Текст книги "Утопия 14 (Механическое пианино)"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– И по поводу каждого пропуска обращаются к вам?

– Обычно этим занимается Катарина, – сказал Пол. – В этом и состоит большая часть ее работы.

– Если считать по доллару на каждого человека, это составляет две тысячи семьсот долларов в год, – укоризненно сказал Бад. Он указал на Катарину. – Если существуют такие железные правила, то почему бы не предоставить машине решать этот вопрос? Полиция ведь не думает, здесь это просто рефлекс. Можно даже сделать приспособление, допускающее исключение для Финнерти, и это все равно обойдется не больше чем в сотню долларов.

– Но существуют ведь и особые решения, которые мне приходится принимать, – попыталась защищаться Катарина. – Я говорю, что, бывает, сталкиваешься с массой вопросов, которые нельзя решать общим порядком, согласно заведенной рутине, – намного больше, чем в состоянии решить машина.

Но Бад ее не слушал. Он раздвинул руки, показывая размеры машины, которая уже зародилась в его воображении.

– Любой из посетителей является либо ничего не значащим типом, либо другом, либо чиновником, либо небольшим начальством, либо крупным начальством. Охранник нажимает одну из пяти кнопок в верхнем ряду ящичка. Понятно? Посетитель либо пришел посмотреть, либо нанести личный визит, либо с инспекционной целью или просто по делу. Охранник нажимает одну из четырех кнопок в этом ряду. У машины есть две лампочки: красная – запрещающая и зеленая – разрешающая проход. И какие бы там ни были правила – трах! – и загорающаяся лампочка говорит охраннику, что нужно делать.

– А еще мы могли бы вывесить у охранника на стенке правила, – сказал Пол.

Это Бада озадачило.

– Да, – медленно проговорил он, – вы могли бы сделать и это. – Было совершенно очевидно, что в его представлении только уж очень серый человек мог додуматься до такого решения.

– Вы меня с ума сведете, – дрожащим голосом проговорила Катарина. – Вы не имеете права рассуждать здесь о том, что любая машина может делать то, что делаю я.

– Ну, что ты, милая, я ведь вовсе не говорю именно о тебе.

Она расплакалась, и Пол тихонько шмыгнул в свой кабинет, затворив за собой дверь.

– Ваша жена у телефона, – сказала Катарина по интеркому.

– Хорошо. Да, Анита?

– Есть что-нибудь новое от Кронера?

– Нет. Я дам тебе знать, если что-нибудь услышу.

– Надеюсь, что он остался доволен вчерашним вечером.

– Доволен или твердо верит в то, что доволен.

– Финнерти там?

– Он где-то на заводе.

– Посмотрел бы ты на ванную комнату!

– Я видел, как это делалось.

– Он закуривал четыре сигареты и забывал о каждой из них. Одна на аптечке, одна на подоконнике, одна на умывальнике и одна на полочке для зубных щеток. Я не могла завтракать… Ему пора уезжать.

– Я скажу ему.

– Что ты собираешься сказать Кронеру?

– Еще и сам не знаю. Я не знаю, что он сам мне скажет.

– Представь себе, что я Кроне? и тебе говорю эдак мимоходом: «Знаешь, Пол, место в Питсбурге все еще свободно». Что ты говоришь тогда?

Эта игра никогда не надоедала ей, а Полу для этой игры приходилось собирать в кулак все свое терпение. Она всегда ставила себя на место какого-нибудь важного и влиятельного человека и заставляла Пола разыгрывать с ней диалоги. Затем его ответы критически оценивались анализировались, редактировались и отшлифовывались. Настоящие диалоги никогда ни капельки не были похожи на ее фантазии, которые только доказывали, насколько примитивное у нее представление о влиятельных людях или о том, как вершатся дела.

– Ну, давай, – поторопила она.

– Питсбург, да? – сказал Пол. – О, это чудесно. О!

– Нет, Пол, я говорю серьезно, – строго сказала она. – Что ты скажешь?

– Дорогая, я сейчас занят.

– Хорошо, ты это хорошенько продумай и позвони мне. Знаешь, что ты должен сказать, по-моему?

