Текст книги "Ложь"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Курт Воннегут
Ложь

Стояла ранняя весна. Неяркое солнце прохладно касалось серого, слежавшегося снега. Небо просвечивало сквозь ветви ивы, где пушистые барашки уже готовились брызнуть золотой дымкой цветения. Черный «роллс-ройс» несся по коннектикутскому шоссе из Нью-Йорка. За рулем сидел негр-шофер Бен Баркли.

– Не превышайте скорости, Бен, – сказал доктор Ремензель, – пусть эти ограничения и кажутся нелепыми, все равно надо их придерживаться. Спешить некуда – времени у вас предостаточно.

Бен сбавил скорость.

– Машине-то по весне будто самой невтерпеж, так и рвется вперед, – объяснил он.

– А вы старайтесь ее сдерживать, – сказал доктор.

– Слушаюсь, сэр! – сказал Бэн. И, понизив голос, заговорил с Эли Ремензелем, тринадцатилетним сыном доктора, который сидел с ним рядом: – Весне всякая тварь радуется – и человеки и звери, – сказал Бен. – Даже машине и той весело.

– Угу, – сказал Эли.

– Всем весело, – сказал Бен. – Небось и тебе тоже весело?

– Да, да, – бесцветным голосом сказал Эли.

– Еще бы! В такую школу едешь, в самую распрекрасную.

«Самая распрекрасная школа» называлась Уайтхиллской мужской школой. Это был частный интернат в Норс-Мартоне. Туда и направлялся «роллс-ройс». Надо было зачислить Эли на осенний семестр, а его отцу, окончившему эту же школу в 1939 году, принять участие в собрании попечительского совета школы.

– Сдается мне, что малому не так уж весело, доктор, – сказал Бен. Но говорил он это не всерьез. Просто весна располагала к бесцельной болтовне.

– Что с тобой, Эли? – рассеянно спросил доктор.

Он просматривал чертежи – план пристройки нового крыла в тридцать комнат к старому корпусу, носившему имя Эли Ремензеля, – в честь прапрадедушки доктора.

Доктор Ремензель разложил планы на ореховом столике, прикрепленном к спинке переднего сиденья. Доктор был человек крупный, солидный, хороший врач, лечивший людей по призванию, а не ради денег, так как от рождения был богаче шаха персидского.

– Тебя что-то беспокоит? – спросил он Эли, не отрываясь от чертежей.

– Не-ее… – сказал Эли.

Сильвия, красивая мать Эли, сидела рядом с доктором и читала проспект Уайтхиллской школы.

– Будь я на твоем месте, – сказала она сыну, – я бы не знала, куда деваться от радости. Ведь начинаются лучшие годы твоей жизни – целых четыре года!

– Угу! – сказал Эли.

Он не обернулся к ней, и ей пришлось разговаривать с его затылком, с копной жестких курчавых волос над белым крахмальным воротничком.

– Интересно, сколько Ремензелей училось в Уайтхилле? – спросила Сильвия.

– Это все равно, что спрашивать, сколько на кладбище покойников, – сказал доктор и сразу ответил и на старую шутку, и на вопрос Сильвии: – Все до одного!

– Нет, я спрашиваю: если бы сосчитать всех Ремензелей, которые там учились, каким по счету был бы Эли?

Вопрос явно не понравился доктору Ремензелю – что-то в нем было бестактное.

– Там счет вести не принято, – сказал он.

– Ну примерно, – настаивала Сильвия.

– О-о-о! – протянул он. – Пришлось бы просмотреть все списки с конца восемнадцатого века, чтобы сосчитать хоть приблизительно. Да еще надо решить, считать ли Ремензелями всех Шофилдов, Гэйли, Маклелланов.

– А ты прикинь примерно, прошу тебя, – сказала Сильвия, – хотя бы сколько было настоящих Ремензелей?

– Ну, примерно человек тридцать. – И доктор, пожав плечами, снова зашуршал калькой.

– Значит, Эли будет тридцать первым! – сказала Сильвия, просияв от радости. – Слышишь, милый, ты – тридцать первый номер, – сказала она затылку сына.

Доктор Ремензель снова зашуршал калькой чертежей.

– Я вовсе не хочу, чтобы он, как осел, повторял всякую чушь, вроде того, что он, мол, тридцать первый Ремензель.

