Текст книги "Уход в затемнение (СИ)"

Автор книги: Кумкват Селиванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Селиванов Кумкват
Уход в затемнение

Ему снился маленький нагрудный значок в виде пятиконечной звезды. Звезда была красной. В центре значка находилась маленькая фотография мальчика с волнистыми, почти кудрявыми волосами.

Кто╜то схватил звезду и швырнул ее в воду.

Николай вздрогнул.

"Сигаретный прожог" или "точка", едва заметный знак в правом верхнем углу экрана, овальное бельмо, что возникает лишь на мгновение.

Затем пленка закончилась. Сматывающая бобина некоторое время стрекотала, пока киномеханик не выключил проектор.

Этим стрекотом заканчивался каждый сон Николая. Казалось, при рождении кто╜то вживил в голову небольшую кинокамеру, и восприятие окружающего мира строилось на том, при каком свете и под каким углом он видит различные события.

Когда возникал звук крутящейся впустую бобины, мужчина понимал, что выспался. Высыпался он на редкость умело, уже через секунду с трудом вспоминая, о чем на этот раз был сон.

Тогда, нащупав в призрачных островках сонной памяти лишь звук лентопротяжного механизма, он, бросая это глупое занятие, отдавался ожиданию первой мысли, что посетит его сегодня. Словно расставлял сеть и ждал, что же первым попадется на этот раз. Своеобразный заменитель снов.

Первое, что сегодня коснулось его ума, было воспоминанием о запахе. Прекрасный аромат обволакивающей сладости спелых фиников, присыпанных пудрой из бразильского ореха с характерным молочным привкусом.

Внутренняя камера подчеркивала всевозможные оттенки красного.

Для людей, побывавших тут хоть единожды, этот аромат всегда воскресит память о милых неапольских пекарнях. Уютные порции десертов, лежащих на тонких блюдцах возле небольших, но неизменно горячих чашечек с макиато. Чашечки поддерживают специальные глиняные подставочки в форме квадрата с закругленными краями. Кружевная скатерть покрывает овальную столешницу маленького столика. Такие столики есть только на Капри.

Николай хорошо помнил вкус этого десерта.

Вяжущий, оседающий на деснах вкус ореха и затаившаяся где╜то под языком сладость плодов финиковой пальмы.

Однако, в тот их по╜настоящему первый вечер, когда они смотрели на опускающееся за пределы Тирренского моря солнце и лениво пережевывали мясистые тела плодов, Николай, совершенно не узнавая себя и одновременно понимая, что иначе ему поступить невозможно, взял Надежду за руку, сначала легко, как бы извиняясь этим жестом за свою целеустремленность, затем крепче, проявляя неукоснительную уверенность, повел Надежду в свой номер в гостинице.

Было то наваждением или, может быть, какой – то галлюцинацией неизвестной ему природы, но тело Нади тем вечером, как и во все последующие, таило этот аромат – аромат десерта из фиников, посыпанных тертым бразильским орехом.

Открыв глаза, Николай резко поднялся с постели. Жалобно скрипнула половица под его ногой. Слегка покачнулся стоявший рядом стул, который Николай невзначай задел, следуя в ванную.

Он открыл кран холодной воды и некоторое время наблюдал за тем, как вода, будто в спешке, пытается наполнить раковину, но, едва набрав сантиметр глубины, скрывается в дырке слива. Внутренняя камера представила все в желтушных тонах.

Эта сцена в какой╜то мере показалось аллюзией на жизнь человека, который пытается и даже может чего╜то достичь, но у него не выходит лишь потому, что есть в его жизни какой╜то непреодолимый изъян размером с дырку слива.

Еще горячие мягкие ладони охватила будоражащая зябкость. Он щедро ополоснул лицо и закрыл кран.

Она не находила себе места. Не находила в буквальном смысле. Вставала из постели жаркая, напуганная и осторожная. Она ходила по квартире, заглядывая в шкаф, под кровать, выглядывая в окно, прислушиваясь у входной двери к звукам подъезда, и неизменно держала палец прижатым к губам. Просила Николая не шуметь.

