Текст книги "Матерь Тьма"

Автор книги: Курт Воннегут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава 5
Последняя полная мера…

Я тоже знал Рудольфа Хесса, коменданта Освенцима. Познакомился с ним в Варшаве на приеме в честь Нового, 1944 года. Хесс слышал, что я писатель, и, отведя меня в сторону, признался, что хотел бы уметь сочинять.

– Как я завидую вам, творческим людям, – сказал он. – Способность творить – дар богов.

По его словам, он мог бы рассказать потрясающие истории. Все они правдивы до последнего слова, но люди неспособны поверить в них.

Он не может поведать об этом до конца войны. А когда война закончится, мы могли бы стать соавторами, сказал Хесс.

– Рассказывать я умею, а писать – нет. – Хесс посмотрел на меня, ища участия. – Когда сажусь за машинку, я словно скованный.

Что я делал тогда в Варшаве? Меня послал туда мой шеф, рейхсляйтер, доктор Пауль Йозеф Геббельс, глава германского Министерства народного просвещения и пропаганды.

У меня был небольшой опыт драматурга, и доктор Геббельс хотел, чтобы я применил его. Надо было написать пьесу, прославлявшую немецких солдат, которые до конца демонстрировали свою преданность и погибли при подавлении восстания евреев в Варшавском гетто.

Доктор Геббельс мечтал о ежегодном пышном зрелище после войны в Варшаве в честь этого события и предполагал сохранить остатки гетто как декорации к спектаклю.

– А евреи будут участвовать в представлении? – спросил я.

– Конечно, тысячи, – ответил Геббельс.

– А позвольте поинтересоваться, где вы отыщете после войны евреев?

Он оценил юмор.

– Хороший вопрос, – сказал он, хихикнув. – Надо будет обсудить его с Хессом.

– С кем? – Знакомство в Варшаве с братцем Хессом еще не состоялось.

– Он управляет небольшим курортом для евреев в Польше, – пояснил Геббельс. – Нужно попросить его сохранить для нас немного евреев.

Может, к списку моих военных преступлений еще прибавили и эту жуткую пьесу? Нет, слава Богу! Дело не пошло дальше рабочего названия «Последняя полная мера».

Хочу признаться, что я, наверное, написал бы ее, если бы имел достаточно времени и на меня надавило бы начальство.

На самом деле я почти во всем готов признаться.

Что касается этой пьесы: неожиданным результатом явился интерес Геббельса, а затем и самого Гитлера к произнесенной в Геттисберге речи Авраама Линкольна. Геббельс спросил, откуда я взял рабочее название пьесы, и тогда я перевел для него Геттисбергскую речь. Он прочитал ее, шевеля губами.

– Знаете, – произнес Геббельс, – эта речь – блестящий пример пропаганды. Мы не так далеко ушли от прошлого, как хочется думать.

– На моей родине это очень известная речь, – заметил я. – Каждый школьник обязан знать ее наизусть.

– Вы скучаете по Америке?

– Скучаю по ее горам, рекам, просторным равнинам, лесам. Но когда там правят бал евреи, я не могу быть счастливым.

– В свое время о них позаботятся, – утешил меня Геббельс.

– С нетерпением жду этого – как и моя жена, – отозвался я.

– Как она? – спросил он.

– Благодарю вас, цветет.

– Красивая женщина.

– Обязательно передам жене ваши слова. Ей будет приятно.

– А что касается речи Авраама Линкольна…

– Да?

– Там есть слова, которые можно было бы с успехом произносить на немецких военных кладбищах, – сказал он. – Честно говоря, я не в восторге от большинства наших надгробных речей. А здесь есть именно недостающие размах и величие. Хотелось бы послать эту речь Гитлеру.

– Поступайте, как сочтете нужным.

– А Линкольн не был евреем? – уточнил Геббельс.

– Уверен, нет.

– Я попал бы в неловкое положение, если бы оказалось, что он еврей.

– Никогда даже не слышал о подобном предположении, – заверил я.

– Настораживает подозрительное имя Авраам.

– Думаю, родители не знали, что это еврейское имя. Им просто понравилось, как оно звучит. Это были простые люди с пограничных земель. Знай родители, что имя еврейское, дали бы сыну американское, вроде Джорджа, Стэнли или Фреда.