– Я еще позвоню тебе.

– Хорошо. До свидания. Я люблю тебя.

– Я люблю тебя, Анита. До свидания.

– Доктор Шеферд у телефона, – сказала Катарина.

Пол опять снял все еще теплую трубку.

– В чем дело, Шеф?

– Недозволенное лицо в здании 571. Пришлите сюда охрану.

– Это Финнерти.

– Недозволенное лицо, – упрямо повторил Шеферд.

– Ну, хорошо. Это недозволенный Финнерти?

– Да, но это не относится к делу. Совершенно безразлично, какая у него фамилия. Он шныряет здесь без сопровождающего, а вы знаете, как к таким вещам относится Кронер.

– Это по моему разрешению. Я знаю, что он там находится.

– Вы этим ставите меня в неудобное положение.

– Я вас не понимаю.

– Я говорю, что за эти здания отвечаю я, а теперь вы предлагаете мне игнорировать совершенно недвусмысленный приказ Кронера. А когда дойдет до дела, все шишки на меня будут валиться?

– Да плюньте вы на это. Все в порядке. Ответственность я беру на себя.

– Другими словами, вы приказываете мне разрешить Финнерти ходить без эскорта?

– Да, именно так. Я приказываю вам.

– Тогда все в порядке, я просто хотел убедиться, правильно ли я понял. Беррингер тоже никак не хотел верить, поэтому я и дал ему параллельную трубку.

– Беррингер? – спросил Пол.

– Да! – сказал Беррингер.

– Держите это про себя.

– Вы начальство, – тупо сказал Беррингер.

– Значит, теперь все в порядке, Шеферд? – сказал Пол.

– Пожалуй. Следует ли понимать, что вы также разрешили ему делать чертежи?

– Чертежи?

– Наброски.

Тут Пол понял, что его решение завело его на опасный путь, однако решил, что теперь уже поздно пытаться исправлять положение.

– Пусть делает все, что ему угодно. У него могут появиться полезные идеи. Итак, все в порядке?

– Ваше право, – сказал Шеферд. – Не так ли, Беррингер?

– Конечно, его право, – сказал Беррингер.

– Да, это мое право, – сказал Пол и положил трубку. В соседней комнате Бад Колхаун все еще пытался ублажить Катарину. Голос у него стал подлизывающимся и проникновенным. До Пола донеслись отдельные фразы их разговора.

– Если уж на то пошло, – говорил Бад, – не такая уж большая задача даже его заменить приспособлением.

И Пол прекрасно понял, куда направлен указательный палец Бада.

IX

По-видимому, Финнерти нашел для себя много интересного на Заводах Айлиум. Он долго не показывался в кабинете Пола. А когда он все-таки явился, Катарина вскрикнула от неожиданности. Он прошел через две запертые двери, открыв их ключами, которые он, вероятно, так и не сдал много лет назад, уезжая с завода в Вашингтон.

Дверь кабинета Пола была приоткрыта, и он услышал их разговор.

– Не тянитесь за пушкой, леди. Моя фамилия Финнерти.

У Катарины и в самом деле валялся где-то в письменном столе пистолет, правда, патронов к нему не было. То, что секретари должны быть вооружены, предписывалось старой инструкцией, тоже сохранившейся от прежних времен; это было одно из тех правил, которые Кронер считал уместным закреплять в приказах.

– Вы не имеете права на эти ключи, – холодно сказала Катарина.

– Вы что, плакали? – сказал Финнерти.

– Я узнаю, может ли доктор Протеус принять вас.

– О чем же здесь плакать? Поглядите – красные лампочки не горят, зуммера не гудят – значит, все в мире обстоит благополучно.

– Катарина, пропустите его ко мне! – крикнул Пол.

Финнерти вошел и присел на краешек стола.

– Что случилось с мисс Политикой в той комнате?

– Разбитая помолвка. Ты что собираешься делать?

– Я думаю, что нам следовало бы пропустить по паре рюмок, если только ты склонен выслушивать мои излияния.

– Хорошо. Только я позвоню Аните и скажу ей, что мы запоздаем к ужину.

