Текст книги "Эммануил Казакевич"

Автор книги: Л. Гладковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

В "Звезде" Казакевич стремился сознательно возвысить образ конкретного человека до обобщенного значения человека долга. Таким его и хранит народная память. В "Сердце друга" общее благоговейное отношение к героизму получает особую, индивидуальную, даже интимную окраску. Это – как память о близком человеке, в ней продолжают жить его неповторимые, дорогие черты, его личное обаяние.

Итак, в течение ряда лет, накапливая многообразный опыт работы в разных жанрах – в повести-трагедии, повести-притче, панорамном романе, психологической повести, писатель не расставался с одним и тем же типом героя, хотя и не повторял себя. Даже в очерке-памфлете "Старые знакомые" (1950), где речь идет о политических преступниках, развязавших вторую мировую войну и после нее жаждущих реванша, возрождения, возникает фигура Аленушкина в уже знакомых очертаниях, напоминая о тех, кто спасал жизнь от коричневой чумы фашизма, в ком и сейчас воплощаются надежды мира.

В романе "Дом на площади" (1956) для героя этого типа найдены ранее не исследованные ракурсы. Идея написать продолжение героической биографии Лубенцова и Чохова в новых исторических условиях определилась в начале 50-х годов, еще до "Сердца друга". Но работу над новым романом отодвигали на время другие замыслы.

"Дом на площади" был задуман как назидательный, остросовременный роман с "ярко выраженной политической нагрузкой". Казакевич был уверен, что создаст книгу серьезную, "то есть чтобы события, в ней описываемые, были взяты до глубины и люди – тоже"*. Материал романа был "своим" – в 1945 году сам Казакевич – советский комендант Альбертштадта, и деятельность Лубенцова как руководящего работника советской военной администрации была ему знакома. Взятый "до глубины" герой открылся в новых для себя гранях. В полной мере проявилась его способность к творчеству социальному, политическому, нравственному, и интернациональный долг он впервые выполняет как боец "мирного" фронта.

_______________

* Запись в дневнике. Цит. по кн.: Б о ч а р о в А. Э. Г. Казакевич. М., Советский писатель, 1965, с. 152.

Лубенцов ежедневно и ежечасно решает задачи по значению воистину исторические. От них зависит настоящее и будущее Германии. Решать эти задачи приходится на виду у всего мира, у самих немцев. Предстоит войти в жизнь чужую и непонятную, иметь дело с обществом, переживающим кризис. Лубенцов сознает, что "мораль исковеркана, опыт революционного движения предан забвению, поруган и обсмеян, этические нормы человеческого поведения чудовищно извращены". Нужно понять эту реальность во всей сложности, чтобы знать, что восстанавливать, что в корне переделать, что спасти, как помочь живым силам нации прийти в движение, укрепить их веру в необходимость и возможность построить жизнь на новых социальных началах, правильно выбрать пути демократизации, денацификации и демилитаризации.

Лубенцов и его резиденция в центре событий, спрессованных во времени. Они заставляют Лубенцова быть дальновидным политиком и дипломатом, тонким психологом, умным аналитиком, терпеливым воспитателем. Подлинно высокие дела требуют от человека многого, и герой на уровне этих требований. Причем служебный долг и личное человеческое чувство в нем нераздельны.

Величайшая ответственность за каждый шаг поддерживает в Лубенцове потребность к самоанализу, самоконтролю. Комендант всегда прав, потому что за ним вооруженная сила, Советская Армия. Но он должен быть действительно всегда прав, во всем соблюдать "советский обиход" и, конечно, быть бескорыстным, добрым, великодушным, морально чистым. Лубенцов как раз таков, для него это естественно и органично.

Коллизия бескорыстия и стяжательства занимает в романе большое место. Подробно разработана сюжетная линия капитана Воробейцева, кривая его падения. Тема собственничества, корыстолюбия волновала писателя постоянно. В дневнике записана клятва: "Пока будет кровь в жилах и сердце будет биться – пусть в пыли, во прахе, – буду бороться против собственничества источника всех человеческих бед, жадности, подлости". На многих страницах романа – отсвет этой клятвы. И Лубенцов взят автором в союзники.

Лубенцов – человек действия, и анализ его взаимоотношений с разными людьми – предмет заботы художника. Речь идет не только о взаимоотношениях с немцами разных умонастроений, в поле зрения сложные отношения с бывшими союзниками, у которых в Германии свои интересы, и уже дает о себе знать их тайная война против СССР. Наконец, есть своя динамика и в отношениях Лубенцова с коллегами. "Счастливчик", привыкший к тому, что его любят и ценят начальники и подчиненные, он вынужден пережить тяжелые часы отчуждения и одиночества в связи с "делом", возникшим после бегства Воробейцева на Запад.