Не найдя ничего, вздыхала и возвращалась в остывшую постель. Спустя несколько минут ей вновь что╜то чудилось, и она повторяла эти нервные передвижения по квартире. Так происходило до тех пор, пока Николай, измученный ожиданием, не засыпал. Тогда Надежда ложилась рядом и продолжала прислушиваться, пока сама не погружалась в воды сновидений.

Их последний разговор с Надей прошел в ванной.

– На полгода, Коля, неужели ты не понимаешь? – спрашивала она.

В нависшую тишину вторглась жилка горечи.

Мужчина выключил внутренний кинескоп.

– Но мы решили! – вздохнул Николай. – Тебе нужно двигаться дальше.

– Да, решили, – согласилась девушка и заплакала.

Мужчина обнял Надежду. Через пару секунд она высвободилась из его рук, вытерла платком слезы и оправила платье.

– Ну и хорошо, что я уезжаю, – сказала девушка. – Хорошо! Может, ты напишешь отличный сценарий!

– Мы же все обговорили, Надя! Дело не в сценарии!

– Да, – кивнула она. – Значит, двадцать пятого, в октябре?

– В четверг, – кивнул Николай. – У Богоявленского собора.

Через минуту он подавал ей пальто. Она укутывала шею шарфом, поправляла шапку. Ее тоненькие ножки скользнули в запятнанные весенней грязью туфли. На прощание робко поцеловала его, как в первый раз, выскользнула из объятий и, процокав каблуками по ступеням подъезда, скрылась из виду.

Спустя мгновение до его слуха донеслось глухое "вух" дверцы автомобиля, мягко затарахтел мотор, машина тронулась, меся колесами склизкую грязь.

Еще неделя, и наступит ноябрь. Воздух озябшим лазутчиком уже проникал в тесную квартирку Николая через неприметные щели в окнах и прятался, главным образом, за металлическим трупом батареи, окоченевшим в тот день, когда Надя покинула город.

Холод был неумолим. Николай спал, не снимая ни брюк, ни свитера, надев носки из овечьей шерсти, окутываясь одеялом столько, сколь представлялось возможным.

Наутро он просыпался от того, что нос его, хоть прячь, хоть не прячь под подушку, оказывался гол и чесался. Николай, по обыкновению последних недель, начинал чихать, и после никакой сон уже не брал.

Он вглядывался в потолок, пытаясь мысленно воспроизвести на нем, как на натянутом экране, сны. Потолок ловил лишь тени из окна, когда ветви деревьев перекрывали зыбкий утренний свет, проникающий в комнату. Николай прищуривался, допускал черно╜белую палитру, присматривался вновь. В правом верхнем углу мелькала "точка".

Дальше не шло.

Ничего не получалось.

Выйдя из ванной, он подошел к окну в кухоньке. Тут же вспомнилась идеальная, теплая, полная нежности и сладости картинка.

Николай был в гостях у друга Алексея. Там он играл в шахматы с каким╜то давним знакомым по фамилии Малиновский. Сам Алексей сидел рядом, с интересом наблюдая за партией. Вокруг веранды, на которой неслышно шла их шахматная война, все зеленело, на небе с сотворения мира не бывало облаков, а воздух казался совсем чуждым холоду. Внизу рябила гладь моря. И тут Николаю захотелось зевнуть. Он краем глаза уловил какуюто вспышку, словно фотоаппарата, слева от себя, а Алексей похлопал его по плечу и сказал:

– Коля, во сне зевать нельзя! Черти что случиться может!

Николай взял в себя в руки и больше не зевал.

Окончив партию, итог которой ускользнул из памяти, он вышел с веранды и по маленьким чудесным ступенькам из бразильской вишни спустился вниз, где располагалось небольшое местное кафе. За одним из столиков сидела Надя с фужером мороженого. Он подмигнул ей, хитро прищурился. Она легко махнула ему рукой.

Николай присел рядом. Тут же мгновенно материализовался официант с подносом в руках. Расставив перед ними небольшие тарелочки с десертом и чашечки с макиато, он также молниеносно исчез. Надя взяла Николая за руку и их глаза встретились. Холодная изумрудная зелень ее глаз на мгновение отшибла у него дар речи.