Катарина вызвала Аниту к телефону, и Пол сказал жене, что они собираются делать.

– Ты уже подумал, что скажешь Кронеру, если он скажет тебе, что место в Питсбурге все еще свободно?

– Нет, у меня был сумасшедший день.

– Так вот, я все время думала об этом…

– Анита, мне нужно идти.

– Хорошо. Я люблю тебя.

– Я люблю тебя, Анита. До свидания. – Он посмотрел на Финнерти. – Все в, порядке. Пошли.

Он чувствовал себя заговорщиком, и это немного подымало настроение. Пребывание с Финнерти обычно оказывало на него такое действие. На Финнерти всегда был налет таинственности, налет причастности к мирам, о существовании которых никто и не подозревает, – человек загадочных исчезновений и столь же загадочных друзей. На самом деле Финнерти допускал Пола к очень немногому из того, что могло считаться необычным, он только давал ему видимость участия в своих загадочных делах, если таковые и были на самом деле. Но и видимости этой было вполне достаточно. Это заполняло пробел в жизни Лола, и он с удовольствием отправлялся выпить с этим странным человеком.

– Я смогу где-нибудь найти вас? – спросила Катарина.

– Нет, боюсь, что нет, – сказал Пол. Он собирался отправиться в Кантри-Клуб, где его очень легко было поймать. Но чисто импульсивно он поддерживал аромат таинственности.

Финнерти приехал сюда в лимузине Пола. Лимузин они оставили у завода и уселись в старую машину Пола.

– Через мост, – сказал Финнерти.

– Я полагал, что мы едем в клуб.

– Ведь сегодня четверг, если я не ошибаюсь. Гражданские власти все еще собираются на свои торжественные обеды по четвергам?

«Гражданскими властями» называли профессиональных администраторов, которые управляли городом. Они жили на том же берегу реки, что управляющие и инженеры Заводов Айлиум, но контакт между этими двумя группами был чисто внешним, и по традиции они относились друг к другу с подозрением. Раскол этот, как и многие иные вещи, начался еще во время войны, когда экономика в погоне за эффективностью стала монолитной. Тогда-то и встал вопрос, кому следует возглавить ее – бюрократическому аппарату, деловым людям и промышленникам или военным? Бизнес и бюрократия объединились На время, достаточное для того, чтобы оттеснить военных, а затем так и продолжали работать рядом, относясь друг к другу с подозрением и понося друг друга, но, подобно Кронеру и Бэйеру, будучи не в силах тянуть весь воз без взаимной поддержки.

– В Айлиуме не бывает особых изменений, – сказал Пол. – Гражданские власти, конечно, будут там. Но если мы пораньше приедем туда, то сможем занять кабинку в баре.

– Я бы с большим удовольствием занял койку в лепрозории.

– Ладно, тогда отправимся через мост. Только давай я надену что-нибудь более подходящее. – Пол остановил машину перед самым въездом на мост и сменил свой пиджак на куртку, взятую из багажника.

– А я все гадал, переодеваешься ты или нет. Это, кажется, та самая куртка, правда?

– Привычка.

– А что бы сказал по этому поводу психиатр?

– Он бы сказал, что это бунт против отца, который никогда нигде не появлялся без цилиндра и двубортного сюртука.

– Полагаешь, он был прохвостом?

– Откуда мне знать, каким был мой отец? Издатель «Кто есть кто» знает об этом тоже не больше моего. Отец ведь почти никогда не бывал дома.

Теперь они уже ехали по Усадьбе. Вспомнив что-то, Пол вдруг щелкнул пальцами и свернул на боковую улицу.

– Мне на минутку нужно остановиться подле управления полиции. Подождешь?

– А в чем дело?

– Да почти выскочило из головы. Кто-то спер мой пистолет из отделения для перчаток, но, может, он и выпал, я и сам не знаю.

– Езжай дальше.

– Да ведь это только на минутку.

– Я его взял.

– Ты? Зачем?

– Мне пришла в голову мысль: а не застрелиться ли мне, – Финнерти сказал это самым обычным тоном. – Я даже сунул дуло в рот и подержал его там со взведенным курком минут десять.

