, отправилась за булками.
– Я мылся, – крикнул ей вдогонку Лешка.
Усатый водовоз, кусая от фунта ситного, гремел колесами. Пыль сонно поднималась и опять укладывалась.
– Дяденька, – умиленно попросился Лешка, – прокати, – и водовоз позволил ему сесть на бочку.
Завидовали бабы, несшие на коромыслах связки глиняных горшков с топленым молоком, кондукторша в очках, которая гнала корову и замахивалась на нее веревкой, и четыре жулика, сидевшие под горкой и разбиравшие мешок с бельем.
– Обокрали чердак, – показал водовоз и ссадил Лешку на землю.
Солнце поднялось и припекало. Освещало ситный в чайной Силебиной. Мальчишка из кинематографа расклеивал афиши. Там было напечатано: "Бесплатное", но Лешка не умел читать.
В палисаднике с коричневым забором, сидя на скамье под вишнями, нежился на солнышке матрос и играл на балалайке.
Трансваль, Трансваль...
Было хорошо у палисадника. Забор уже нагрелся и был теплый, сзади пригревало плечи, пахло клевером.
Матрос...
А мать уже вернулась и перед осколком зеркала чесала волосы.
Пили кипяток с песком и с хлебом. Отдувались. Мать велела не ходить на речку и, задернув занавеску, легла спать.
Вдруг загремела музыка. Все бросились.
Блестели наконечники знамен. Трещали барабаны. Пионеры в галстуках маршировали в лес. Телега с квасом громыхала сзади.
Вслед! с мальчишками, с собачонками, размахивая руками, приплясывая, прискакивая:
– В лес!
Вдоль палисадников, вертя мочалкой, шел матрос. Его голубой воротник развевался, за затылком порхали две узкие ленточки.
Матрос! Стихала, удаляясь, музыка, и оседала пыль. У Лешки колотилось сердце. Он бежал на речку – за матросом.
Матрос! Со всех сторон сбежались. Плававшие вылезли. Валявшиеся на песке – вскочили.
Матрос!
Коричневый, как глиняный горшок, он прыгнул, вынырнул и поплыл. На его руке был синий якорь, мускулы вздувались – как крученый ситный у Силебиной на полке.
– Это я его привел, – хвалился Лешка.
Было жарко. Воздух над рекой струился. Всплескивались рыбы. Проплывали лодки, женщины в цветных повязках нагибались над бортом и опускали в воду пальцы.
Купальщики боролись, кувыркались и ходили на руках.
А солнце подвигалось. Было сзади, стало спереди – пора обедать.
Мать ждала. Картошка была сварена, хлеб и бутылка с маслом – на столе.
Наелись. Мать похваливала масло. Облизали ложки. Вышли на крыльцо.
Во дворе, разостлав одеяла, сидели соседки. Качали маленьких детей, тихонько напевали и кухонными ножами искали друг у друга в голове.
– И мы устроимся, – обрадовалась мать и сбегала за одеялом.
Лежали. Лешка положил к ней на колени голову. Она перебирала в его кудлатых волосах.
По небу пролетали маленькие облачка в матросских куртках, облачка, похожие на ситный и на вороха белья.
– Бабочки, – вскочила мать, – купаться так купаться: опоздаем на бесплатное.
Бесплатное!
Повскакали, зашмыгали, повязали головы и выбежали за ворота. Бегали наперегонки и смеялись, а потом притихли и печально пели:
Платье бедняги за корни цепляется,
Ветви вплелись в волоса.
Срывали жесткую высокую траву – класть под ноги, когда выходишь на берег. Тек горький белый сок и засыхал на пальцах.
Молотя ногами, плавали и, взвизгивая, приседали. Лешка, стоя у воды, месил ступнями грязь. Садилось солнце. Начали кусаться комары.
Квакали лягушки. Небо выцвело. Трава похолодела.
Пыль в колеях лежала теплая и грела ноги.
Улица кипела. Все спешили на бесплатное.
Шел водовоз, поглядывая сверху вниз, как с бочки, и крутя усы.
Помахивая рукой, как будто в ней была веревка, торопилась старая кондукторша, и весело бежали обокравшие чердак четыре жулика.
Был гвалт. Стояли очереди к мороженщикам. Шуршала подсолнечная шелуха. В саду горели фонари, играла музыка и бил фонтан. Мать потерялась. Маленьких в кинематограф не пускали. Лешка заревел.
Темнело. Музыка кружилась невысоко, прибитая росой. Силебина сидела на крылечке – тихо, тихо, задумчивая, не замахивалась полотенцем, не орала.
В палисаднике, впотьмах, матрос тихонечко наигрывал на балалайке:
Трансваль, Трансваль.
Он, как и Лешка, не был на бесплатном – миленький...
Вздыхая, по двору прохаживалась Трифониха и, любуясь звездочкой, жевала. Из сумки с тигром вынула пирог и протянула Лешке.