– Победил? – спросила она.

Николай пожал плечами.

– Ты, главное, запомни, – с улыбкой произнесла Надя. – Наверняка в твоей голове все было намного эпичнее, чем сцена с двумя мужчинами, задумчиво пялящимися на деревянную доску.

Он погладил ее ладонь, затем поднес к губам и поцеловал.

Там было что╜то еще, чего он не мог вспомнить. Осталось лишь какое╜то приятное сладкое послевкусие. Шелуха воспоминаний отзывалась в сердце нежностью, тихой радостью, но разума так и не достигала.

В узком коридоре Николай надел резиновые сапоги и вышел из квартиры.

Ночью был дождь.

Ветер гонял листья по лужам, будто пускал кораблики. Дворники граблями и метлами сгребали те в кучи и тоскливо посматривали в небо, где толкались густые сизые облака, готовые вот╜вот разродиться снегом. Какие╜то прохожие пытались поджечь листву, однако бросали эту затею, лишь достав коробки отсыревших спичек.

Сизый воздух гудел.

Мужчина пытался обойти грязь и лужи, то и дело оказывающиеся на его пути, но вскоре оставил эти попытки, пошел прямо, уже не глядя под ноги.

Площадка вокруг остановки усеяна окурками папирос, фантиками от конфет, мелкими монетами, промокшими обрывками билетов. Рядом стоял автобус. В специальном окошечке виднелся номер маршрута – "А".

– А! – прочитал вслух Николай и запрыгнул в распахнутые двери. Мотор затарахтел, будто мясорубка, перемалывающая сухари, мягко чихнул поршневой двигатель, и автобус поехал.

Это нетеплое сероватое утро, сплошь забрызганное грязью, при всей своей однозначности и предсказуемости было, однако, непривычным. Неординарность заключалась в том, что Николай не мог припомнить, был ли когда╜нибудь в его жизни столь значимый день, столь важное для него событие, которое превращало все предшествующие дни, минуты и мгновения в бесконечное нервное ожидание, доводя незаметные умиротворенному человеку мелочи до невообразимых мистических итогов.

Во внутреннем кармане пальто Николай уже несколько дней носил готовый сценарий, по которому собирался снять первый фильм. Носил, чтобы не оставить дома в день встречи с Надей.

Ему хотелось принести эти рукописи, вручить, словно извиняясь за прожитые без нее полгода. Раскрыть и объяснить, с какой экспозиции, и с каким движением камеры будет сниматься та или иная сцена. Чтобы она тут же прочла, и непременно ей стало бы ясно, что за этой выдуманной историей в бесконечных аллюзиях скрыта их реальная, выше которой Николай не мог вообразить. Но в начале было слово. И слово это было -

"автобус".

Сев на первое попавшееся сидение, Николай вытянул ноги, в левом кармане нащупал глупую, даже пузырящуюся мелочь, извлек на свет. Кондуктор не подходил.

Мужчина сунул руку с мелочью обратно в карман и, не разжимая кулака, стал смотреть в окно. – Следующая остановка – улица Знаменская, – воспроизвели динамики автобуса.

"Мне нужна Кафедральная площадь, – подумал Николай в ответ. – Нам нужна".

Взгляд скользнул вниз. На гладкой голубоватой поверхности пластика салона синим маркером была криво выведена надпись: "I miss you,

Koubishkin!".

На момент их первой встречи Надежда работала библиотекарем. Николай приходил в читальный зал, показывал билет, что был своего рода разрешением от высшей инстанции. Он садился на жесткий стул, сидел минуты три, а затем вставал и, отвергая помощь Нади, шел вдоль полок с нервно торчащими книгами, выбирая для чтения что╜нибудь особенное.

Затем тело его занимало уже знакомый стул, ладони примерно минуту грели обложку книги. Он открывал ее, одним взмахом переворачивая титульный лист, аннотацию и введение. Глаза цеплялись за первую строчку, внутренний голос ее прочитывал. Потом взгляд начинал выводить зигзаги на странице, первой, второй, следующей. Внутренний голос не поспевал за ним, захлебывался в обрывках слов и утихал, позволяя мозгу впитывать тезисы, конструкции и идеи в их изначальном виде, напоминающем радужные разводы бензина в лужах.