– А где он сейчас?

– Где-то на дне Ирокеза. – Финнерти облизал губы. – Весь обед я чувствовал привкус металла и смазки во рту. Сверни налево.

Пол уже приучился спокойно выслушивать рассказы Финнерти о таких мрачных моментах. Когда он бывал в обществе Финнерти, ему нравилось делать вид, что он разделяет его фантастические – то светлые, то мрачные – мысли так, словно он тоже был недоволен своей относительно спокойной жизнью. Финнерти часто и очень просто говорил о самоубийстве; но, по-видимому, он это делал только потому, что ему было приятно распространяться на эту тему. Если бы ему действительно хотелось убить себя, он был бы давно мертв.

– Ты думаешь, я сумасшедший? – сказал Финнерти.

Очевидно, ему хотелось более горячего проявления чувств со стороны Пола.

– Приступ у тебя еще и сейчас не прошел. Полагаю, в этом все дело.

– Едва ли, едва ли.

– Психиатр мог бы тебе помочь. Тут есть один очень хороший в Олбани.

Финнерти отрицательно покачал головой.

– Он опять поместит меня в центр, а я хочу оставаться как можно ближе к грани, но не переваливая за нее. Там, на грани, можно разглядеть многие вещи, которых не рассмотришь из центра. – Он покачал головой. – Это большие и немыслимые вещи – люди, находящиеся у грани, видят их первыми. – Он положил руку на плечо Полу, и Полу пришлось побороть в себе желание оказаться за тридевять земель отсюда.

– А вот как раз то, что нам нужно, – сказал Финнерти. – Поставь машину здесь.

Они объехали вокруг нескольких кварталов и сейчас вернулись обратно почти к самому въезду на мост, к тому же салуну, в который Пол заходил за виски. У Пола с этим местом были связаны неприятные воспоминания, и он предпочел бы поехать в какое—нибудь другое место, но Финнерти уже вышел из машины и направился к салуну.

С облегчением Пол увидел, что улица и салун почти пусты, значит, вполне возможно, что он не встретит здесь никого из тех, кто наблюдал вчерашнюю сцену. Брандспойт не работал, но издалека, со стороны парка Эдисона, доносилась музыка – по-видимому, все сейчас перекочевали туда.

– Эй, у вас разбита передняя фара, – сказал какой-то человек, выглядывая из дверей салуна.

Пол быстро прошел мимо него, даже хорошенько и разглядев, кто это.

– Спасибо.

Только догнав Финнерти во влажном полумраке салуна, он оглянулся и еще раз посмотрел на этого человека, на его куцую широкую спину. Шея у человека была толстая и красная, а над ушами поблескивали дужки стальной оправы очков. Пол понял, что это тот самый человек который сидел рядом с Гертцем – человек, сыну которого только что исполнилось восемнадцать лет. Пол вспомнил что, поддавшись минутной слабости, он пообещал поговорить о его сыне с Мэтисоном, заместителем директора по личному составу. Но, может быть, он так и не узнал Пола. Пол прошмыгнул вслед за Финнерти в кабинку в самом темном углу зала.

Человек обернулся с улыбкой, глаза его полностью терялись за туманными толстыми линзами очков.

– А, добро пожаловать, доктор Протеус. Не часто случается оказать услугу человеку с вашим положением.

Пол сделал вид, что не расслышал его, и обратил все свое внимание на Финнерти, который все вертел и вертел ложкой в сахарнице. Кучка белых крупинок просыпалась, и Финнерти с отсутствующим видом чертил на них кончиком пальца математический знак бесконечности.

– Знаешь, забавно – я ждал от этой встречи с тобой, по– видимому, того, чего ждут от долгожданных встреч, Я думал, что свидание с тобой каким-то образом утрясет все проблемы и даст моим мыслям какое-то одно направление, – сказал Финнерти. Он так говорил о своих немногочисленных духовных привязанностях, что Полу становилось неловко. Описывая свои чувства, он пользовался такими словами, какими Пол никогда не решился бы воспользоваться, говоря о своем друге: «любовь», «чувство» – все те слова, которыми пользуются обычно юные и неопытные влюбленные. Но здесь не было и налета гомосексуализма – это было архаическое выражение дружбы в устах недисциплинированного человека в столетии, когда большинство мужчин смертельно боятся, чтобы их хотя бы на секунду не заподозрили в женственности.