Сидя на ступеньке, он стал есть, пихая в рот обеими руками: пирог был сладкий, а руки – соленые от грязи и горькие от той травы, которую он рвал, когда шел с матерью на берег.
1926
КОНОПАТЧИКОВА
1
Бросая ласковые взгляды, инженер Адольф Адольфович читал доклад: "Ильич и специалисты".
Добронравова из культкомиссии, стриженая, с подбритой шеей, прохаживалась вдоль стены и повторяла по брошюрке. Следующее выступление ее: "Исторический материализм и раскрепощение женщины".
Конопатчикова, низенькая, скромно посмотрев направо и налево, незаметно поднялась и улизнула. – Боль в висках, – пробормотала она на всякий случай, поднося к своей седеющей прическе руку, будто отдавая честь.
Плелись старухи с вениками, подпоясанные полотенцами. Хрустел обледенелый снег. Темнело. Не блестя горели фонари.
Звенел бубенчик: женотделка Малкина, поглядывая на прохожих, ехала в командировку.
Сидя на высоком табурете, инвалидка Кац, величественная, отпустила булку. Стрелочник трубил в рожок. Въезд на мост уходил в потемки, и оттуда, вспыхнув, приближалась искра. Обдало махоркой, с песней прошагали кавалеры:
Ветер воет, дождь идет,
Пушкин бабу в лес ведет.
Гудели паровозы. Дым подымался наискось и, освещенный снизу, желтелся. Из ворот, переговариваясь, выходили Вдовкин и Березынькина: поклонились праху Капитанникова и были важны и торжественны.
Конопатчикова с ними кое-где встречалась. Она остановилась и приветливо сказала: – Здравствуйте.
Негромко разговаривали и печально улыбались: Конопатчикова в шерстяном берете с кисточкой, Вдовкин, плечистый и сморкающийся, и Березынькина, кроткая, с маленькой головкой. Раздался первый удар в колокол. Примолкли и, задумавшиеся, подняли глаза. Вверху светились звезды.
– Жизнь проходит, – вздохнул Вдовкин и прочел стишок:
Так жизнь молодая
Проходит бесследно.
Дамы были тронуты. Он чиркнул зажигалкой. Осветился круглый нос, и в темноте затлел кончик папиросы.
Сговорились вечером пойти на стружечный.
2
"Машинистка Колотовкина, – поглядывая на часы, сидела Конопатчикова за губернской газетой, – пассивна и материально обеспечена.
Зачем писать ей на машине?
Может играть на пианине".
Зашаркали в сенях калоши. Постучались Вдовкин и Березынькина. Похвалили комнату и осмотрели абажур "Швейцария" и карты с золотым обрезом. Тузы были с картинками: "Ль эглиз дэз Энвалид", "Статю дэ Анри Катр".
– Парижская вещица, – любовался Вдовкин. – Я и сам люблю пасьянсы, говорил он.– "Дама", например, "В плену", "Всевидящее око"...
–"Деревенская дорога", – подсказала Конопатчикова.
Вытянули перед собою руки, вышли. Пахло ладаном. Учтивый Вдовкин осветил ступеньки зажигалкой.
Наверху захлопали дверьми: Капитанничиха выбежала в сени убиваться по покойнике.
– И зачем ты себе все это шил, – причитала она,
– Если ты носить не хотел? – и притопывала.
– И зачем ты пол в погребе цементом заливал, если ты – жить не хотел?
Остановились и, послушав, медленно пошли по темным улицам, оглядываясь на собак.
"Жизнь без труда", – было написано над сценой в театре стружечного, "воровство, а без искусства – варварство". Оркестр играл кадриль.
Рвал, рявкая, железные цепи и становился в античные позы чемпион Швеции Жан Орлеан. Скакали и плясали мадмазели Тамара, Клеопатра, Руфина и Клара и, тряся юбчонками, вскрикивали под балалайки:
Чтоб на службу
Поступить,
Так в союзе
Надо быть.
– Эх, – сияя, передергивал плечами Вдовкин. Конопатчикова улыбалась и кивала головой...
Морозило. Полоска звезд серелась за трубою стружечного. Постукивало пианино. В форточке вертелся пар. За черными на светлом фоне розами и фикусами отплясывали вальс, припрыгивая и кружась.
– Счастливые, – скрестила на груди ладони и задумалась Березынькина.
– Они, – проникновенным голосом сказала Конопатчикова, – читают книгу, очень интересную. Заглавие выскочило у меня из головы.
Поговорили о литературе...
Улыбающаяся, полная приятных мыслей, Конопатчикова ощупью нашла края лампы: загорелись звезды над швейцарскими горами и цветные огоньки в окошках хижин и лодочных фонариках.
В дверь поскреблись. В большом платке, жеманная, вскользнула Капитанничиха. С скромными ужимками, перебирая бахрому платка, она просила, чтобы завтра Конопатчикова помогла в приготовлениях к поминкам.
