Текст книги "Малый не промах"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вот какой была эта Селия Гилдрет.

Она даже не надеялась, что ее пригласят на бал. Но чудеса, несомненно, случаются. Золушки рождаются ежеминутно. И вот один из самых красивых, самых богатых, самых интересных мальчиков нашего города и к тому же председатель совета выпускного класса пригласил ее на бал.

* * *

Уже за несколько недель до бала Феликс без конца рассказывал, какая красавица Селия Гилдрет и какое неотразимое впечатление она произведет на всех, когда он войдет с ней, ведя ее под руку, как кинозвезду. Наверное, все почувствуют себя дураками – как можно было до сих пор не замечать Селию!

Отец, слыша все это разговоры, решительно потребовал, чтобы Феликс перед балом привел Селию к нему в студию. Надо же ему взглянуть – он как-никак художник, – вправду ли эта Селия такая красавица, как утверждает Феликс. Мы с Феликсом к этому времени совсем перестали водить домой наших друзей. Но на этот раз отец нашел средство заставить Феликса познакомить его с Селией. Если Феликс не приведет ее, отец не даст ему машину. Пусть отправляется со своей Селией на бал в автобусе.

* * *

Рецепт гаитянского бананового супа. Взять два фунта козлятины или цыпленка, добавить полчашки мелко нарубленного лука, чайную ложку соли, пол-ложки черного перца и щепотку молотого красного перца. Залить двумя квартами воды. Тушить час.

Затем добавить три очищенных клубня ямса и три очищенных банана, нарезанных кружочками. Тушить на малом огне, пока мясо не станет мягким. Вынуть мясо.

Получается восемь тарелок гаитянского бананового супа.

Bon appetit!33
  Приятного аппетита! (франц.).


[Закрыть]

* * *

Отцу делать было нечего, как всегда, но он волновался перед этим балом, как самый безмозглый школяр. И все время декламировал:

 
Кто эта Селия? Чем хороша.
Что все ее так превозносят?
 

Или ни с того ни с сего, во время ужина, когда все молча ели, он вдруг заявлял:

– Нет, таких красавиц на свете не бывает! Не верю, что эта девушка прекраснее всех!

Напрасно Феликс говорил, что Селия вовсе не первая красавица мира. Феликс повторял сто раз: «Да она просто самая хорошенькая девушка в классе, папа, и все». Но отец представлял себе более серьезную противницу. Он, главный знаток и ценитель женской красоты в городе, должен был встретиться с несравненной красавицей, каких еще свет не видал.

Конечно, он в те дни не только руководил сбором утиля, но еще был уполномоченным противовоздушной обороны. И послал в военное министерство характеристику личности Гитлера, которого он теперь уже называл «феноменальным убийцей-маньяком». Но все же он чувствовал себя отсталым, бесцветным и так далее, особенно когда читал в газетах и слушал по радио сообщения о боевых победах или встречал на улицах людей в военной форме. Ему необходимо было подбодрить себя, чтобы совсем не пасть духом.

Это и была его тайна. Если бы Феликс догадался, он и на милю не подпустил бы Селию к нашему дому. Он отвез бы ее на бал в автобусе.

А вышло вот что: когда Селию привезли знакомиться с отцом, на нем была роскошная, алая с серебром, форма майора венгерской лейб-гвардии, соболий кивер и шкура барса.

7

Слушайте: когда Феликс собрался поехать за Селией, отец еще не переоделся даже в свой костюм художника. На нем был свитер и домашние брюки, и он снова повторил Феликсу, что хочет только взглянуть на его барышню и что он вовсе не собирается наряжаться для нее. Встретятся они ненадолго, запросто. Встреча будет будничная, даже скучная.

Да, еще про автомобиль. Это был туристский «кидслер», выпущенный тут, в самом Мидлэнд-Сити, в 1932 году, когда «кидслеры» ни в чем не уступали, а иногда и превосходили немецкие «мерседесы» или английские «роллс-ройсы». Но в 1943 году он уже устарел и стал смешным музейным экспонатом. Феликс откинул верх. Перед задним сиденьем было еще одно, дополнительное стекло. Мотор был шестнадцатицилиндровый, а два запасных колеса были закреплены в углублениях возле крыльев. Колеса походили на изогнутые шеи мчащихся вперед лошадей.