Закрыв книгу, Николай относил ее на стол Надежде, шептал "спасибо", заглядывал девушке в глаза и уходил.

Надежда заприметила Николая. "Интересный мужчина", как его называла коллега Инесса, выбирал книгу сам. Скорее всего, не имел представления, что именно сегодня хочет прочесть.

Когда он бесцветным голосом говорил Надежде "спасибо", она каждый раз смотрела ему в глаза и видела, что книга его еще не отпустила. Затуманенный взгляд.

Внутри зрачков что╜то постоянно взрывалось,

из черноты глазного дна поблескивали всполохи огня, и в этом его "спасибо" слышался небольшой надрыв, сиплый свист свободы. Он говорил не ей. Он говорил это "спасибо" лишь потому, что "спасибо" необходимо сказать. Из полагающейся вежливости. Она вздыхала и, пытаясь его забыть, включала электрочайник, чтобы хоть чем╜то себя занять.

Николай же выходил из библиотеки, и самая первая фраза, что всегда слетала с его губ, была:

– Какая девушка!

Он глубоко вздыхал и шел домой.

Впрочем, Надежда не была библиотекарем в самом настоящем смысле этого слова. У нее не было особых знаний, и она не получала зарплату. Надя плохо разбиралась в книгах и легко могла спутать картотеку женщин╜писательниц с картотекой книг о любви или о послевоенной жизни.

Лет с шести мама постоянно говорила, что Надя некрасива. И, если Наде предложит руку и сердце какой╜нибудь немолодой человек, не стоит отказываться. Маму смущали глаза девочки, что будто бы "навыкате" и маленький рот, "словно у рыбки". Предложение мужчины, например, в возрасте, говорила она, единственный шанс.

И однажды, когда Наде было девятнадцать, этот шанс представился.

Директор фармацевтической компании, изгнанный женой из дома и из брака за патологическую бесплодность, заработанную им вместе с несколькими миллионами рублей, сорока девяти лет отроду Николай Иванович Лизергинов без ума влюбился в Надежду, что играла на укулеле в подземных переходах на улице Вайнера.

Николай Иванович по рабочим вопросам часто заходил в Министерство здравоохранения на той же улице. И, выходя оттуда, шел на Кафедральную площадь, ловил такси и ехал в офис.

Путь до Кафедральной площади проходил через подземные переходы. И то в одном, то в другом Николай Иванович встречал Надю. Обычно она стояла у лестницы, невнятно тренькая на инструменте, и что╜то напевала.

Николай Иванович останавливался перед ней, доставал из внутреннего кармана куртки платок, тщательно вытирал лоб, прятал на место.

Надя в то время обесцветила волосы. Через пару недель волосы отросли и показывали черные корневища. Это выглядело глупо. Тогда девушка выкрасила их в голубой.

Она долго разводила краску, вымеряла нужные пропорции, чтобы получился не синий, а именно лазурный. Но так и не смогла угадать с ними. Цвет вышел бледно╜голубым.

А Николай Иванович Лизергинов, утираясь платком, слушая голос бледно╜голубой Нади, забывал о работе, министерстве и бывшей жене.

Играла Надя плохо, но ее голос завораживал. Затем, дослушав песню, он бросал ей в раскрытый футляр несколько купюр и уходил.

Так продолжалось из недели в неделю, пока Николай Иванович, вконец накрученный ссорами с бывшей женой, трудностями общения с министерством и грядущими хлопотами по новому проекту, вновь не оказался возле поющей Нади. По своему обыкновению, он встал рядом с ней, близко, почти напротив, стал вслушиваться в слова.

– Мое сееердце остановилось, мое сееердце замерло, – пела Надя.

"И я все вижу наяву", – подумалось Николаю Ивановичу. И в тот же миг он каким╜то особым и новым, внезапно родившимся чутьем, понял, что песня эта – о нем. Что как ни трещали бы швы его личной жизни, какие бы проблемы ни возникали у него в разговорах с госслужащими и подчиненными, сердце его стучит. Работает, и, значит, он еще жив, и может изменить многое в этой жизни, исправить и привести к общему знаменателю.