– Ну, он и сам понимает, – сказала Сильвия.

Она была бойкая женщина, честолюбивая, но из бедной семьи. После шестнадцати лет замужества она по-прежнему откровенно восхищалась семьями, где богатство переходило по наследству из поколения в поколение.

– Я вот что сделаю, – просто для себя, а вовсе не для того, чтобы Эли ходил и хвастался, – сказала Сильвия. – Пока ты будешь на собрании, а Эли в этой самой приемной комиссии или как она там называется, я пойду в архив и сама выясню, какой Эли по порядку.

– Отлично, – сказал доктор Ремензель, – пойди и поищи.

– И пойду! – сказала Сильвия. – По-моему, это очень интересно, хотя ты и не согласен.

Она выжидательно замолчала, но возражений не последовало. Сильвия очень любила показывать мужу, какая она непосредственная и какой он сдержанный, любила в конце спора говорить: «Ну что ж, наверное, я в душе прежняя сельская простушка, но какой я была, такой и останусь, придется тебе с этим примириться».

Но сейчас доктору Ремензелю было не до пререканий: он весь погрузился в план нового корпуса.

– А в новых комнатах будут камины? – спросила Сильвия. В старом общежитии во многих комнатах были очень красивые камины.

– Но это обошлось бы вдвое дороже, – заметил доктор.

– Хочу, чтобы у Эли, если можно, была комната с камином, – сказала Сильвия.

– Они для старшеклассников.

– Ну, может, найдется ход…

– Это какой же «ход»? – сказал доктор. – По-твоему, я должен потребовать, чтобы Эли дали комнату с камином?

– Ну уж и потребовать… – сказала Сильвия.

– Настоятельно попросить, да? – сказал доктор.

– Может быть, я до сих пор в душе такая же простушка, – сказала Сильвия, – но вот смотрю я проспект, вижу, сколько зданий носит имя Ремензелей, смотрю дальше – сколько сотен тысяч долларов Ремензели пожертвовали на стипендии… Ну как тут не подумать, что человек, носящий это имя, должен пользоваться хоть какими-то, хотя бы самыми малюсенькими, привилегиями.

– Так вот, разреши тебе сказать совершенно определенно, – сказал доктор Ремензель, – ни в коем случае не вздумай просить для Эли каких-то поблажек, понимаешь, ни в коем случае!

– Я и не собираюсь, – сказала Сильвия. – И почему ты всегда думаешь, что я поставлю тебя в неловкое положение?

– Ничего подобного, – сказал доктор.

– Но разве мне нельзя думать, о чем хочу? – сказала Сильвия.

– Думай, пожалуйста, – сказал доктор.

– И буду! – сказала она весело, ничуть не смутившись, и наклонилась над чертежами. – Как по-твоему, этим людям понравятся их комнаты?

– Каким людям? – сказал он.

– Ну, этим африканцам, – объяснила она. Речь шла о тридцати мальчиках из Африки, которых по просьбе госдепартамента должны были в будущем семестре принять в Уайтхилл. Из-за них и расширяли общежитие.

– Специально для них комнат не будет, – сказал доктор. – Их отделять от других не собираются.

– Вот как! – сказала Сильвия и, немного подумав, спросила: – А может так случиться, что Эли попадет в комнату с одним из них?

– Новички тянут жребий – кого с кем поселят, – сказал доктор. – В проспекте есть и эта информация.

– Эли! – окликнула сына Сильвия.

– М-мм? – промычал Эли.

– Как тебе понравится, если придется жить в одной комнате с каким-нибудь африканчиком?

Эли равнодушно пожал плечами.

– Тебе это ничего? – спросила Сильвия.

Эли опять дернул плечами.

– Наверно, ничего, – сказала Сильвия.

– То-то же, – сказал доктор.

«Роллс-ройс» поравнялся со старым «шевроле» – такой развалюхой, что задняя дверца была подвязана бельевой веревкой. Доктор Ремензель мимоходом взглянул на водителя и вдруг, обрадованный, взволнованный, крикнул своему шоферу:

– Не обгонять! – Перегнувшись через Сильвию, доктор открыл окно и закричал водителю «шевроле»: – Том! Эй! Том!