И Феликс протарахтел до негритянского квартала в этом потрясающем драндулете. Одет он был во взятый напрокат смокинг с гарденией в петлице. На сиденье рядом с ним лежал букетик из двух орхидей – для Селии.

Отец уже стоял в одном белье, и мама принесла ему военную форму. Она знала, что он задумал разыграть Феликса. Все, что затевал отец, она считала замечательным. И пока отец облачался, она обошла весь дом, выключая электрические лампочки и зажигая свечи. Они с отцом заранее, так, чтоб никто не заметил, расставили повсюду свечи. Наверное, их было не меньше сотни.

И пока отец переодевался в свой алый с серебром мундир, она успела зажечь все свечи.

Я сам, стоя на галерее у своей комнаты, пришел в совершенный восторг, и мама с отцом, как видно, надеялись, что и Селия Гилдрет придет в такой же восторг. Мне казалось, что я попал в гигантский улей, где полно светлячков. А внизу стоял Король Ранних Сумерек.

Я был воспитан на старинных сказках, доставшихся мне в наследство, на мифах и легендах, рассказанных нам отцом, и все мои мысли были окрашены ими. Для меня, да и для Феликса они стали самой жизнью, и никто из ребят Мидлэнд-Сити не знал о том мире, где огоньки свечей кажутся живыми светлячками, и никто из наших сверстников не сочинял сказок про Короля Ранних Сумерек.

Но тут Король Ранних Сумерек в кивере с алым султаном отдал приказ:

– Распахните, распахните врата!

* * *

«А какие это врата?» – подумал я. Кажется, у нас всего две двери. Парадная дверь выходила на юг, а кухонная – на северо-восток. Но отец, как видно, имел в виду что-то куда более величественное.

И он проследовал к огромным воротам для карет, в створки которых была врезана наша парадная дверь. Я их никогда не воспринимал как ворота. Для меня они были частью стены моего дома, только не из камня. Но тут отец взялся за огромный засов, который не открывали тридцать лет. Засов не сразу поддался усилиям отца, но потом плавно скользнул вбок, как ему и полагалось.

До этой минуты засов казался мне просто куском древнего металла на стене. Быть может, сильные руки могли бы вырвать его и убить врага. И резные навески казались мне такими же кусками металла. Но это были не старинные финтифлюшки, вывезенные из Европы. Это были настоящие мидлэндские навески, готовые служить в любую минуту.

Я прокрался вниз, благоговейно приближаясь к чуду.

Король Ранних Сумерек толкнул плечом сначала одну створку ворот, потом – другую. Стена моего дома исчезла. В пролете мерцали звезды и светила восходящая луна.

8

Мама, папа и я – все мы спрятались, когда Феликс приехал с Селией Гилдрет в громоздком «кидслере». Феликс тоже был потрясен – наш дом стал таким прекрасным! И когда он выключил работающий вхолостую мотор «кидслера», казалось, что тот все еще тихонько что-то бормочет. Это Феликс рокочущим, как мотор, голосом уговаривал Селию не пугаться, хотя она сейчас увидит в доме всякие неожиданные вещи.

– Извини, пожалуйста, но мне жутко. Я хочу отсюда уйти.

Надо бы Феликсу ее послушаться. Он должен был сразу увезти ее. Она даже призналась через несколько минут, что ей вовсе не хотелось идти на бал, но родители велели ей не упрямиться, а она до того ненавидела свое платье, что боялась показаться в нем перед людьми, а богачей она всегда стеснялась и не хотела с ними знаться, и больше всего она любила сидеть в одиночестве, чтобы никто не пялил на нее глаза, не говорил бы ей всякие слова, чтобы не надо было в ответ сюсюкать, как воспитанной барышне, и так далее.

Феликс потом объяснил, почему он не увез ее сразу: хотел доказать отцу, что он держит свое слово, хотя отец своего слова не сдержал. Теперь-то он признается, что вообще начисто забыл про Селию. Вылез из машины и даже не подошел с другой стороны, не открыл для нее дверцу и не подал руку, чтобы помочь выйти.

Он в одиночестве пошел к новому великолепному входу, остановился, подбоченился и стал созерцать ослепительную россыпь маленьких огоньков – звездную россыпь.

Он мог бы рассердиться, но рассердится он потом. Он придет в бешенство. Но в первую минуту он только понял, что его отец после многих лет восторженной болтовни и нелепых претензий создал истинно художественное произведение.