Полный благодарности, он достал бумажник, но в нем было лишь три сотни наличных. Он положил их в футляр укулеле. Этого показалось мало.

Надя улыбнулась, узнав его. И когда она, доиграв песню, отняла от своего живота инструмент, чтобы немного передохнуть, он, преисполненный восторга от открывшейся ему мысли, не зная и не ведая, как это преодолеть, прильнул к ее губам.

Девушка тут же захотела залепить ему пощечину, она уже взмахнула рукой, но вдруг вспомнила слова матери о "немолодом человеке" и поняла, что вот оно – то, что ей предначертано.

Надвигалась очередная осень.

От него всегда пахло больницей, аптекой, вымытым с хлоркой полом, едким физраствором и даже ватно╜марлевой повязкой. Он был внимателен, чуток, вежлив и, самое главное, быстро засыпал.

Под его размеренное сопение Надя рассматривала потолок и, находя в этой плоскости, покрытой известью, какие╜то мелкие изъяны отмечала, что Лизергинов все же идеальнее своего потолка.

Вскоре Надя съехала от мамы. Николай Иванович заботливо оплачивал ее съемную квартиру, но сам появлялся там редко.

– Дела, голубушка моя, – говорил он в ответ на укоры, – они ведь сами себя не решат. А если и решат, то совсем не так, как хочется.

Мама Надежды пыталась держать с дочерью связь столь же часто, как раньше. Телефон мог зазвонить в любое время суток. По мнению мамы это, разумеется, как столкнуться ночью возле кухни или ванной и переброситься парой фраз, то есть было естественно.

Надя, когда раздавался телефонный звонок и Николай Иванович в этот момент был в ее съемной квартире, трубку не поднимала. На ночь же совсем выключала телефон из розетки. Но эти небольшие хитрости никак не могли избавить Надю от расспросов мамы, и окольными путями мудрая женщина выведала все, что ей хотелось знать.

Вскоре девушка почувствовала давление на себя. Мама желала познакомиться с ее, как она ехидно произносила, "молодым человеком". О том, что он немного старше ее самой, мама уже знала.

Лизергинов отнесся к этой вести просто.

– Ну, раз она хочет, то отчего же и не познакомиться? Мать все же, имеет право, – сказал он Наде, и девушка разом поняла, что единственный несогласный на это знакомство человек – она сама.

Ее словно окатили ледяной водой.

Какими бы ни были ее представления о жизни, как бы ни порицалось то или это действо в обществе, и ее мама, и Лизергинов плевать на то хотели. Надя успокоилась.

– Только знаешь что, Николай, – сказала она. – Надо бы тебе купить особый костюм. Мама любит, когда мужчины в особых костюмах.

Лизергинов кивнул, и в этот же день они поехали по магазинам.

Костюмы видели разные, и почти все хорошие. Темные и светлые, даже цветные, с большими лацканами и без таковых, однотонные, в мелкую клетку, "сюртучные", как называл их Лизергинов после примерки, и "в обтяжечку как╜то". В конце концов, выбрав и пиджак, и брюки, и галстук, и даже золотую застежку к нему, они, уставшие, вернулись к Наде.

Лизергинов попросил таксиста дождаться его, проводил Надю до подъезда, поцеловал ее холодеющими губами и попрощался.

– Завтра в десять будь тут, поедем вместе, как полагается, – шепнула Надя.

Он кивнул, сказал "конечно╜конечно", еще раз поцеловал девушку и вернулся в машину. Таксист тут же включил дальний свет и поехал.

Утром, в половине одиннадцатого, Надя ждала Николая Ивановича во дворе, ругала, называла трусом, комкала пальцами тщательно выглаженное платье. В конце концов, она вернулась в квартиру, услышала дребезжание телефона, сняла трубку и узнала, что в восемь часов пятьдесят две минуты поутру Лизергинов умер от острой сердечной недостаточности.

