355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кшиштоф Конколевский » Из книги «Документальные сказки» » Текст книги (страница 1)
Из книги «Документальные сказки»
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 15:59

Текст книги "Из книги «Документальные сказки»"


Автор книги: Кшиштоф Конколевский


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Кшиштоф Конколевский

Из книги «Документальные сказки»

Вступление

Павла Голобурды

Кшиштоф Конколевский пользуется заслуженной славой человека, который возвел польский репортаж в ранг художественной литературы. Менее известно, что параллельно из-под его пера выходили произведения с большей или меньшей долей вымысла.

Родившийся в 1930 году, Конколевский дебютировал на страницах печати в возрасте 16 лет; получив журналистское образование, начал с публикации в молодежной прессе заметок на бытовые темы (о литературном творчестве мечтает герой его более позднего романа «Заметка», пишущий в газеты блестящие короткие тексты), занимался криминальной тематикой (первыми книжными изданиями стали детективы, по опубликованному в 1969 году «Преступнику, который украл преступление» был снят популярный фильм); от журналистики перешел к репортажу, а впоследствии – к прозе (в его романах много автобиографического материала). Он испробовал разные виды повествования, но высокого композиционного мастерства достиг в малой форме: среди его рассказов есть абсолютно законченные произведения, занимающие неполную страницу.

Об авторской концепции Конколевского ясно говорит уже само название сборника, из которого взяты публикуемые ниже тексты: «Документальные сказки». Основные черты его прозы: глубокий психологический анализ, в равной степени опирающийся как на факты, так и на впечатления чуткого наблюдателя, поразительно точная, детальная реконструкция событий, эмоциональная напряженность, лаконичность и живость диалогов. (По рассказу «Игра в Агнешку» были поставлены спектакли в театре и на телевидении.)

Имя Кшиштофа Конколевского часто объединяют еще с двумя звездами польского репортажа – Рышардом Капущинским и Ханной Кралль («три К»), хотя сам он с этим не согласен. Как его репортажи (в том числе знаменитый сборник 1975 года «Как вы теперь поживаете?» – цикл бесед с нацистскими военными преступниками), так и документальные произведения, будь то книга о Мареке Хласко или нападении банды Мэнсона на дом Романа Поланского, либо портрет-интервью с выдающимся репортером Мельхиором Ваньковичем, входят в классический фонд польской «литературы факта». Конколевский открыл читателю кулисы убийства органами безопасности ксендза Ежи Попелушко, представил собственный, отличный от авторского, взгляд на события, побудившие Ежи Анджеевского написать «Пепел и алмаз», а сравнительно недавно описал историю семейного мафиозного клана в маленьком провинциальном городе. В Народной Польше его книги печатались огромными тиражами в престижных издательствах, но после 1989 года отношения с новой властью не сложились; сам он полагает, что большую часть дверей перед ним закрыла книга «Мертвое кладбище», посвященная еврейскому погрому в Кельце в 1946 году, поскольку его версия этой трагедии противоречит официальной. В любой провинциальной библиотеке есть комплект самых известных книг Конколевского, однако новые проходят незамеченными. Лишь недавно солидное издательство занялось переизданием большинства его детективов и репортажей, но в прессе признаков славы и уважения искать не стоит. Хотя репортерской интуиции писатель не утратил: тому свидетельством, в частности, трехтомный цикл «Генералы погибают в мирное время» об оставшихся нераскрытыми таинственных политических убийствах. К сожалению, хотя польская литература факта сейчас в почете и читатели охотно берутся за книги Мариуша Щигела, Яцека Хуго-Бадера или Войцеха Тохмана, Кшиштоф Конколевский в 2012 году не смог найти издателя для своих воспоминаний. Тем ценнее его сегодняшняя российская публикация[1].

Игра в Агнешку

Я буду посредницей между вами и особой, которая не может назвать своей фамилии. Назову ее Агнешкой. Она хочет, чтобы мы обговорили условия вашей с ней встречи. Речь идет о мерах предосторожности, которые ее бы удовлетворили. Она уже десять лет скрывается. Ее разыскивают, поскольку она сбежала из психиатрической больницы. Вы согласны? – спросила меня пани М.