Через две недели Гитлер вернул Геттисбергскую речь. Сверху была прикреплена записка от самого фюрера. «В некоторых местах я чуть не прослезился. Все северные народы едины в своем преклонении перед солдатами. Возможно, это нас больше всего сближает».

Странно, но мне никогда не снились ни Гитлер, ни Геббельс, ни Хесс, ни Геринг, или кто-либо другой из кошмарных деятелей войны под номером «два». Мне снились женщины.

Я спросил у Бернарда Менгеля, который сторожил меня в ночные часы здесь, в Иерусалиме, не догадывается ли он, какие я вижу сны.

– Прошлой ночью? – спросил он.

– Любой, – ответил я.

– Прошлой ночью вам снились женщины. Вы повторяли два имени.

– Какие?

– Одно – Хельга.

– Это моя жена, – объяснил я.

– А другое – Рези.

– Младшая сестра жены. Просто имена – и ничего больше?

– Вы сказали: «Прощайте».

– Прощайте, – повторил я. В этом был смысл. Во сне или наяву – Хельга и Рези ушли навсегда.

– Еще вы называли Нью-Йорк, – добавил Менгель. – Сначала говорили что-то невнятное, потом четко произнесли «Нью-Йорк» и снова забормотали.

И в этом тоже был смысл, как и во всем, что мне снилось. До Израиля я долго жил в Нью-Йорке.

– Нью-Йорк, наверное, настоящий рай, – мечтательно произнес Менгель.

– Для тебя – возможно, – ответил я. – Но для меня это был ад. Даже не ад, а нечто похуже.

– Что может быть хуже ада? – удивился он.

– Чистилище.

Глава 6
Чистилище

Что касается «чистилища» в Нью-Йорке: я томился там пятнадцать лет.

Я исчез из Германии в конце Второй мировой войны и вынырнул, неузнанным, в Гринич-Виллидж. Здесь я снял унылую квартирку под самой крышей, где крысы пищали и скреблись в стены. Я жил в ней, пока месяц назад меня не привезли в Израиль для суда.

И все-таки на моем мерзком чердаке не все было так отвратительно. Из заднего окна виднелся частный садик, крошечный уголок рая, огороженный со всех сторон от улиц прилегающими дворами и домами. Его хватало детям для игры в прятки. Часто из этого миниатюрного рая доносился детский крик, и каждый раз я останавливался и прислушивался. Этот нежный, печальный крик означал, что игра в прятки завершилась, и те, кого не нашли, должны выйти из укромных мест – пора идти домой.

«Раз, два, три – нет игры!»

И я, который скрывался от многих, жаждавших моей крови, часто мечтал, чтобы такой нежный, мелодичный крик раздался и для меня, положив конец бесконечной игре в прятки: раз, два, три – нет игры!

Глава 7
Автобиография

Я, Говард У. Кэмпбелл-младший, родился 16 февраля 1912 года в Шенектади, штат Нью-Йорк. Мой отец, родом из Теннесси, сын баптистского священника, работал инженером в отделе технического обслуживания компании «Дженерал электрик». В обязанности отдела входила установка, обслуживание и ремонт тяжелого оборудования, поставляемого в разные части света. Мой отец, разъезжавший сначала только по территории Соединенных Штатов, редко бывал дома. Работа требовала от него таких многообразных технических знаний и умений, что он тратил на нее все свое время и воображение. Отец был создан для работы, а работа – для него.

В его руках я видел только одну книгу, не имевшую отношения к технике, – «Историю Первой мировой войны в иллюстрациях». В этой большой книге иллюстрации были размером фут на полтора. Похоже, отцу никогда не надоедало ее рассматривать, хотя на самой войне он не был.

Отец никогда не говорил мне, что значит для него эта книга, а я не спрашивал. Упомянул однажды, что книга не для детей, и я не должен в нее заглядывать. Но я, конечно, заглядывал – всякий раз, когда оставался дома один. Там были изображены люди, повисшие на колючей проволоке, изуродованные женщины, штабеля трупов – обычные приметы мировых войн.