Это был старый товарищ доктора по Уайтхиллу. На нем был шарф уайтхиллских цветов, и он помахал этим шарфом в знак того, что узнал доктора Ремензеля. Потом, указывая на славного сынишку, сидевшего рядом, он знаками и жестами показал, что везет его в Уайтхолл.

Доктор Ремензель, расплывшись в улыбке, в свою очередь, кивнул на растрепанный затылок Эли, показывая, что и они едут туда же. В свисте ветра между машинами они ухитрились договориться, что позавтракают вместе в Холли– Хаузе – старинной гостинице, где обслуживали только посетителей Уайтхилла.

– Все! – сказал доктор Ремензель шоферу. – Поезжайте!

– Знаешь, – сказала Сильвия, – право же, кто-нибудь должен написать статейку… – Она обернулась, посмотрела в окно на старую машину, тарахтящую далеко позади: – Нет, правда, кому-то надо написать.

– О чем? – спросил доктор. Вдруг он заметил, что Эли, сгорбившись, почти сползает с сиденья. – Эли! Сядь прямо! – сказал он резко и снова обернулся к Сильвии.

– Обычно думают, что эти частные школы только для снобов, для богачей,

– сказала Сильвия, – но ведь это неправда!

Она перелистала проспект и нашла нужную цитату.

– «Принцип школы Уайтхилл, – прочла она, – состоит в том, что даже если семья не в состоянии полностью оплатить обучение ученика в нашей школе, это не должно лишать ребенка возможности учиться. Поэтому приемная комиссия ежегодно выбирает примерно из трех тысяч желающих сто пятьдесят самых способных, самых талантливых мальчиков, даже если кто-нибудь из них не может внести две тысячи долларов за обучение. Тот, кто нуждается в финансовой поддержке, получает ее полностью. В некоторых случаях школа берет на себя заботу об одежде и оплату проезда для стипендиатов». – Сильвия тряхнула головкой: – По-моему, это просто поразительно! А многие даже не понимают, что сын какого-нибудь простого шофера тоже может поступить в Уайтхилл.

– Если хватит способностей, – сказал доктор.

– И благодаря щедрости Ремензелей, – добавила Сильвия с гордостью.

– И многих других людей, – сказал доктор.

Сильвия снова стала читать вслух:

– «В 1799 году Эли Ремензель положил начало нынешнему фонду стипендий, пожертвовав школе сорок акров земли в Бостоне. Школа до сих пор владеет участком в двенадцать акров, который в настоящее время оценивается в три миллиона долларов».

– Эли! – сказал доктор. – Сядь же прямо! Что с тобой?

Эли выпрямился было, но тут же, почти соскальзывая с сиденья, уныло осел всем телом, как снеговик в адском пламени. По вполне уважительной причине ему хотелось съежиться, сжаться в комок, исчезнуть, умереть. Но он не мог заставить себя открыть родителям, что это за причина. Все дело было в том, что он знал: ни в какой Уайтхилл его не примут. Он провалился на вступительных экзаменах. А родители об этом не знали, потому что Эли нашел роковое извещение в почтовом ящике и порвал его в клочки.

Доктор Ремензель и его жена ни секунды не сомневались, что их сын будет принят в Уайтхилл. Им казалось немыслимым, что Эли туда не попадет, поэтому они даже не поинтересовались, как Эли сдал экзамены, и не удивлялись, что до сих пор не было никаких извещений.

– А что нашему Эли придется делать для зачисления? – спросила Сильвия, когда их черный «роллс-ройс» пересек границу Род-Айленда.

– Понятия не имею, – сказал доктор. – Кажется, у них там теперь всякие сложности, надо заполнять какие-то анкеты чуть не в четырех экземплярах, какие-то карточки – словом, бюрократизм. Да и вступительные экзамены тоже новшество. В мое время директор просто беседовал с мальчиком. Бывало, директор только взглянет на него, задаст два-три вопроса и скажет: «Для Уайтхилла подходит».

– А говорил он когда-нибудь «не подходит»?

– Ну как же, конечно, – сказал доктор Ремензель, – попадались ведь и безнадежные тупицы и всякое такое. Нужно же придерживаться какого-то уровня. Всегда так было. Вот сейчас эти африканцы тоже должны соответствовать определенному уровню, как и все остальные. Принимают их, конечно, потому, что госдепартамент желает установить дружеские связи с их странами. Но мы поставили свои условия. Они все тоже должны соответствовать определенному уровню.