– Предлагаю устроить встречу в моей квартире. Здесь мне лучше известно, что происходит вокруг, самое удобное время – когда все уже вернулись с работы, а час прогулок с собаками или прихода гостей еще не наступил – между половиной пятого и шестью. Вы подъедете на такси к самому дому, войдете в лифт, а я буду ждать у приоткрытой двери…

– Из первоначальных переговоров с Агнешкой, – сказала пани М., – я поняла, что она предпочла бы встретиться в открытом месте, например, за Гоцлавским аэродромом, где все видно издалека, а не в замкнутом и заранее выбранном помещении. Не уверена, что она согласится с предварительно установленной датой. Мы с ней связываемся по телефону. Я не знаю, где она живет, могу лишь догадываться, что где-то на окраине Большой Варшавы. В письмах, которые она пишет в разные инстанции, указан какой-то адрес, она действует через разных людей, но сама никогда у них не появляется, мне кажется, что и свою корреспонденцию уже давно не забирает. У нее нет документов, она не пользуется своей фамилией, только псевдонимом, никуда сама не приходит, звонит из автоматов.

Агнешка три раза обошла вокруг моего дома, обследуя территорию и приглядываясь к прохожим. Не захотела подняться на лифте, на лестнице проверяла на каждом этаже, нет ли наверху засады. Когда вошла, я обратил внимание на ее взгляд, брошенный вглубь квартиры.

– Если вы меня выдадите, я покончу с собой, – сказала она.

– В Польше не имеют обыкновения выдавать гостей, которые приходят в твой дом, – ответил я.

– Вы называете меня гостем? Меня, бездомную? – В ее глазах блеснули слезы. – Меня слишком легко растрогать. Мне очень важно, чтобы наш разговор убедил вас, что я нормальна. Я борюсь за то, чтобы выглядеть психически здоровой, прежде всего в собственных глазах. И у меня это неплохо получается. А вот как вести себя с вами? Как должен держаться нормальный человек? Достаточно над этим задуматься, и сразу начинаешь притворяться, разыгрывать из себя неизвестно кого. Я боюсь добрых людей. Они опасны. Когда со мной обращаются по-человечески: я сижу в теплой квартире, при свете лампы, на диване, как будто это обычный визит, – я раскисаю. Я боюсь добрых; одну даму, у которой я скрывалась, милиционер сумел убедить, что она обязана меня выдать, что моя болезнь, если ее не лечить, будет прогрессировать. И эта женщина изменилась. Мне удалось вытянуть из нее признание: она считала, что, пряча меня, наносит мне вред. Я едва успела сбежать.

Иной раз я встречаю на улице знакомых из прежней жизни. Некоторые столь благородны, что делают вид, будто меня не узнают. Другие останавливаются, бросают пару коротких фраз – они знают, что мне нельзя задерживаться надолго. Телевизор я смотрю через стекла витрин. Бывает, что по месяцу не раздеваюсь. От меня исходит запах человека, который скрывается. Вонь. Ненавижу себя. Я не снимаю пальто, чтобы постоянно быть готовой к бегству. Серое пальто, платок – одежда защитного цвета, я сливаюсь с фоном, никто меня не замечает. Туфли с помойки. У меня есть крыша над головой. Я сплю на бетоне. Над моим изголовьем кран, из которого капает. Если закрутить потуже, капает каждые несколько минут. Это плохо. Если же туго не закручивать, капли срываются беспрерывно, распыляя над моей головой ореол влаги, зато тогда я сплю крепко. Сердце разрывается при мысли, что моя комнатка – запертая, опечатанная, – возможно, меня ждет. Я ношу с собой ключи, порой возникает искушение пойти и переночевать в ней, но там меня может подстерегать засада. Помещение, где я сейчас, так сказать, живу, используется только в дневное время. Однажды ночью участковый заметил свет. На другой день он явился к хозяевам моего убежища: «Там кто-то зажигает ночью свет, может, это взломщики, а может, еще кто». С тех пор я сижу в темноте. Это и не смерть, и не жизнь. Хуже всего, когда появляется мысль: «Так будет до конца». Я хочу, чтобы у меня была своя могила, мечтаю о ней, как о доме, тихой пристани. Может, Бог даст мне смерть, отняв ее у кого-то более счастливого. Иногда я нахожу опору в преступном мире. Эти люди знают, что я – чужая; я им не доверяю и немного их жалею. Они очень наивны.