Моя мать, урожденная Вирджиния Крокер, была дочерью фотографа-портретиста из Индианаполиса. Она была домохозяйкой и виолончелисткой-любительницей, играла в городском симфоническом оркестре и мечтала, чтобы я тоже стал музыкантом. Но виолончелист из меня не вышел, потому что мне, как и отцу, медведь на ухо наступил.

У меня не было ни братьев, ни сестер, а отец постоянно отсутствовал. Поэтому много лет я оставался единственным компаньоном матери. Она была красивая, талантливая, психически не совсем здоровая женщина. Думаю, значительную часть времени она была под хмельком. Помню, однажды мать наполнила блюдце смесью алкоголя и столовой соли. Блюдце поставила на кухонный стол, выключила свет и усадила меня напротив. Затем мать поднесла к смеси зажженную спичку. Вспыхнувшее натриевое пламя было почти желтым; при таком свете она выглядела трупом, как и я.

– Вот так, – сказала мать, – мы будем выглядеть после смерти.

Это странное действие произвело глубокое впечатление не только на меня, но и на нее. Мать испугалась собственной эксцентричности, и с той поры я перестал быть ее компаньоном. После этого случая она почти не разговаривала со мной – не сомневаюсь, ее отчуждение возникло из-за страха сделать или сказать что-нибудь еще более странное.

Все это произошло в Шенектади, тогда мне было около десяти лет.

В 1923 году, когда мне исполнилось одиннадцать, отца послали работать в Германию – в берлинское отделение «Дженерал электрик». С тех пор мое образование, друзья, основной язык – все стало немецким.

Со временем я стал писать на немецком языке пьесы, женился на немецкой актрисе Хельге Нот – старшей из двух дочерей Вернера Нота, начальника берлинской полиции. Мои родители уехали из Германии в 1939-м, когда началась война. Мы с женой остались.

До окончания в 1945 году войны я зарабатывал на жизнь как автор и диктор нацистских пропагандистских передач, вещая на англоязычные страны. Я был ведущим экспертом по Америке в Министерстве народного просвещения и пропаганды. После войны оказался в первых рядах военных преступников, главным образом потому, что мои преступления свершались до неприличия открыто.

12 апреля 1945 года близ Герсфельда меня задержал лейтенант Бернард Б. О’Хара из американской Третьей армии. Я был на мотоцикле, без оружия. Мне полагалась униформа – голубая с золотом, но я ее не носил. На мне была штатская одежда – синий шерстяной костюм и изъеденное молью пальто с меховым воротником.

Случилось так, что за два дня до этого Третья армия заняла Ордруф – первый нацистский лагерь смерти, который увидели американцы. Меня отвезли туда и заставили смотреть на все это – засыпанные известью ямы, виселицы, столбы для порки и на горы трупов с вспоротыми животами, в струпьях, с вылезшими из орбит глазами. Американцы хотели показать, к чему привела моя деятельность.

На виселицах Ордруфа можно было повесить одновременно шестерых. Сейчас там на каждой веревке болталось по охраннику. Ясно, что меня тоже собирались вздернуть. Я в этом не сомневался и с интересом смотрел, как спокойно висят на веревках шесть охранников. Они умерли быстро.

За этим занятием меня и сфотографировали. Позади стоял лейтенант О’Хара, тощий, как молодой волк, и полный ненависти, как гремучая змея.

Фотографию поместили на обложку журнала «Лайф», и она чуть не получила Пулитцеровскую премию.

Глава 8
Auf wiedersehen…

Меня не повесили.

Я совершил государственную измену, преступления против человечности и собственной совести, но остался жив. Вышел сухим из воды, потому что на протяжении всей войны был американским агентом. В моих радиопередачах содержалась закодированная информация из Германии. Кодом могли быть подчеркнутая манерность речи, паузы, фразовое выделение, покашливание и даже запинки в ключевых предложениях. Я никогда не видел тех, кто давал мне инструкции, указывая, в каких местах передачи использовать данные приемы. До сих пор я не знаю, какая информация проходила через меня. По простоте кодов предполагаю, что просто отвечал «да» или «нет» на вопросы, которые задавались настоящим агентам. Иногда, как, например, во время подготовки высадки в Нормандии, инструкции усложнялись, и тогда моя речь звучала, как у больного в последней стадии двухсторонней пневмонии.