– Ну и как? – спросила Сильвия.

– Как будто хорошо, – сказал доктор Ремензель. – Как будто их всех приняли, а ведь им пришлось сдавать те же экзамены, что и нашему Эли.

– Трудный был экзамен, милый? – спросила Сильвия сына. До сих пор ей и в голову не приходило задать ему этот вопрос.

– Угу, – сказал Эли.

– Что ты сказал? – переспросила она.

– Ага, – сказал Эли.

– Очень рада, что у них такие строгие требования, – сказала она, но тут же поняла, что так говорить глупо. – Да, конечно, у них требования очень высокие. Потому и школа так широко известна. Потому и те, кто ее кончает, отлично устраиваются в жизни.

И Сильвия снова погрузилась в чтение проспекта и развернула карту «Луга», как по традиции называли территорию Уайтхилла. Она перечитала названия всех мест, носящих имя Ремензелей: птичий заповедник имени Сэнфорда Ремензеля, каток имени Джорджа Маклеллана Ремензеля, общежитие имени Эли Ремензеля, а потом прочла вслух четверостишие, напечатанное в углу карты:

Когда весенний вечер Окутает старый сад, Уайтхилл, наш милый Уайтхилл, Все мысли к тебе летят.

– Знаешь, – сказала Сильвия, – все-таки эти школьные гимны, когда их читаешь, чуть-чуть пошловаты. Но когда я слышу, как Клуб весельчаков поет эти слова, мне кажется, что на свете нет ничего прекраснее, даже плакать хочется.

– М-мм… – сказал доктор Ремензель.

– А кто автор – тоже кто-нибудь из Ремензелей?

– Не думаю, – сказал доктор. И вдруг вспомнил: – Погоди-ка. Это же новая песенка. И написал ее вовсе не Ремензель. Том Хильер ее сочинил, вот кто.

– Тот самый, в старой машине, мы еще его обогнали?

– Ну да, – сказал доктор Ремензель. – Том ее и сочинил. Помню даже, как он ее сочинял.

– Значит, ее написал мальчик, который учился бесплатно? – сказала Сильвия. – Ну, как это мило! Ведь он учился на стипендию, верно?

– Да, отец у него был простым механиком в гараже.

– Слышишь, Эли, в какую демократическую школу ты поступаешь! – сказала Сильвия.

…Полчаса спустя Бен Баркли остановил машину у Холли-Хауза – старинной сельской гостиницы, которая была на двадцать лет старше американской республики. Гостии ница стояла у самой территории Уайтхилла, башенки и крыши школьных зданий поднимались вдали над нетронутой зеленью птичьего заповедника имени Сэнфорда Ремензеля.

Бена Баркли отпустили с машиной на полтора часа. Доктор Ремензель провел Сильвию с Эли в знакомый зал – невысокие потолки, оловянные кружки на полках, старинные часы, чудесная деревянная мебель, внимательная прислуга, изысканные блюда и напитки.

В ужасе от того, что его ожидало, Эли неуклюже толкнул локтем огромные стоячие часы, и они жалобно застонали.

Сильвия на минутку вышла. Доктор Ремензель с Эли остановились на пороге ресторана, где хозяйка поздоровалась с ними, называя их по имени. Их усадили за столик под портретом одного из трех воспитанников Уайтхилла, ставших президентами США.

Посетители вскоре наполнили ресторан. Пришли целые семейства, и в каждой семье был хотя бы один ровесник Эли. Многие мальчики – пожалуй, большинство из них – были в форме: уайтхиллский свитер, черный с голубыми кантами и эмблемой Уайтхилла на кармашке. Те, кому, как Эли, еще не полагалась форма, просто жили надеждой как можно скорее надеть ее по праву.

Доктор заказал себе мартини, потом обратился к сыну:

– Твоя мама, кажется, думает, что ты должен пользоваться тут особыми привилегиями. Надеюсь, ты сам так не считаешь?

– Нет, сэр, – сказал Эли.