Вся эта история мне самой представляется неправдоподобной, вымыслом больного человека. Я хотела, чтобы последнее мое заявление заставило кого-нибудь содрогнуться, но все испортила, написав: «Настоящим прошу великодушно убить меня». А почему я должна делать это сама? Почему должна взваливать чувство вины на случайного вагоновожатого? Поначалу я выискивала еду на помойках. Был период, когда мне поручили сторожить дачу, хозяева отвезли меня туда на машине с запасом продуктов. На второй день выпал снег. Я прожила зиму в чудесной местности, одна. Потом копала картошку, полола клубнику. Потом в домах отдыха чинила белье. Теперь вяжу. Делаю модные салфетки, жилетки. Приспосабливаюсь к своему нелегальному положению. Осваиваю профессии, пригодные для такой жизни. Свою специальность я уже забыла. Все это выглядит чуть ли не забавно. Надо мной смеются. Прежде я гораздо больше себя жалела. Теперь каждый день проверяю себя, оцениваю свое поведение в такой странной жизни. Не знаю, какой диагноз вы мне поставите после нашего разговора. Я скрываюсь уже десять лет – и за все это время ни с кем никаких конфликтов. Два года ухаживала за четырьмя маленькими детьми.

После того как я лишилась последнего пристанища, я четыре дня провела на ногах, бродила, засыпая на ходу, и вдруг, когда шла по какой-то улице навстречу толпе, увидела знакомое лицо. Это был Чарек, отпрыск влиятельной перед войной семьи, состоящей в родстве с королями. Мы с ним познакомились пятнадцать лет назад, это время кажется мне далеким, как Средневековье. Он взглянул на меня, заметил, что со мной что-то неладно. «Пошли к нам», – сказал. От былого великолепия у них осталась пятикомнатная квартира. Они жили в бывшем салоне. Три комнаты, никогда не убиравшиеся, забитые дворцовой мебелью, каким-то барахлом, скопившимся мусором, одну за другой запирали. В пятую вселился жилец. Кредитор, у которого Чарек одолжил большую сумму и не отдавал, привел к ним жильца. На шесть лет – плату за жилье тот отдавал кредитору. В бывшем салоне теснились мать Чарека, Чарек с женой, четырьмя маленькими детьми и взрослым сыном от первого брака. За перегородкой жил друг Чарека, скрывавшийся от жены; он влюбился в девушку по имени Илона и привел ее сюда. Рядом устроили спальное место для меня.

Они не мылись, ходили в жалких обносках, не чистили зубы, голодали. Раз в неделю, по четвергам, устраивали журфикс. Приходили люди, которые в прежние времена бывали в замке, приносили еду. Я выступала в роли субретки в накрахмаленном передничке. Подавать должна была как можно меньше: тем, что оставалось, мы питались потом всю неделю. Вместе с сыном Чарека от первого брака я ухаживала за детьми. Теща Чарека на пороге карьеры великого математика познакомилась со своим будущим мужем и стала хозяйкой во дворце. Ее муж в 1939 году ушел на войну и не вернулся. Она села на велосипед и несколько недель ездила по следам маршей и сражений его полка. В конце концов она отыскала могилу мужа. Когда пришла Красная Армия, солдаты ходили во дворец поглазеть на «настоящую графиню». После земельной реформы ей оставили только мельницу. Она сдала экзамен на мастера, молола зерно. В нее влюбился сельский учитель, они собирались пожениться. Став бабушкой, она решила заняться диссертацией по математике.

– Что случилось с вами до этого?