– Мне кажется, я тоже ждал от этого какого-то второго рождения, что ли, – сказал Пол.

– И ты очень скоро убедился, что старые друзья всего только старые друзья, и ничего больше – они не умнее остальных и на большее не способны. Ну, черт с ним, со всем этим, тем не менее я все-таки чертовски рад опять встретиться с тобой.

– Кабинки обслуживаются с восьми! – крикнул им бармен.

– Я принесу, – сказал Финнерти. – Что тебе?

– Бурбон с водой. Сделай послабее. Анита нас ждет через час.

Финнерти вернулся с двумя высокими стаканами.

– А воду в него добавили? – сказал Пол.

– В них и так достаточно воды, – Финнерти ладонью смахнул со стола сахар. – Все дело в одиночестве, – добавил он, как бы вновь начиная прерванный разговор. – Все дело в одиночестве и неспособности принадлежать к какому-нибудь кругу. Я здесь в прежние времена просто с ума сходил от одиночества и думал, что, может, в Вашингтоне будет лучше, что я найду там множество людей, которыми я когда-то-восхищался и к которым меня тянуло. Пол, Вашингтон оказался хуже Айлиума раз в десять. Глупые, самовлюбленные, невежественные, лишенные воображения и чувства юмора люди. А женщины, Пол, – серенькие жены, паразитирующие на славе и могуществе своих мужей.

– Послушай-ка, Эд, – сказал, улыбаясь, Пол, – ведь они же все– таки милые люди.

– А кто не милый? Разве что я. Меня бесит их чувство превосходства, их проклятая иерархия, которая определяет качество людей при помощи машин. Наверх всплывают очень серые люди.

– А вот еще идут! – выкрикнул человек в очках с толстыми стеклами, выглядывая за дверь. Издалека приближались топот марширующих ног и басовое гудение барабана. Шум все нарастал, послышался свисток, и медные трубы оркестра грохнули какую-то мелодию.

Пол и Финнерти устремились к двери.

– Кто это? – стараясь перекричать грохот оркестра, спросил Финнерти у человека в толстых очках.

Тот улыбнулся.

– Секрет. Вряд ли они хотят, чтобы кто-либо знал это.

Во главе процессии, – окруженный четырьмя трубачами, одетыми в восточные одежды, шел напыщенный серьезный старик, торжественно несущий на вытянутых руках слоновый клык, исписанный загадочными символами. Над ним вздымалось невероятных размеров квадратное знамя в руках у ярмарочного гиганта, окруженного дюжиной арабов в разноцветном тряпье. Знамя это с четырьмя зелеными совами, казалось, должно было все объяснить. Оно было исписано четырьмя строчками давно забытых, а возможно, и только что изобретенных письмен. За знаменем шагал оркестр, наигрывающий арабскую мелодию. Были также и вымпелы с изображением совы, прицепленные к трубам, а надпись на тот. случай, если ее кто не заметит на знамени, повторялась еще на огромном барабане футов двенадцати в диаметре, который везли на тележке.

– Ура, – тихо произнес человек в очках с толстыми стеклами.

– А почему вы приветствуете их? – спросил Финнерти.

– А вам не кажется, что кто-то обязан это сделать? Особенно в отношении Люка Люббока. Это тот, что идет с клыком.

– Чудесное занятие, – сказал Финнерти. – А что он собой представляет?

– Секрет. Если он скажет, это перестанет быть секретом.

– Он выглядит очень важным.

– Но клык все-таки важнее.

Парадная процессия завернула за угол, послышались свистки, и музыка умолкла. Потом в конце улицы опять раздался свист, и все началось сызнова, когда группа одетых в шотландские юбочки волынщиков показалась вдали.

– В парке проводится соревнование участников парадов, – сказал человек в очках с толстыми стеклами. – Вот так они и будут маршировать здесь часами. Давайте вернемся в салун и выпьем.