В этом заключалась моя помощь союзникам. И именно она спасла мою шею от веревки.

Мне обеспечили прикрытие. Американским агентом меня так и не признали, но мое дело прикрыли. Освободили по причине не существующих документов о моем гражданстве и помогли скрыться.

В Нью-Йорк я вернулся под вымышленным именем, тогда и начал новую жизнь на чердаке с крысами и видом на тайный садик.

Обо мне забыли – и настолько, что я вернул себе прежнее имя, и никто не подозревал, что я тот самый Говард У. Кэмпбелл-младший.

Иногда я видел свое имя в газете или журнале – не отдельно, как имя некой важно персоны, а в длинном списке исчезнувших военных преступников. Ходили слухи, будто я скрываюсь в Иране, Аргентине, Ирландии… Говорили, что израильские агенты ищут меня повсюду.

И все же пока ни один агент не постучался в мою дверь. Никто не пришел за мной, хотя каждый мог прочитать на моем почтовом ящике: «Говард У. Кэмпбелл-младший».

Ближе всего к разоблачению я был под конец своего пребывания в чистилище Гринич-Виллидж, когда обратился к доктору еврею, жившему со мной в одном доме. У меня воспалился большой палец.

Доктора звали Абрахам Эпштейн. Он жил с матерью на втором этаже. Они недавно что въехали.

Я назвал свое имя, для доктора оно ничего не значило, но мать навострила уши. Эпштейн был молод, только что окончил медицинский институт. У матери, грузной, неповоротливой, морщинистой старухи, был печальный, настороженный взгляд.

– У вас известная фамилия, – сказала она. – Вы это наверняка знаете.

– Простите?

– Вы знаете кого-нибудь по имени Говард У. Кэмпбелл-младший? – спросила старуха.

– Думаю, где-нибудь такой найдется.

– Сколько вам лет?

Я ответил.

– Тогда вы должны помнить войну.

– Хватит о войне, – попросил ее сын ласково, но твердо. Он бинтовал мой палец.

– И вы никогда не слышали радиопередач Говарда У. Кэмпбелла-младшего из Берлина? – поинтересовалась она.

– Теперь вспомнил, – кивнул я. – Совсем забыл. Так давно это было. Сам я его не слышал, но помню, что он работал в «новостях». Подобные вещи быстро забываешь.

– Их надо забывать, – убежденно произнес доктор Эпштейн. – Они из того безумного времени, которое нужно забыть как можно скорее.

– Освенцим, – промолвила мать.

– Забудь про Освенцим!

– Вы знаете, что такое Освенцим? – спросила меня старуха.

– Да, – ответил я.

– Там я провела свои молодые годы, а мой сын – детство.

– Я никогда об этом не вспоминаю! – резко бросил доктор Эпштейн. – Так вот – через пару дней с вашим пальцем все будет в порядке. Держите его в тепле и не мочите. – Он подтолкнул меня к двери.

Я был уже на пороге, когда мать окликнула меня:

– Sprechen Sie Deutseh?

– Простите?

– Я спросила, говорите ли вы по-немецки?

– Нет, – покачал головой я. – Боюсь, что нет. Nein, – постарался как можно неувереннее произнести я. – Это ведь значит «нет», правда?

– Очень хорошо, – похвалила она.

– Auf wiedersehen, – сказал я. – Ведь так прощаются?

– До скорой встречи, – произнесла она.

– Ну, тогда – auf wiedersehen.

– Auf wiedersehen.

Глава 9
Появление моей волшебной крестной

Американцы завербовали меня в агенты в 1938-м, за три года до вступления Америки в войну. Это произошло одним весенним днем в берлинском парке Тиргартен. Тогда я уже месяц был женат на Хельге Нот. Мне исполнилось двадцать шесть лет. Я был преуспевающим драматургом и писал на немецком языке, который знал лучше других. Моя пьеса «Чаша» шла и в Берлине, и в Дрездене. Еще одна, «Снежная роза», готовилась к постановке в Берлине. Я только закончил третью «Семьдесят раз по семь». Все три пьесы были написаны в духе средневековых романов и от политики были так же далеки, как шоколадные эклеры.