Такой красоты в Мидлэнд-Сити еще никогда не видывали.

* * *

И тут отец вышел из-за балки-опоры – эта самая балка много лет назад размозжила ему ногу – и стал перед Феликсом. В руке он держал яблоко. Селия смотрела на него сквозь ветровое стекло машины. И он громко воскликнул – так, что эхо раскатилось по нашему дому.

– Пусть же Елена, царица Трои, выступит вперед и потребует яблоко, если дерзнет!

Селия не двинулась с места. Она окаменела.

А Феликс, который так и не успел рта раскрыть, по глупости ждал, что она все же выйдет из машины и возьмет яблоко, хотя дураку было ясно, что она вообще ничего не понимала.

Что она знала о Елене Троянской, о яблоке раздора? Кстати, отец сам ничего толком не знал. Он, как я теперь понимаю, все перепутал. Елене Троянской никто никакого яблока не давал, во всяком случае в награду.

Золотое яблоко, по греческому мифу, получила богиня Афродита – в знак того, что она прекраснейшая из богинь. Юный смертный по имени Парис отдал ей предпочтение перед соперницами – Афиной и Герой.

И хотя в весенний вечер 1943 года ничего бы от этого не изменилось, отец должен был сказать: «Пусть Афродита выступит вперед и потребует яблоко, если дерзнет!»

А еще лучше, если бы в тот вечер, когда класс Феликса устраивал бал, папочка велел бы, чтобы его связали, сунули в рот кляп и заперли на чердаке, где хранилось оружие.

Что же касается Елены Троянской, то о ней Селия Гилдрет слыхом не слыхала. В мифе говорится, что Елена была прекраснейшей из смертных и Афродита отдала ее Парису в обмен на яблоко.

Одно было плохо: Елена была уже замужем за царем Спарты, так что троянцу Парису пришлось ее похитить.

Из-за этого и разгорелась Троянская война.

* * *

И Селия действительно вышла из машины, но никакого яблока она так и не взяла. Когда Феликс подошел к ней, она сорвала с платья и бросила свой букетик, сбросила свои золотые бальные туфельки на высоких каблуках, купленные на последние деньги, так же как ее белое платье, а может быть, и кружевное бельишко. И ее страх, и возмущение, и ножки в чулках, и ее поразительное лицо были чудом из чудес, какое только в сказках и встретишь.

В Мидлэнд-Сити оказалась своя собственная богиня раздора.

Эта богиня танцевать не умела и не хотела, и своих одноклассников она терпеть не могла. Она сказала нам, что в кровь разодрала бы себе лицо, чтобы люди, глядя на нее, не видели то, чего в ней не было и нет. Она сказала, что лучше бы ей умереть, потому что ей стыдно от того, что про нее думают взрослые мужчины и даже мальчишки и как они ее обхаживают. Она сказала, что когда после смерти попадет на небо, то первым делом постарается у кого-нибудь там дознаться, что же, в конце концов, было написано у нее на лице и зачем.

* * *

Мы с Феликсом вспоминаем все, что говорила Селия в тот вечер, – мы с ним сидим рядом около нашего плавательного бассейна в Гаити.

Мы оба помним, как она сказала, что чернокожие добрее и лучше понимают жизнь, чем белые. Она ненавидела богачей. Она сказала, что надо бы расстрелять всех богачей, которые, как мы, живут в свое удовольствие, когда идет война.

И вдруг, позабыв о своих туфельках и своем букетике, она со всех ног помчалась домой.

* * *

Бежать ей надо было всего четырнадцать кварталов. Феликс полз за ней на своем «кидслере» вдоль обочины все четырнадцать кварталов, упрашивая ее сесть в машину. Но она нарочно шмыгнула в переулок, куда «кидслер» не мог протиснуться. Феликс так и не узнал, что с ней было потом. Встретились они только двадцать семь лет спустя, в 1970 году. Она тогда была замужем за Двейном Гувером, торговцем автомашинами фирмы «Понтиак», а Феликса только что выгнали с поста президента Национальной радиовещательной корпорации.

И он вернулся домой искать свои корни.

9

Дважды убийцей я стал так.