Автор "Дома на площади" проявил незаурядную проницательность, обнаружив явления, против которых партия повела борьбу в ближайшие годы. Лубенцову не раз приходится сталкиваться с тем, что некоторые из его коллег путают бдительность с подозрительностью, готовы прибегнуть к аресту, когда для него нет законных оснований, отказывают людям в доверии, понимая его лишь как наивную и слепую доверчивость. Отсюда и расхождения Лубенцова с сослуживцами, достигшие высшей точки на активе советской военной администрации и показавшие, как может сработать "механизм" невидимого, незаметного нарушения демократизма.

В этом испытании Лубенцов, настоящий коммунист, подтверждает право на идеального героя. Его образом художник, ориентируясь уже на опыт сложнейшей послевоенной действительности, все и до конца досказал о человеке долга.

В последующие годы советская литература открывала для себя новые возможности, распутывая тугие узлы современности, исследуя ее острейшие противоречия, достигая новых глубин в изображении человеческих драм. На передний край литературы вышли герои другого типа, с грузом непреодоленных внутренних противоречий, требующие для своего воплощения бытового потока будней.

Однако притягательная сила героя Казакевича не потускнела за десятилетия. Уместно вспомнить, как в романе Ю. Бондарева "Берег", написанного в 70-е годы, Никитин, писатель, погруженный в современные жизненные бури, тоскует по цельности и чистоте Княжко, своего погибшего фронтового товарища, отсутствие которого теперь чувствуется очень остро. А Княжко сродни герою Казакевича.

Стремление общества к идеальному вечно. Литература считается с этим. Ни сама логика ее движения, ни мода не могут отменить благородной обязанности удовлетворять потребность в положительно прекрасном. Воплощать идеалы народа в ярких реальных характерах – одна из ведущих традиций советской литературы. Казакевич развивает ее. Более всего ему близок Н. Островский. "Мы, советские писатели, многим обязаны ему", – признавал Казакевич. Травкина и его сверстников он считал младшими братьями Павла Корчагина. На герое Казакевича – печать забот и тревог иного этапа истории нашего общества, но он, подобно герою Островского, воплощает нравственный максимум своей эпохи. Писатель видел его так же близко, лицом к лицу, чувствуя свое духовное родство с ним и хотел, чтобы он мог быть, как сам Островский, "мерилом для наших поступков, образцом верности своему делу, своей Родине, своей партии"*.

_______________

* Заметка помечена 25 июня 1949 г. – В кн.: Н. Островский. Сборник материалов. Краснодар, 1952, с. 177.

В рассказе "При свете дня" (1961) Казакевич вернулся еще раз к своему герою, чтобы задуматься о нравственном и гражданском смысле темы человеческой памяти. В капитане Нечаеве, память о котором свято хранит бывший его солдат Андрей Слепцов, "чистое золото самопожертвования ради общего дела". Он отдал жизнь за любимую Родину "и нам завещал отдать, если придется". Солдаты любили своего комбата не только за храбрость, но и как очень верного, душевного, совестливого человека.

В драматизме рассказа живет и надежда на духовную преемственность прекрасного, и тревога по поводу того, что может помешать надежде осуществиться. С большим мастерством художник создает само это драматическое напряжение исключительно за счет разноречивых состояний участников встречи, происшедшей в стенах московской квартиры вскоре после войны. Слепцов, выполняя долг фронтовой дружбы, издалека специально приезжает в Москву, чтобы навестить вдову и сына Нечаева, передать им его вещи, а главное, разделить с ними память о дорогом погибшем человеке, образ которого он неизменно хранит в своем сердце. Слепцов потрясен равнодушием вдовы к прошлому, поспешностью ее второго замужества, необъяснимым забвением человека, который так преданно ее любил, наконец, очевидной ненужностью своего вторжения в ее теперешнюю жизнь. Сильна и реакция Ольги Петровны на встречу со Слепцовым. Здесь и растерянность перед неожиданностью встречи, и горечь недоумения от того, что образ, воссозданный чужим человеком, далек от ее собственного представления о муже, и попытка оправдать свое новое замужество, и готовность казнить себя за то, что проглядела замечательного человека. Драматизм происходящего усилен тем, что нынешний муж Ольги Петровны осудил ее за черствость к Слепцову. Каждый участник встречи выносит из пережитого нечто такое, что по своему значению далеко выходит за границы частного, личного. "Ожесточенное сердце" Слепцова смирялось мыслью о маленькой девочке, именно она, вся в будущем, рождает надежду на преемственность прекрасного. Для Ольги Петровны, может быть, впервые приоткрылась беда ее эгоизма и принесла с собой догадку о красоте и силе человечности. Юра дает клятву быть подобным отцу, и его чистое детское обещание накладывает обязательства и на него и на близких – они должны ему помочь "самоочищением от всякой скверны". Для новых поколений убедительна лишь правда личного примера. К. Симонов находил, что этот рассказ "полон ума и чувства"*. Он и в самом деле достойно завершал цикл произведений, связанных с Великой Отечественной войной.

_______________

* С и м о н о в К. Рассказ, о котором думаешь. – Известия, 1961, 16 августа.

Со второй половины 1950-х годов Казакевич был захвачен работой над новой темой, посвятил себя грандиозной задаче – создать образ Ленина. К ней он был подготовлен всеми прежними годами работы, ибо образ Ленина наивысшее воплощение того героя, который занимал в творчестве Казакевича центральное место. Вместе с тем писатель сознавал "почти вогнутую крутизну" нового замысла.

Казакевич опирался на богатую традицию советской литературы, ее замечательных мастеров – Горького, Маяковского, Погодина, которые создали фундамент Ленинианы, показали образцы достижения поэзии правды в ленинском образе.

В разработку вечной для нашей литературы темы Казакевич внес свой опыт: предметом его внимания стала мысль Ленина, ее рождение, ее движение. Художник дерзнул проникнуть во внутренний мир необыкновенной, поистине великой личности теоретика и вождя революции, исходя из того, что "только в процессе деятельности познается человек. Мысль – тоже деятельность, переживания, сомнения и преодоление их – тоже деятельность"

Особенности замысла вполне объясняют выбор "шалашного" подполья Ленина июля – августа 1917 года. Этот краткий период в соответствии с исторической правдой показан как череда дней относительного, вынужденного покоя, если можно это назвать покоем. "Тихий" период заполнен мыслительной деятельностью. Вместе с тем это канун грандиозной бури, время решений, определяющих дальнейшую судьбу революции. Маленький пятачок в пространстве мощью ленинского гения превращается в стартовую площадку для событий всемирно-исторического значения. "Наступила пора либо возглавить революционную Россию, либо умереть" В жесткости выбора – драматизм исторического момента и драматизм личности великого человека. Надо обладать огромной силой духа, чтобы быть уверенным в скором взятии власти большевиками, думать об этом как о реальности не на броневике у Финляндского вокзала в окружении питерского пролетариата с красными знаменами, а в подполье перед лицом ежедневной смертельной опасности. Это не самообольщение, а результат глубокого понимания сложнейшей политической ситуации, вывод из безошибочной классовой оценки Временного правительства, буржуазных и мелкобуржуазных партий, не способных решить ни одной из задач революции. Таким показал Ленина Казакевич.

Читатель повести приобщен к творческой лаборатории Ленина, к блестящей работе его аналитической мысли, имеющей дело с пестрым ворохом газетной информации, со множеством фактов, характерных для данного исторического момента.

Заходит ли речь о существе того, что Ленин вычитывает из газет, или о задуманных им статьях, возникает ли потребность прояснить свою позицию в споре с заочным или находящимся рядом оппонентом, – перед нами активная ленинская мысль, покоряющая мощью истины, силой напора, энергией убеждения.

Казакевич воссоздает раздумья Ленина, уделяет большое внимание его внутренним монологам, наполняет емким подтекстом моменты молчаливой задумчивости, что ведет к иллюзии необыкновенно близкого общения с личностью Ленина.

В очерке "Ленин в Париже" Казакевич писал: "В местах, где жили великие и любимые тобой люди, ты испытываешь странное чувство частичного перевоплощения в этих людей, то есть ты ставишь себя на их место и смотришь на все окружающее их глазами". Благодаря такому "частичному перевоплощению" писатель попытался не только войти в круг интересов и увлечений Ленина, посмотреть на все его глазами, но также передать авторской речью оттенки голоса Ленина, его интонации, его эмоции.

В "Синей тетради" Ленин прежде всего человек мысли, но в то же время и человек сильных чувств, можно сказать, человек страсти. "Политика высшая страсть человечества в XX веке (в России во всяком случае)", записывает Казакевич в дневнике. Комментируя "равнодушно-насмешливое отношение Ленина к бесчисленным нападкам и клеветам", Казакевич усматривает в этом умение "отметать чувствования ради дела", но само дело Ленина постоянно требует от него разных эмоций: печали и радости, горечи и восхищения, сомнения и ликований, тревоги и удивления, скорби и гнева, ярости и удовольствия. Всего и не перечесть. "Кипения других страстей, страдания и чаяния масс, коварные происки партий" могут захватить Ленина целиком. Воистину здесь, как признал Н. Погодин, "живет, горит, бьется могучее ленинское сердце"*.

_______________

* П о г о д и н Н. Ново, талантливо, интересно. – Известия, 1961, 2 июля.

Казакевич отчетливо представлял себе, что лишь прикоснулся к огромному материку ленинской темы, поэтому предполагал и дальше писать о Ленине, имея в виду и рассказы и книгу "Жизнь Ленина". И все же автору "Синей тетради" удалось показать плодотворность для советского искусства избранного пути. Это подтвердили художники, пошедшие тем же путем, достаточно вспомнить "Рассказы о Лени не" и "Ленин в Польше" Е. Габриловича, пьесы М. Шатрова "Шестое июля" и "Так победим!". Теперь прямое обращение к ленинской мысли, к его внутренней жизни стало в искусстве необходимым.

Работа над образом Ленина отозвалась на творческих позициях писателя, на всем его миропонимании, укрепила и обогатила историзм его взгляда на действительность. Это видно по задуманной повести "Иностранная коллегия", которая посвящалась подпольной большевистской организации, созданной в Одессе в 1919 году. "Среди героев повести француженка Жанна Лябурб, о которой писал Ленин*. И особенно отразилось на замысле "гигантского", по определению Казакевича, романа, точнее, серии отдельных книг, которые должны были составить эпопею, своеобразную энциклопедию советской жизни за двадцать лет. Судьбу русского молодого человека после Октябрьской революции Казакевич думал раскрыть в широких связях с движением истории. В сюжет он предполагал включить исторических лиц под реальными и вымышленными именами, показать их роль в политике, культуре, экономике, чтобы будущие поколения могли увидеть и оценить "всю нашу боль, всю нашу радость, – такую боль и такую радость, какие немногие поколения знали".

_______________

* К а з а к е в и ч Э. Эпопея народной жизни. – В мире книг, 1962, No 4, с. 42.

Замысел эпопеи пришел к писателю в начале 50-х годов, он занят им был до конца жизни, тщательно обдумывал отдельные части, написал несколько глав, чувствуя, что должен работать над ним долгие годы. Представление об этом незавершенном произведении читатель данного трехтомника может составить по очерку "В столице Черной Металлургии" (1959) и небольшому, но емкому и яркому рассказу "Приезд отца в гости к сыну". Казакевич радовался, что в рассказе выдержал нечто вроде экзамена на "умение живописать человека в самых обычных, самых нормальных, даже тривиальных обстоятельствах".

Для очерка характерны зримые приметы стремительного движения истории на примере судьбы Магнитогорска, "чуда" первой пятилетки, обязанного своим рождением "великой одержимости целого народа, "ленинской закваске" народного организма Советской Руси".

Были задуманы, даже начаты и другие произведения. Их писатель посвящал непосредственно проблемам коммунистической этики. Казакевич был уверен, что "настало время деятельного, спокойного соревнования с капиталистическим миром по таким показателям, как производительность и культура труда, а также: а) доброта, б) чистота, в) любовь к людям, г) яростная ненависть к насилию, холуйству и хамству". И сознавал обязанность литературы содействовать победе советского человека в этом соревновании.

В этих замыслах много личного, остро пережитого. Недаром он не раз помогал людям, попавшим в беду, его доброта и отзывчивость были действенными. И множество людей, а не только близкие друзья испытали это на себе. Отвечая на вопрос анкеты, должна ли проповедь писателя соответствовать его личному поведению, Казакевич написал: "Да, да и да". Энергия и темпераментность ответа говорят сами за себя. До конца жизни он оставался человеком высокой морали, гражданского мужества.

Казакевич умер 22 сентября 1962 года. Тяжелая болезнь сразила его в разгар работы над осуществлением интересных, перспективных замыслов. Он ими был так увлечен, что порой ему казалось, будто все предшествующее явилось лишь подготовкой к настоящему искусству. Но времени уже не оставалось, хотя писатель и пытался вырвать его у судьбы – подобно раненому солдату, не покидающему пост, продолжал работать, понемногу диктовал даже в последние дни, отказываясь от обезболивающей маски, после нее тускнеют мысли.

Масштаб таланта, как думал сам писатель, можно определить по тому, удалось ли ему "оттиснуть очертания своего лица (или хотя бы ладони) на огромном изменчивом железном лице времени". Ничто так сильно не выражает дух и характер эпохи, как ее нравственный максимум, воплощенный в художественном образе. Писатель нашел его, уловил черты неповторимой эпохи. И лучшие книги Казакевича вошли в золотой фонд советской литературы.

Л. А. Г л а д к о в с к а я