– Момент, с которого все началось, прошел незамеченным. Организация, где я начинала работать, построила общежитие для сотрудников. Там поселилась молодежь, только что из института. Это был вполне приличный барак, разделенный перегородками на отдельные комнаты. Когда миновало первое радостное возбуждение, мы начали слышать друг друга. Я переносила это хуже других. Для моих соседей громкие разговоры были проявлением свободы, галдеж – чем-то естественным. «Мир наполнен мощными звуками», – ответил мне молодой ученый, когда я попросила его вести себя потише. Сейчас я знаю, что лишение тех людей возможности шуметь было бы такой же жестокостью, как шум – для меня. Люди впечатлительные должны платить, возводя вокруг себя стену благополучия, или погибать. Когда мне впервые намекнули насчет моей ненормальности? Теперь-то я понимаю: на фоне их нормальности я была ненормальной. Моя защитная реакция оказалась чрезмерной. Мне сказали, что я – источник беспокойства. Они были оскорблены тем, что я ограничиваю их свободу. Чтобы доказать мне, что они у себя дома, музыку стали пускать еще громче – для меня. Чудовищные концерты по заявкам. Я обнажила свое самое больное место: меня сильнее страшил недостаток сна, чем голод. Они установили дежурства. Одни развлекались до трех утра, потом переносили магнитофон, и с пяти те же мелодии звучали чуть потише уже из другой комнаты, где жил тот, кто раньше вставал, чтобы закончить работу. «Айда, устроим ей базар, – говорили они так, чтобы я слышала. – Сыграем в нее? Играем!!!» Начали ходить, громко топая, под самой моей дверью, под окном. Это стало обязательным маршрутом, каждый должен был пройти там по многу раз, чтобы усилить эффект. Дети получили указание играть у меня под окном. Для них это было двойным развлечением. Они заглядывали ко мне в комнату, в окне то и дело появлялось чье-нибудь лицо, расплющенное о стекло. Раздавались возгласы: «Она наливает чай. Она взяла ложечку. Накладывает сахар. Размешивает. Сейчас будет пить. Уже пьет». Каждое мое движение приобретало двоякий смысл. «Игра в меня» вступила в новую фазу. Дети стучали в стекло: «Не пей, чай отравлен». Открывали снаружи окно, бросали в комнату дохлых мышей, гнилые яблоки, лампочки, с грохотом лопавшиеся.

Я купила спальный мешок, напротив нашего общежития был зеленый участок, еще дикий. Там, под деревьями, я спала. Люди, приходившие туда отдохнуть, поиграть в карты, выпить, удивлялись, комментировали: «Как в походе».

Меня как бы невзначай толкнули в коридоре. На следующий день одна из женщин плеснула на меня горячим супом. Потом собралось несколько человек, и они двинулись цепью, оттесняя меня к стене.

Я спала днем, ночью бодрствовала. Обила стены звуконепроницаемыми плитками, окна изнутри закрыла ставнями из досок. Жила в темноте, не зная когда день, когда ночь. О времени суток догадывалась по звукам. Почти не выходила, запершись в своем бункере. Для естественных нужд завела ведро. Вылезала через окно. Продукты покупала на неделю. Отвращение к их чудовищной бесцеремонности и к себе самой – оттого что своим поведением провоцирую их на расправу, – вызывало рвоту. Я жила на воде с сахаром, запивая ею успокоительные таблетки и снотворное, но сон не приходил. Я перестала ходить на работу. Меня уволили.

Как-то, вернувшись, я застала свою комнату опечатанной. Начала барабанить в дверь. Колотила из чувства протеста, оповещая весь мир, что хочу войти к себе. Они злорадствовали, им казалось, что я считаю, будто одновременно нахожусь снаружи и внутри, думаю, будто я изнутри открою себе – той, которая стучит. Я сломала печать и вошла в комнату.

Мой жених начал меня избегать. Я узнала, что его останавливали, предостерегали относительно меня. Знакомые, родственники перестали мне писать. Спустя несколько месяцев во мне шевельнулось подозрение. Я сама написала себе письмо. Оно не дошло. Второе тоже. Официальные письма они отсылали назад с пометкой: «Адресат отказался принять». Личные письма вскрывали, прочитывали и уничтожали. В письмах, посылаемых себе, я, к счастью, не писала ничего о своей жизни, опасаясь, как бы они не догадались, что эти письма – проверка. Их сохраняли, как улику против меня. Выкрали письма, которые я хранила у себя. Их прочитала пани доктор «для моей же пользы, чтобы поставить диагноз».

Началась пытка тишиной. После всего, что было, я боялась, что же начнется теперь. Напряженно вслушивалась. Признаюсь вам в самом ужасном: в этой тишине через определенные промежутки времени мне слышались удары гонга, волчий вой, какие-то крики. Теперь я знаю, что это были звуковые галлюцинации, я предпочитала хоть что-нибудь слышать, чем ждать.