Весной 1944 года Феликса призвали на действительную военную службу в армию США. Он только что закончил второй семестр на факультете гуманитарных наук университета штата Огайо. Благодаря своему прекрасному голосу он стал одним из главных дикторов на студенческой радиостанции и к тому же был избран вице-председателем студенческого совета первого курса.

Он принес присягу в Колумбусе, но ему разрешили еще одну ночь провести дома, потому что следующий день, второе воскресенье мая, был Днем матери.

Слез никто не проливал, да и с чего было плакать – он должен был служить в армии только диктором на радиостанции. Но мы этого всего не могли знать и не плакали просто потому, что отец нам сказал: все наши предки гордились и радовались, что служили родине в военное время.

Помню, что у Марко Маритимо, который вместе с братом Джино уже стал крупнейшим строительным подрядчиком в нашем городе, был сын Джулио, которого тогда тоже призвали. И вечером, накануне Дня матери, Марко с женой привели своего сына к нам, и все семейство заливалось горючими слезами, никого не стесняясь, как дети.

И не зря они рыдали. Их сына Джулио убили в Германии.

* * *

На рассвете, когда мама еще спала, мы с отцом и Феликсом пошли на стрельбище Мидлэндского клуба рыболовов и охотников, как и сотни раз прежде. Это был такой утренний воскресный ритуал. И хотя мне было всего двенадцать лет, я уже умел стрелять из револьверов, из ружей, из винтовок любого образца. И многие другие отцы тоже пришли с сыновьями, и все палили без устали.

Помню, там был начальник полиции Фрэнсис Кс. Морисси со своим сыном Бакки. Морисси был приятелем отца и шел охотиться на гусей вместе с ним и Джоном Форчуном в 1916 году, в тот день, когда пропал старый Август Гюнтер. Только недавно я узнал, что именно Морисси убил старика Гюнтера. Он нечаянно выпалил крупной дробью в футе от головы Гюнтера.

Голову как ветром сдуло.

И отец вместе с остальными, не желая, чтобы этот несчастный случай исковеркал всю жизнь Морисси – такое ведь с любым может стрястись, – пустил тело Гюнтера вниз по течению Сахарной речки.

* * *

В то утро мы с отцом и Феликсом никакого особенного оружия с собой не взяли. Так как Феликсу вскоре предстояло отправляться на фронт, мы взяли только винтовку «спрингфилд». Такие винтовки в американской пехоте уже сняли с вооружения и заменили винтовкой «гаранд». Но винтовками «спрингфилд» еще пользовались снайперы – у них был особенно точный бой. В это утро все стреляли отлично, но я стрелял лучше всех, и меня за это наперебой хвалили. Но лишь после того, как я в тот же день нечаянно застрелил беременную женщину, меня наградили прозвищем Малый Не Промах.

* * *

Но все-таки в это утро один приз я выиграл. После стрельбы отец сказал Феликсу:

– Дай-ка своему братцу Руди ключ.

Феликс удивился:

– Какой еще ключ?

И тут отец назвал то помещение, которое для меня с самого детства было все равно что святая святых. Сам Феликс получил ключ от него только в пятнадцать лет, а я до этого ключа даже никогда и не дотрагивался.

– Дай ему, – сказал отец, – ключ от оружейной комнаты.

* * *

Разумеется, я был слишком мал, чтобы мне можно было доверить этот ключ. Даже Феликсу рано было давать этот ключ в пятнадцать лет, а мне-то было всего двенадцать. Но когда я застрелил беременную женщину, выяснилось, что отец даже не помнит, сколько мне лет. Когда пришла полиция, я слышал, как отец сказал, что мне уже шестнадцать или около того.

Дело в том, что я для своих лет был очень высокого роста. Тогда и теперь рост среднего американца – меньше шести футов, а во мне было полных шесть. Вероятно, мой гипофиз на некоторое время взбунтовался, а потом пришел в норму. Я не вырос уродом – если не считать того, что меня наградили клеймом дважды убийцы, – потому что с возрастом сверстники догнали меня в росте.

Но в те годы я был ненормально высок для своего возраста и неимоверно худ. Наверное, я пытался стать каким-то суперменом, но раздумал – уж очень неодобрительно к этому отнеслись все окружающие.

* * *

После того как мы вернулись домой из Клуба рыболовов и охотников – я все время чувствовал ключ от оружейной, словно он вот-вот прожжет дыру в кармане, – дома мне еще раз напомнили, что пора стать настоящим мужчиной, потому что Феликс уезжает. Мне пришлось отрубить голову двум цыплятам, которых собирались зажарить на ужин. Это была еще одна привилегия Феликса, и он частенько заставлял меня смотреть, как это делается.