Сидя в солнечный день в парке на скамейке, я обдумывал четвертую пьесу, которая понемногу обретала в моих мыслях форму. Пришло и название «Das Reich der Zwei» – «Государство двоих».

Эта пьеса будет о нашей любви с женой. В ней двое любящих друг друга людей спасаются в этом безумном мире, оставаясь верными государству, состоящему только из них, – государству двоих.

На скамейку напротив сел средних лет американец. Вид у него был глуповатый, как у заядлого болтуна. Он развязал шнурки на ботинках, чтобы дать отдых ногам, и стал читать чикагскую «Санди трибюн» месячной давности. Три статных офицера СС прошли по дорожке между нами. Когда они удалились, мужчина отложил газету и заговорил со мной на английском с чикагским выговором.

– Красивые ребята, – произнес он.

– Не спорю, – согласился я.

– Вы говорите по-английски?

– Да, – ответил я.

– Слава Богу, хоть кто-то здесь знает английский. Я с ног сбился, пытаясь найти человека, с кем можно поговорить.

– Даже так?

– Что вы думаете обо всем этом, – начал он, – или здесь не разрешается задавать подобных вопросов?

– О чем именно?

– О том, что происходит в Германии. О Гитлере, евреях и прочем.

– Такие вещи от меня не зависят, и я предпочитаю не думать о них.

Он кивнул:

– Не ваша нужда, так?

– Простите? – не понял я.

– Я хотел сказать – не ваше дело.

– Да, – подтвердил я.

– Вы меня не поняли, когда я сказал «нужда» вместо «дела»?

– Это, наверно, сленг?

– В Америке так говорят. Не возражаете, если я к вам подсяду? Тогда не придется кричать.

– Как вам угодно.

– Как вам угодно, – повторил он, пересаживаясь ко мне. – Так может сказать англичанин.

– Я американец.

Он удивленно поднял брови:

– Неужели? Я пытался определить вашу национальность, но не сумел.

– Благодарю вас.

– Вы считаете это комплиментом? Поэтому сказали «благодарю вас»?

– Не комплиментом, но и не оскорблением, – объяснил я. – Национальность меня не интересует, как, возможно, должна была бы интересовать.

Мой ответ, казалось, озадачил его.

– Простите, а кто вы по профессии?

– Писатель, – ответил я.

– Вот как? Какое совпадение. Я как раз сидел здесь и сожалел, что не умею сочинять: у меня в голове крутится интересная шпионская история.

– Любопытно.

– Могу подарить ее вам. Мне все равно не написать.

– У меня сейчас достаточно сюжетов – с ними бы справиться.

– А вдруг наступит момент, когда колодец иссякнет, и тогда вы сможете использовать мою историю? Итак, молодой американец живет в Германии, и живет так долго, что практически сам стал немцем. Он пишет пьесы на немецком языке, женат на красивой немецкой актрисе и знако́м со многими высокопоставленными нацистами, которые обожают вращаться в театральных кругах. – И американец на одном дыхании протараторил имена крупных нацистов и нацистов рангом ниже – всех тех, кого мы с Хельгой хорошо знали.

Нельзя сказать, что мы с Хельгой обожали нацистов, но и ненависти к ним не испытывали. Они составляли большую и наиболее восторженную часть нашей публики и играли важную роль в обществе, в котором мы жили.

Они были людьми.

Только со временем я стал понимать, какой страшный они оставили след.

Честно говоря, мне и сейчас трудно так думать. Я слишком хорошо знал их с другой стороны и в свое время старался завоевать доверие и аплодисменты этих людей.

Очень старался.

Аминь.

Очень старался.

– Кто вы? – спросил я человека из парка.

– Позвольте, я сначала доскажу свою историю, – произнес он. – Так вот, молодой человек знает, что надвигается война, и догадывается, что Америка будет на одной стороне, а Германия – на другой. И этот американец, который до сих пор был просто на дружеской ноге с нацистами, решает сам прикинуться нацистом и, оставшись на время войны в Германии, становится незаменимым американским шпионом.

– Так вы знаете, кто я?