Потом я услышала за дверью подстроенный разговор. Все, что надо мной вытворяли, они приписывали мне; говорили, что я шумно себя веду, не даю им спать, нарушаю покой. Та женщина рассказала, как я облила ее супом. Я почувствовала себя свободной от всех моих принципов. Все равно обвинят меня. Сварила такой же суп, каким облили меня, притаилась в коридоре. Когда та женщина проходила мимо, я на нее плеснула. Она взвизгнула от боли, я увидела страх на ее лице. Я совершила поступок, который мне приписывали. «Она способна даже убить», – говорил кто-то. Я купила топорик, носила его на плече. Перестала запираться, прятаться. Отвоевала все их владения: туалеты, общую кухню. Сидя с топориком, никого туда не впускала. Они утверждали, что я испражняюсь в раковину, – я так и сделала. Плевала им в лицо. Они прятались в комнатах, крадучись пробегали по коридору. Теперь уже они вылезали наружу через окна, детей отправили к родственникам. По ночам я колотила обухом в стены. Тринадцать семей просыпались и прислушивались, не поджигаю ли я барак. Им хотелось спровоцировать меня на преступление, но страх был сильнее: они не знали, на кого падет мой выбор. Мной овладела ошеломляющая радость мщения, головокружительного риска, освобождения – от принципов, которые я внушала сама себе, и от страха, который внушали мне они. Это было всеохватывающее, но не свойственное моему характеру чувство, и оно лишало меня способности критически оценивать ситуацию.

Однажды около полудня я услышала осторожный стук в дверь. Я молчала, из-за двери донеслось: «Почта». Немного погодя: «Вам посылка, откройте, пожалуйста». Ко мне уже давно не допускали почтальона, и я встревожилась. Сидела тихо. Кто-то начал снаружи выталкивать ключ. Я испугалась: что это за почтальон, который пытается взломать дверь, чтобы насильно вручить посылку? Для самообороны, на крайний случай, у меня была припасена соляная кислота в керамической банке. Вдруг раздался грохот. Дверь под мощным ударом прогнулась, замок вылетел, показались какие-то люди. Я плеснула кислотой. Они отступили, но заметив, что я уже безоружна, снова двинулись вперед, схватили меня и понесли. Вы этого хотели, ну что ж, получайте: я кричала, выла. Меня связали, прикрутили к носилкам. Мы поехали в суд. Судья, женщина, любезно представила сидящих там людей. Я услышала приговор: «Паранойя, опасна для окружения», – и поняла, что слишком поздно что-либо доказывать, что с этой минуты мои слова ничего не значат, что теперь они – просто звуки. На мои вопросы отвечали с самой разнообразной интонацией: от легкого пренебрежения до открытой грубости. Я боялась успокаивающих средств. Ощущала в себе странные перемены, меня охватывало безразличие. «Если я сразу же не сбегу, то останусь здесь навсегда». 13 апреля 1963 года я убежала. Как, каким образом – сказать не могу. По сей день не знаю всего до конца, когда вы выясните, то и мне расскажете. Я не знаю даже номера своего дела.

– Если бы вас оттуда не забрали, было бы гораздо хуже. То, как вы живете теперь, снижает риск заболевания. Свяжитесь со мной через две недели.

Пани М. выходит первой, проверяет, свободен ли путь.

В секретариате суда мне дают дело. Видно, что в папку часто заглядывали. Секретарша прерывает мое чтение: «Есть одно похожее дело». Протягивает мне толстый том. Я начинаю с него. Через год, после того как увезли Агнешку, один из обитателей общежития, аспирант Ян А., сев заниматься, вдруг услышал «внезапный взрыв пения», как описал это потом. Перед его окном выстроился сельский народный хор. Ян А. несколько минут просидел, раздумывая, что предпринять. Потом вышел, чтобы сделать замечание руководителю хора. Ему показалось, что тот иронически усмехается. Аспирант, крестьянский сын, не дрался уже много лет и потерял чувство меры. Он нанес руководителю хора один удар, огромной силы. Тот упал. Яну А. показалось, что он продолжает над ним насмехаться. Аспирант сказал: «Чего это ты так веселишься?» Но тот умирал. Яна А. отправили в психиатрическую больницу, бессрочно. В родном селе руководителя хора возникла легенда о его мученичестве. Ян А. в больнице переживает, что не в состоянии помогать старикам-родителям во время жатвы.