Местом казни был пень от старого каштана, под которым давным-давно завтракал отец со старым Августом Гюнтером в тот день, когда братья Маритимо прибыли в Мидлэнд-Сити. Там еще стоял мраморный бюст на пьедестале – ему тоже приходилось на это смотреть. Бюст был вывезен в числе других трофеев из поместья фон Фюрстенбергов в Австрии. Это был бюст Вольтера.

Перед казнью цыплят Феликс изображал Верховное Божество. Он возвещал своим густым басом: «Если желаете сказать последнее слово – говорите!» или «Взгляните на сей мир в последний раз!» – и так далее. Сами мы кур не держали. Каждое воскресенье утром сосед-фермер приносил пару цыплят, и их смотровые глазки мигом захлопывались под острой секирой в деснице Феликса.

Теперь, когда Феликс торопился на поезд до Колумбуса, а там ему надо было еще пересесть на автобус до Форт-Беннинга в Джорджии, я должен был сделать это вместо него. И я схватил куренка за ноги, и шлепнул его на плаху, и пропищал тоненьким, как грошовый свисток, голоском: «Взгляни на сей мир в последний раз!»

И покатилась цыплячья голова.

* * *

Феликс поцеловал маму, пожал руку отцу и сел в поезд на нашей станции. А мы с мамой и отцом заторопились домой, потому что ждали к ленчу весьма именитую гостью. Это была сама Элеонора Рузвельт, супруга президента США. Она объезжала военные заводы в захолустье, чтобы поднять дух рабочего люда.

Когда в Мидлэнд-Сити приезжал именитый гость, его или ее непременно приводили в студию моего отца – достопримечательностей в нашем городе было маловато. Обычно к нам в Мидлэнд-Сити приезжали лекторы, музыканты, певцы, которых приглашала Христианская ассоциация молодых людей. Я видел Николаса Мэррея Батлера, ректора Колумбийского Университета, – я был тогда совсем мальчишкой, – и Александра Вулкотта, знаменитого радиокомментатора, писателя и остряка, и рассказчицу Корнелию Отис Скиннер, и виолончелиста Григория Пятигорского, и так далее.

Мы знали, что миссис Рузвельт начнет свою речь, как и все прочие: «Не верится, что я и в самом деле приехала в Мидлэнд-Сити, в Огайо».

Чтобы в студии пахло красками, как в настоящей студии художника, отец нарочно капал на заслонки воздушного отопления скипидар и льняное масло. Когда гость входил в студию, там уже звучала классическая музыка – отец всегда выбирал пластинки с записями классики (но только не немецкой, по крайней мере с тех пор, как он решил, что быть нацистом все-таки не совсем прилично).

У отца еще сохранились импортные вина – их подавали даже во время войны, а к ним сыр «Лидеркранц», и отец обязательно рассказывал, как его изобрели.

Кормили у нас превосходно, даже когда наступили военные времена и мясо выдавалось строго по карточкам: Мэри Гублер отлично умела приготовить не только всякую рыбу, которую ловили в Сахарной речке, но и мясные отходы, которые продавали без карточек, потому что все считали их несъедобными.

* * *

Рагу из требухи по рецепту Мэри Гублер. Взять свиные кишки, нарезать небольшими кусочками, хорошо промыть, часто сменяя воду, пока не сойдет весь жир.

Варить около трех-четырех часов с луком, травами, чесноком. Подавать с зеленью и овсяной кашей.

* * *

Мы угощали Элеонору Рузвельт именно этим блюдом, когда она приехала к нам в День матери в 1944 году – рагу из требухи по рецепту Мэри Гублер. Ей это блюдо очень понравилось, и, так как она была настоящей демократкой, она пошла на кухню и долго разговаривала с Мэри Гублер и другой прислугой. Конечно, при ней, как водится, вертелись агенты секретной службы, и один из них спросил моего отца:

– А у вас, говорят, большая коллекция огнестрельного оружия?

Видно, агенты секретной службы о нас все разнюхали. И им, конечно, было известно, что некогда мой отец очень почитал Гитлера, но потом его отношение к фюреру, надо думать, коренным образом изменилось.