– Мне было бы до чрезвычайности неловко, – сказал доктор Ремензель весьма высокопарным тоном, – если бы мне стало известно, что ты используешь фамилию Ремензель, полагая, что Ремензели – какие-то особые люди.

– Знаю, – сказал Эли с несчастным видом.

– Все ясно, – сказал доктор. Больше ему об этом говорить не стоило.

Он обменялся короткими приветствиями с входившими в зал знакомыми, раздумывая, для кого же накрыт длинный банкетный стол вдоль стены, и решил, что, наверно, ждут в гости спортивную команду. Вернулась Сильвия и резким шепотом напомнила Эли, что полагается вставать, когда дама подходит к столу.

Сильвию распирало от новостей. Оказывается, объяснила она, большой стол накрыт для тридцати приезжих африканцев.

– Уверена, что столько цветных здесь никогда не кормилось с тех пор, как основан Уайтхилл, – сказала она тихо, – До чего же быстро времена меняются!

– Ты права, что времена меняются быстро, – сказал доктор Ремензель, – но не права насчет того, что тут никогда не кормили столько цветных: ведь здесь проходил самый оживленный участок Подпольной Дороги[1]1
  Подпольная Дорога – так назывался путь, по которому переправляли беглых рабов-негров с Юга в свободные Северные штаты.


[Закрыть].

– Неужели? – сказала Сильвия. – Как интересно! – Она оглядывала помещение, вертя головкой, как птица. – Ах, здесь все так интересно! Хотелось бы только, чтобы и на Эли был форменный свитер!

Доктор Ремензель покраснел.

– Он еще не имеет права, – сказал он.

– Знаю, знаю, – сказала Сильвия.

– А я уже решил, что ты собираешься просить разрешения немедленно облачить Эли в форму, – сказал доктор.

– Вовсе я не собираюсь. – Сильвия немного обиделась. – Почему ты всегда боишься, что я поставлю тебя в неловкое положение?

– Да нет же. Извини, пожалуйста. Не обращай внимания.

Сильвия сразу повеселела, положила руку на плечо Эли и, сияя улыбкой, посмотрела на посетителя, который только что остановился в дверях зала.

– Вот кто для меня самый дорогой человек на свете, кроме мужа и сына, – заявила она.

В дверях стоял доктор Дональд Уоррен, директор Уайтхиллской школы, худощавый джентльмен лет за шестьдесят – он проверял вместе с хозяином гостиницы, все ли готово к приему африканцев.

И тут Эли вдруг вскочил из-за стола и бросился вон из зала – лишь бы вырваться из этого кошмара, удрать поскорее подальше. Он резко рванулся мимо доктора Уоррена, хотя хорошо его знал и тот успел окликнуть его по имени. Доктор Уоррен грустно посмотрел ему вслед.

– Черт подери! – сказал доктор Ремензель. – Что это на него нашло?

– Может быть, ему стало дурно? – сказала Сильвия.

Но разбираться дальше Ремензелям не пришлось, потому что доктор Уоррен быстрым шагом подошел к их столику. Он поздоровался с ними, явно смущенный поведением Эли, и спросил, нельзя ли ему подсесть к ним.

– Конечно, еще бы! – радушно воскликнул доктор Ремензель. – Будем польщены, милости просим!

– Нет, завтракать я не буду, – сказал доктор Уоррен. – Мое место там, за большим столом, с новыми учениками. Хотелось бы с вами поговорить. – Увидав, что стол накрыт на пятерых, он спросил: – Кого-нибудь ждете?

– Встретили по дороге Тома Хильера с сыном, они скоро подъедут.

– Отлично, отлично, – сказал доктор Уоррен рассеянно. Ему, как видно, было не по себе, и он опять посмотрел на дверь, куда убежал Эли.

– Сын Тома попал в Уайтхилл? – спросил доктор Ремензель.

– Как? – переспросил доктор Уоррен. – Ах да, да. Да, он поступил к нам.

– А он тоже будет на стипендии, как и его отец? – спросила Сильвия.

– Не очень тактичный вопрос! – строго сказал доктор Ремензель.

– Ах, простите, простите!