– Не откажите, – двигала она боками, егозливая, и прижимала голову к плечу. – Я загоню его костюмчики, и пусть все будет хорошо, прилично.
3
У Капитанничихи кашляли духовные особы. Пономарь в сенях возился над кадилом. Конопатчикова, проходя, взяла щепотку дыма и понюхала.
Блестел на колокольне крест. Флаг над гостиными рядами развевался. Тетка Полушальчиха кричала и потряхивала капитанниковскими костюмчиками.
– Маруська убивается? – спросила она, наклоняясь и прикрывая рот рукой, и, выпрямившись, в черном плюшевом пальто квадратиками, гордая, победоносно огляделась.
Конопатчикова в ожидании бродила. Солнце пригревало. Под ногами хлюпало.
Дремали лошади. Толкались с бабами солдаты в шлемах, долгополые и низенькие. Середняки, столпившись за возами, пили из зеленого стаканчика.
Вдоль домов, по солнышку, ведя за ручку маленького сына в полосатом колпачке, прохаживался инженер Адольф Адольфович. Он жмурился на свет и улыбался людям на крылечке, согнувшись ждавшим очереди в зубоврачебный кабинет его жены.
Стал слышен похоронный марш, и показались черные знамена. Сбежались. Мужики смотрели, опустив кнуты. Вздыхали бабы в кружевных воротничках на зипунах и в елочных бусах.
Народу было много. Капитанничиха вскрикивала. Вдовкин, подпевая, шел с склонившей набок голову Березынькиной. Конопатчикова проводила их глазами.
– Продала, – сказала, протолкавшись, Полушальчиха и показала деньги. Начали покупки для поминок.
Возвращались на дровнях, спиною к лошади. Блестела на дороге жижа. Воробьи кричали. Убегал базар. Беседовали, выйдя постоять на солнце, оба в фартуках, кондитер Франц и парикмахер Антуан...
Капли с крыши падали перед окном. Сизо-лиловый дым взлетал над паровозами. В плите шумел огонь.
Внизу, перебирая струны балалайки, вполголоса пел мрачные романсы рабкор Петров. В углах темнело.
– Никишка, – говорила Полушальчиха и плакала над хреном, – нарисовал картину "Ленин": это – загляденье.
На кофейной мельнице был выпуклый овал с голландской королевой Вильгельминой. Конопатчикова медленно молола, стоя у окна. Задумавшись, она глядела вслед начальнику милиции, скакавшему, красуясь, в сторону моста и инвалидки Кац. Воспоминания набегали.
4
Поблескивали рюмки, и бутылки, толстобрюхие и тоненькие, мерцали. Капитанничиха, в черном платье, прилизанная, постная, стояла у стола и, горестная, любовалась.
Конопатчикова, скромно улыбаясь, завитая и припудренная, сидела на диване и сворачивала в трубку листик от календаря: рисунок "Нищета в Германии" и две статьи – "О пользе витаминов" и "Теория относительности".
– Благодари, Марусенька, – учила Полушальчиха и, разводя руками, низко кланялась, как в "Ниве" на картинке "Пляска свах".
Входили гости. Конопатчикова выпрямлялась и в ожидании смотрела на отворявшуюся дверь...
Стучали ложки, и носы, распарившись над супом, блестели. Полушальчиха, одетая кухаркой, в фартуке, прислуживала. Кланялись Маруське, подымая рюмочки. Она откланивалась, скорбная, и выпивала.
Повеяло акацией. Любезно улыбаясь, прибыла внушительная Куроедова. Как ваши, – с уважением справлялись у нее, – на стружечном? – Они, засуетилась Конопатчикова, – еще читают эту книгу интересную? – "Тарзан"? спросила Куроедова, глотая.
Красные, блаженно похохатывая и роняя вилки, громко говорили. – Есть смысл, – доказывала Куроедова, – покупать билеты в лотерею. Наши, например, недавно выиграли игрушечную кошку, херес и копилку "окорок".
Маруська слушала, зажав в колени руки и состроив круглые глаза, как тихенькая девочка, умильная, и приговаривала: – Выпейте.
Никишка встряхивал свисавшими на бархатную куртку волосами. Искусство, – восклицал он. Полушальчиха пришла из кухни и, гордясь, стояла. – Тайна красок!
– Жизнь без искусства – варварство, – цитировал рабкор Петров... Зеленое кашне висело у него на шее.
– Я не могу, – заговорил задумавшийся Вдовкин, – забыть: в Калуге мы стояли у евреев; в самовар они что-то подсыпали, и тогда распространялось несказанное благоухание.
– В Витебске, – нагнувшись, заглянула Конопатчикова ему в лицо, – к вокзалу приколочен герб: рыцарь на коне. Нигде, нигде не видела я ничего подобного.
Березынькина, запрокинув голову, с закрытыми глазами, счастливая, макала в рюмку кончик языка и, шевеля губами и облизываясь, наслаждалась.
1926