Тот же агент секретной службы спросил, что это за музыку играет наш патефон.

– Это Шопен, – сказал отец. И когда этот агент открыл рот, чтобы задать еще один вопрос, отец догадался, что именно он хочет узнать, и перебил его: – Шопен – поляк, – сказал отец. – Поляк – слышите? – поляк!

Кстати, только сейчас, когда мы с Феликсом тут, в Гаити, сравнивали наши воспоминания, мы поняли, что всех наших знатных гостей заранее предупреждали, что наш отец никакой не художник. Потому, что никто из них никогда не просил отца показать какие-нибудь свои работы.

* * *

А если бы кого-то забыли предупредить или у гостя хватило бы нахальства попросить отца показать ему свои произведения, тот, наверное, показал бы небольшое полотно, стоявшее на грубо сколоченном мольберте. На этот мольберт можно было поставить холст размерами приблизительно 2,5 на 3,5 метра. И, как я уже говорил, этот мольберт по ошибке легко было принять за гильотину, особенно в комнате, увешанной всяким старинным оружием.

Маленькое полотно, повернутое обратной стороной к посетителям, смахивало на упавший нож гильотины. Это был единственный холст, и других холстов на мольберте я никогда не видал за все наше существование на этой планете вместе с отцом; но, вероятно, некоторые гости все же не постеснялись заглянуть на ту сторону. Кажется мне, что миссис Рузвельт заглянула. И я уверен, что агенты секретной службы – тоже. Им-то надо было всюду сунуть свой нос.

А увидели они на холсте только причудливо и дерзко разбросанные мазки, достойные подающего надежды художника; тогда отец жил в довоенной Вене и ему было всего двадцать лет. Это был набросок – нагая натурщица в студии, которую отец снял, съехав от своих венских родственников. В студии был верхний свет. На столе, покрытом клетчатой скатертью, стояло вино, сыр и хлеб.

Ревновала ли его мама к этой голой натурщице? Конечно, нет. Этого и быть никак не могло. Когда отец начинал эту картину, маме было всего одиннадцать лет.

* * *

Этот набросок был единственной работой моего отца, какую мне довелось видеть. В 1960 году, когда отец скончался и мы с мамой переехали в наш крохотный трехкомнатный «нужничок» в Эвондейле, мы повесили картину отца над камином. Этот самый камин и стал причиной маминой смерти, потому что каминная доска была сделана из радиоактивного цемента, оставшегося от программы «Манхэттен» – программы создания атомной бомбы во время второй мировой войны.

Я думаю, этот набросок еще валяется где-нибудь в нашей конурке, потому что Мидлэнд-Сити теперь находится под охраной Национальной гвардии. А для меня этот этюд имеет особое значение. Он служит доказательством того, что мой отец хоть на минуту в ранней-ранней юности почувствовал, что себя самого и собственную жизнь он может воспринимать всерьез.

Я словно слышу, как он, глядя на свой многообещающий набросок, с удивлением говорит сам себе:

– Боже ты мой, а ведь я все-таки художник!

Но он ошибался.

* * *

И вот за тем ленчем, когда мы поели потрохов и запили их черным кофе с крекерами и сыром «Лидеркранц», миссис Рузвельт рассказала нам, с какой гордостью, как самоотверженно и напряженно работают все – даже женщины – у конвейера по сборке танков на заводе «Грин даймонд». Там они трудились денно и нощно. Даже во время ленча в День матери стены отцовской студии тряслись от грохота проходящих танков. Танки шли на полигон, расположенный на месте бывшей молочной фермы Джона Форчуна, где потом братья Маритимо построили целый поселок «нужничков», получивший название Эвондейл.

Миссис Рузвельт знала, что Феликс только что ушел в армию, и она сказала, что просит бога хранить его. Она сказала, что ее мужу горше всего сознавать, что победа достигается ценой стольких жертв, стольких молодых жизней.

Как и отец, она тоже подумала, что мне уже шестнадцать лет – ее сбил с толку мой высокий рост. Во всяком случае, она решила, что меня тоже вот-вот должны забрать в армию. Но она надеялась, что до этого дело не дойдет. А я надеялся, что до того мой голос успеет огрубеть. Она сказала, что после победы мир обновится, жизнь станет чудесной. Всем, кто нуждается в пропитании, в лечении, окажут помощь, и люди будут свободно высказывать вслух все, что они думают, будут по своей воле выбирать себе религию, какая им придется по душе. Ни одно правительство не посмеет творить беззаконие, потому что против него тогда сплотятся все государства в мире. Вот почему никогда не будет никакого нового Гитлера. Его раздавят, как клопа, не успеет он оглянуться.