– За наш счет? – спросил Финнерти.

– А за чей же еще?

– Погодите, – сказал Пол, – это должно быть интересным.

Какой-то автомобиль только что появился со стороны северного берега реки, и его водитель раздраженно сигналил марширующим, которые загораживали ему дорогу. Сирена автомобиля и волынки вопили друг на дружку, пока последние шеренги марширующих не свернули на боковую улицу. Пол слишком поздно узнал сидящего за рулем человека и не успел спрятаться. Шеферд удивленно и с некоторым осуждением уставился на него, помахал неопределенно рукой и проехал. Из заднего окна выглядывали маленькие глазки Фреда Беррингера.

Пол решил не придавать никакого значения этому инциденту. Он уселся в кабинке с плотным коротышкой, а Финнерти отправился за новой порцией спиртного.

– Как ваш сын? спросил Пол.

– Сын, доктор, ах да, конечно, мой сын. Вы говорили, что собираетесь поговорить с Мэтисоном относительно него, не так ли? Так что же сказал старина Мэтисон?

– Я его еще не видел. Как-то случай не подвернулся.

Человек покачал головой.

– Мэтисон, Мэтисон, под этой холодной внешностью скрывается ледяное сердце. Да, теперь уже нет необходимости разговаривать с ним. С моим мальчиком все утряслось.

– В самом деле? Очень рад слышать.

– Да, он повесился утром на кухне.

– Господи!

– Да, я передал ему все, что вы мне сказали вчера, и это было настолько безнадежно, что он сдался. Это ведь лучший выход. Нас. здесь слишком много. Выпьем! Вы проливаете свое виски!

– Что здесь происходит? – спросил Финнерти.

– Да я рассказывал доктору, что мой сын не видел причин оставаться в живых и сдался сегодня утром – на шнуре от утюга.

Пол закрыл глаза.

– Боже мой, какой ужас!

Человек посмотрел на Пола со смесью замешательства и раздражения.

– Вот тебе и раз, и какого только черта я делаю это? Выпейте, доктор, и возьмите себя в руки. У меня нет сына и вообще никогда не было. – Он потряс руку Пола. – Вы слышите меня? Это я так просто.

– Тогда почему бы мне не расколоть вашу дурацкую башку? – сказал Пол, приподымаясь с места.

– Потому что ты уже засел здесь как клин, – сказал Финнерти, толкая его обратно на место. Он придвинул к ним стаканы.

– Простите, – сказал человек в очках Полу. – Мне просто хотелось поглядеть, как работают мозги у сверхчеловеков. Каков показатель вашего интеллекта, доктор?

– Это есть в списках. Почему бы вам не сходить и не поглядеть?

Да, это действительно было в списках. Показатель интеллекта каждого, измеренный Национальными Стандартными Всеобщими Классификационными Испытаниями, – вывешивался публично в Айлиуме – в полицейском участке.

– Ну что ж, продолжайте, – кисло сказал Пол, – поэкспериментируйте надо мной еще немного. Мне это, страшно нравится,

– Вы выбрали неудачное подопытное животное, если вы собираетесь узнать, что представляют собой те, что по ту сторону реки, – сказал Финнерти. – Это странный парень.

– Вы ведь тоже инженер?

– Был, пока не ушел.

Человек изумился.

– А знаете, это ведь проливает свет на многое, если только вы меня не разыгрываете. Значит, имеются и недовольные, так?

– Пока мы знаем двух, – сказал Финнерти.

– А знаете ли, я в некотором роде предпочел бы не встречать вас. Намного спокойнее думать об оппозиции как о простой одноликой и абсолютно неправой массе. А теперь мне придется засорять свое мышление исключениями.

– А к кому же вы сами себя причисляете? – спросил Пол. – Надгосударственный Сократ, что ли?

– Фамилия – Лэшер, преподобный Джеймс Дж. Лэшер, Р-127 и ОН-55. Священник из Корпуса Реконструкций и Ремонта.

– Первый номер – номер протестантского проповедника. А что означает второй, этот «ОН»? – спросил Финнерти.

– Общественные Науки, – сказал Лэшер. – Цифра 55 обозначает магистр антропологии.