– Нет, нет, в наше время вполне законный, – сказал доктор Уоррен. – Теперь мы из этого никакой тайны не делаем. Мы гордимся нашими стипендиатами, да и они имеют все основания гордиться своими успехами. Сын Тома получил самые лучшие отметки на вступительном экзамене – таких высоких оценок у нас никогда и никто не получал. Мы чрезвычайно гордимся, что он будет нашим учеником,

– А ведь мы так и не знаем, какие отметки у Эли, – сказал доктор Ремензель. Сказал он это очень добродушно» словно заранее примирившись с мыслью, что особых успехов от Эли ожидать нечего.

– Наверно, вполне приемлемые, хоть и посредственные, – сказала Сильвия. Этот вывод она сделала из отметок Эли в начальной школе, весьма посредственных, а то и совсем плохих.

Директор удивленно посмотрел на них.

– Разве я вам не сообщил его отметки? – сказал он.

– Но мы с вами не виделись после экзаменов, – сказал доктор Ремензель.

– А мое письмо… – начал доктор Уоррен.

– Какое письмо? – спросил доктор Ремензель. – Разве нам послали письмо?

– Да, я вам написал, – сказал доктор Уоррен. – И мне еще никогда не было так трудно писать… Сильвия покачала головой:

– Но мы никакого письма от вас не получали. Доктор Уоррен привстал – вид у него был очень расстроенный.

– Но я сам опустил это письмо, – сказал он. – Сам отослал две недели назад.

Доктор Ремензель пожал плечами:

– Обычно почта США писем не теряет, но, конечно, иногда могут послать не по адресу. Доктор Уоррен сжал голову руками.

– Вот беда… Ах ты, Боже мой, ну как же так… – сказал он. – Я и то удивился, когда увидел Эли. Вот не думал, что он захочет приехать с вами.

– Но он же не просто приехал любоваться природой, – сказал доктор Ремензель, – он приехал зачисляться в школу.

– Я хочу знать, что было в письме, – сказала Сильвия. Доктор Уоррен поднял голову, сложил руки:

– Вот что было написано в письме, и мне еще никогда не было так трудно писать: «На основании отметок начальной школы и оценок на вступительных экзаменах должен вам сообщить, что для вашего сына и моего доброго знакомого, Эли, нагрузка, которая требуется для учеников Уайтхилла, будет совершенно непосильной. – Голос доктора Уоррена окреп, глаза посуровели: – Принять Эли в Уайтхилл и ожидать, что он справится с уайтхиллской программой, будет не только невозможно, но и жестоко по отношению к мальчику».

Тридцать африканских юношей в сопровождении нескольких преподавателей, чиновников госдепартамента и дипломатов из их стран гуськом прошли в зал.

А тут и Том Хильер с сыном, даже не подозревая, как худо сейчас Ремензелям, подошли к столику и поздоровались с доктором Уорреном и с родителями Эли так весело, будто ничего плохого в жизни и быть не может.

– Мы с вами еще поговорим, если хотите, – сказал доктор Уоррен, вставая, – но попозже, а сейчас мне надо идти. – И он торопливо пошел прочь.

– Ничего не понимаю, – сказала Сильвия. – Совершенно ничего не понимаю.

Том Хильер с сыном уселись за стол. Том взглянул на меню, хлопнул в ладоши и сказал:

– Ну, что тут хорошенького? Здорово я проголодался! – И добавил: – Слушайте, а где же ваш мальчик?

– Вышел на минутку, – ровным голосом сказал доктор Ремензель.

– Надо его поискать, – сказала Сильвия мужу.

– Погодя, немного погодя, – ответил доктор Ремензель.

– А письмо! – сказала Сильвия. – Эли знал про письмо. Он его прочел и порвал. Конечно, порвал! – И она заплакала, представив себе, в какую чудовищную ловушку Эли сам себя загнал.

– Сейчас меня абсолютно не интересует, что сделал Эли, – сказал доктор Ремензель. – Сейчас меня гораздо больше интересует, что сделают другие люди.

– Ты о чем? – удивилась Сильвия.

Доктор Ремензель встал, внушительный, сердитый, готовый к отпору.

– О том, что я сейчас проверю, насколько быстро можно заставить некоторых людей тут, в Уайтхилле, переменить решение, – сказал он.

– Прошу тебя, – сказала Сильвия, стараясь его удержать, успокоить, – прежде всего нам нужно найти Эли, Сейчас же!