Тут отец спросил у меня, почистил ли я винтовку «спринг-филд». Это была теперь моя обязанность – выдав ключ от оружейной комнаты, на меня возложили обязанность чистить все оружие.

Теперь Феликс уверяет, что отец считал это такой честью и сделал из ключа какой-то фетиш только потому, что ему самому было просто лень хоть разок почистить ружье.

* * *

Помню, что миссис Рузвельт вежливо осведомилась, умею ли я обращаться с огнестрельным оружием. Мама тоже в первый раз услыхала, что отец дал мне ключ от оружейной комнаты.

Отец объяснил им, что мы с Феликсом умеем пользоваться огнестрельным оружием малого калибра лучше, чем большинство военнослужащих, и повторил то, что твердят обычно все члены Национальной стрелковой ассоциации: как прекрасна и естественна эта влюбленность каждого истинного американца в огнестрельное оружие. Отец добавил, что стал нас обучать стрельбе с такого раннего возраста, чтобы осторожность стала нашей второй натурой.

– Никогда у моих мальчиков не будет несчастных случаев при пользовании огнестрельным оружием, – сказал он, – потому что уважение к оружию вошло в их плоть и кровь. Я ничего не возразил, но сильно сомневался в том, что наш Феликс и его приятель Бакки Морисси – сын начальника полиции – достаточно осторожны с огнестрельным оружием. Уже по крайней мере года два Феликс и Бакки без ведома отца брали любое оружие из его коллекции, стреляли ворон, садившихся на кладбищенские памятники, прерывали телефонную связь, расстреливая изоляторы на столбах вдоль Шепердстаунского шоссе, и одному богу известно, сколько почтовых ящиков они пробили по всему штату; а однажды они даже устроили стрельбу по стаду овец возле пещеры Святого чуда.

Мало того, после большого футбольного матча в День благодарения между командами Шепердстауна и Мидлэнд-Сити шепердстаунские головорезы поймали Феликса и Бакки, когда те возвращались домой со стадиона, и хотели их избить, но Феликс распугал всю шайку, выхватив из-за пояса спрятанный под курткой заряженный автоматический кольт.

Шутить он не любил.

* * *

Но, хвастаясь нашей осторожностью, отец ничего не знал об этих проделках. И когда миссис Рузвельт отбыла, он послал меня в оружейную и велел безотлагательно вычистить винтовку «спрингфилд».

Для всех этот день был праздником матери, а я в этот день прошел обряд посвящения в мужчину, хотя вряд ли дорос до этого. Но я собственноручно убил цыплят. Я стал хозяином склада, где хранилось столько оружия и боеприпасов. Как же мне было не гордиться! Надо было хорошенько почувствовать и осмыслить, чего я достиг. У меня в руках была винтовка «спрингфилд». Ей было любо лежать у меня в руках. Она и была создана по руке настоящего мужчины.

Мне так полюбилась эта винтовка – а она полюбила меня за то, что я утром так здорово стрелял из нее, – что я, не выпуская ее из рук, поднялся по стремянке на самый верх, в купол. Мне хотелось сидеть там в одиночестве, смотреть с высоты на крыши города, думать о том, что мой брат, может быть, пошел на смерть, слушать и ощущать всем телом, как внизу на улице грохочут танки. Ах, сладостная тайна жизни!

У меня в нагрудном кармане осталась обойма с патронами. Она лежала там с утра. Приятно было чувствовать ее. Я вложил обойму в магазин винтовки, потому что знал – ей это очень нравится. Она с жадностью глотала эти обоймы.

Я двинул затвор вперед, дослал патрон, и он ушел в патронник. Я закрыл затвор. Теперь винтовка была заряжена боевым патроном, и курок был взведен.

Для такого опытного стрелка, как я, ничего опасного тут не было. Я мог спустить курок не до конца, не дать ему ударить по капсюлю. А потом я бы еще раз щелкнул затвором, и боевой патрон отлетел бы в сторону, как стреляная гильза. А я вместо этого нажал на спуск.