Я вернулся к папке Агнешки. Дело открывается коллективным письмом. Следующие десять страниц – подобные письма. Затем подключается администрация общежития: подстегиваемая жильцами, обращается в другие органы, требует принять меры. Изучаю подписи в письмах. Фамилий только одиннадцать, две семьи в этом не участвовали. Восемь фамилий повторяются под тремя петициями, три – под четырьмя, одна – под всеми.

Общежитие существует по сей день, дом отремонтирован, покрашен масляной краской. Зеленый участок, где ночевала Агнешка, застроен. Список жильцов. Ни одна из тринадцати фамилий в нем не значится. В домоуправлении мне говорят: «Мы долго не занимали комнату этой женщины, ждали, что она вернется. Так как она столько лет не платила, пришлось перенести вещи на склад. Их можно получить». За десять лет жильцы сменились дважды. Документация спустя пять лет идет в макулатуру вместе с отметками о новой прописке. Сделав свое дело, люди исчезли в миллионном городе. Я выхожу на след четверых. Затрачиваю два месяца на воссоздание их жизненного пути: новые места работы, новые квартиры, браки, разводы. Три линии идут по восходящей, одна ниспадает.

Начинаю с последнего адреса. Холостяцкая квартирка на Охоте[2].

– Живу на восемнадцати метрах, зато один. Там была интеллектуальная трущоба. Люмпенингеллигенция. Ничего вам рассказывать не станут, потому что сделали карьеру. В студенческие годы в общежитии мы играли попеременно в покер, очко, бридж. В обращении было около шестисот злотых, временами вся сумма скапливалась у одного человека. Тогда отдавали под залог у кого что было: книги, банки сардин, часы. Потом и эти предметы сосредотачивались в одних руках, и у нас уже ничего не оставалось. «Нечем платить – почисти мне ботинки», – сказал однажды кто-то. Это стало распространяться и на другие виды услуг. Проигрыш – если учитывать наши тогдашние возможности – накопился огромный: две с половиной тысячи. «Это уже целый человек», – воскликнул один из нас. Так установилась ставка за человека. Можно было проиграть себя и выиграть кого-то другого. Живые куклы – идеальное развлечение. «Человек может проиграть себя другой человеческой особи на срок не более семи дней» – гласил первый пункт правил. В круг обязанностей раба могла входить стирка для хозяина, чистка его личных вещей, покупки, стояние в очередях, работа в картотеке, заполнение анкет. Знатоки прибавляли к этому еще двадцать других вариантов, утверждая, что в Древнем Риме рабы-прислужники должны были владеть большим количеством профессий, чем «рабочие» рабы. Существовала возможность выкупить себя. Поначалу ценой написания дипломного проекта. Потом, если между двоими возникали «отношения», они, пользуясь случаем, ликвидировали долги. Одна девушка выкупала себя много раз. Началось шулерство.

Некоторые снова встретились в этом общежитии, кое-кто уже завел семью, остепенился, возврат к прошлому никого не привлекал. Первое время мы были счастливы, что остаемся в Варшаве, потом заскучали. Игру необходимо было поднять на более высокий уровень, ставки удвоить.

И тогда появилась эта женщина. Она хорошо одевалась, была подчеркнуто вежлива, создавая между нами и собой дистанцию. Не захотела ни с кем знакомиться и относилась к нам с излишней серьезностью. Рассчитывала, что мы окажемся на уровне, какого сами от себя не требовали. Начала с замечаний, просила соблюдать тишину. Сама напросилась. Дальше все развивалось уже стремительно. Сначала за дело взялись бабы, хотели ей досадить, потому что она умела где-то доставать элегантные перчатки, косынки, кофточки. Потом я сказал ей: «В наше время опасно прислушиваться к шуму. Тот, кто однажды напряг слух, может услышать такое, что никогда уже не будет тем, кем был. Как бы жестоко человек ни страдал, он не запретит ездить грузовикам или заводить детей». Ей сказали, чтоб вела себя тихо. Здорово – взять и все вот так перевернуть. Противник теряет дар речи, задыхается, умирает. Мы говорили, что она то или иное сделала, и она это делала, исполняла как приказ. Мы проштудировали учебник. Выяснили, как развиваются галлюцинации, начали их специально для нее создавать. Каждый час ударяли в гонг. За этим следовал волчий вой, крики. Мы создали мир, который ей казался галлюцинацией, а на самом деле был реальным.