– Прежде всего, – прогремел доктор Ремензель, – нам. нужно, чтобы Эли был принят в Уайтхилл. А потом мы его отыщем и приведем сюда.

– Но, милый… – начала было Сильвия.

– Никаких «но»! – сказал доктор Ремензель. – В данный момент тут, в зале, находится большинство членов попечительского совета. Все они – мои ближайшие друзья или друзья моего отца. Если они велят доктору Уоррену принять Эли, он будет принят. Раз тут у них есть место для вон тех типов, так уж для Эли, черт побери, место найдется!

Широким шагом он подошел к ближайшему столику и стал что-то говорить могучему старцу свирепого вида, который завтракал в одиночестве. Старик был председателем попечительского совета.

Сильвия извинилась перед растерянными Хильерами и пошла искать Эли.

Расспросив разных людей, Сильвия наконец нашла сына. Он сидел в саду один, на скамье под кустами сирени – на них уже набухали почки.

Услышав шаги матери по хрусткому гравию дорожки, Эли не тронулся с места, готовый ко всему.

– Узнали? – сказал он. – Или надо еще объяснять?

– Про тебя? – сказала она мягко. – Про то, что ты не попал? Доктор Уоррен нам все рассказал.

– Я порвал его письмо, – сказал Эли.

– Я тебя понимаю, – сказала она. – Слишком долго мы с отцом уверяли тебя, что твое место в Уайтхилле, иначе и быть не могло.

– Фу, легче стало! – сказал Эли. Он попытался улыбнуться и оказалось, что это не так трудно. – Честное слово, стало легче, раз уж все открылось. Хотел вам рассказать, все начинал, а потом духу не хватило. Не знал, как подступиться.

– Это я виновата, а не ты, – сказала Сильвия.

– А что делает отец?

Сильвия так старалась успокоить Эли, что совершенно забыла, чем там занимается муж. И вдруг поняла, что доктор Ремензель делает чудовищную ошибку. Она вовсе не хотела, чтобы Эли приняли в Уайтхилл, она сразу поняла, какая жестокость – отдавать его сюда.

Но она не решалась рассказать сыну, что именно затеял его отец, и только сказала:

– Он сейчас вернется, милый. Он все понимает. – И добавила: – Ты тут посиди, а я его найду и сейчас же вернусь.

Но ей не пришлось идти за доктором Ремензелем. В эту минуту в дверях показалась его высокая фигура: доктор увидал жену и сына в саду. Он подошел к ним. Вид у него был совершенно подавленный.

– Ну как? – спросила жена.

– Они… Они все отказали, – сдавленным голосом сказал он.

– Вот и хорошо! – сказала Сильвия. – Гора с плеч. Честное слово!

– Кто отказал? – спросил Эли. – Кто в чем отказал?

– Члены совета, – сказал доктор, отводя глаза. – Я просил их сделать для тебя исключение – изменить решение и принять тебя в школу.

Эли вскочил, сразу вспыхнув от стыда, от возмущения.

– Ты… ты что? – Голос его звучал совсем не по-мальчишески – он был вне себя. – Ты не должен был просить! – крикнул он отцу.

Доктор Ремензель покорно кивнул:

– Они тоже так сказали…

– Это неприлично! – сказал Эли. – Какой ужас! Как ты мог!

– Ты прав, – сказал доктор Ремензель, покорно принимая упреки.

– Теперь мне за тебя стыдно! – сказал Эли и видно было, что он говорит правду.

Доктор Ремензель чувствовал себя глубоко несчастным и не знал, какие найти слова.

– Прошу прощения у вас обоих, – сказал он наконец. – Очень нехорошо вышло, нельзя было даже пытаться…

– Значит, Ремензель все-таки попросил для себя поблажки! – сказал Эли.

– Наверно, Бен еще не привел машину, – сказал доктор, хотя это было и так вполне ясно. – Давайте подождем здесь. Не хочу туда возвращаться.

– Ремензель просил лично для себя, как будто эти Ремензели что-то особенное! – сказал Эли.

– Не думаю… – начал было доктор Ремензель, но конец фразы так и повис в воздухе.

– Не думаешь чего? – переспросила Сильвия.

– Не думаю, – сказал Ремензель, – что мы еще когда-нибудь сюда приедем.

Назад к карточке книги "Ложь"