– А что делать антропологу в наши дни? – спросил Пол.

– То же самое, что делает и сверхкомплектный проповедник, – он становится общественным деятелем, скучным человеком или чудаком, а возможно, и бюрократом. – Лэшер переводил взгляд с Пола на Финнерти и обратно. – Вас я знаю, вы доктор Протеус. А вы?

– Финнерти. Эдвард Френсис Финнерти, некогда ИСИ-002.

– Это ведь редчайший номер – через два нуля! – сказал Лэшер. – Мне случалось быть знакомым с несколькими людьми с одним нулем, но с двумя я не видел ни разу. Думаю, что это самая высокая квалификация, с которой мне когда-либо приходилось обмениваться Дружескими словами. Если бы сам папа римский открыл лавочку в этой стране, то он был бы только на один пункт выше – в серии Р, естественно. У него был бы Р-001. Мне где-то говорили, что номер этот сохраняют за ним, несмотря на возражения предводителей епископальной церкви, которые сами хотят получить Р-001 для себя. Тонкое это дело…

– Они могли дать ему отрицательное число, – сказал Пол.

– Тогда и епископы потребовали бы того же. Мой стакан пуст.

– А что это вы толковали относительно оппозиции, имея в виду людей по ту сторону реки? – сказал Пол. – Вы считаете, что они работают на руку дьяволу, так?

– Нет, это вы уж слишком загнули. Я сказал бы, что вы показали, какую узкую сферу вы оставляете духовным лицам для их деятельности, большинству из них во всяком случае. Когда до войны я беседовал со своей паствой, я обычно наставлял их, что, мол, их духовная жизнь перед лицом бога – главное, а что их роль в экономике ничтожна по сравнению с этим. А теперь вы точно определили их роль в экономике и на рынке. Вот они и обнаружили

– по крайней мере большинство из них, – что все оставленное им в удел чуть выше нуля. Во всяком случае, менее чем недостаточно. Мой стакан пуст.

Лэшер вздохнул.

– Так чего же вы ожидаете? – продолжал он. – Поколениями их приучали обожествлять соревнование и рынок, производительность и экономическую ценность и завидовать своим товарищам, а тут – трах! – и все это выдернуто у них из-под ног. Они больше не участники, они больше не могут быть полезны. Вся их культура провалилась в тартарары. Мой стакан пуст.

– Я его как раз наполнил, – сказал Финнерти.

– О, верно, вы уже успели. – Лэшер задумчиво потягивал виски. – Эти сорванные со своих мест люди нуждаются в чем-то, чего церковь не может им дать, или же они просто не могут принять того, что им предлагает церковь. Церковь говорит, что этого достаточно, то же утверждает Библия. А люди говорят, что им этого явно недостаточно, и я подозреваю, что они правы.

– Если им нравилась старая система, то почему же они так жаловались на свою работу, когда она у них была? – спросил Пол.

– О, наконец-то мы дошли до этого – это началось уже давно, а не сразу же после войны. Возможно, все дело. не в том, что у людей отняли работу, а в том, что их лишили чувства причастности к чему-то, значимости. Зайдите как-нибудь в библиотеку и просмотрите газеты я журналы за период второй мировой войны. Даже тогда велось уже много разговоров о том, что войну выиграли люди, сведущие в области производства – сведущие, а не народ, не средние люди, которые стояли за станками И самое страшное было то, что во всем этом была изрядная толика правды. Даже тогда половина народа, или даже больше, не очень разбиралась в машинах, на которых им приходилось работать, или в том, какую продукцию они выпускают. Они принимали участие в экономическом процессе, этого никто не отрицает, но не так, чтобы это могло давать удовлетворение их собственному «я». А потом пошла еще и вся эта рождественская реклама.

– Вы это о чем? – спросил Пол.

– Да, знаете, все эти рекламные статейки относительно американской системы с подчеркиванием роли инженеров и управляющих, которые сделали Америку великой страной. Когда, бывало, прочитаешь такую муру, тебе начинает казаться, что управляющий и инженеры сотворили в Америке все: леса, реки, залежи минералов, горы, нефть – все это их работа.

– Странная штука, – продолжал Лэшер, – этот дух крестоносцев в управляющих и инженерах, эта идея, что конструирование, производство, распределение являются чуть ли не священной войной

– вся эта сказка была сварганена людьми, работавшими в .отделах информации и рекламных бюро. Их нанимали управляющие и инженеры для того, чтобы популяризировать крупный бизнес в те старые дни, когда популярности ему явно ве хватало. А теперь инженеры и управляющие уже чистосердечно уверовали во все высокие слова, сказанные людьми, нанятыми их предшественниками. – Вчерашняя выдумка становится сегодня религиозным об. рядом.

– Ну хорошо, – сказал Пол, – но вам все же придется признать, что во время войны они совершили и массу великолепных дел.

– Конечно! – согласился Лэшер. – То, что они делали для военной промышленности, действительно в какой-то степени походило на подвижничество крестовых походов; но, – и тут он пожал плечами, – точно так вели себя и все остальные в военной промышленности. Даже я.

– Вы отводите инженерам и управляющим мрачную роль, – сказал Пол. – А что вы скажете относительно ученых? Мне кажется, что…

– Наш разговор их не касается, – нетерпеливо прервал его Лэшер. – Они просто добавляют знаний. Беда не в знаниях, а в том, для чего их используют.

Финнерти восхищенно покивал головой.

– Итак, какой же ответ можно дать сейчас на все это?

– Это страшный вопрос, – сказал Лэшер, – и он-то является главной причиной моего пьянства. Кстати, это мой последний стакан; я не люблю быть пьяным. Я пью потому, что испуган – испуган, правда, немножко, поэтому-то мне и не следует много пить. Все созрело, джентльмены, для появления ложного мессии, а когда он появится, прольется кровь.

– Мессии?

– Рано или поздно кто-нибудь сообразит и покорит воображение всех этих людей каким-нибудь новым чудом. В основе этого будет лежать обещание восетановить чувство причастности, чувство того, что ты нужен яа этой земле, чувство собственного достоинства, черт возьми. Полиция достаточно хитра и, вылавливая таких людей, бросает их за решетку якобы за нарушение законов о саботаже. Однако рано или поздно кому-нибудь удается укрыться от полиции на продолжительное время для того, чтобы организовать целое течение.

Пол внимательно следил за выражением его лица и решил, что Лэшер не только не боится перспективы восстановления, но ему даже нравится эта идея.

– Ну и что же тогда? – спросил Пол. Он запрокинул свой стакан, и кубики льда постукивали о его зубы. Он только что опорожнил второй стакан, и ему хотелось еще.

Лешер пожал плечами.

– Черт, пророчества – это крайне неблагодарное занятие, и история по-своему, ретроспективно, показывает нам, каковы логические решения всяких страшных заварушек.

– Пророчеств-то уж во всяком случае, – сказал Финнерти.

– Что ж, я считаю, что вывешивать для общественного обозрения показатели интеллекта каждого – это трагическая ошибка. Я думаю, что первое, что придет в голову революционерам, – это перебить всех, у кого ПИ выше, скажем, 110. Если бы я был на той стороне реки, я бы велел запереть под замок все книги с записями ПИ, а мосты через реку взорвал бы.

– Затем 100 пойдет вслед за 110, 90 – вслед за 100 и так далее, – сказал Финнерти.

– Возможно. Во всяком случае, что-нибудь в этом роде. Все сейчас подготовлено для классовой войны на сравнительно определенных демаркационных линиях. Я должен сказать, что главная основа нынешнего высокомерия и является главным подстрекателем к насилию: «чем ты дошлее, тем ты лучше». Вместо привычного; «чем богаче, тем лучше». Правда, ни то, ни другое, вы сами понимаете, не подходит для, так сказать, неимущих. Критерий ума лучше денежного критерия, но лучше вот на сколько. – И Лэшер отмерил примерно одну шестнадцатую своего ногтя.

– И это, пожалуй, самая строгая иерархия, какую только можно придумать, – заметил Финнерти. – Да и как кому-нибудь повысить свой ПИ?