В одном из заявлений мы написали: «Или она убьет кого-нибудь из нас, или мы убьем ее». Пути назад не было. Ситуация стала угрожающей. Игра могла обернуться против нас. Может, это с нами было что-то не так? Вся надежда была на пани доктора. Мы ее ни во что не посвящали, но ее подпись могла сыграть решающую роль. Одна из женщин загримировалась под ту, воспроизвела походку, голос, начала дубасить в дверь пани доктор, плеваться, кричать: «Вас я тоже убью. Час настал». И тогда пани доктор подписала заявление.

Стук в дверь, входит паренек.

– Я даю ему уроки. Хочет поступить в политехнический. Вот будет беда для него, для института, для общества. Он уже сейчас в ужасе.

– А вы берете деньги, – вставляет парень.

– Можно задать еще один вопрос? – говорю я. – Что было целью игры в Агнешку – довести ее до безумия или создать у нее и у других впечатление, что она больна?

– Дайте мне несколько человек, шайку логиков, и я обещаю сотворить мир.

– Я бы мог брать у вас уроки?

– Пожалуйста. Сто злотых в час. Спасибо, – сказал он, пряча деньги, – это за сегодня. К следующему разу заведите тетрадь и напишите работу на одну страницу. Опровергните утверждение: «Глуп тот, кто говорит о других, что они глупы». И вопрос к вам: вы когда-нибудь лечились у психиатра?

К пани доктор И. я вхожу последним. Сестра хочет меня остановить: я без талона, прием окончен.

– Сегодня идет дождь, – говорю я пани доктору. – Холодный летний день, сумрачно, автомобили едут с включенными фарами. В эту самую минуту Агнешка где-то, не знаю где, под дождем бредет по улице. Для вас это старая история – подпись, поставленная одиннадцать лет назад. С моей стороны бестактно об этом напоминать.

– А у меня сегодня был напряженный рабочий день.

– Ваша подпись по-прежнему остается в силе. В том деле ваша позиция была ключевой, чреватой огромными последствиями для судьбы человека.

– Она была экзальтированна и чрезмерно независима. Все это привело к замкнутости и обостренной чувствительности, постепенно усугублявшимся. Она стала странно одеваться, прислушиваться, не подслушивают ли ее. Там все подслушивали, и всех было слышно. Все были мучениками. Ее защитные реакции, неадекватные происходящему, постепенно перерождались в акты агрессии. Она повела борьбу со всем миром. Стала плеваться и плевалась, пока хватало слюны. Это уже смахивало на психические нарушения. Я хотела устроить небольшое представление, показать ей ее саму, чтобы она поглядела на себя со стороны, но побоялась. У нее не было чувства юмора.

– Вам известно, что существовал сговор с целью вовлечь вас?

– Не стану скрывать, знаю. Мой муж это обнаружил – застукал под нашей дверью женщину, которая изображала Агнешку.

– И тем не менее?..

– Я навещала ее в больнице. Принесла букет чайных роз. Все было хорошо до того момента, когда она попросила забрать ее оттуда.

– Вы читали ее письма и давали их читать другим?

– Вы меня осуждаете?

– Что было в письмах?

– Не помню. Я хотела спасти ей жизнь. Читала не ради праздного любопытства.

– Не припоминаете, никто не брал у вас учебники?

– Нет.

– Игра в людей – это вам о чем-нибудь говорит?

– Об игре в людей мне неизвестно. Это чудовищная выдумка. Ничего подобного не было. Я, во всяком случае, не слышала. Это просто статистика. С ней стряслась беда – с кем-то должна была случиться, так уж карта легла. Кто знает, может, она подсознательно к этому стремилась, может, теперешний образ жизни отвечает ее наклонностям?