– Конечно, – ответил мой собеседник. Достав бумажник, он показал мне удостоверение американского Военного ведомства на имя майора Фрэнка Виртанена, без указания подразделения. – А вот кто я. И я предлагаю вам стать американским агентом разведки, мистер Кэмпбелл.

– О, боже! – воскликнул я. В моем голосе прозвучали злость и обреченность. Я весь как-то сник. Но потом выпрямился и заявил: – Это просто нелепо. Нет, черт возьми, нет!

– Что ж, я не слишком расстроен, – сказал он. – Ведь окончательный ответ вы дадите не сегодня.

– Если вы воображаете, будто я, вернувшись домой, сразу начну обдумывать ваше предложение, то заблуждаетесь, – промолвил я. – Дома меня ждет вкусный обед в обществе красавицы жены, мы будем слушать музыку, заниматься любовью, а потом я крепко засну. Я не солдат, не политик, а художник. Если начнется война, я не приму в ней участие, а буду продолжать заниматься своим мирным ремеслом.

Майор покачал головой:

– Я желаю вам, мистер Кэмпбелл, всего самого хорошего, но эта война никого не оставит в покое. Жаль вас расстраивать, но чем хуже пойдут дела у нацистов, тем меньше у вас шансов крепко спать по ночам.

– Посмотрим, – усмехнулся я.

– Да. Вот почему я сказал, что ваш ответ не окончательный. До него надо дорасти. И если вы скажете «да», что вам придется действовать самостоятельно и добиться высокого положения у нацистов.

– Занимательно.

– Да, – кивнул майор. – Вы будете настоящим героем, в сто раз более смелым, чем обычный человек.

Сухопарый, с хорошей военной выправкой генерал вермахта и тучный штатский с портфелем прошли мимо, говоря о чем-то со сдержанным волнением.

– Добрый день, – дружелюбно приветствовал их майор Виртанен.

Они лишь усмехнулись и даже не обернулись.

– С началом войны вы добровольно подписываетесь на то, что с вами все может случиться. Даже если вас не раскроют во время войны, готовьтесь к тому, что ваша репутация погибнет, и вам не для чего будет жить, – продолжил майор.

– Звучит заманчиво, – заметил я.

– Думаю, для вас это может быть заманчивым. Я видел вашу пьесу и читал другую, которую скоро поставят.

– Что вы из них узнали?

Майор улыбнулся:

– Вас восхищают чистые сердца и настоящие герои. Любите добро и ненавидите зло. И еще – верите в романтику.

Он не назвал основную причину, которая могла подвигнуть меня заняться шпионажем. Я любил играть на публику. А в качестве шпиона, как я понял, у меня будут неограниченные возможности актерствовать. Одурачу всех, блестяще прикидываясь нацистом, и в Германии и за ее пределами.

И я действительно всех одурачил. Стал вести себя как верный помощник Гитлера, и никто не знал, кто я на самом деле, так глубоко я прятал свои чувства.

Могу я доказать, что был американским агентом? Мое главное вещественное доказательство – невредимая, лилейно-белая шея, и это одно доказательство, какое у меня есть. Я приглашаю всех – тех, кто считает меня виновным, или, напротив, невиновным в преступлениях против человечности, обследовать ее.

Правительство Соединенных Штатов не подтверждает, но и не отрицает того, что я являлся американским агентом. Хорошо, что хоть не отрицает.

Но оно сразу отнимает у меня последнюю надежду, утверждая, будто Фрэнк Виртанен никогда не служил в Военном ведомстве. Никто не верит в его существование, кроме меня. Так что с этого момента я стану называть его Моей Волшебной Крестной.

Среди многих вещей, поведанных мне Волшебной Крестной, были пароль и ответ, по каким я должен был узнать, в случае начала войны, своих связных.

Пароль: «Новый друг – хорош!»

Ответ: «Но старого держись!»

Мой здешний адвокат – Элвин Добрович, опытный защитник. В отличие от меня он вырос в Америке и рассказал, что пароль и ответ взяты из песни, которую поют идеалистически настроенные американские девушки из «Брауниз»[10]10
  Организация, подобная скаутской; основана в 1914 году.


[Закрыть]. Он процитировал из нее куплет:

 
Новый друг – хорош!
Но старого держись!
С ним не пропадешь,
Он – на всю жизнь!