Хоронили его в новом костюме с галстуком и золотой застежкой. Костюм, и правда, немного "сюртучил".

Надя держала в руках большой носовой платок на случай, если слезы вдруг побегут по ее щекам. Но слез не было. Она стояла бледная, без недели двадцатилетняя, и понимала, что впереди ее ждет новая, но пока что туманная, полная внезапных всхлипов жизнь.

Николай Иванович был бел, словно простыня.

Он лежал в гробу, замеренным точь╜в╜точь для его тела, и, казалось, был до безмолвия доволен гробом, вещью нужного размера, сделанной именно для него.

После долгого прощания гроб накрыли крышкой. Работники ритуальных служб неспешно и деловито заколотили гвозди, спустили тело Лизергинова на дно ямы и забросали землей.

Спустя неделю Наде исполнилось двадцать. Гостей она не принимала. Молодой человек постучал в квартиру матери, куда девушка естественным образом вернулась после смерти жениха, и сообщил, что на нее составлено определенное наследство от недавно умершего Лизергинова.

Николай Иванович подсчитал все накопления, разделил их на количество прожитых им лет, затем распределил помесячно. В итоге, он завещал Надежде все свое не очень большое, но и совсем не маленькое состояние. Однако выплачивать его просил лишь раз в месяц и при условии, что Надя в это время будет трудиться в образовательном учреждении. Желательно, в библиотеке.

Лизергинов надеялся, что присутствие Нади в интеллектуальной среде даст ей неограниченные возможности, она многому научится и потом разовьет свой талант в стихосложении. Как оказалось, песню "Мое сердце" Николай Иванович совсем не знал. Он честно считал, что ее сочинила Надя.

Девушка, не имея особого знания, устроилась в библиотеку. Директорша поначалу наотрез отказывалась ее брать, справедливо считая некомпетентной, однако настойчивость Нади и нехватка кадров вызвали бурю сомнений, а когда девушка сообщила, что готова работать бесплатно, все решилось.

Поначалу пришлось изучать каталоги и расположение книг на стеллажах. Благодаря алфавитным указателям дело оказалось простым. Затем нужно было определить век, когда жил и творил писатель. Почти всегда время и основная тема писателя указывалась в аннотации к книге. После этого оставалась еще несколько сотен книг тех авторов, в жизни и теме которых было непросто разобраться. Аннотации к ним были написаны туманно, и Надя понимала, что ее составители сами не читали этих книг. Приходилось вникать в книгу, читать фрагментами, иногда главами, и даже разделами, чтобы понять, к какому периоду и теме отнести, например, Максимилиана Волошина или Славоя Жижека.

Вот так, помаленьку, девушка медленным, но верным трудом обзавелась необходимыми для работы знаниями.

Затем одна из коллег, сорокапятилетняя отзывчивая и добродушная женщина по имени Инесса, внезапно забеременела шестым ребенком и ушла в декрет. Надю освободили от работы в архивах и посадили за стол библиотекаря, из╜за которого она принялась общаться с посетителями.

Николая заприметила сразу. В любую погоду он ходил в кожаной фуражке, всегда носил усы и, видимо, презирал шарфы.

Однажды в лютый мороз, когда никто бы и подумать не мог, чтоб пойти в библиотеку, явился Николай. Усы, как и ресницы, были покрыты инеем, словно ветви деревьев в первое зимнее утро. Надя подставила к столу обогреватель и то и дело двигала его все ближе и ближе к себе. От вида оголенной шеи Николая ее словно током дернуло.

– Что же вы без шарфа╜то ходите? – возмутилась она.

Николая при этих словах также сильно перетряхнуло, видимо от какого╜то внутреннего омерзения, связанного со всяким, так сказать, "необязательным гардеробом", и он, не дав ответа, спросил:

– Скажите, не располагает ли библиотека романом "451 градус по Фаренгейту" Рэя Брэдбери?

Девушка сверилась с картотекой и сообщила, что нет, не располагает.

– Очень жаль, – произнес Николай и, как был, с голой шеей, вышел в мороз.

Надя поежилась.

Из этой истории получалось, будто Надежда при всей своей женственности, чуткости и нежности, все же стремилась за материальными благами. А это, по мнению Николая, все прекрасные черты характера девушки сводило к минусу. Тогда он смял и выбросил этот сценарий.

Автобус остановился, открылись двери. Николай огляделся. Он ехал в автобусе один, и даже кондуктора было не видно.

Держа в кулаке согретую мелочь, Николай думал, что с ней делать. Автобус стоял, распахнув двери, и, похоже, не собирался двигаться дальше, пока мужчина не оплатит проезд.

Холодная влага осени наполняла автобус. Под пальто забегали мурашки, вскакивая одна на другую. Мужчина оглядел салон и заприметил возле кабины водителя небольшую шкатулку. Из нее, будто дразнящий язык, свисало нечто похожее на пассажирский билет.

Он подошел. Сверху шкатулки находилась пластиковая прозрачная крышка с прорезью для монет и купюр. Николай аккуратно протолкнул в прорезь приготовленные для оплаты теплые железные кругляши и повернул торчащую сбоку ручку.

Монеты двинулись. Брошенные им пятаки перевернулись, и место двуглавого орла занял земной шар, обрамленный колосьями злаковых. От низа до середины высоты колосья бережно оплетала лента.

Вылез билет. Оборвав его о заточенные зубцы механизма, мужчина вернулся к прежнему месту и сел.

Автобус продолжал стоять. За окном редкие прохожие кутались в воротники одежд и шли, казалось, бесцельно. Птиц не видно.

Листва смешивалась с окурками и осенней грязью, черно╜красно╜желтая, твердела в ожидании сильных морозов.

Взгляд побежал по салону и в двух шагах заприметил нечто похожее на стоп╜кран. Однако стоп-крана тут быть не могло.

Мужчина подошел к устройству. Прямоугольная металлическая коробочка, висевшая на пластиковой перегородке между автобусных окон, имела подвижную рукоятку, обращенную внутрь салона. Сверху нее небольшой зазор, куда могла поместиться разве что какая╜нибудь тоненькая бумажонка.

Вставив в него билет, Николай нажал на рукоятку. Шипы устройства, как дырокол, пронзили беззащитную бумажку. В это же мгновение автобус закрыл двери и тронулся с места.

– Следующая остановка – Греческий проспект, – прохрипели динамики.

Тряхнуло. Резко схватившись за поручень, Николай аккуратно сполз на ближайшее сиденье.

– Зачем ты читаешь все эти книги? Только ради любопытства? – спросила Надя.

– Нет. Конечно, нет, – ответил Николай.

Его руки пытались покрепче завязать шнурки на коньках. Опыт подсказывал, что те имеют привычку постоянно развязываться, причем, в самый неподходящий момент.

– И зачем же? – спросила девушка.

Шапку с заячьим меховым ободком она надела чуть ли не по брови. Каждый раз, смотря ей в глаза, мужчина невольно улыбался. Полозья коньков отражали свет фонарей. Николай прищурился.

Внутренняя камера подчеркивала лишь пастельные тона голубого цвета, выбеливала все светлое, представляя его, словно искрящийся чистый лист бумаги, а остальное – погружала в глубокий беспросветный черный. Присутствовал и ярко╜зеленый, но им были награждены лишь Надины глаза.

Казалось, помимо истекающих светом фонарей, белоснежного, покрытого мелкими ссадинами катка, черного беззвездного неба, летящего на них снега и ее зеленых глаз, в этом мире более ничего не существует. И глаза Надежды казались ему единственной, последней живой звездой во всей бескрайней вселенной, что обхватывала со всех сторон ледяной каток.

Она как╜то особо глубоко вздохнула и, задержав воздух на пару секунд, выдохнула. Белый пар в этом, создаваемом ей мире, оказался чем╜то новым, изысканным, красивым.

Николай поднялся со скамьи, схватил Надю за руку и принялся разбегаться по кругу.

– Успевай, – бросил он ей и крепче сжал ладонь девушки.

Надя, сначала несколько неловко, но затем, войдя в ритм, набирала ту необходимую скорость, что позволяла находиться наравне с Николаем. Он не отпускал, и, когда они мчались по кругу, по дальней границе этого засыпаемого снегом, маленького, уютного и стремящегося мирка, сказал:

– Что ты думаешь об этих людях?

Надя пригляделась. Люди, катавшиеся вокруг, были веселы, они смеялись, даже когда падали. Пара огибала упавшие тела и ускорялась вновь. В крутящемся снеге и на большой скорости невозможно было разглядеть ни одного лица. А их было множество, все лучились счастьем и весельем.

– Я не могу их рассмотреть, – сказала Надя, – но, в целом, они мне нравятся.

– А завтра сможешь ли ты узнать их, если, скажем, они зайдут к тебе в библиотеку?

Надя рассмеялась.

– Конечно, нет! Я же, говорю, даже рассмотреть не могу!

– Вот, – сказал Николай. – Все вокруг развивается со стремительной скоростью, и это вызывает восторг! Однако я не могу объяснить, что, как и почему. Кажется, мне не хватает словарного запаса, чтобы определить, где и что сейчас наш мир.

Но ведь эмоции зашкаливают?!

В этот момент полозок конька Николая столкнулся с полозком летящего на них грузного, громко хохочущего усатого мужчины. Николай, отчаянно вскрикнув, упал. Надя остановилась, подъехала к нему. Присев на колени, она погладила его по съехавшей фуражке.

– Ну как? Нормально?

– Вполне, – кивнул Николай.

– Собрал впечатлений о мире, – спросила девушка, ухмыляясь. – Ээээх, Кубышкин ты, Кубышкин!

На полу валялся грязный маркер. Николай поднял его, снял колпачок и под широким автобусным окном написал:

"I miss you too".

За окном пронеслась остановка с названием "Пантелеймоновская". Автобус проехал мимо.

С того случая, если ей хотелось перейти на игривую фамильярность или иронично что╜то поведать, она называла его Кубышкиным. Он не возражал.

Это было своего рода прозвищем, но прозвищем совсем не обидным, а попросту глупым или даже, в некотором роде, безоценочным. Безоценочным к его естеству, но не к тому, как он выхватывал из реальности образы, приукрашивал их и хоронил в своей голове, надеясь на то, что однажды они взойдут в его первой и, наверняка, единственной киноновелле.

Так что аналогию с полученным от Нади прозвищем он понимал.

Однажды, сидя в парке на скамейке, она спросила:

– Много у тебя было прозвищ?

Николай задумался.

В парке, в центре одной из главных клумб стоял пятиметровый памятник Маяковскому. Статуя держала правую руку в кармане каменных брюк, а левую, с открытой ладонью, отводила чуть назад. Волосы поэта изображались четким пробором посередине головы. Было ясно, что поэт декламирует.

– В школе меня прозвали Тяпкиным╜Ляпкиным. Потому, что всегда и все мне удавалось лишь тяпляп. Дети за словами далеко не ходят же.

– Что именно тяп╜ляп?

– Да все, – Николай махнул рукой и усмехнулся.

Будучи школьником, Николай имел обыкновение заполнять дневник, как попало. Мальчик открывал его на любой странице и в первую свободную "клеточку дня" вписывал текущий. Не было ничего удивительного, что к середине учебного года листы дневника больше походили на пунктирную линию. Когда же свободные "клеточки дня" найти было все сложнее, мальчик понимал, что еще чуть╜чуть, и наступит лето.

Учительница русского языка и литературы однажды назвала Колин дневник "дневником постмодерниста". Мальчик не знал, кто такой постмодернист, и почему его дневник напоминает учителю дневник другого человека. Он даже думал на одного мальчика из параллельного класса, с которым никто никогда не общался, что этот мальчик почему╜то и есть "постмодернист". То есть Постмодернист. Фамилия такая. С кем не бывает?!

Но примерно через год в руки Николаю попалась одна странная книжка. В ней рассказывалось про некоего Порфирия Петровича, который расследовал всяческие преступления, неожиданно для себя попал в канву искусства, и параллельно писал об этом же детективные романы. Самым удивительным в книге было то, что Порфирий Петрович – не человек, а некий алгоритм.