Из кабинета доктора я отправляюсь в южный район города. Этой улицы еще нет на карте. С последнего этажа высотного дома, стоящего у самой городской черты, как с высоты птичьего полета видны поля и огороды.

– Вы, – начинаю я, – третий человек, которого мне удалось разыскать спустя одиннадцать лет. Я рад: вы занимали в этой истории особое место, поскольку были подругой Агнешки.

– Я была ее ближайшей подругой. Многому от нее научилась, в частности, умению размышлять о людях, о себе. Дома таким вещам меня не учили. Оказалось, что существуют душевные глубины, о чем я раньше представления не имела. Это была дверь в иной мир. Агнешка обладала способностью преображать то, что казалось будничным, серым, в нечто значительное. Даже с вещами так поступала: умела что-то добавить к дешевым туфлям, чтобы они стали нарядными, могла смастерить шляпку, никогда не забывала о цветах. Я тяжело переживаю потерю Агнешки. Помогите ей. Я не смогла.

– Почему не смогли?

– Этого я сказать не могу. Слишком мало вас знаю.

– Спасибо, что просите ей помочь, но я приехал к вам, чтобы спросить, почему вы участвовали в травле Агнешки? Ведь с того момента, когда вы присоединились к ее врагам, они стали для нее по-настоящему опасны. Она во всем разуверилась, а ее противники приобрели бесценного союзника. У меня есть основания подозревать, что вы посвящали их в некоторые обстоятельства жизни Агнешки, известные только вам, ее подруге.

– Сначала она изменилась по отношению ко мне.

– Что ж, отмщение было достойным.

– Клянусь, я убеждена, что люди с отклонениями от нормы, шизофреники больше способствуют совершенствованию мира, чем мы.

– Не понимаю.

– Поясню на примере. Моя знакомая, выходя замуж, чувствовала, что необходима мужу. Он надеялся найти в ней опору. Призрачный мир, центром которого была она, мог быть развеян только ею. Она же пожелала остаться такой, какой существовала в его болезненных видениях. Старалась обращать их в реальность. Он утверждал, что она ходит к любовнику. Она отправилась к одному человеку, зная, что муж пойдет за ней, будет подслушивать. Человек этот удивился, спросил, что ей нужно. Она ответила: «Вы мой любовник, так считает мой муж». – «Прошу, входите, – сказал мужчина. – И что я должен делать?» Потом муж говорил ей: «Ты этот визит разыграла. Вы заранее договорились». У них было трое детей. После рождения каждого он говорил, что ребенок не его. Проник в архив родильного дома, чтобы по документам проверить группу крови ребенка. Потом делал следующего, который будет «уж точно от него». Женщина опасалась, что так ей придется родить одиннадцать детей. Он сам был одиннадцатым в семье. Первопричиной его болезни, возможно, было то, что в семье он чувствовал себя чужаком – мать постоянно занята, на него, самого младшего, сил почти не оставалось. Потому у него и зародилась мысль, что он – не родной сын, отдан в эту семью на воспитание за деньги. Тогда же возникло и другое подозрение – что все дети от разных отцов. Этот человек был внешне настолько сдержан, настолько обаятелен, что все считали его жену истеричкой и сочувствовали ему. Она «управляла им». То уменьшала дозу успокоительных, то увеличивала чуть ли не до смертельной. Если бы он умер, обвинили бы ее. Иной раз достаточно было кому-нибудь на улице мельком на него взглянуть, и он опознавал в прохожем соперника. Случайный встречный, сам того не зная, оказывался в опасности. Иногда муж этой моей знакомой приходил домой весь в крови. Она спрашивала: «С тобой что-то случилось? Ты кого-то обидел?» Она бы предпочла, чтобы он умер, чем жил с сознанием, что совершил убийство и остаток жизни провел в больнице. Вина этой женщины состояла в том, что она оберегала его от лечения. Скрывала его болезнь, хотя знала, что он опасен для других. Цель ее жизни была – сохранить ему свободу. Ей не было дела до того, какую ответственность она на себя берет. В конце концов, она поняла, что сможет его уберечь, если они расстанутся. Из-за того что любила, развелась. Его галлюцинации прекратились.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю